акой-либо предвзятости обсудить дело Эменбергера - Берлаха. Мы оба ученые, только с диаметрально противоположными целями. Шахматисты, сидящие за одной доской. Ваш ход сделан, теперь моя очередь. Наша игра имеет одну особенность - из нас проиграет или один. или оба. Ваша игра проиграна. Рассмотрим, как обстоит дело с моей. - Вы проиграете, - сказал Берлах тихо, Эменбергер засмеялся. - Это возможно. Я был бы плохим шахматистом, если бы исключал это. Однако давайте во всем внимательно разберемся. У вас нет никаких шансов. В семь я приду с ланцетами, а если этого случайно не случится, вы умрете через год от болезни. Каковы мои шансы? Должен признать, что они не блестящи. Вы шли по моему следу! - Врач рассмеялся вновь. "Кажется, это доставляет ему удовольствие", - о удивлением констатировал старик. С каждым словом враг казался ему все более необычным. - Сознаюсь, меня забавляет возможность биться в вашей сети, тем более что вы находитесь в моей. Пойдем дальше. Кто же навел вас на мой след? Старик отвечал, что сделал это сам, Эменбергер покачал головой. - Давайте поговорим о вещах более достоверных, - сказал он. - До моих преступлений - употребим это популярное выражение - комиссару уголовной полиции не добраться, это ведь не кража велосипеда и не аборт. Рассмотрим мое дело, поскольку у вас нет больше никаких шансов, вы можете услышать правду, это привилегия проигравшего. Я был очень осторожен и педантичен, работал, так сказать, чисто, но, несмотря на это, против меня имеются улики. В этом мире случайностей преступления без улик не бывает. Пересчитаем, что же могло натолкнуть комиссара Берлаха на мой след. Во-первых, фотография в "Лайфе". Не знаю, кто отважился ее сделать в те дни; достаточно плохо, что она есть. Однако не будем преувеличивать. Миллионы видели эту знаменитую фотографию, среди них многие, кто меня знал. И все же до сих пор меня никто не узнал, на фотографии очень плохо видно лицо. Кто же мог опознать меня? Или один из тех, кто меня видел в Штутхофе и встречает здесь, а это почти невероятная возможность, поскольку я держу в руках субъектов, прихваченных мной из Штутхофа, или один из тех, кто знал меня в Швейцарии до тридцать второго года. Я вспоминаю об одном случае, который произошел тогда в горной хижине. Хунгертобель был одним из пяти присутствовавших. Поэтому можно предположить, что он узнал меня. - Чепуха, - возразил старик спокойным голосом. - Вам пришла в голову необоснованная идея. - Он догадывался, что жизнь его друга была в опасности, и хотел спасти его, хотя и не понимал, в чем выражается эта опасность. - Не будем торопиться со смертным приговором доктору. Вернемся сначала к другим уликам, имеющимся против меня, попробуем обелить Хунгертобеля, - продолжал Эменбергер, положив подбородок на руки, скрещенные на спинке стула. - Ну-с, а теперь эта история с Неле. Вы и в ней разобрались, господин комиссар, поздравляю вас, это удивительно! Марлок уже обо всем доложила. Признаюсь, чтобы сделать нас больше похожими, я сам устроил Неле шрам на правой брови и ожог на левом предплечье, поскольку то и другое есть у меня самого. Я послал его под своей фамилией в Чили, когда же вундеркинд, проявивший удивительные способности в области медицины, согласно нашей договоренности вернулся на родину, я заманил его в покосившийся от ветра отель в порту Гам^ бурга и заставил раскусить ампулу с синильной кислотой, Неле был достойным человеком. Он летел навстречу своей судьбе, как бабочка на огонь. Не буду рассказывать, сколько усилий это мне стоило, но "самоубийство" в отеле, полном проституток и матросов, на фоне полуразрушенного города, под печальные гудки кораблей, получилось безукоризненным. С моей стороны это был очень рискованный поступок, и он может иметь неприятные последствия, ибо кто его знает, с кем встречался способный дилетант в Сантьяго, какие знакомые у него остались здесь и кто из них вдруг приедет в Берн, чтобы посетить Неле. Однако будем придерживаться фактов. Что свидетельствует против меня, если кто-нибудь нападет на этот след? Неле опубликовал статьи в "Ланцете" и "Швейцарском медицинском еженедельнике". Это будет фатальной уликой, если кто сделает стилистические сравнения с моими собственными статьями. В силу своей ущербности Неле не мог писать литературным языком, хотя, с точки зрения медицины, статьи говорят, что они написаны врачом. Вот видите, дела нашего друга Хунгертобеля обстоят неважно. Сам он в общем беззаботен. Однако с ним подружился следователь, что я вынужден допустить, и поэтому не поручусь за его жизнь. - Я нахожусь здесь по поручению полиции, - спокойно ответил комиссар. - У западногерманской полиции возникло против вас подозрение, и она поручила полиции Берна расследовать это дело. Вы не оперируете меня сегодня, ибо моя смерть вас погубит. Хунгертобеля вы тоже оставите в покое. - Две минуты двенадцатого, - сказал врач. - Вижу, - ответил Берлах. - Полиция, полиция... - продолжал Эменбергер и задумчиво посмотрел на больного. - Вполне допустимо, что Полиция могла напасть на мой след, однако это мне кажется невероятным, потому что для вас это наилучший вариант. Немецкая полиция поручает швейцарской отыскать преступника в Цюрихе. Нет, это мне кажется не очень логичным. Я мог бы поверить в это, если бы вы не были больны и так остро не стоял вопрос о вашей жизни и смерти. В качестве врача я могу констатировать, что операция и болезнь не являются игрой. Точно так же обстоит с вашим уходом на пенсию. Что вы из себя представляете? Прежде всего цепкий и упорный старик, неохотно признающий себя побежденным, а тем более уходящим в отставку. Итак, очень вероятно, что вы без поддержки полиции, совсем один, так сказать, на больничной постели, отправились на битву со мной, и причиной этому явилось подозрение, возникшее у вас в разговоре с Хун-гертобелем. Возможно, вы были слишком самоуверенны и не посвятили во все Хунгертобеля, поскольку ему не очень доверяли. Вы хотели доказать, что, даже будучи больным, вы понимаете больше, чем люди, уволившие вас на пенсию. Все это я считаю более вероятным, чем решение полиции поручить тяжелобольному человеку заняться таким щекотливым вопросом, тем более что полиция не разобралась в случае с Форчигом, а это должно было бы случиться, если бы она меня подозревала. Итак, господин комиссар, вы боретесь со мной один. Я считаю, что опустившийся журналист тоже ничего не знал. - Почему вы его убили? - крикнул старик. - Из осторожности, - отвечал равнодушно врач. - Десять минут двенадцатого, Время спешит, господин комиссар, время спешит. Осторожность никогда не мешает, Хунгертобеля я тоже убью. - Вы хотите его убить? - воскликнул следователь и попытался встать. - Лежите! - приказал Эменбергер таким тоном, что больной повиновался. - Сегодня четверг, - сказал он. - Мы, врачи, по четвергам, во второй половине дня, не работаем. Я хотел, чтобы Хунгертобель доставил вам и мне удовольствие, посетив мой госпиталь. Он приедет из Берна на автомобиле. - Что с ним случится? - Сзади него на полу автомашины будет сидеть мой глупышка, - ответил врач. - Карлик, - с ужасом произнес комиссар. - Да, карлик, - подтвердил врач. - Я захватил с собой из Штутхофа этот полезный инструмент. Как-то раз он попался мне под ноги, а по имперскому закону господина Гиммлера я должен был убить лилипута как неполноценного человека, как будто гиганта арийского происхождения можно считать полноценным. Я всегда любил курьезы и не убил его в надежде, что он станет надежным инструментом в моих руках. Эта маленькая обезьяна почувствовала, что обязана мне жизнью, и я ее соответствующим образом выдрессировал. Часы показывали четырнадцать минут двенадцатого. Комиссар очень устал и время от времени закрывал глаза; каждый раз, когда он их открывал, видел часы, каждый раз большие, круглые, плывущие в пространстве часы. Берлах понял, что спасенья нет. Он погиб. Хунгер- тобель тоже. Эменбергер разгадал замыслы комиссара. - Вы нигилист, - сказал он тихо, почти шепотом в молчаливое пространство с неумолимо тикающими часами. - Вы хотите сказать, что я ни во что не верю? - спросил Эменбергер голосом, в котором не было ни капли раздражения. - Да, мои слова имеют именно этот смысл, - отвечал старик в постели, беспомощно протянув руки на одеяле. - Во что же верите вы, господин комиссар? - спросил врач, не меняя своего положения и с любопытством взглянув на старика. Берлах молчал, а в глубине без перерыва тикали часы. Часы с безжалостными стрелками, неумолимо приближавшимися к своей цели. - Вы молчите, - констатировал Эменбергер, его голос утратил наигранность и звучал отчетливо. - Вы молчите. Люди нашего времени неохотно отвечают на вопрос "во что вы верите?". Теперь не любят больших слов, и стало неприличным задавать подобные вопросы, а тем более давать на них определенный ответ вроде того как: "Я верую в Бога отца, сына и святого духа", - как когда-то отвечали христиане, гордые тем, что могут так ответить. В наши дни предпочитают стыдливо молчать, как девица, которой задают вопрос по поводу ее невинности. По правде говоря, люди не очень верят во что-то туманное и неконкретное: в человечность, христианство, терпимость, справедливость, социализм и любовь к ближнему. Понятия, звучащие несколько высокопарно, что, впрочем, и признают, однако думают: дело не в словах, а в поступках, в порядочности и совести. Вот так и живут, отчасти потому, что считают нужным, отчасти потому, что их заставляют. Поступки честные и бесчестные, добро и зло - все происходит случайно, как в лотерее. Слово же "нигилист" всегда держат наготове, чтобы став в позу и с большой убежденностью инкриминировать его человеку, от которого исходит угроза. Знаю я этих людей, они уверены в своем праве утверждать: один плюс один равняется три, четыре или девяносто девять; и что никто не смеет требовать от них ответа: один и один равняется два. Все ясное кажется им грубым, потому что ясное олицетворяет выражение характера. Так они и живут, как черви в каше, с туманным представлением о добре и зле, будто эти категории могут существовать в каше. - Кто бы мог подумать, что палач способен на такое красноречие! - сказал Берлах. - Я думал, подобные вам предпочитают молчание. - Браво, - засмеялся Эменбергер. - Кажется, мужество вернулось к вам вновь. Браво! Для экспериментов в моей лаборатории нужны мужественные люди, и остается только сожалеть, что мой метод преподавания с применением наглядности всегда заканчивается смертью ученика. А теперь рассмотрим мое кредо. Бросим его на чашу весов вместе с вашим и посмотрим, кто нигилист, так вы меня назвали, а кто настоящий человек. Вы пришли, чтобы во имя человечности или черт знает каких других идей уничтожить меня. Смею надеяться, вы удовлетворите мое любопытство? - Понимаю, понимаю, - ответил комиссар, пытаясь побороть ужас, увеличивающийся вместе с бегом стрелок, - вы хотите выложить ваше кредо. Это странно, что у палачей бывают какие-то убеждения. - Сейчас двадцать пять минут двенадцатого, - возразил Эменбергер. - Вы очень любезны, напоминая мне о времени, - простонал старик, дрожа от гнева и бессилия. - Человек, что такое человек? - засмеялся врач. - Я не стыжусь иметь кредо, я не молчу, как вы. Точно так, как христиане верят в троицу, являющуюся единым целым, я верю в дае вещи, а именно: существует что-то и существую я. Я верю в материю, выражающуюся в силе и массе, в необозримый космос и шар, перемещающийся в бесконечности пространства, шар, на котором мы живем, который можно обойти и ощупать; я верю в материю (как глупо слышать: "Я верю в бога!"), восприемлемую в виде животных, растений и угля и почти неощутимую в качестве атома; материю, не нуждающуюся в боге и проявляющуюся в таинственной мистерии своего существования. Я верю, что я часть этой материи, атом, сила, масса, молекула, так же, как вы, и что мое бытие дает мне право делать, что я захочу. Все остальное случайные группировки: люди, животные, растения, Луна, Млечный Путь, все, что я вижу, несущественно, как пена на воде или волна. Наплевать на то, что существуют вещи, они заменимы. Если их не будет, будет что-то другое; если на нашей планете угаснет жизнь, она появится на какой-то другой, точно так, как главный выигрыш по закону чисел может быть в лотерее только один. Разве не смешна человеческая жизнь, разве не смешны потуги быть у власти, чтобы в течение нескольких лет стоять во главе государства или церкви? Какой смысл думать о благе человека в мире, по своей структуре представляющем лотерею, идея изживет себя, если на каждый билет падет выигрыш. Глупо верить одновременно в материю и гуманизм, можно верить только в материю и в "я". Справедливости нет, существует только свобода и мужество совершить преступление. - Понимаю, - сказал комиссар, скорчившись на белой простыне, как погибающее животное на краю своего пути. - Вы верите только в право мучить людей! - Браво! - ответил врач и захлопал в ладоши. - Браво! Вот это ученик! Он еще отваживается подвести черту под принципом, по которому я живу. Браво, браво! - воскликнул он, продолжая аплодировать. - Я хочу быть самим собой и ничем другим. Я отдаюсь тому, что меня освобождает, убийству и пыткам, так как становлюсь свободным только тогда, когда убиваю человека, что я и сделаю опять ровно в семь, ибо я выше общественного порядка, созданного слабостью людей. В этот момент я становлюсь могуч, как материя, а в криках и муках перекошенных ртов и остекленевших глаз, над которыми я склоняюсь, в этом трепещущем мясе под моим ножом отражаются мой триумф и свобода. Врач замолчал. Он медленно поднялся и сел на операционный стол. Часы над ним показывали без трех минут двенадцать, без двух, без одной... - Семь часов, - почти беззвучно прошептал больной на постели. - Ну, расскажите же о вашей вере, - продолжал Эменбергер. Его голос утратил страстность и звучал опять спокойно и деловито. - Вы молчите, - сказал врач печально. - Вы не хотите говорить. Больной не отвечал. - Вы молчите и молчите, - констатировал врач, Опершись обеими руками на операционный стол. - Я все ставил на одну карту. Я был могуч, потому что никогда Не боялся. И теперь я готов поставить свою жизнь, как мелкую монету, на одну карту. Комиссар, я признаю себя побежденным, если вы докажете, что имеете такую же великую и бескомпромиссную веру, как моя. Старик молчал. - Скажите же что-нибудь, - продолжал Эменбергер, взволнованно глядя на больного. - Вы - праведник, дайте мне ответ. Возможно, ваше кредо очень сложно, - сказал Эменбергер, поскольку Берлах продолжал молчать, и подошел к постели старика. - Может быть, у вас самые заурядные и тривиальные взгляды на жизнь. Скажите же: "Я верю в справедливость и в человечество, которому должна служить эта справедливость. Во имя ее, и только во имя ее я, старый и больной человек, не побоялся приехать в Зоненштайн, не думая о славе, о своем триумфе, триумфе над другими". Скажите же это - и вы свободны. Это кредо удовлетворит меня, и я буду думать, что оно равноценно моему. Старик молчал. - Возможно, вы не верите, что я вас отпущу? - спросил Эменбергер. - Ну, рискните же сказать, - призывал комиссара врач. - Расскажите о своем кредо, если даже не верите моим словам. Допустим, вы можете спастись, если у вас есть своя собственная точка зрения на жизнь. Возможно, у вас остался только один шанс спасти не только себя, но и Хунгертобеля. Еще есть время позвонить ему. Вы отыскали меня, а я - вас. Когда-нибудь моя игра будет кончена, когда-нибудь я просчитаюсь. Почему бы мне не проиграть? Я могу вас убить и могу освободить, а это означает мою смерть. Я достиг точки, на которой могу обращаться с собой, как с посторонним лицом. Я могу себя уничтожить, могу сохранить. Он замолчал и внимательно посмотрел на комиссара. - Что бы я ни делал, разве можно достичь более высокого положения? Достичь этой точки Архимеда - величайшее, чего может добиться человек. Единственный смысл и бессмыслица этого мира - мистерия мертвой материи, постоянно порождающей жизнь и смерть. Однако - во мне говорит порочность - ваше освобождение я обусловливаю маленьким условием. Вы должны предъявить кредо, по значимости равное моему. Ваше кредо! Ведь вера человека в добро не менее сильна, чем в зло! Говорите! Ничто меня так не позабавит, как возможность взглянуть на собственное уничтожение. В ответ только тикали часы. - Скажите же хоть во имя справедливости. Ваше кредо? Ваша вера? - закричал врач. Старик продолжал лежать, вцепившись руками в одеяло. Напряженное лицо Эменбергера, внимательно следившее за каждым движением комиссара, побледнело и обрело былое равнодушие, только покрасневший шрам над правой бровью продолжал подергиваться. Вдруг он весь, как от отвращения, содрогнулся и устало вышел из комнаты. Дверь за ним тихо закрылась, и комиссар остался один в сверкающей голубизне палаты, наедине с часами, тиканье которых совпадало с ударами сердца. ДЕТСКАЯ ПЕСЕНКА Берлах лежал и ждал смерти. Время шло, стрелки двигались, сходились и снова расходились. Половина первого, десять минут второго, половина третьего. Палата была недвижима - мертвое помещение, освещенное голубым светом, часы, шкафы со странными инструментами за стеклом, в которых неясно отражались лицо и руки Берлаха, белый операционный стол, картина Дюрера с могучим окаменевшим конем, металлические жалюзи за окном и пустой стул, повернутый к старику спинкой. Все мертвое, кроме часов. Настало три часа; стало четыре. До старика, лежавшего без движения на металлической постели, не доносилось ни шороха, ни стона, ни речи, ни крика. Казалось, внешний мир перестал существовать, больше не было Земли, вращающейся вокруг Солнца, не было города. Ничего не было, кроме зеленоватого круглого циферблата со стрелками, изменявшими свое положение. Половина пятого, без двадцати пяти пять, без тринадцати пять, пять часов четыре минуты, пять часов шесть минут, Берлах с трудом приподнялся. Он позвонил раз, два раза, много раз. Он ждал. Может быть, удастся еще раз поговорить с медсестрой Клэри. Может быть, его спасет случай. Он с огромным трудом повернулся и упал с постели. Комиссар долго лежал на красном ковре, а над ним тикали часы и по кругу двигались стрелки: без тринадцати шесть, без двенадцати шесть, без одиннадцати. Он медленно пополз к двери, достиг ее и пытался подняться, однако упал, попытался второй раз, третий, пятый. Все напрасно! Он стал царапать дверь, поскольку стучать кулаком не мог. "Как крыса", - подумал он. Немного полежав, он пополз обратно, поднял голову и посмотрел на часы. Шесть часов десять минут. - Еще пятьдесят минут, - произнес он так громко и отчетливо в тишине, что испугался сам. Комиссар хотел вернуться в постель, однако почувствовал, что сделать этого не в силах. Вот так он и лежал перед операционным столом и ждал. Вокруг него в комнате находились шкафы, кровать, стол, часы. Да, те самые часы, как сгоревшее над миром Солнце, тикающий божок, механизм в виде лица без рта, без глаз, без носа, с двумя морщинами, расходящимися и сходящимися. Без двадцати пяти, без двадцати двух, без двадцати одной, без двадцати... Время шло и шло в неудержимом тиканье часов. Берлах приподнялся и прислонился спиной к операционном у столу; старый больной человек, одинокий и беспомощный. Он успокоился. Сзади него были часы, перед ним - дверь. Он глядел, смирившись со своей судьбой, на этот прямоугольник, через который войдет тот, кто медленно и спокойно убьет его, делая разрез за разрезом блестящими ножами. Время, тиканье часов было теперь в нем, и ему не нужно было теперь оборачиваться; он точно знал, что осталось ждать четыре минуты, три, две... Он стал считать секунды, совпадавшие с ударами его сердца. Еще сто, еще шестьдесят, еще тридцать. Он считал побелевшими, бескровными губами, глядя на живые часы - на дверь. Точно в семь она открылась одним рывком, как темный провал, как распахнутая пасть, в сумеречном свете угадывалась огромная фигура, однако это был не Эменбергер. Комиссар услышал детскую песенку, исполняемую насмешливым хриплым голосом: Ганс был мальчиком отважным, В лес отправился один... В дверях стоял Гулливер, могучий и широкий, в разорванном сюртуке, свисавшем с сильного тела. - Приветствую тебя, комиссар, - сказал великан, прикрыв дверь. - Наконец-то я отыскал печального рыцаря без страха и упрека, отправившегося на борьбу со злом, сидящего перед операционным столом, очень похожим на тот, на котором лежал я в Штутхофе. - Он поднял комиссара, как ребенка, на руки и положил в постель. - Пропустим по стаканчику, - сказал он, доставая из кармана сюртука бутылку и две стопки. - Водки у меня на этот раз нет, - сказал гигант, наполняя их и садясь на край постели старика. - Этот картофельный шнапс я украл где- то в Эментале в темном и заснеженном крестьянском доме. Это ничего. Мертвеца не упрекнут за то, что он под прикрытием тумана и ночи собирает в виде пропитания дань с живых. - Он поднес стопку к губам старика, и тот отпил. Берлах сразу почувствовал, что это взбодрило, хотя и подумал, что опять поступил вопреки советам врачей. - Гулливер, - прошептал он, ощупывая руку пришельца, - как ты узнал, что я нахожусь в этой проклятой мышеловке? - Комиссар, - засмеялся тот, и его жесткие глаза сверкнули на безбровом, покрытом шрамами лице, - для чего же ты вызвал меня тогда в Салемский госпиталь? Я сразу сообразил, что ты кого-то подозреваешь. Что у меня появилась бесценная возможность отыскать этого Неле среди живых. Я ни на секунду не поверил, что тебя побуждает расспрашивать о Неле только психологический интерес. Разве я мог тебя одного оставить в беде? Прошли времена, когда рыцари, борясь со злом, отправлялись на битву против дракона одни. Прошли времена, когда достаточно только острого ума, чтобы схватить преступника за руку. Ты, детектив, - глупец и анахронизм! Я не выпускал тебя из поля зрения и вчера ночью явился к бравому доктору Хунгертобелю. Он так испугался, что мне пришлось основательно поработать, прежде чем к нему вернулось сознание. Вот тогда я и разузнал, где ты находишься, и явился сюда, чтобы восстановить статус-кво. - Как ты сюда попал? - спросил Берлах тихо, Лицо гиганта исказилось гримасой улыбки. - В автомобиле Хунгертобеля, - ответил он. - Он жив? - продолжал комиссар, наконец придя в себя. - Через несколько минут он отвезет тебя в старый Салемский госпиталь, - отвечал тот, - Он ждет тебя в машине перед Зоненштайном. - Карлик! - воскликнул, побледнев, старик. Он вспомнил, что Гулливер не знал об этой опасности. - Карлик! Карлик убьет его! - Да, карлик, - засмеялся гигант, тряся своими лохмотьями и выдыхая запах алкоголя. Он пронзительно свистнул, заложив в рот два пальца, - так свистят собаке. По этому сигналу металлические жалюзи на окне приподнялись, в комнату бесшумно, как обезьяна, скользнула маленькая тень и одним огромным прыжком очутилась на коленях Гулливера. Старческое лицо карлика прижалось к груди гиганта, обняв его огромную лысую голову маленькими ручонками. - Ну, вот ты и здесь, моя обезьянка, мой зверек, мое чудовище, - нежно сказал пришелец. - Мой бедный минотавр, мой славный гном, так часто плача и визжа засыпавший на моих руках по ночам в Штутхофе, ты мой единственный спутник. Твой Одиссей вернулся из бесконечных странствий. Я подозревал, что ты спровадил пьяного Форчига в потусторонний мир. Разве тебя не выдрессировал для исполнения подобных кунстштюков еще тогда, в лагере, этот Неле, Эменбергер или черт знает как его еще зовут? Сидя рядом с Хунгертобелем в машине, я услышал сзади себя повизгивание и, как шелудивую кошку, вытащил собственной рукой моего бедного друга. Что нам делать с этим маленьким зверьком, ведь он человек, с этим человечком, которого превратили в животное, с этим невиновным убийцей? Посмотри, сколько горя отражается в его глазах. Старик приподнялся на постели и уставился на эту удивительную пару двух людей, переживших в прошлом столько горя. - А Эменбергер? - спросил он. - Что с Эменбергером? Лицо гиганта посерело, как старый, покрытый мхом камень, в который, как зубилом, были врезаны шрамы. Одним движеньем гигантской руки он швырнул пустую бутылку в шкаф так, что во все стороны брызнули стекла; карлик, присвистнув, одним прыжком, как крыса, спрятался под операционным столом. - Ты о нем спрашиваешь, комиссар? - прошипел гигант, опасно сверкнув глазами, однако мгновенно взял себя в руки, достал из кармана вторую бутылку шнапса и стал тянуть из горлышка большими глотками. - Молись, комиссар, богу за бедную душу Эменбергера. До богов доходят только молитвы смелых. Молись! Его больше не существует. Моя месть была жестокой, но я был прав по закону справедливости. Я убил его, как он когда-то убил Неле в вечно сыром номере гамбургского отеля, и полиция опять безошибочно константирует самоубийство. Его рука в железных тисках моей поднесла ко рту капсулу с ядом и раздавила ее о стиснутые зубы. Мои бескровные губы молчаливы, и никто не узнает подробностей схватки между мучеником и мучителем и то, как они поменялись ролями. Ну что ж, комиссар, нам пора прощаться, - сказал гигант и встал. - Что будет теперь? - прошептал Берлах. - Ничего не будет, - ответил Гулливер, обняв старика за плечи и прижав его к себе так, что их лица коснулись друг друга. - Ничего не будет, ничего, - повторил он еще раз. - Никто, кроме тебя и Хунгертобеля, не знает, что я был здесь. Я беззвучно, как тень, скользил по коридорам к Эмеибергеру,. а потом к тебе. Пусть люди похоронят Эменбергера, а газеты напишут о кем трогательный некролог. Нацистам был нужен Штутхоф, миллионерам- этот госпиталь. Вдвоем мы не спасем этот мир. Это так же безнадежно, как сизифов труд. Это не дано ни нам, ни целому народу. В силу нашей ограниченности мы можем помочь только в отдельных случаях. - И заботливо, как отец, гигант положил голову старика на подушки. - Пойдем, моя обезьянка! - крикнул он и присвистнул. Одним огромным прыжком, что-то лепеча и повизгивая, карлик очутился на левом плече Гулливера. - Вот теперь все в порядке, мой хороший. Мы будем с тобой вместе. Разве мы не отделены от человеческого общества? Ты - природой, а я потому, что отношусь к мертвецам. Всех благ, комиссар. Гигант еще раз кивнул старику, затем подошел к решетке окна, двумя руками схватился за толстые прутья, одним движением раздвинул их, а затем протиснулся в зияющее отверстие. - Прощай, комиссар, - сказал он еще раз своим странным певучим голосом. - Прощай, мой рыцарь без страха и упрека. И с этим последним "прощай" гигант растворился в сумеркаx утра. Старик сомкнул глаза. Мир, опустившийся на него, был особенно приятен, потому что в открытых дверях стоял Хунгертобель. Он приехал за другом, чтобы отвезти его назад в Берн. 1953 г. ББК 84(0), Д38 Детективы классиков современной прозы: Перевод -М.: Республика, 1993 - 51-2 с. ISBN 5-250-01972-2 В сборник включены детективные произведения известных писателей: "Ведомство страха" Г. Грина (Великобритания; 1904-1991), "Подозрение" Ф. Дюрренматта (Швейцария; 1921-1990), "Смерть под парусом" Ч. П. Сноу (Великобритания; 1905-1980) и "Весло" У. Фолкнера (США; 1897-1962). Всех четырех авторов объединяет то, что они в своем творчестве обращались к этому жанру довольно редко, но талант и мастерство позволили им создать произведения, по праву вошедшие в список классики мирового детектива. Читателей ждут таинственные преступления, отчаянное, полное риска и смертельных опасностей противоборство сил добра и зла, увлекательные сюжеты и неожиданные финалы. Адресован широкому кругу читателей. 0804000000-030  Д---------------211-93 ББК 84(0) 079(02)-ЭЗ ISBN 5-250-01972-2 (c) Издательство "Республика", 1993 Детективы классиков современной прозы Заведующий редакцией В. В. Голодное Редактор А. С. Кочеткова Художник И. К. Маслова Художественный редактор А. А. Пчелкин Технический редактор Н. К. Капустина ИБ No 9520 Сдано в набор 03.09.92. Подписано в печать 19.11.92. Формат 84Х108'/зг. Бумага типографская No 2. Гарнитура "Литературная". Печать высокая. Усл. печ. л. 26,88. Уч. -изд. л. 28,81. Тираж 75 000 "экз. Заказ No 3101. С 030. Российский государственный информационно-издательский Центр "Республика" Министерства печати и информации Российской Федерации. Издательство "Республика". 125811, ГСП, Москва, А-47, Миусская пл" 7. Полиграфическая фирма "Красный пролетарий", 103473, Москва, Краснопролетарская, 16. Издательство "Республика" 1993