Фридрих Дюрренматт. Поручение, или О наблюдении за наблюдающим за наблюдателями
Повесть в двадцати четырех предложениях
----------------------------------------------------------------------------
Перевод А. Репко
М., Молодая гвардия, 1990
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Посвящается Шарлотте
Что грядет? Чем обернется будущее? Я не знаю этого, не имею на сей счет
никаких предчувствий. Паук, утратив точку опоры и падая вниз по выпускаемой
им самим нити, видит перед собой одну лишь пустоту и, как ни силится, не
может ни за что зацепиться. Так происходит и со мной. Когда-то сжал некую
пружину, теперь, подвластный ее выталкивающей силе, несусь вперед - в
нескончаемо пустое пространство. Эта жизнь абсурдна и ужасна, она
нестерпима.
Кьеркегор
Когда полиция известила Отто фон Ламберта, что его жена, будучи
изнасилованной и убитой, обнаружена у древних стен мавзолея Аль-Хакима, а
преступление, однако, пока не раскрыто, он, нашумевший своей книгой о
терроризме психиатр, распорядился, чтобы труп вертолетом был переправлен
через Средиземное море, и вот гроб с телом покойной, раскачиваясь в такт с
машиной, к днищу которой был прикреплен тросом, пронесся над необозримым
пространством, залитым солнцем, прорвался сквозь заслон из рваных облаков,
пробился над Альпами через снежную бурю, а позже ливень, и наконец был
осторожнейшим образом опущен в отверзтую, обступленную траурным собранием
могилу, тотчас закиданную землей, после чего фон Ламберт в течение считанных
секунд, покуда, несмотря на дождь, закрывал свой зонт, пристально
всматривался в Ф., ранее примеченную им в числе тех, кто снимал на кино
похороны, а потом обратился к ней с настоятельной просьбой посетить его
вечером вместе со съемочной группой, у него-де есть для нее не терпящее
отлагательства поручение.
Ф., известная своими документальными фильмами-портретами, поставила
перед собой цель проторить некую новую для своего ремесла тропу: у нее
зародилась исключительно соблазнительная, хотя пока и не вполне
выкристаллизовавшаяся идея создать некий групповой портрет, можно сказать -
портрет населения нашей планеты, реализовать же свою мечту она надеялась
посредством объединения в целое вроде бы не связанных друг с другом
случайных сцен, ради чего и присутствовала на необычных похоронах, вот
почему, ошеломленно уставясь на грузноватого, с обросшим щетиной и мокрым от
дождя лицом мужчину в черном пальто нараспашку - фон Ламберта, который вдруг
заговорил с ней, а потом, не попрощавшись, отошел, она долго колебалась,
прежде чем решилась положительно отреагировать на приглашение, ибо недоброе
предчувствие подсказывало ей: что-то тут неладно, и, следовательно, она
подвергает себя опасности быть втянутой в авантюру, которая отвлечет ее от
осуществления собственного проекта, так что Ф. вместе со своей съемочной
группой появилась в доме психиатра, собственно, против воли, движимая лишь
желанием узнать, чего конкретно он от нее хочет, к тому же исполненная
решимости не связывать себя каким бы то ни было обязательством.
Фон Ламберт провел их в свой рабочий кабинет, предложил незамедлительно
приступить к съемке, дождался, не выказывая признаков нетерпения, когда
закончатся все необходимые приготовления, а после, расположившись за
письменным столом, заявил перед уже включенной камерой, что всю вину за
гибель жены целиком и полностью возлагает на себя одного, ведь с ней часто
случались тяжелые приступы депрессии, а он как врач исходил в большей
степени из того, что она больной человек, нуждающийся в лечении, подчас
совсем забывая, что она еще и просто женщина, и так вплоть до того дня,
когда, совершенно случайно ознакомившись с его записями о ее болезни, она
ушла из дому, как доложила ему экономка - в красном пальто на меху,
накинутом поверх джинсового костюма, взяв с собой лишь сумочку, с тех пор он
ничего о ней не слышал, да, собственно, и не предпринимал ничего, чтобы
навести справки, - с одной стороны, дабы она чувствовала себя совершенно
вольной в своих действиях, а с другой, дабы избавить ее от ощущения, будто
он все еще наблюдает за ней, ощущения, которое непременно возникло бы у нее,
стоило бы ей вдруг прослышать о его поисках, теперь же, когда так
трагически, так ужасно оборвалась ее жизнь, он, сознавая, что виновен не
только в том, что ошибся в выборе метода, именно метода беспристрастного
наблюдения; предписываемого психиатрией, но и в том, что самоустранился от
всяких поисков, считает своим долгом узнать правду во всей полноте, более
того, сделать достоянием науки, выяснить, что же произошло, ведь в данном
случае он стал свидетелем бессилия психиатрии, наглядно подтверждаемого
гибелью жены, здоровье у него подорвано, и он не в силах отправиться туда
сам, потому-то и дает ей, Ф., поручение воссоздать в подробностях картину
преступления, главным виновником которого является он сам как врач, убийца
же всего лишь случайное орудие, - воссоздать преступление именно там, где
оно, вероятно, состоялось, зафиксировать то, что еще можно зафиксировать, с
тем чтобы созданный таким образом фильм демонстрировать впоследствии
специалистам медицинской науки на их профессиональных форумах, равно как
представителям судебно-следственных органов, ибо он, будучи преступником, не
вправе-де скрывать свой роковой промах, а в заключение своей речи вручил ей
чек на солидную сумму, несколько фотографий погибшей, а также ее дневник и
свои записи, и Ф., к изумлению всей группы, дала согласие выполнить
поручение.
Попрощавшись и ничего не ответив на вопрос редактора, что, собственно,
значит весь этот вздор, а ночь, почти до самого рассвета, проведя за
изучением дневника и записей, Ф. после непродолжительного сна, не вставая с
постели, позвонила в бюро путешествий и заказала билеты на авиарейс в М.,
после чего поехала в город, где купила бульварную газетенку, на первой
странице которой были помещены фотоснимки погибшей и необычного погребения,
и раньше чем отправиться по адресу, обнаруженному в дневнике, заглянула в
итальянский ресторанчик, где имела обыкновение завтракать, устроилась за
столиком логика Д., чьи лекции в университете посещали всего два-три
студента, - остроумного чудака, про которого никто не мог сказать, то ли он
и вправду совершенно беспомощен в этой жизни, то ли просто делает вид, и
который всякому, кто оказывался за одним с ним столиком в вечно до отказа
заполненном ресторане, пускался объяснять свои логические задачи, притом до
того путано и вместе с тем обстоятельно, что никто не мог понять, о чем,
собственно, речь, в том числе и Ф., которая тем не менее испытывала к нему
симпатию, с удовольствием слушала его и часто посвящала в свои планы,
сделала это и теперь, рассказав о странном поручении психиатра и безо всякой
задней мысли заговорив о дневнике его жены - так сильно ее все еще занимала
та убористо исписанная тетрадь, ведь она призналась, что ей еще не
доводилось читать подобного описания человека: Тина фон Ламберт изобразила
своего мужа чудовищем, образ этот, однако, возникал не сразу, сначала она
как бы снимала один слой за другим, затем как бы рассматривала его под
микроскопом, все увеличивая изображение, все усиливая яркость, целыми
страницами описывая, как он ест, как ковыряется в зубах, как чешется, как
чавкает, как морщится, кашляет, чихает и всякое прочее - движения, жесты,
подергивания, - словом, характерные особенности, в той или иной мере
присущие каждому человеку, но у Тины это подано таким образом, что теперь
ее, Ф., при одной только мысли о еде воротит с души, и если-де она до сих
пор даже не притронулась к своему завтраку, то только потому, что ей
невольно представляется, как, вероятно, омерзительно это выглядит со
стороны, есть эстетично вообще невозможно, читая этот дневник, она,
казалось, наблюдала, как некое, исключительно из одних наблюдений сотканное
облако, постепенно, мало-помалу сжимаясь, превращается в конце концов в
комок, насквозь пропитанный ненавистью и отвращением, ей кажется, будто она
прочла сценарий по документированному описанию вообще человека, всякий
человек, сними его таким образом, предстанет копией фон Ламберта, каким его
описала жена, вследствие такого безжалостного наблюдения стираются все
приметы индивидуальности, ей же психиатр показался совсем иным, он вроде бы
фанатично предан своей профессии, хотя начинает подозревать, что она не
панацея, в нем, как во многих ученых, есть что-то очень детское и
беспомощное, он-то думал, что любит жену и все еще так думает, но ведь - в
сущности! - как легко вообразить себе, будто кого-то любишь, тогда как на
самом деле любишь лишь одного себя, театрализованные похороны посеяли в ней
сомнения, очень может быть, что они лишь маскируют его ущемленную гордыню,
что же до поручения относительно расследования обстоятельств, приведших к
гибели жены, то он, пусть и неосознанно, пытается прежде всего поставить
памятник самому себе, если дневник Тины грешит преувеличением, намеренным
натурализмом, то записи фон Ламберта - чрезмерной отвлеченностью, в их
основе лежит не наблюдение, а абстрагирование от человека, депрессия
определяется как психосоматическое явление, вызываемое осознанием
бессмысленности бытия, присущей бытию как таковому, смысл бытия-де - это
само бытие, и бытие, следовательно, в принципе нестерпимо, Тина осознала это
осознание, именно осознание этого осознания и есть эта ее депрессия, и так
на протяжении нескольких страниц все та же галиматья, вот почему она ни за
что не может поверить, будто Тина сбежала из-за того, что ей невзначай
попались на глаза эти записи, как, вероятно, предполагает фон Ламберт, и
хотя дневник ее заканчивается дважды подчеркнутой фразой: "Я - объект
наблюдения", толковать это замечание надо иначе - Тина узнала, что Ламберт
читал ее дневник, дневник, мол, ужасен, именно он, а не записи Ламберта, а в
глазах всякого, кто втайне кого-то ненавидит и вдруг узнает, что ненавидимый
знает об этом, нет иного выхода, кроме как бегство, после чего Ф. заключила
свои рассуждения замечанием: что-то в этой истории не сопрягается, пока не
ясно, что же побудило Тину идти в пустыню, Ф. кажется, что ей предназначено
сыграть роль своего рода разведывательного зонда, вроде тех, что запускаются
в космос в надежде, что они смогут посылать на Землю информацию, характер
которой предугадать загодя невозможно.
Выслушав рассказ Ф. со вниманием, Д., производивший в эти минуты
впечатление человека, пребывающего в рассеянии, попросил официанта, хотя
часы показывали всего лишь одиннадцать, принести ему бокал вина, и, все еще
как бы в рассеянии, залпом опростал его, заказал еще один и заявил, что все
еще занят разрешением проблемы, истинно ли тождество А=А, делом вообще-то
зряшным, ведь оно оперирует двумя идентичными А, тогда как существовать
может лишь одно само себе идентичное А, и в любом случае применительно к
действительности это бессмысленно, нет на свете человека, который был бы
идентичен самому себе, ибо он подчинен времени и, строго говоря, каждое
новое мгновение привносит некое изменение, и человек уже не тот, каким был
мгновением раньше, иной раз по утрам, когда он пробуждается ото сна, ему
кажется, что и сам он уже не тот, кем был вчера, как будто некое иное Я
вытеснило его Я, существовавшее накануне, и теперь пользуется его мозгом, а
значит, и его памятью, потому-то он и рад забавляться логикой, ведь она вне
рамок любой формы действительности и ей ничто не может угрожать, вот почему
он может лишь в самых общих чертах выразить свое отношение к истории,
которую она ему рассказала, милый фон Ламберт, он потрясен не как супруг, а
как психиатр, от врача сбежала пациентка, крах сугубо человеческого свойства
для него равнозначен профессиональной несостоятельности, психиатр ощущает
себя часовым без пленного, ему недостает объекта, вину свою он видит не в
чем ином, как именно в этом отсутствии объекта, а с помощью Ф. он надеется
заполучить к имеющейся у него истории болезни недостающий документальный
фрагмент; стремясь узнать то, чего ему никогда не понять, он хочет как бы
водворить покойную в изолированную палату, вся эта информация в целом могла
бы заинтересовать разве что драматурга, специализирующегося в комедийном
жанре, если б за ней не скрывалась проблема, давно его, Д., волнующая: дело
в том, что у него в доме, расположенном в горах, установлен зеркальный
телескоп, громадная махина, которую он иногда нацеливает на некую скалу,
откуда за ним наблюдают в бинокли какие-то люди, и что всякий раз, едва
только те, кто следит за ним в свои бинокли, обнаруживают, что он сам
наблюдает за ними в свой телескоп, сразу лее убирают их, а это лишний раз
подтверждает логический постулат, гласящий - наблюдающий немыслим без
наблюдаемого, который сам становится наблюдающим, если является предметом
чьего-либо наблюдения, - банальное логическое взаимодействие, однако, будучи
транспонированным в действительность, оно обретает потенцию агрессивного
свойства - наблюдающие за ним, вследствие того, что он - в свою очередь -
наблюдает за ними в свой телескоп, чувствовали себя пойманными с поличным,
разоблачение пробуждает стыд, стыд зачастую агрессию, иной из тех, кто
исчезал, вернулся бы, убери он, Д., свой прибор, и стал бы швырять камнями в
его дом? вообще-то, что происходило между теми, кто наблюдал за ним, и им,
наблюдавшим за своими наблюдателями, характерно для нашего времени, - каждый
чувствует, что наблюдаем каждым, и сам наблюдает за каждым, современный
человек есть человек наблюдаемый, государство наблюдает за ним, используя
все более изощренные способы, человек изо всех сил стремится избежать
наблюдения, человек государству и государство человеку становятся все более
подозрительными, точно так и каждое государство наблюдает за другими и
чувствует, что за ним наблюдает каждое другое государство, кроме того
человек, как никогда ранее, наблюдает за природой, а чтобы наблюдать за ней,
он изобретает все более хитроумные приборы, вроде камер, телескопов,
стереоскопов, радиотелескопов, микроскопов, синхротронов, спутников,
космических зондов, компьютеров, все новые и новые объекты природы
становятся предметами человеческого наблюдения, начиная от квазаров,
отдаленных от нас на миллиарды световых лет, кончая мельчайшими частицами
диаметром в одну биллионную миллиметра, сегодня для человека не тайна уже и
то, что электромагнитные лучи есть не что иное, как излученная масса, а
масса - замерзшее электромагнитное излучение, никогда прежде человек не
наблюдал за природой с таким размахом; она стоит перед ним как бы нагая,
лишенная всех своих тайн, похотливо, глумливо эксплуатируемая, поэтому ему,
Д., порой кажется, что теперь и сама она наблюдает за наблюдающим ее
человеком и начинает проявлять агрессивность; загрязненный воздух,
отравленная почва, зараженные грунтовые воды, умирающие леса - это
забастовка, сознательный отказ нейтрализовать действие ядовитых веществ;
новые вирусы, землетрясения, засухи, наводнения, извержения вулканов,
ураганы, смерчи и так далее, напротив, - меры защиты наблюдаемой природы от
тех, кто за ней наблюдает, вроде того, как, например, его телескоп и камни,
которыми бросались в его дом, - суть ответные меры против наблюдения; равным
образом и в случае с четой фон Ламберт, если уж вернуться к их истории,
наблюдение было не чем иным, как объективированием, таким образом
наблюдающие друг друга стороны объективируют друг друга до
взаимонетерпимости, она для него - объект психиатрии, он для нее - объект
ненависти, вследствие внезапного осознания того, что именно она,
наблюдающая, наблюдается наблюдаемым; действуя совершенно безотчетно, Тина
набросила на плечи, поверх джинсового костюма, красное пальто и, вырвавшись
таким образом из заколдованного круга наблюдения и наблюдаемости, бросилась
навстречу смерти, однако, продолжал он, внезапно рассмеялся, но через
мгновение лицо его вновь было сосредоточенно-серьезным, все, что он здесь
толковал ей, разумеется, всего лишь одна из многих вероятностей, есть среди
них, например, и прямо противоположная той, которую он только что столь
пространно развивал, логическое заключение зависит от исходной ситуации,
если бы за ним в его горном доме стали наблюдать все реже и реже, наконец
так редко, что, направь он свой телескоп на тех, кого подозревал в том, что
они наблюдают за ним со скалы, те в свои бинокли стали бы наблюдать не за
ним, а уже за чем-нибудь другим, за карабкающимися по склонам сернами или
альпинистами, такое ненаблюдаемое событие со временем стало бы мучить его
сильней, чем раньше мучило бытие наблюдаемое, он стал бы изнывать в тоске от
того, что никто не швыряет камнями в его теперь уже никем не наблюдаемый
дом, он показался бы себе не достойным внимания, не достойным внимания -
значит, лишенным уважения, лишенным уважения - значит, ничтожным, ничтожным
- значит, никчемным, он, представьте себе такое, впал бы в безысходную
депрессию, даже отказался бы, пожалуй, от своей и без того несложившейся
академической карьеры, как от чего-то совершенно бессмысленного; люди -
неизбежно заключил бы он тогда - страдают от ненаблюдаемости, как страдает
от нее он сам, и они, будучи ненаблюдаемыми, показались бы себе никчемными,
лишенными какого бы то ни было смысла, вот почему все наблюдают друг за
другом, щелкают фотоаппаратами и снимают друг друга на кинопленку из страха
перед бессмысленностью своего бытия в расширяющейся Вселенной с ее
миллиардами Млечных Путей, вроде нашего, с миллиардами миллиардов
населенных, ужасно далеко отстоящих от нас, безнадежно изолированных планет,
вроде нашей, в космосе, безостановочно прошиваемом взрывающимися и потом
самосжимающимися солнцами, кто же в нем может наблюдать за человеком, чтобы
вдохнуть в него смысл, как единственно не он сам, ведь если для такого
монстра космоса уже невозможен личностный бог, бог как мировой властелин и
отец, который наблюдал бы за каждым, пекся бы о каждом; бог мертв, ибо в
наше время его невозможно себе вообразить, эта аксиома веры начисто лишена
основания в разуме, представить себе ныне можно только безличного бога, -
как некий принцип, как философски-литературную, игрой ума порожденную
фигуру, благодаря которой можно было бы придать хоть какой-то, пусть даже
смутный и неуловимый, но все-таки чудотворный смысл чудовищному целому,
чувство - все, имя - эхо и чад, ореолом - небесный жар, заключенный в
кафельную топку человеческого сердца, но и разум не способен представить
себе еще и некий смысл существующий вне самого человека, ибо все мыслимо и
творимое - логика, метафизика, математика, законы природы, художественные
произведения, музыка поэзия - обретают смысл только через человека, без
человека все это тонет в сфере непомысленного а значит, и лишенного смысла;
стоит подвергнуть все это логическому анализу, как тотчас становится ясным
истинное значение многих явлений современного нам мира; человечество бредет
вперед в ложной надежде, что некто за ним все же наблюдает, так, скажем, оно
поступает, когда ставит во главу угла гонку вооружений: активное вооружение
естественным образом заставляет вооружающихся внимательно наблюдать друг за
другом, в силу чего они. в сущности, надеются, что могут вооружаться вечно,
- чтобы быть наблюдаемыми, без гонки вооружений, дескать, вооружающиеся были
бы обречены на абсолютную незначимость существования, но если гонка
вооружений вследствие какого-нибудь несчастного случая приведет к
возникновению атомного пожара, а условия к тому давно созрели, то он,
собственно, станет не чем иным, как бессмысленным подтверждением того, что
когда-то земля была действительно заселена, станет никем не наблюдаемым
фейерверком, если только - не исключено - какой-нибудь космической
цивилизацией или чем-то вроде нее, существующей, скажем, вблизи Сатурна или
где-нибудь еще, без возможности передать тем, кто столь сильно хотел бы быть
наблюдаемым, известие, что за ними наблюдали, ибо последние к тому времени
прекратили бы свое существование, точно так же и религиозный и политический
фундаментализм, где только набирающий силу, а где традиционно мощный от
века, свидетельствует о том, что для многих, а вероятней всего вообще для
большинства, невыносимо состояние наблюдаемости, - они бежали под покров
преставления о личном боге или столь же метафизически созданной партии,
который, или, соответственно, которая, за ними наблюдает, из чего они
выводят для себя право на то, чтобы теперь, в свою очередь, наблюдать за
тем, следует ли мир заветам наблюдающего за ними бога или наблюдающей за
ними партии; у террористов все это запутанней, их целью является не
наблюдаемая, а ненаблюдаемая детская страна, но поскольку мир, в котором они
живут, воспринимается ими как тюрьма, куда их мало того что беззаконно
заточили, но еще и заставляют томиться в одной из темниц, лишая их
наблюдения и, значит, внимания, и вот они отчаянно пытаются добиться, чтобы
за ними все-таки наблюдали, хотя бы охранники, и, таким образом, вырваться
из пустоты ненаблюдаемости, попасть в световой фокус внимания, что, правда,
удается им лишь тогда, когда они, как это ни парадоксально, снова и снова
отступают в сферу ненаблюдаемости, становятся пленниками новой темницы,
оставаясь вечно заключенными, короче говоря, человечество созрело для того,
чтобы вернуться в изначальную свою колыбель, фундаменталисты, идеалисты,
моралисты, политхристиане из кожи вон лезут в старании вновь накинуть на
человечество ярмо наблюдения, а с ним якобы и смысла; ведь человек якобы
существо педантичное и не способен прожить без смысла; вот и Тина фон
Ламберт мечтала о том, чтобы стать наблюдаемой, посредством своего бегства
мировой общественностью, о чем свидетельствует дважды подчеркнутая фраза "я
- объект наблюдения", как торжествующее подтверждение спланированности ее
гибели, однако ж, если учитывать такую возможность, с этой фразы,
собственно, и начинается трагедия, - супруг расценил ее бегство не как
попытку стать предметом наблюдения, но истолковал как бегство от вынужденной
наблюдаемости и пренебрег всякими поисками; если бы цель Тины была с самого
начала верно распознана, ее бегство осталось бы ненаблюдаемым и,
следовательно, лишенным внимания, тогда она дерзнула бы совершить какой-то
иной шаг, еще более рискованный, пока в конце концов своей смертью не
добилась бы того, чего так жаждала; теперь ее фотографиями пестрят все
газеты, теперь она стала объектом всеобщего наблюдения, а значит, внимания,
уважения и обрела поистине выстраданный смысл.
Ф., дослушав до конца рассуждения логика Д. и заказав себе "кампари",
высказала предположение что он, вероятно, удивлен, почему она взялась
выполнить поручение фон Ламберта, хотя толкование того, чем наблюдение
отлично от наблюдаемости, разумеется, кажется ей всего-навсего забавным
логическим изыском, и все же: ее заинтересовало его тождество, развивая
которое, он совершенно отказывает человеку в идентичности самому себе ввиду
его беспрерывного изменения, зависимости от времени, и если она верно поняла
Д., это означало бы, что Я вообще не существует, точней, существует лишь
беспрерывная цепочка Я, всплывающих из будущего, вспыхивающих в настоящем и
тонущих в прошедшем, и, следовательно, то, что называется его Я -
просто-напросто собирательное название для всех Я, которые накопились в
прошлом, постоянно прирастают числом в настоящем и погребаются сверху теми,
что падают из будущего сквозь настоящее, - нагромождение воспоминаний и
переживаний, которые можно было бы сравнить с кучей листвы, которая,
несмотря на то, что нижний слой давно превратился в перегной, все растет и
растет ввысь благодаря падающим сверху и нагоняемым ветром свежим листьям,
процесс этот ведет к фикции Я, когда всякий стимулирует свое Я, вживается в
свою роль, которую он старается сыграть более или менее достойно, в таком
случае на первый план выступает умение, способность человека подать свой
образ, чем неосознанней, чем ненамеренней играет он свою роль, тем более
естественным кажется, теперь она понимает, почему так трудно создавать
кинопортреты актеров, ведь они играют свой образ чересчур нарочито, явно
сыгранное создает эффект неестественности, вообще, если вспомнить биографии
людей, портреты которых она изображала, возникает-де такое чувство, будто
все, кого она ни снимала, особенно политики, отличались крайне низким
качеством исполнения своего Я, она решила было, что впредь не станет
создавать кинопортреты, но, читая этой ночью дневник Тины фон Ламберт, а
потом вновь и вновь перечитывая его, представляя себе, как эта молодая
женщина в красном пальто на меху отправилась в пустыню, в этот океан песка и
камня, она, Ф., осознала, что обязана вместе со своей группой проследить
путь этой женщины и подобно ей отправиться в пустыню к святой обители
Аль-Хакима, чего бы это ни стоило, в пустыне, мнится ей, находится некая
реальность, с которой ей, как и Тине, придется столкнуться, для Тины эта
встреча обернулась гибелью, чем обернется для нее самой, пока, естественно,
неизвестно, и затем, допивая свой "кампари", спросила Д., не считает ли он,
что она просто сошла с ума, взявшись за это поручение, на что Д. ответил,
что в пустыню она, мол, собирается потому, что стремится к новой роли, ведь
ее прежняя заключалась в том, чтобы наблюдать, как играют свои роли другие,
теперь же она намерена испытать совсем противоположное - не создавать
портреты, что само по себе предполагает наличие некоего объекта, а
воссоздать, сотворить субстанцию своего портрета, чтобы из отдельных,
беспорядочно набросанных вокруг листьев нагрести кучу, причем она не может
знать, совместимы ли эти сгребаемые в одну кучу листья, более того, не
создаст ли она в конечном счете свой собственный портрет, да, предприятие
это, разумеется, в значительной мере сопряжено с риском, однако именно
исключительная значительность этой меры снимает всякий риск, так что он, Д.,
желает ей удачи.
Уже утром было по-летнему душно, когда же Ф. подходила к своему
кабриолету, раздались раскаты грома, и только-только она успела установить
верх, разразился настоящий ливень, сквозь который, минуя Старый город, она
спустилась к Старому рынку и, несмотря на запрещенный знак, припарковала
автомобиль у самого тротуара; ее догадка оказалась все-таки верной - адрес,
неразборчиво, вроде бы походя, нацарапанный на одной из страниц дневника,
означал реальный адрес мастерской несколько месяцев назад умершего
художника, последние несколько лет вообще не жившего в городе, так что
мастерской этой, наверно, давно уже пользовался кто-то другой, хотя вряд ли
мастерская вообще уцелела, ведь здание пришло в такое жалкое, прямо-таки
аварийное состояние, почему она и была теперь уверена, что никакой
мастерской здесь и в помине нет, но поскольку адрес, видимо, имел какое-то
касательство к Тине, иначе как бы оказался в дневнике, Ф., не обращая
внимания на обрушивающиеся сверху ливневые потоки, преодолела короткое
расстояние от кабриолета до входной двери; в коридор, хотя дверь поддалась
сразу, она вошла уже насквозь промокшей, - он не претерпел никаких
изменений, как, впрочем, и мощеный двор, - весь в пузырях от хлеставшего по
нему дождя, по-прежнему выглядела внешне и мансарда, где работал художник,
дверь наверх, к удивлению Ф., тоже оказалась незапертой, лестница круто
взбегала, теряясь в темноте; безуспешно попытавшись на ощупь отыскать
выключатель, Ф. стала подниматься по лестнице, выставив перед собой руки,
уперлась руками в дверь, толкнула ее и очутилась в мастерской, и там, к
величайшему ее изумлению, тоже совсем ничего не изменилось и тускло мерцало
в серебряном свете дождя, струйками стекавшего по стеклам окон по обе
стороны, узкое пространство комнаты все еще заполняли картины художника -
ведь прошло уже несколько лет, как он выехал из города, - там и сям стояли в
беспорядке холсты большого формата, на портретах были изображены одиознейшие
фигуры Старого города - дутые гении, пьяницы, бродяги, уличные проповедники,
сутенеры, профессиональные безработные, спекулянты и прочие художники жизни,
а большинстве своем, как и сам хозяин мастерской, давно уже пребывающие в
сырой земле, попавшие туда, правда, без такой помпы, как он, на чьих
похоронах ей довелось присутствовать, их же похороны, дай бог, если почтили
своим присутствием две-три не скупые на слезу проститутки, да сотоварищи,
окропившие могилу пивом, если, конечно, вообще дошло до похорон, а не
окончилось кремацией, да, все портреты, большинство из которых, как ей
раньше думалось, давно уже приобретены музеями, более того, - вроде бы
попадавшиеся ей там, другие же, меньших размеров, стопками лежали у ног тех,
кто существовал теперь лишь на холсте, притом казалось, нет такого предмета,
который не изобразил бы художник, - трамвай, уборные, сковородки,
велосипеды, зонтики, полицейские автодорожной службы, бутылки из-под
"Чинзано"; мастерская пребывала в ужаснейшем беспорядке, перед массивным,
обитым кожей и наполовину разодранным креслом стоял ящик, на нем поднос с
вяленым мясом, на полу валялись бутылки из-под "Кьянти", рядом стакан с
недопитым вином, тут же газеты, яичная скорлупа, повсюду тюбики из-под
красок - будто художник вообще-то здесь, просто на минуту-другую отлучился,
бутылки со скипидаром и керосином, кисти, палитры, не хватало только
мольберта; по окнам настойчиво стучал дождь; чтобы иметь лучший обзор, Ф.
отодвинула от окна фасадной стены портреты мэра города и директора банка,
второй год как севшего в тюрьму и потому живущего отчасти менее разгульной,
чем прежде, жизнью, и когда очутилась перед портретом женщины в красном
пальто, в первое мгновение ей подумалось, что изображена тут Тина фон
Ламберт, но потом Ф. сообразила, что ошиблась, - нет, это не Тина, вероятно,
это портрет женщины, очень на нее похожей; внезапно Ф. проняла дрожь - ей
почудилось, что эта женщина, горделиво стоящая перед ней с широко
распахнутыми глазами, не кто-нибудь, а она сама, и, шокированная этой
мыслью, Ф. услышала шаги у себя за спиной, обернулась, но запоздала, - уже
щелкнула дверная щеколда, когда же, ближе к вечеру, она возвратилась в
мастерскую в сопровождении своей киногруппы, портрет исчез, зато Ф. застала
там незнакомую ей киногруппу, снимавшую в том помещении: в преддверии
ретроспективной выставки, которая будет проведена в Художественной палате,
они - с необъяснимой агрессивностью заявил ей режиссер - восстановили
мастерскую в том виде, в каком она была при жизни художника, а так до сей
поры пустовала; вместе пролистали каталог, портрета в нем не значилось,
кроме того, было совершенно исключено, чтобы в течение всего этого времени
мастерская могла стоять незапертой.
Происшествие это, воспринятое ею как своего рода знак того, что поиск
ведется в ложном направлении, взволновало и озадачило Ф., и она чуть было не
решилась аннулировать заказ на рейс, но, поколебавшись, не дала ходу этому
порыву, сборы прошли своим чередом, и вот они уже летят над Испанией, внизу
- Гвадалквивир, потом воды Атлантики, когда же самолет приземлился в К., ею
уже владела радость, рожденная мыслью, что вот сейчас они отправятся в глубь
страны, где, наверно, еще по-летнему зелено; предстоящий маршрут был ей
известен, ведь несколько лет назад она уже побывала здесь, и теперь ей
вспомнилась обсаженная финиковыми пальмами дорога, по которой с заснеженных
Атласовых гор навстречу мчались тогда автомобили с лыжами на крышах; между
тем только они спустились по трапу, их пригласили в успевший подкатить
полицейский фургон и вместе со всей киноаппаратурой, не обременяя таможенным
досмотром, подвезли к военно-транспортному самолету, который доставил их в
аэропорт М., откуда, эскортируя четырьмя мотоциклистами-полицейскими,
сопровождая двумя - одной сзади, другой спереди, - машинами, одна из которых
была занята безостановочно снимавшими их телевизионщиками; на бешеной
скорости промчав мимо колонн туристов, проявивших ретивый интерес к
кавалькаде, их наконец при- т везли в самый центр М., телевизионщики вместе
с полицейскими, вслед за Ф. и ее киногруппой, прошли в здание министерства
внутренних дел и не прекратили съемку даже тогда, когда те уже сами начали
снимать начальника полиции, невероятной упитанности толстяка в белом кителе,
невольно вызывающего в памяти образ Геринга, - опершись рукой о письменный
стол, толстяк заявил, что несказанно рад позволить Ф. и ее киносъемочной
группе - несмотря на известные возражения своего правительства и,
разумеется, под личную его ответственность - осмотреть и заснять на пленку
места, имеющие касательство к варварскому преступлению, и уж воистину
безмерно счастлив оттого, что Ф., - как он надеется - в своей попытке
воссоздать картину злодеяния не преминет воспользоваться случаем отразить
достойнейшим образом и безупречную деятельность вверенной ему полиции,
которая, будучи оснащенной наисовременнейшими средствами, не только не
уступает самым высоким международным стандартам, а даже превосходит их;
столь наглое требование лишь обострило неприятное ощущение того, что она
идет ложным путем, ощущение, впервые пережитое Ф. при посещении мастерской
художника и до сих пор не покидавшее ее, - ведь все предприятие потеряло
смысл, едва начавшись, так как боров, то и дело вытиравший со лба пот
шелковым носовым платком, видел в ней просто-напросто подручное средство, с
помощью которого хотел в выгодном ему свете представить себя и возглавляемую
им полицию; понимая, что попала в ловушку, Ф., однако, не видела возможности
бежать, поскольку, как оказалось, и она и вся ее съемочная группа находилась
теперь под опекой не одной только полиции, что стало ясно, когда их подвели
к джипу, шофер которого, полицейский в тюрбане, в отличие от прочих, которые
были в белых шлемах, жестом велел Ф. занять место рядом с ним, тогда как
оператора и звуковика разместили у нее за спиной, ассистента же, тащившего
аппаратуру, и вовсе отправил во второй джип, за рулем которого сидел негр; а
когда на горизонте уже показалась пустыня, за ними снова увязались невесть
откуда объявившиеся телевизионщики, что вызвало ярость у Ф., которая
предпочла бы сначала навести кое-какие справки, но объясниться было не с
кем, так как переводчика то ли преднамеренно, то ли просто по недосмотру не
предоставили, полицейские же, не столько сопровождавшие, сколько охранявшие
ее, ни слова не понимали по-французски, что, собственно, не удивительно для
этой страны, но еще и потому, что телевизионщики рванули вдруг вперед, на
простор каменистой пустыни, оторвавшись настолько, что до них невозможно
было докричаться, да и автоколонна вдруг совершенно распалась, иные машины,
в том числе джип с ассистентом и аппаратурой, вовсе исчезли из поля зрения,
как бы растворились в песчаных далях, словно бы плавившихся на солнце,
казалось, только прихоть водителей определяла направления, по которым
удалились машины, даже эскортирующие их четыре мотоциклиста оторвались от
джипа, помчались прочь, обгоняя друг друга, словно соревновались в скорости,
вернулись, ревя моторами, стали описывать круги вокруг джипа, а машины с
телевизионщиками метнулись навстречу горизонту и вдруг совсем пропали из
виду; зато теперь водитель их джипа, исторгая непонятные звуки, начал
гоняться за шакалом, резко тормозя и круто разворачиваясь, шакал бежал во
всю прыть, на какую только был способен, делал петлю, потом бежал в новом
направлении, джип следом, несколько раз едва не перевернулся; потом опять с
ревом подкатили мотоциклисты, что-то кричали, подавали какие-то знаки,
значение которых они, изо всех сил старавшиеся не слететь со своих сидений,
не поняли, наконец вдруг очутились в пустыне, вероятно, одни, не видно было
ни одной машины, даже мотоциклисты пропали, так с ураганной скоростью
мчались на своем джипе по асфальтированной дороге, оставалось только
удивляться, как это их шоферу, так и не сумевшему догнать и сбить шакала,
удалось ее обнаружить, ведь местами она была занесена песком, а по обеим
сторонам возвышались песчаные дюны отчего Ф. казалось, будто они своим
джипом как бы вспахивают вскипающее песчаными волнами море на которое солнце
роняло тени, мало-помалу удлинявшиеся, но вот совершенно внезапно их
взглядам открылась древняя обитель Аль-Хакима - внизу, в котловине, куда они
стремительно и покатили навстречу монументу, который, заслоняя собой солнце,
черно вставал в окружении успевших собраться здесь тесной гурьбой
полицейских и телевизионщиков, - загадочный свидетель невообразимо древних
времен, обнаруженный на рубеже века, - громадный, зеркально отполированный
песком каменный квадрат, собственно даже не квадрат, а, как оказалось, одна
из сторон куба по ходу раскопок все более и более укрупнявшегося в своих
размерах, но вот когда было решено высвободить его из песчаного плена
полностью, явились святые некой шиитской секты, - иссохшие фигуры, укутанные
в ветхие черные рубища, лохмотья, - восседавшие теперь, поджав под себя
ноги, в ожидании неистового халифа Аль-Хакима, который, по их разумению,
пребывает в кубе и в любое мгновение, в любую минуту, в любой день, в любой
месяц может выйти наружу, чтобы стать властелином всего мира; гигантскими
черными птицами сидели они под стеной, никто не взял бы на себя смелость
прогнать их отсюда; археологи откапывали три других стороны куба, опускаясь
все ниже и ниже, а черные суфии, как называли этих святых, - высоко над
ними, совершенно неподвижные даже когда на них налетали, осыпая песком,
резкие порывы ветра; лишь раз в неделю их навещал богатырского сложения
негр, приезжавший на осле, негр этот, про которого говорили, будто бы он еще
раб, кормил их кашей, - каждому по ложке, и поливал водой головы; и вот
теперь, услышав от молоденького офицера полиции, вдруг выказавшего знание
французского, что труп Тины был обнаружен среди "святых", - так уважительно
назвал он стариков, что кто-то, дескать, подбросил к ним труп, расспрашивать
их, однако, бесполезно, так как они поклялись соблюдать обет молчания вплоть
до возвращения своего "магди"; Ф. приблизилась к суфиям, долго и пристально
всматривалась Р застывшие фигуры, длинными рядами сидевшие перед ней с
поджатыми под себя ногами, как бы слившиеся с черным квадратом куба, словно
наросты на одной из его плоскостей, словно мумии - длинные, белые, курчавые
бороды, запорошенные песком глаза, запавшие так глубоко, что их не было
видно, тела, сплошь усеянные мухами, лениво переползавшими с места на место,
руки с крепко-накрепко сплетенными на груди пальцами, длиннющие ногти,
вонзающиеся в кожу... наконец осторожно прикоснулась к одному из них в
надежде, что, может, все-таки хоть что-то узнает, тот повалился навзничь, он
был мертв, следующий тоже, за спиной у нее стрекотали кинокамеры, лишь после
третьей попытки ей показалось, что перед ней живой человек, но спрашивать
его она ни о чем не стала, пришлось ограничиться тем, что оператор прошелся
вдоль, с камерой на плече, когда же она сообщила о случившемся офицеру
полиции, все это время простоявшему у своей машины, тот заявил, что об
остальном позаботятся шакалы, труп Тины-де тоже был изглодан шакалами, - и в
это самое время пустыня погрузилась в сумерки, солнце, наверно, зашло в
котловину, и Ф. показалось, будто ночь сжимает ее в объятьях - как враг,
милосердно дарующий скорую смерть.
Не удалось улететь им и на следующий день - Ф. как раз собиралась
оформить на обратный рейс билеты, однако пришлось отказаться от своего
намерения, так как оператор сообщил ей: пропал отснятый материал,
телевизионщики-де подменили пленку; те клялись: вернули именно то, что он им
дал; оператор, свирепея, потребовал: коли так, пусть проявят пленки, тогда
будет видно, кто прав, - ему обещали, что к вечеру недоразумение будет
улажено, а это исключало отлет, поскольку рейсов вечером вообще не было, и
вот уж опять явились какие-то полицейские и увели с собой, причем всячески
намекали, будто тем самым оказывают добрую услугу, желают помочь в
расследовании, ведь в подвалах министерства им показывали кое-кого и даже
позволили расспрашивать и снимать; как только те переступали порог камеры их
освобождали от наручников, зато едва садились на табурет, полицейский
приставлял к спине дуло автомата; все они, кстати, были плохо выбриты, почти
беззубы; жадно хватали дрожащими пальцами сигареты, которыми угощала их Ф.,
и, не задерживая взгляда на фотографии Тины, которую она им показывала, на
вопрос, видели ли ее когда-нибудь, утвердительно кивали, а на вопрос, где,
едва слышно произносили одно и то же слово - в гетто; все они были в
грязно-белых полотняных штанах и робах, без рубашек, - так обмундировывают
заключенных, и все тупо и однообразно твердили - в гетто, в гетто, в гетто,
после чего каждый рассказывал одну и ту же, с малозначительными отклонениями
в деталях, казалось, заученную наизусть историю, отвлекаясь только на
очередную жадную затяжку, - мол, да, обращались, обещали деньги, чтобы убрал
эту женщину, вот эту, которая на фотографии, это жена одного человека,
который защищает арабское освободительное движение, он вроде бы противник
того, чтобы это движение считали террористической организацией, или что-то в
этом роде, вообще-то он, мол, так и не понял, почему, собственно, ее хотели
убить, ведь сам все равно отказался, предлагали-то гроши, а у них жесткая
тарифная сетка, такое неприбыльное соглашение задело бы его профессиональную
честь, заказчик, помнится, маленький такой, толстенький, скорей всего
американец, а там кто его... вот вроде бы и все, женщину видел только раз,
когда тот дядя ее показывал, в гетто, хотя это он уже говорил, но вот один
при виде показанной ему фотографии расплылся в ухмылке, пустил в лицо Ф.
облачко табачного дыма - это был почти карликового роста мужчина, с крупным,
изборожденным морщинами лицом, говоривший по-английски с характерным
скандинавским акцентом, он видит ее-де впервые, вообще никто ее не видел,
тут полицейский вдруг схватил его за шиворот, рванул вверх, ударил дулом в
спину, но к полицейскому успел подскочить офицер, рявкнул на него; внезапно
в камере объявились еще несколько полицейских, мужчину с крупным морщинистым
лицом увели, внутрь втолкнули следующего заключенного, усадили под свет
прожектора, - опять треп, стрекот камеры, сигарета, дрожащие руки, беглый
взгляд на фото, повторение все той же истории, порой малозначащие
отклонения, порой почти не воспринимаемая слухом речь, так как тоже почти
совсем лишен зубов; потом завели еще одного, наконец, последнего, после чего
из бетонной камеры с голыми стенами, где они расспрашивали мужчин и где вся
вещественная наличность состояла из расшатанного стола, прожектора и
нескольких стульев, мимо железных решеток, за которыми в камерах лежало, а
может, корчилось нечто беловатое, вывели к лифту, на котором и доставили в
современное, уютно обставленное бюро, к следователю, манерному красавцу в
очках без оправы, которые совсем ему не шли; едва устроились в мягких
креслах вокруг овального стола, хозяин кабинета принялся угощать их
разнообразнейшими, самыми диковинными деликатесами, даже водкой и икрой, а
потом, старательно прикладываясь к бокалу, наполненному белым эльзасским
вином, вроде бы присланным ему неким французским коллегой, предварительно
погрозив пальцем оператору, приготовившемуся было начать съемку, произнес
пространнейшую речь: он, дескать, верующий мусульманин, более того, во
многих отношениях прямо-таки фундаменталист, у Хомейни, мол, есть свои
положительные, даже величественные стороны, но процесса, который ведет, мол,
к синтезу правосознания, запечатленного в Коране, и европейского
правомышления, уже не сдержать, по своей значимости его можно сравнить разве
что с проникновением в мусульманскую теологию идей Аристотеля в период
средневековья, изгалялся он далее, но вот наконец, уже после завершения
своего утомительного экскурса в историю испанских Омейядов, будто невзначай
заговорил и об убийстве Тины фон Ламберт, поупражнялся в выражении сожаления
- он-де с исключительным пониманием относился к чувствам, вызванным этим
трагическим случаем в Европе, да, Европа питает страсть к трагическому
культура ислама - к фаталистическому, потом показал фотографии трупа,
горестно заметив - да-да, шакалы, после чего выразил убежденность, что,
поскольку убийство было совершено отнюдь не у стен Аль-Хакима, к черным
суфиям труп его спустя время просто подбросили, подозревать можно, тут он
извинился, только христианина, ведь ни один мусульманин не отважился бы
оставить труп среди святых, возмущение таким святотатством царит всеобщее,
тут же предъявил судебно-медицинскую экспертизу - изнасилование, смерть
через удушение, вероятно, борьбы не было никакой, - все показанные Ф.
мужчины - иностранные агенты, а какие силы были заинтересованы в убийстве,
нет нужды уточнять, на международном антитеррористическом конгрессе фон
Ламберт порицал тех, кто называет арабов из Организации освобождения
террористами, некая разведка просто преподала наглядный урок, преступление
совершил один из этих агентов, страна-де наводнена шпионами, разумеется, -
советскими, чешскими, восточногерманскими в том числе, ими прежде всего, но
особенно много американских, французских, английских, западногерманских,
итальянцев, всех-де и не перечислишь, короче говоря, авантюристами всех и
всяческих мастей и национальностей, особенно рьяно действует одна разведка,
- Ф. ведь понимает, какую именно он имеет в виду, - она подкупает других
агентов, да, такое вот коварство - подкупает; расправившись с Тиной фон
Ламберт, та разведка убила двух зайцев: отомстила за себя и попыталась
подорвать добрые коммерческие отношения его страны с ЕЭС, главным образом в
стремлении затруднить экспорт таких продуктов, вывоз которых в Европу
осуществлялся в основном из... и, как бы реагируя на внезапно раздавшийся
зов, с минуту молча смотрел на Ф. и членов ее съемочной группы, потом открыл
дверь, жестом пригласил следовать за ним, провел через несколько коридоров,
по лестнице вниз, снова коридоры, открыл ключом железную дверь, там опять
коридор, только - в отличие от прежних - совсем узкий, пройдя который, они
очутились у стены с рядом маленьких смотровых оконцев, через которые можно
смотреть вниз на пустой двор, образованный, вероятно, грузным зданием
министерства, но были видны лишь гладкие, без окон стены, отчего двор
казался громадной шахматной доской, на которую мимо строя полицейских - в
белых касках, в белых перчатках, с автоматами наперевес - как раз выводили
закованного в наручники малорослого скандинава, за ним - с саблей наголо -
следовал полицейский в чине капитана; скандинав встал к бетонной стене
напротив шеренги полицейских; офицер двинулся назад к шеренге, остановился
сбоку от нее, взмахнул саблей, как бы салютуя; казалось, разыгрывается сцена
из какой-то дешевой оперетки; теперь сквозь шеренгу протиснулся откуда-то
возникший толстенный шеф полиции, что только усилило эффект опереточности,
тяжело проковылял, обливаясь потом, к почти карликового роста мужчине, чье
лицо было искажено гримасой ухмылки, сунул ему в рот сигарету, щелкнул
зажигалкой, проковылял обратно, исчезнув из поля зрения тех, кто стоял
наверху за смотровыми оконцами; камера стрекотала; оператор как-то все же
ухитрялся снимать происходящее, внизу дымил сигаретой похожий почти на
карлика скандинав, полицейские, откинув автоматы, на стволах которых
виднелись какие-то наросты, вероятно глушители, ждали, ждали, ждали, офицер
опять опустил саблю, скандинав курил - казалось, курению его не будет конца,
полицейские стали проявлять признаки нетерпения, офицер опять рванул саблю
вверх, полицейские заново прицелились, глухой треск, скандинав схватился
скованными руками за сигарету, уронил ее, наступил на нее ногой, повалился
наземь, полицейские уже опустили автоматы, он же лежал недвижно на земле, и
из него лилась кровь, кровью словно исходило все тело, она стекала к
середине двора, где находилась отводная решетка, и следователь, отойдя от
своего оконца, заявил, что скандинав сознался, ен-де и есть убийца, к
сожалению, начальник полиции проявил чрезмерную торопливость, досадно и
жаль, конечно, но возмущение в стране - ну да, - и тем же путем обратно,
узеньким коридором, через железную дверь, вновь коридорами, но теперь
почему-то уже другими, по лестницам вверх и вниз, наконец в кинопроекционный
зал, где уже сидел, заполонив собою кресло, начальник полиции, -
барственный, с потеющим запрысканным одеколоном животом, возбужденный
казнью, покуривающий сигарету, вроде той, какой угостил карлика-скандинава,
в признание которого не верили ни Ф., ни кто-либо из группы, вероятно, и сам
следователь, тактично примолкнувший после очередного своего "ну да": на
экране общий вид Аль-Хакима, автомобили, телевизионщики, полицейские, четыре
мотоциклиста, прибытие Ф. с киногруппой, оператор, наставляющий глупо
улыбающегося ассистента, звукооператор, колдующий над своей аппаратурой,
проблесками - куски пустыни, полицейский верхом на верблюде, джип, за рулем
шофер в тюрбане, наконец Ф., пристально куда-то глядящая, только не туда,
куда она действительно тогда смотрела, - на подобные мумиям фигурки у
подножия Аль-Хакима, на те залепленные мухами человекоподобные существа,
наполовину засыпанные песком, их и в помине не было, только все те же
полицейские, потом занятие по военной подготовке, отдых в казарме,
спортивное мероприятие, спальня, группа солдат дружно чистят зубы, принимают
душ, всеобщее веселье, все это под неумолчные аплодисменты затянутого в
белый мундир Геринга, - фильм-де чудеснейший, он поздравляет с успехом,
когда же Ф. протестующе заявила, что этот материал не имеет ничего общего с
тем, который снимала она, - в деланном недоумении воскликнул - "неужто", и
сам сразу же развеял свое недоумение: неудивительно, мол, если учесть фактор
неимоверного зноя пустыни, но как бы там ни было, преступление, слава богу,
раскрыто, убийца казнен; сам он желает ей счастливого возвращения на родину;
после чего произнес благосклонное: "Всех благ тебе, дитя мое!" - и покинул
зал.
У выхода поджидал старый знакомец - полицейский в тюрбане, насмешливо
улыбавшийся им из своего джипа, а просторную площадь за его спиной, с их
стороны ограниченную фасадом здания министерства, с противоположной же -
большой мечетью, заполняли туристы, осаждаемые детишками в надежде
заполучить монету-другую, облаиваемые транслируемой через громкоговоритель
проповедью, которая произносилась внутри мечети, оглушаемые гудками такси и
туристских автобусов, которые с трудом пробивались сквозь многоязычные
людские дебри снимающих на кинопленку и просто фотографирующих друг друга
отпускников-путешественников, сквозь невообразимое столпотворение: все это
резко контрастировало с тем, что произошло во внутреннем дворике
белостенного архитектурного ансамбля министерства, одна действительность -
по-туристски банальная, как бы наложилась на другую - жуткую,
фантасмагорическую, когда же вдобавок ко всему Ф. вдруг услышала французскую
речь из уст полицейского в тюрбане, который накануне по-французски и слова
не мог вымолвить, нервы у нее не выдержали: она отделилась от своей группы -
хотелось побыть наедине, терзали угрызения совести, не удавалось отделаться
от навязчивого чувства, что и она виновна в смерти малорослого скандинава,
казнь была совершена единственно с целью не допустить дальнейшего
расследования, вновь и вновь перед ее глазами возникали одни и те же
видения: морщинистое лицо, сигарета, торчащая из крепко сжатого рта, сплошь
залепленные мухами черные фигуры у древних стен мавзолея Аль-Хакима, - такое
ощущение, будто она во власти некоего кошмарного сна, тот овладел ею, стоило
ступить на землю этой страны, и, вероятно, никогда теперь не кончится, а еще
терзала мысль о том, что первый раз за всю свою профессиональную карьеру она
терпит настоящее фиаско, ведь продолжение расследования, если бы на таковое
сейчас решиться, сопряжено со смертельным риском не только для нее самой, но
и для всех ее сотрудников, начальник полиции лютая бестия, от него жди любой
мерзости, смерть Тины фон Ламберт связана с какой-то тайной, явно лживое
словоблудие следователя - неуклюжая попытка что-то скрыть от общественности,
но что именно, не поймешь, и она опять стала укорять себя: ведь кто-то
наверняка все-таки вышел тогда из мастерской, пока она рассматривала портрет
женщины в красном пальто, при воспоминании о которой сейчас подумалось, что
сходство с нею больше, чем ей в тот, первый раз почудилось, и кто прятался
там, мужчина ли, женщина ли, может, темнил режиссер, для кого была
поставлена кровать, мельком замеченная ею, когда на мгновение приоткрылась
портьера, даже этого не удосужилась она выяснить, и вот, все еще охваченная
яростью на себя за такую безалаберность, влекомая волной разящих потом
туристов, она очутилась в Старом городе, о чем догадалась по тому, как тяжко
вдруг стало дышать, - из-за тяжелого неотступного запаха, которым, казалось,
пропитано все вокруг, причем не какого-то специфического, а как бы
суммарного, составленного из запахов всех пряностей вкупе, вобравшего в себя
также запах крови и вонь экскрементов, благоухание кофе, аромат меда и душок
пота, она петляла по темным кривым улочкам, беспрестанно освещаемая яркими
блицами, так как не было такой секунды, чтобы кто-то из толпы не
фотографировал ее, - мимо составленных горкой медных котлов и подносов, мимо
глиняных горшков, мимо ковров, мимо разложенных на обозрение украшений, мимо
радиоприемников, коробок с телевизорами, чемоданов, мимо лотков с рыбой,
мимо лотков с мясом, мимо лотков с зеленью, овощами, фруктами, -
продвигалась так сквозь въедливую атмосферу, пронизанную ароматами и вонями,
покуда вдруг не наткнулась на что-то очень мягкое, как мех, она
остановилась, людской поток продолжал пульсировать в обоих направлениях -
одни обгоняли ее, другие проталкивались навстречу, все. как она
обескураженно отметила про себя, местные жители, ни одного туриста, над
головой у нее на проволочных вешалках болтались ярчайших, режущих глаз
расцветок женские юбки, скроенные по давним модам и потому производившие
особенно гротескное впечатление, а то нечто мягкое, нечаянно задетое ею,
оказалось красным пальто на меху, и, едва осознав, что именно видит перед
собой, Ф. прониклась твердой уверенностью, что это пальто Тины фон Ламберт,
оно будто притягивает к себе, словно бы обладает неким магическим свойством,
отчего не сразу, а только после тягостного колебания Ф. вошла внутрь лавки,
перед которой были развешаны платья, собственно говоря, то, куда она попала,
больше походило на большую конуру; Ф. довольно долго привыкала к темноте, и
вот наконец увидела перед собой убеленного сединами старика, заговорила с
ним, тот никак не отреагировал, тогда она схватила его за руку и насильно
вывела наружу, под сень тех юбок, ничуть не обращая внимания на успевших
сбежаться сюда детей, которые, тараща глаза, разглядывали Ф., стащившую
красное пальто с вешалки в решительном порыве во что бы то ни стало
выторговать его и теперь только заметившую, что старик, чье тело было
прикрыто одной лишь - когда-то белой, а теперь черной от грязи - длиннополой
хламидой с пятном засохшей крови на груди, наполовину как бы зашторенной
жидкой бородой, а лицо с бело-желтыми глазами без зрачков похоже на
застывшую маску, - незряч, более того - вероятно, глух, она взяла его за
ладонь, провела ею по меху, он молчал, дети по-прежнему глазели, стали
останавливаться прохожие в желании узнать, что значит этот затор, старик все
еще безмолвствовал, Ф. опустила руку в свою сумочку, которую она всегда
носила с собой и в которой при всей ее беззаботности всегда лежали паспорт,
предметы дамского туалета, украшения и деньги, вложила в ладонь слепцу
банкноты, надела на себя пальто и двинулась прочь сквозь толпу,
сопровождаемая малочисленной стайкой ребятишек, что-то лопотавших, что-то
вроде бы объяснявших ей, через некоторое время выбралась из Старого города,
как это ей удалось, она не знала, как не знала и того, где теперь находится,
поймав такси доехала до своей гостиницы, в холле которой, скучая в креслах,
ее ждала группа, все в изумлении уставились на внезапно возникшую перед ними
Ф. в красном пальто на меху, которая перво-наперво попросила у
звукооператора сигарету, после чего заявила, что красное пальто,
обнаруженное ею в Старом городе, принадлежит Тине фон Ламберт, именно в нем
та отправилась в пустыню, и сколь, может, ни нелепо это прозвучит, она
теперь не улетит отсюда до тех пор, пока не вызнает всю правду о той смерти.
Разумно ли это, спросил звукооператор, ассистент смущенно улыбнулся, а
кинооператор поднялся и заявил, что больше не участвует в бессмысленной
затее, ведь только Ф. покинула их, нагрянула полиция и конфисковала отснятый
в министерстве материал, а к тому времени, когда пришли в гостиницу, портье
уже заказал места на обратный рейс и такси на завтрашнее утро, если
позволительно считать утром ночной еще час, и он рад возможности покинуть
эту проклятую страну, где мужчин, прежде чем привести на расспросы,
подвергали пыткам, оттого-то они и были такие беззубые, а уж этот расстрел
гнома, после у себя в номере он, оператор, блевал потом целый час, вообще
одни кретины могут вмешиваться в политику этой страны, его наихудшие
ожидания подтвердились, настоящее дознание здесь не только бессмысленно, но
и опасно для жизни, хотя это вовсе не остановило бы его, будь хоть малейший
шанс осуществить ее замысел, и, откинувшись в кресле, прибавил: откровенно
говоря, вся идея слишком уж невнятна, даже противоречива, мол, он советует
Ф. отказаться от замысла, ну, разыскала красное пальто, оно, конечно,
хорошо, но поди докажи его принадлежность именно фрау Ламберт, на что Ф. с
раздражением заявила, что не имеет привычки отказываться от единожды
принятого решения, когда же звукооператор, превыше всего на свете ценивший
покой, выразил сомнение в целесообразности такого упорствования и предложил
все же присоединиться к ним - ведь бывают факты, которые по своей природе не
поддаются раскрытию, то она встала и, ни с кем не прощаясь, направилась в
свой номер, открыла дверь, застыла на пороге: в кресле под настольной лампой
сидел ухоженный красавец следователь, молча рассматривал ее, тоже молчавшую
и, в свою очередь, не отводившую глаз, потом жестом указал на второе кресло,
куда Ф. беспрекословно опустилась, ибо мягкость и сентиментальность, ей
показалось, сменились в красавце жесткостью и решительностью, да и речь его,
прежде туманная и витиеватая, теперь, когда он прервал наконец молчание и
поздравил ее с находкой пальто Тины фон Ламберт, стала сухой, деловитой, а
местами даже насмешливой, как речь мужчины, хвастающего тем, что ему кого-то
там удалось облапошить, вот почему она лишь молча кивнула ему, когда он
сообщил, что пришел поблагодарить ее за созданный фильм, тот выше всяких
похвал, черные святые и казнь скандинава чудесным образом работают на его
цели, когда же она спросила, с чем он, собственно, действительно пришел, он
спокойно отвечал: позволил, мол, себе между прочим распорядиться, чтобы в
холодильнике вместе с обычными для здешних краев фруктовыми соками,
лимонадами и минеральной водой поставили бутылку "Шабли", а у холодильника
стоит бутылка виски, и когда она сказала, что предпочитает виски,
воскликнул, что так он и предполагал, есть и орехи, затем встал, повозился у
холодильника, вернулся с двумя рюмками виски, со льдом и орехами, сообщил,
что является главой секретной службы этой страны и потому в курсе всех ее
привычек, пусть уж она извинит его за болтовню в министерстве, ведь у
начальника полиции повсюду свои осведомители, сам он, впрочем, тоже в любой
момент может у себя слушать то, что прослушивается начальником полиции,
затем коротко проинформировал о намерении начальника полиции узурпировать
власть в стране, изменить внешнеполитический курс, списать убийство Тины фон
Ламберт на счет какой-нибудь иностранной разведки, чем и объясняется казнь
скандинава, но начальник полиции не знает, что сцена казни заснята на
пленку, как не знает и того, что за ним наблюдает глава секретной службы, в
сущности, кто именно возглавляет у них в стране секретную службу, начальнику
полиции даже неизвестно, ему важно прослыть сильной личностью, вроде бы
обладающей безраздельной властью над вверенной ему полицией, чтобы опереться
на нее при захвате власти, для него же, главы секретной службы, важно
разоблачить начальника полиции, показать, как коррумпировал тот всю полицию,
да и власть его непрочна, зыбка и вот-вот ускользнет из рук, в первую
голову, однако, важно с помощью расследования убийства Тины фон Ламберт
показать несостоятельность этого начальника документированно, для чего и
приняты им сейчас все возможные меры, чтобы ей удалось продвинуться в
расследовании, правда, с новой съемочной группой, которую он предоставит в
ее распоряжение, да-да, начальнику полиции не следует давать повод для
подозрений, поэтому прежняя ее группа улетает, он, глава секретной службы,
все проанализировал, все предусмотрел, кого нужно проинструктировал,
персонал гостиницы выполняет его поручение, одна его хорошая знакомая
любезно согласилась исполнить пока ее роль - прошу, и он открыл дверь, и в
комнату вошла молодая женщина в джинсовом костюме, в наброшенном на плечи
красном пальто на меху, точно такого же покроя, что и пальто Тины фон
Ламберт; обстоятельство это насторожило Ф., поэтому она спросила, не следует
ли просьбу о продолжении расследования обстоятельств, связанных с трагедией
несчастной Тины фон Ламберт, воспринимать практически как приказ, и он
ответил: за поручение фон Ламберта она ведь взялась по собственной воле, он
же, глава секретной службы, считает своим долгом помогать в этом деле, затем
прибавил, что распорядится переправить ее в надежное место, опасаться
нечего, с настоящей минуты она ведь находится под его защитой, тем не менее
будет полезно, если она возьмет на себя труд проинформировать свою группу,
причем лишь в необходимых пределах - это в ее же интересах, и на этом
распрощался, вышел из номера вместе с молодой женщиной; настолько похожей на
Ф., что издали их вполне примешь друг за друга.
Кинооператор улегся было спать, но тут позвонила Ф., и он, облачась в
ночной халат, явился к ней, уже упаковывавшей свой чемодан, и безмолвно
выслушал ее, причем она ничего не стала скрывать, даже настоятельный совет
шефа секретной службы сообщить группе только необходимый минимум сведений;
прежде чем она закончила, он налил себе виски, пить же почему-то не стал,
задумался, наконец сказал, что Ф. угодила в ловушку, красное пальто Тины фон
Ламберт, пожалуй, попало в Старый город к слепому торговцу отнюдь не
случайно, пальто - наживка, таких пальто единицы, а может, и вовсе одно, и
появление женщины в точно таком же указывает на то, что все заранее
спланировано, налицо тонкий расчет: Ф. пойдет в Старый город, красное
пальто, висящее рядом с дешевыми платьями, невольно привлечет ее внимание, и
притом, чтобы изготовить дубликат для женщины-двойника, требуется время,
совершенно очевидно - шеф секретной службы хочет обезвредить начальника
полиции, непонятно вот, какую роль он приготовил Ф., к чему столько
ухищрений, за этим кроется что-то еще, Тина фон Ламберт приезжала сюда не
просто из каприза, а с совершенно определенной целью, и та цель как-то
связана с ее гибелью, он хорошо помнит книгу фон Ламберта о терроризме,
арабским борцам сопротивления уделено там две страницы; Ламберт против того,
чтобы их называли террористами, утверждает, правда, тут же, что преступления
способны совершать не только террористы, Освенцим, например, порожден был не
террористами, а службистами, так что, пожалуй, книга не могла быть причиной
убийства Тины фон Ламберт, и еще: шеф разведки скрывает от нее какую-то
существенную информацию, она-де клюнула на его наживку, и покамест с крючка
ей не сорваться, и потом: напрасно она столь неосмотрительно посвятила его,
кинооператора, во все детали, вообще он будет очень удивлен, если шеф
секретной службы позволит улететь остальной группе, так что пусть она
пожелает им удачи, затем и он пожелал ей удачи, обнял ее и пошел к себе в
номер, так и не притронувшись к налитому виски, а это для него было внове, и
Ф. охватило вдруг предчувствие, что она его уже никогда не увидит; вновь
подумала она о мастерской художника, уверенная теперь, что те шаги за спиной
были шагами женщины, в приступе ярости опустошила рюмку виски и продолжила
укладываться, замкнула наконец чемодан, и явившийся посыльный, вид которого
никак не соответствовал его служебному рангу, подхватил чемодан и через
черный ход гостиницы вывел ее - в красном пальто, наброшенном на плечи
поверх джинсового костюма, - на улицу, где опеку над ней взяли на себя
поджидавшие двое мужчин в бурнусах, усадили ее в "лендровер" и, промчав по
городу, по автостраде, по пыльной дороге через фантастически жуткий,
насколько она могла разглядеть в безлунной ночи, перевал, мимо заснеженных
равнин и черных отвалов, вверх-вниз по ущельям, доставили к подножию гор, к
какой-то неопределенно блестящей в рассветных лучах каменной кладке,
собственно, как оказалось, когда они вышли из "лендровера", фасадной стене
ветхого двухэтажного строения, над беспрерывно хлопавшей на леденящем ветру
парадной дверью которого значилась надпись "гранд-отель "Маршал Лоти",
здесь-то, поднявшись вместе с ней на второй этаж, поскольку на первом,
скудно освещенном обыкновенной лампочкой, на оклики никто не объявился, один
из сопровождающих назначил ей комнату, резким тычком отворив дверь, втолкнув
Ф. внутрь и поставив чемодан на паркетный пол номера, после чего она,
ошеломленная грубым обращением, услышала, как он прогромыхал вниз по
лестнице, как спустя короткое время загудел отъезжающий - наверно, обратно в
М. - "лендровер", с опаской осмотрела номер: с потолка свисает
электролампочка, вроде той, что на первом этаже, в ванной есть душ, но не
действующий, обои изорваны, клочьями свисают со стен, шаткий стул и
раскладушка - застеленная, правда, свежим бельем, - вот вся мебель; внизу
беспрестанно, точно заводная, хлопает дверь, и стук ее Ф. слышала даже во
сне.
Был уже полдень, когда проснувшись - оттого, может, что перестала
хлопать дверь, - в окно, такое грязное, что дневной свет едва-едва
пробивался внутрь, она увидела покрытое густым мелким кустарником и
изрезанное ущельями каменистое плато, за ним круто возвышается обрывистый
горный хребет, в чьих трещинах плутает облако, обнимающее собой вершину и,
казалось, исходящее паром на солнечном свету; пейзаж нагонял такую жуть, что
она невольно спросила себя: кому и для чего понадобилось когда-то построить
тут "гранд-отель", куда ее привезли и где, вероятно, давно уже никто не
останавливается, и в каких целях используется гостиница теперь; спускаясь
вниз по лестнице, в красном пальто на меху - ведь было ужасно холодно, она
никого не встретила и громко спросила, есть ли тут кто живой, - в холле,
лучше сказать, убогой комнате, было пусто, на кухне тоже, но вот совершенно
внезапно из бокового проема вышмыгнула и, точно остолбенев, замерла в проеме
двери старуха, - с растерянным видом уставилась на Ф., наконец по-французски
выдавила из себя - "ваше пальто, ваше пальто", при этом вся дрожала и
показывала на красное пальто, снова и снова повторяла "ваше пальто, ваше
пальто", снова и снова, настолько, вероятно, обескураженная и ошеломленная,
что стоило Ф. сделать несколько шагов в ее направлении, как старуха
стремительно шмыгнула туда, откуда так внезапно вынырнула, - в соседнее
помещение, когда-то, похоже, служившее столовой, и, огражденная обеденным
столом и несколькими старенькими стульями, ждала, прижавшись спиной к стене,
приближения Ф., та же, чтобы успокоить старуху, теперь уже не пыталась
подойти к ней, а остановилась посреди этой унылой комнатки, единственным
украшением которой был большой, вставленный в раму, сильно пожухший портрет
какого-то французского генерала - наверно, маршала Лоти, и по-французски
спросила, можно ли здесь позавтракать, на что старуха часто-часто закивала
головой, двинулась к Ф., взяла ее за руку и вывела на террасу, где у боковой
стены под оранжевым рваным навесом стоял уже накрытый деревянный столик;
завтрак оказался приготовлен, старуха внесла его, едва Ф. успела сесть; если
из ее номера можно было наблюдать лишь беспорядочную чересполосицу ущелий,
кустарника и камней и горный хребет позади, то теперь Ф. видела перед собой
еще зеленый, полого сбегающий вниз холм, от которого начиналась целая череда
холмов, таких же пологих, но все убывающих высотою, что в целом напоминало
картину морского прибоя, наконец далеко-далеко внизу блестела
бело-желтоватым отсветом неохватная песчаная пустыня, у самой линии
горизонта Ф. вроде бы разглядела какое-то черное пятно, наверно, стены
мавзолея Аль-Хакима; дул прохладный ветер, и Ф. рада была прятаться в
пальто, на которое то и дело искоса посматривала старуха, даже провела по
нему ладонью - робко, чуть ли не ласково, - ни на секунду не отходила от
завтракающей, словно ей было велено охранять Ф., но вздрогнула, когда та
неожиданно спросила, знакома ли она с фрау фон Ламберт, вопрос, похоже,
привел старуху опять в смятение, так как она принялась раз за разом невнятно
повторять "Тина, Тина" и снова - "Тина, Тина", показывая при этом на пальто,
потом спросила, не подруга ли Ф. Тине, и когда та сказала да, то, путаясь от
волнения, сообщила - насколько ф. могла понять ее сбивчивую речь, - что Тина
приехала сюда одна, взятым напрокат автомобилем, причем слово "одна" старуха
повторила много раз, и еще что-то невнятное пробормотала про этот
автомобиль; Тина, мол, сняла комнату на три месяца и изъездила все плато,
добралась даже до песчаной пустыни, а потом и до черного камня, - наверно,
имелся в виду древний мавзолей, - но однажды почему-то не вернулась, правда,
она, старуха, знает, мол, но что именно старуха знает, было непонятно, и как
Ф. ни старалась вникнуть в смысл того, что пыталась объяснить старуха на
своем сбивчивом, неразборчивом, ломаном жаргоне, все попытки ни к чему не
привели, к тому же старуха вдруг умолкла, насупилась, словно что-то
заподозрив, опять уставилась на красное пальто, при этом Ф. почувствовала,
что старуху прямо-таки подмывает о чем-то спросить, но та никак не
осмелится, тогда Ф. решительно и не особенно щадя ее нервы заявила, что Тина
никогда не вернется, она погибла; сначала старуха восприняла сообщение как
бы с безразличием, будто не поняла, но вдруг стала кривить губы, скалиться и
как бы украдкой подхихикивать, от отчаяния, как наконец догадалась Ф., и,
ухватив старуху за плечи и тряся ее, она потребовала провести ее в комнату,
где жила Тина, в ответ старуха что-то пробормотала, не очень разборчивое,
так как опять подхихикнула, тем не менее прозвучавшее вроде бы как "на самом
верху", а потом, когда Ф. уже взбегала по лестнице, разрыдалась, что, по
правде говоря, уже не беспокоило Ф., ведь на втором этаже она отыскала
комнату, в которой, вероятно, жила Тина фон Ламберт, комната была лучше той,
в какой ночевала Ф., - с приметами некоторого комфорта, столь нехарактерного
для гостиницы и изумившего Ф., когда она ее внимательно осмотрела: широкая
кровать, застеленная старым тканым одеялом неопределенного цвета, камин,
похоже еще не знавший огня, на нем несколько томиков Жюля Верна, над ним -
очередной пожелтелый портрет маршала Лоти, старинный секретер, ванная
комнатка отделанная изразцами, но лишь кое-где целыми, ванна в пятнах
ржавчины, бархатные шторы, застиранные, балкон, откуда открывался вид на
песчаную пустыню вдали, едва ступив на него, она заметила, как что-то
юркнуло за низенькую каменную кладку, расположенную метрах в ста от
гостиницы, в направлении пустыни, она стала ждать, и тогда это что-то
обнаружило себя - голова мужчины, который разглядывал ее в бинокль, отчего
ей невольно вспомнилось дважды подчеркнутое Тиной предложение "я - объект
наблюдения", и когда она отступила в комнату, там уже объявилась старуха, с
чемоданом, купальным халатом и сумочкой Ф., как будто так было условлено,
принесла она и постельное белье, тогда Ф. раздраженно спросила, есть ли тут
где телефон, старуха махнула рукой вниз, и в темном коридоре первого этажа,
рядом с кухней, Ф. обнаружила телефон, решила позвонить логику Д., хотя и
уверенная, что связи не будет, но попытка не пытка, и, внутренне
настроившись на чудо, сняла с вилки старенького аппарата трубку, та
безмолвствовала; похоже, шеф секретной службу загодя позаботился об этой
мере предосторожности, как позаботился и о том, чтобы ее доставили сюда, где
в течение некоторого времени жила и Тина, но внезапно ей пришла в голову
мысль, что нельзя доверять его толкованию событий, прежде всего потому, что,
как ни напрягай воображение, не могла представить себе нечто, в поисках чего
Тина стала бы, как рассказала старуха, колесить по всей пустыне; сидя на
полу перед открытой балконной дверью и после, лежа в постели и вперив глаза
в потолок, она пыталась умозрительным путем воссоздать жизненный путь Тины
фон Ламберт, при этом вновь руководствовалась единственно надежным
источником - дневником Тины, и пробовала проиграть все вероятные повороты
событий, чтобы добраться до очевидного финала, - до растерзанного шакалами
трупа Тины у стен мавзолея Аль-Хакима, но всякий раз не находилось
логического обоснования версии фон Ламберта, по которой уход из дому был, по
его выражению, внезапнейшим бегством, ведь сюда она прибыла не как беглянка,
а как человек, преследующий некую совершенно определенную цель, в своем
поведении она походила на профессиональную журналистку, пытающуюся разгадать
какую-то тайну, Тина, однако, журналисткой не была, можно бы выдвинуть
любовную версию, но на вероятность какой-нибудь амурной истории ни намека;
гак и не найдя положительного решения, Ф. чуть погодя вышла из гостиницы;
облако на перевале увеличилось в объеме и вроде бы придвинулось; она шагала
по дороге, которой ее везли сюда, добралась до каменистой равнины, оказалась
на распутье, выбрала то направление, которое по прошествии получаса, в свою
очередь, кончилось распутьем, она повернула назад, долго стояла перед
одинокой, бессмысленной в своем существовании гостиницей - с ее парадной
дверью, которая опять неумолчно хлопала, табличкой сверху - "гранд-отель
"Маршал Лоти", - а еще выше - черным прямоугольником окна, единственного в
этой стене здания, когда-то, очевидно, белого, теперь же серого цвета во
всем его оттеночном многообразии, окна, которое играло всеми цветами
спектра, - словно в седую незапамятную старину его облевали исполины, - и не
только в те минуты, когда стояла там и смотрела на гостиницу и на окно
комнаты, где провела эту ночь, но и несколькими часами раньше, собственно,
сразу, как только вышла из гостиницы, она чувствовала, да и раньше
догадывалась, что за ней кто-то наблюдает, хотя самого наблюдателя и не
видно, и когда солнечный диск опустился за крайнюю черту песчаной пустыни,
опустился с такой быстротой, точно рухнул небосвод, наступила темнота,
отчего мощная облачная стена в своих вершинных слоях казалась заполненной
горящим песком, и она вошла в гостиницу, в столовой под портретом маршала
уже стоял накрытый стол, а на нем расставлены блюда, в глубокой тарелке
баранина, приправленная красным соусом, и белый хлеб, еще красное вино,
старухи не видно; Ф. съела несколько маленьких кусочков баранины, выпила
чуточку вина, потом отправилась в номер, в котором некоторое время жила и
Тина фон Ламберт, вышла на балкон - ведь у нее было такое ощущение, будто в
течение всего обеда вроде бы слышался какой-то отдаленный грохот, облако
вроде бы опять отступило, вдали и над головой еще горели зимние звезды,
однако далеко на горизонте она увидела яркое сияние и какие-то всполохи,
похожие на молнию, но то была явно не молния, и все наполнил какой-то
грохот, источник которого находился где-то далеко-далеко, и вновь подступило
чувство, что из набегающей черноты кто-то наблюдает за ней, она вернулась в
комнату, уже в купальном халате, в котором обычно и засыпала, скованная
страхом, уставясь на ржавую ванну, она услышала гул подъезжающего
автомобиля, который, однако, не остановился, а проехал дальше, чуть погодя
подъехал еще один, остановился, потом раздался оклик, вероятно, некто вошел
в холл, прокричал, есть ли тут кто-нибудь, стал подниматься на второй этаж,
вновь прокричал "эй, люди", и когда Ф., набросив на плечи красное пальто
поверх халата, стала спускаться вниз, то внизу увидела молодого белокурого
мужчину, в голубых вельветовых брюках, в стеганой куртке и кроссовках; он
явно намеревался подняться ей навстречу, таращил на нее свои голубые глаза и
скороговоркой бормотал "слава богу, слава богу, слава богу", когда же она
спросила, за что, собственно, надо благодарить бога, он ринулся вверх по
лестнице, заключил ее в объятия, воскликнул, как-де за что, ведь она жива,
выпалив все это, он опять помчался, теперь уже вниз, преодолел одну
лестницу, потом другую, и когда Ф., следуя за ним, спустилась в холл, то
увидела, что блондин вносит туда чемоданы; это навело ее на мысль, что вот
он, наверно, и есть обещанный кинооператор, и она спросила, так ли это, на
что тот ответил - "он самый" и вытащил из салона "фольксвагена" в автобусном
варианте, как заметила она сквозь открытые парадные двери, кинокамеру,
потом, колдуя над ней, сказал, мол, можно использовать и ночью, снабжена
специальной оптикой, а ее репортажи, мол, приняты на "ура", это фантастика;
изумленная и настороженная его похвалой, она спросила, не пора ли ему
представиться, тот покраснел и пробормотал едва внятно: зовут Бьерн Ольсен,
и она спокойно может говорить с ним по-датски, что заставило Ф. невольно
вспомнить малорослого ухмыляющегося мужчину, вспомнить, как курил он
сигарету, стоя у стены, как наступил на окурок и рухнул подкошенный, и она
ответила, что не знает датского, и она не та, за кого он ее принимает,
блондин чуть было не уронил камеру и, топоча кроссовками об пол и крича -
нет, в это просто невозможно поверить, ведь на ней красное пальто на меху,
понес камеру и чемоданы назад в микроавтобус, уселся за руль и помчался
прочь, но не обратно, в М., а к горам, и когда она еще поднималась в свою
комнату, здание вдруг содрогнулось от взрыва, но, когда выбежала на балкон,
была уже полнейшая тишина, потухли и зарница, и яркий блистающий свет в
далекой песчаной пустыне, только звезды еще горели, да так грозно, что она
поспешила назад в комнату и задернула рваные бархатные шторы, при этом
взгляд ее упал на секретер, открытый и пустой, тогда только она заметила
плетеную корзину подле секретера, а в ней скомканный листок бумаги, который
она вынула, развернула и разгладила, на нем незнакомым ей почерком было
написано несколько строчек, вероятно, цитата, потому что в начале и конце
стояли кавычки, но, поскольку это был один из скандинавских языков, она ее
не поняла, с присущим ей от природы стремлением всякое начатое дело доводить
до конца, присела к секретеру и принялась с усердием переводить, при этом со
словами вроде "эдеркоп", "томт рум", "фодфесте", разумеется, пришлось
изрядно повозиться, часы пробили полночь, когда ей показалось, что ей-таки
удалось расшифровать цитату: "Что сулит мне будущее? Каким оно будет?
(фремтиген?) Я этого не знаю, не имею на этот счет никаких предчувствий.
Когда паук (эдеркоп) теряет точку опоры и падает вниз по собственной нити то
видит перед собой одну лишь пустоту (томт рум?) где, как ни силится, ни за
что не может зацепиться (фодфесте?). Нечто подобное происходит и со мной.
Когда-то выпустил нить, теперь, держась за нее, невольно бреду вперед, - в
нескончаемо пустое пространство (томт рум?). Эта жизнь абсурдна (багвенд) и
загадочна (редсмот?), она нестерпима".
В ранний час следующего утра она, кутаясь в красное пальто, спустилась
вниз, полная решимости отправиться сразу после завтрака к горам, ибо взрыв
после отъезда датчанина не давал покоя, цитата, представлявшая собой, быть
может, некое закодированное сообщение, усилила обеспокоенность, а на террасе
уже сидел, завтракая за столиком, весь в белом, хотя при черном галстуке, в
солнечных, тяжелой оправы очках, вместо привычных без оправы, шеф секретной
службы, который поднялся, пригласил Ф, садиться рядом, налил ей кофе,
предложил угоститься рогаликами, вроде бы специально для нее привезенными им
из европейской части М., выразил сочувствие по поводу убогости ее временного
крова и положил перед нею, когда она села, бульварную газету, на первой
странице которой в самом верху была помещена фотография Тины фон Ламберт,
сияющей, в объятиях своего сияющего же мужа, а ниже текст: сенсационное
возвращение сенсационно погребенной, супруга маститого психиатра, пребывая в
состоянии депрессии, укрывалась в мастерской умершего художника, паспорт и
красное пальто на меху у нее выкрали, что, вероятно, и привело к тому, что
за Тину фон Ламберт приняли ту женщину, что была убита неподалеку от
раскопок мавзолея Аль-Хакима, так что теперь неясно не только то, кто
совершил убийство, но и кем же на самом деле является сама убитая, - бледная
от негодования Ф. швырнула газету на стол, иго-то тут не сходится, шито
белыми нитками, уж больно банально все толкуется, в эту минуту она
чувствовала себя наивной девчонкой, завлеченной в безрассудную авантюру,
чувствовала себя такой опозоренной, что чуть было не разревелась, но
олимпийское спокойствие шефа секретной службы заставило взять себя в руки,
тем более что тот теперь пояснил, что именно хромает в этой версии - кража;
дело в том, что у Тины есть подруга, некая датская журналистка, Джитти
Серенсен, ей-то она и одолжила свой паспорт и красное пальто, только это и
помогло датчанке проникнуть в страну, информация эта заставила Ф.
призадуматься, покуда он наливал ей вторую чашку кофе, она спросила, откуда
это ему известно, и он объяснил, что лично допрашивал датскую журналистку,
она-де во всем призналась, а на вопрос, почему ее убили, ответил, дыша на
солнечные очки и затем протирая их, а вот этого-де он опять-таки не знает,
Джитти Серенсен была весьма энергичной дамой и многим напоминает ему саму
Ф., он не выяснил, какую цель преследовала та своим трюком с переодеванием,
но коль скоро начальник полиции позволил себя околпачивать, сам он решил,
что нет никакого резона вмешиваться, и отпустил ее вместе с позаимствованным
паспортом и красным пальто, теперь же, когда так трагически, так ужасно все
кончилось, весьма об этом сожалеет, откройся она ему тогда, этого не
случилось бы, скомканную записку в корзине для бумаг она, Ф., наверняка тоже
прочла, цитата взята из Кьеркегора, из "Или - Или", он привлекал
специалиста, тот сначала полагал, что это зашифрованное послание, теперь же
убежден, что это зов о помощи, он ведь опекал безудержно отчаянную датчанку
вплоть до этой гостиницы, потом потерял ее след, надеется, молодой человек с
обличьем германского витязя будет удачливей своей землячки, - если
позволительно употребить такое слово - вероятно, оба были посланы сюда одной
датской частной телекомпанией, известной своими сенсационными репортажами, и
если она Ф., отправится теперь в своем красном пальто на меху вроде бы под
чужой личиной, как первоначально намечала, в горы, а может, даже в пустыню,
он уже не сможет ей помочь, киногруппа, на которую он рассчитывал,
отказалась сотрудничать с ней, не может он теперь, к сожалению, выпустить из
страны и ее группу ведь Ф. вопреки его предупреждению, к несчастью,
наболтала много лишнего, эта ветхая гостиница - последнее место, которое еще
как-то можно контролировать, отсюда начинается ничейная территория пока что
разграниченная согласно международному праву, но как бы там ни было, готов
отвезти ее в город - в ответ Ф,, попросив сигарету и закурив от его
зажигалки, сказала, что она, несмотря ни на что, все-таки пойдет.
Покидая гостиницу, Ф. не обнаружила ничего такого, что
свидетельствовало бы о недавнем визите шефа секретной службы, как, впрочем,
и следов присутствия старухи, вообще создалось впечатление, что здание
абсолютно пусто, дверь под вывеской "гранд-отель "Маршал Лоти" беспрестанно
хлопала; с чемоданом в руке, с сумочкой через плечо, она двинулась по
бескрайней безлюдной равнине в ту сторону, куда скорей всего мог поехать
молодой датчанин, бессознательно, упорно, как бы по наитию, наперекор
всякому здравому смыслу, с таким ощущением, будто находится как бы в мире
старого бутафорского кино, продвигалась в направлении горного хребта, края
которого все еще были окутаны облачной ватой, и вспоминала свой разговор с
логиком Д., то, как, побуждает мая желанием хоть что-то предпринять, начать
действовать, лепила в своем воображении образ Тины фон Ламберт, теперь же,
когда выяснилось, что созданный ею образ просто-напросто химера, когда
обнаружилось, что бегство Тины объясняется банальным супружеским разладом,
когда стало очевидным, что трагедия постигла отнюдь не ее, а совсем другую
женщину, 0 существовании которой раньше даже не подозревала, но от которой
ей в наследство досталось пальто, то самое, что некогда носила Тина, Ф.,
казалось, что эта другая женщина, датская журналистка Джитти Сервисен, - это
она сама, наверно, в силу воздействия цитаты из Кьеркегора, более того - она
так же беспомощна, как тот падающий в пустоту паук, а дорога, которой она
теперь бредет, - пыльная, каменистая, нещадно палимая солнцем, чьи лучи
давно прорвали парящую под ним облачную преграду, повторяющая все
прихотливые изгибы склонов, стиснутая причудливой лепки скалами, - это
путеводная нить всей ее жизни; сколько себя помнила, она всегда действовала
вослед первому чувству, впервые за всю свою жизнь не смогла принять решение
мгновенно, когда Отто фон Ламберт пригласил ее вместе с группой к себе
домой, и все же она пошла тогда к нему и согласилась выполнить поручение, и
теперь вот вопреки собственной воле шагает этой дорогой и не может иначе - с
чемоданом в руке, как человек, пытающийся поймать попутку на дороге, по
которой не ездят машины, и вдруг... очутилась перед нагим телом Бьерна
Олсена, произошло это так внезапно, что она наступила на него ногой, он
лежал перед ней, все еще, казалось, смеющийся, как когда в первый и
последний раз видела она его в вестибюле у лестницы, запорошенный пылью, но
настолько сохранившийся, что похож скорей на статую, чем на труп,
вельветовые брюки, стеганка, кроссовки лежат вместе с фотоматериалами внутри
жестяных коробок, за малым исключением разбитых, искореженных, на них как
черные кишки свисают, извиваясь, кинопленки, а за этим хламом - микроавтобус
со вспученными, продранными боками, гротескная мешанина из стали, группа
искривленного, рваного металлолома - механические детали и узлы, колеса,
осколки битого стекла; зрелище привело Ф. в оцепенение, труп, кинопленки,
разметанные и разорванные чемоданы, предметы мужского туалета, кальсоны,
реявшие на надломленной антенне, словно знамя, - детали она стала различать
лишь после, чуть придя в себя, - изуродованный автобус, кусок руля, все еще
сжимаемый скрюченными пальцами кисти, оторванной от руки, все это она
видела, стоя перед трупом, и все же то, что она видела перед собой, казалось
нереальным, что-то мешало ей, заставляло воспринимать явь словно нечто
нереальное, - какой-то легкий шум, вдруг услышанный ею, но уже раздававшийся
и прежде, когда она наткнулась на труп, а когда она повернула голову в том
направлении, откуда исходил этот шум, этот тихий стрекот, то увидела
высокого, худого, расхристанной стати мужчину в белой, только очень
запачканной холщовой куртке, который снимал ее кинокамерой, кивнул ей,
продолжая снимать, потом, прихрамывая на одну ногу, медленно подошел, тяжело
переступил через труп, стал снимать его, стоя уже рядом с ней и так
расположив камеру, будто снимает она, Ф., не отрывая лица от камеры, сказал,
пусть наконец она поставит на землю свой дурацкий чемодан, отошел, хромая,
чуть в сторону, опять наставил на нее камеру, придвинулся чуть, когда она
отпрянула и срывающимся голосом крикнула, чтоб он шел прочь, так как ей
показалось, что мужчина пьян, - чего ему надо и кто он такой, тут он опустил
камеру, мол, зовут Полифем, а как на самом деле, давно забыл, да это и
неважно, равно как, впрочем, и то, что он не стал предлагать свои услуги,
когда секретная служба искала для нее операторскую группу, понятно почему,
если принять во внимание политическую ситуацию в стране, слишком велик риск,
что известно полиции, известно и секретной службе, а что известно секретной
службе, известно и армии, скрыть что-то от постороннего взгляда невозможно,
он предпочел следовать за ней тайно, ведь он знает, что именно она ищет, шеф
секретной службы рассказал об этом всем кинооператорам, их в стране хоть
пруд пруди, она поставила себе задачей разыскать убийцу датчанки и, если
удастся, изобличить, для чего и облачилась в красное пальто, прямо чудо
какое-то, позже он покажет ей пленки, на которых заснял ее, Ф., он-де снял
не только все, что связано с ее пребыванием в гранд-отеле "Маршал Лоти", как
именуется кирпичная развалюха, но еще и всю сцену обнаружения ею и покупки в
Старом городе пальто у слепого старика, кстати, наверняка снятую не им одним
- ведь ее расследованием интересуются многие, и теперь за ней наверняка
отовсюду наблюдают в телеобъективы, обеспечивающие видение даже в туман;
холодными струями водопада обрушивались на нее разъяснения из уст высокого,
расхристанного, вихлеватого мужчины, - из оправленного белой щетиной,
заставленного гнилыми зубами дупла на испитом, изборожденном морщинами лице
с мышиными колючими глазами, - из уст хромого мужчины в грязной,
промасленной холщовой куртке, который, широко расставив ноги над трупом, все
снимал и снимал Ф. теперь видеокамерой, когда же она спросила, чего ему, в
сущности, от нее нужно, ответил, обмена-де, а на вопрос, что ж имеет в виду,
уточнил: его всегда восхищали ее фильмы-портреты, ему очень, ну просто
очень-очень хочется создать ее собственный кинопортрет, датчанку, ну, эту
Сервисен, он уже снял, и поскольку судьба этой журналистки ее интересует,
предлагает в обмен на ее будущий кинопортрет, который он намерен создать,
уже заснятый им ролик о датчанке, ему, мол, не составит труда перевести с
видеокассеты на обычную пленку, Серенсен-де была близка к разгадке некой
тайны, ей, Ф., предоставляется счастливая возможность подхватить эстафету,
он готов вместе с ней прочесать пустыню, в которой была убита Серенсен,
никто из тех, кто за ней наблюдает, пока не отваживался выбраться туда, ему,
однако, она может довериться, в известных кругах он пользуется репутацией
самого, пожалуй, непугливого оператора, правда, он не считает возможным
уточнять, что это за круги, в коих он так известен, не считает нужным
показывать свои фильмы, в силу обстоятельств экономического и политического
характера, распространяться о которых в присутствии трупа молодого датчанина
он вовсе не намерен из морально-этических соображений, хотя, кстати,
датчанин пал жертвой именно этих обстоятельств
Не дожидаясь ответа, он, припадая на одну ногу, пошел назад к автобусу,
и если раньше она только заподозрила, что он пьян, то ныне была в том почти
уверена, когда же он зашел за автобус, поймала себя на мысли, что собирается
совершить еще одну ошибку, но ведь если выяснять, что произошло с датчанкой,
поневоле придется довериться мужчине, назвавшему себя Полифемом, даже если
ему, в общем-то, нельзя доверять, мужчине, за которым, вероятно, наблюдают
точно так ж:е, как наблюдают за ней, да и наблюдают-то за ней, может, потому
только, что наблюдают за ним; ей подумалось, что она вроде той пешки, чья
судьба всецело зависит от прихоти игрока, перешагнула, одолевая отвращение,
через труп и, обойдя разбитый микроавтобус, подошла к вездеходу, поставила
чемодан на платформу и села рядом с Полифемом, от которого - теперь это было
совершенно очевидно, сильно разило виски, тот велел пристегнуться, и не без
основания, ибо скорость, которую уже набрал вездеход, была поистине адской;
оставляя за собой огромный шлейф пыли, они неслись вдоль горного хребта, в
глубь парящей облачной стены, иногда так близко от края дороги, что
потревоженные колесами камни с грохотом летели в пропасть, потом дорога
запетляла невероятными изгибами и круто-круто пошла под откос, пьяный же
Полифем иные повороты вообще вроде как не замечал и гнал массивную машину по
прямой, и Ф., ногами упиравшаяся в передок днища, а спиной старавшаяся
прижиматься к спинке сиденья, чему помогал ременный пояс, по сути, почти не
разглядела хребта, мимо которого они неслись вниз, равно как и альпийского
луга, к которому вроде бы только что стремительно приблизились и по которому
затем мчались навстречу пустыне, вспугивая шакалов и кроликов, змей,
спасавшихся молниеносным бегством, и прочую живую тварь, ворвались в
каменистую пустыню, над которой нависали ухающие от птичьего гомона черные
облака, катили по ней, как ей показалось, не один час, позже птицы остались
позади, вездеход выскочил на солнечный простор, наконец, подняв тучу пыли,
резко остановился, едва не наскочив на как бы приглаженную груду щебня, -
вокруг, куда ни глянь, бескрайняя ровная гладь, ландшафт прямо марсианский в
своей фантастичности: такое впечатление создавалось, пожалуй, благодаря
свету, испускаемому этой ровной поверхностью, ведь все было покрыто какой-то
странной, где металлически ржавой, где скальной материей, а в нее словно
воткнуты, скорее забиты гигантские, искривленные металлические формы,
какие-то гнутые болванки и иглы, кои - поскольку поднятая пыль оседала
совсем уж медленно - Ф. как следует рассмотреть так и не удалось: вездеход
уже начал спуск; створы потолка соединились; очутились в подземном ангаре, и
на вопрос, где они, Полифем промычал нечто невразумительное; стальные двери
раздвинулись, и он, прихрамывая, провел ее длинной анфиладой чем-то
напоминающих подвалы, а чем-то мастерские художников помещений, двери
которых при его приближении автоматически раздвигались, а стены были сплошь
покрыты крохотными фотокадриками, - как это ни абсурдно прозвучит,
проявленные пленки будто специально разрезали на фрагменты; вперемежку со
стопками фотоальбомов, беспорядочно набросанными на стулья и столы, лежали
крупноформатные фотографии подбитых танков, а еще: кипы сплошь исписанных
листов бумаги, горы кинопленки, штативы с развешанными на них
фотопринадлежностями, а также корзинки, доверху наполненные пленочными
обрезками, далее, через фотолабораторию, мимо ящиков, забитых слайдами, в
вестибюль, в коридор, наконец, по-прежнему припадая на одну ногу и сильно
качаясь - так был пьян, - в комнату без окон, со стенами, завешанными сплошь
фотографиями, с кроватью стиля модерн и низеньким, того же стиля столиком:
гротескное помещение, к которому примыкали туалет и душевая, - "гостевой
апартамент", - едва ворочая языком, сообщил он, после чего, шатаясь,
двинулся в глубь коридора, и Ф., не без боязни шагнувшая внутрь комнаты,
заперла за собой дверь.
Прошло некоторое время, прежде чем она стала отдавать себе отчет, что с
той самой минуты, как очутилась в этом подземелье, ею владеет страх,
осознание чего избавило от искушения предпринять что-то сверхопрометчивое,
более того, подвигло совершить наиразумнейшее - отступить от двери, которая
никак не хотела открываться, и, превозмогая свой страх, лечь на кровать
стиля модерн и поразмышлять над тем, кто же этот Полифем, кинооператор с
такой кличкой, ведь раньше она о нем ничего не слышала, загадкой было и то,
каково первоначальное назначение этой станции - вероятно, на ее
строительство потрачены колоссальные средства, но кому это влетело в
копеечку и что означают гигантские руины вокруг станции, да и вообще что
здесь происходит и как истолковать странное предложение об обмене ее
кинопортрета на кинопортрет Джитти Серенсен, - мучимая этими вопросами, Ф.
наконец заснула, а когда вдруг очнулась, ей почудилось, будто стены только
что содрогались, а кровать словно бы пританцовывала, это пригрезилось во
сне, непроизвольно она принялась разглядывать фотографии, чем дольше
рассматривала, тем больший ужас охватывал, - ведь на них зафиксировано, как
взрывался Бьерн Ольсен, снято, вероятно, камерой, столь совершенной
технически, что просто трудно поверить, - если на первом кадре видны лишь
размытые контуры микроавтобуса, то на следующем появилось маленькое белое
пятнышко, от фото к фото все укрупнялось, автобус во всей серии снимков как
бы насквозь просматривался и вместе с тем постепенно, от кадра к кадру,
деформировался и разваливался, было также запечатлено, как Ольсена
подбрасывает вверх с сиденья, это, зафиксированное пофазно, воспринималось
тем более кошмарным, что подбрасываемый Ольсен словно бы насвистывает от
удовольствия, в то время как от его правой руки отделяется кисть, которую он
держит на руле; потрясенная этими жуткими сценами, она вскочила с постели и,
повинуясь инстинкту, подбежала к двери, та, к ее изумлению, открылась, Ф.,
радуясь, что выбралась из комнаты, все едино тюремной камеры, двинулась по
безлюдному коридору, тем не менее не могла отделаться от предчувствия, что
из станции не ускользнуть, остановилась, неясно, в какой части станции,
кто-то колотил по железной двери; двинулась на шум, двери раздвигались сами,
когда она вплотную подходила к ним, шла анфиладой уже знакомых помещений,
неторопливой походкой преодолевала коридор за коридором, минуя спальные
ниши, технические кабинеты, оснащенные приборами, назначение которых было ей
непонятно, станция, вероятно, строилась с расчетом на многочисленный
персонал, где-то они теперь, в Ф. с каждым новым шагом росло ощущение
опасности, одну ее, вероятно, оставили с умыслом, наверняка Полифем за ней
наблюдает, источник стука вроде бы приближался, даже показалось, что это
где-то рядом, но потом, пройдя некоторое расстояние, она поняла, что идет не
туда, вдруг в самом конце очередного коридора натолкнулась на железную дверь
с обыкновенным замком, в котором торчал ключ, но тут ее пронзила мысль, что
за дверью не кто иной, как Полифем, пьяный, ведь и исчез он как-то странно,
похоже, его обуяла какая-нибудь шальная идея, еще так пристально смотрел на
нее, а потом отвел глаза и долго игнорировал, похоже, ее присутствие, в
этаком состоянии вполне мог нечаянно запереть сам себя, если, скажем,
заартачился замок, потом запереть его мог и кто-нибудь третий, станция-то
огромная и, наверно, не так уж безлюдна, и почему это вдруг автоматически
открывались все двери, стук и толчки не прекращались, прокричала - "Полифем,
Полифем", в ответ лишь толчки и удары, но, может, тому, кто за дверью,
просто не слышно, что она кричит может, все-таки никакого умысла нету,
может, за ней никто не наблюдает, может, она свободна, и побежала в ту
сторону, где должна бы находиться ее комната, никак не могла отыскать,
вконец заплутав попала в какую-то комнату, вроде бы свою, но нет, только
показалось, в конце концов нашла-таки свою, перекинула через плечо сумочку,
чуть ли не бегом снова миновала длинную анфиладу, толчки и стук по-прежнему
слышны, наконец удалось найти двери ангара, Ф. юркнула внутрь, вездеход
стоял наготове, она уселась в водительское кресло, внимательно осмотрев
пульт управления, обнаружила рядом с обычными для всех машин приборами две
кнопки со стрелками: на одной - стрелка вверх, на другой - вниз, нажала на
кнопку со стрелкой вверх, потолок раздвинулся, вездеход вытолкнуло наверх,
она очутилась на воле, над головой небо, в небе руины, торчащие как
наконечники пик, длинные тени от них, появившиеся вследствие яркой вспышки,
через мгновение погасшей, резкий рывок, земля как бы опрокинулась, красная
полоса света на горизонте начала утончаться, Ф. была в зеве исполинского
монстра, закрывшего свою пасть, и, наблюдая, как рождается ночь, как свет
превращается в тени, а тени во тьму, в которой вдруг загораются звезды, она
поняла, что воля и есть та самая, заранее уготованная ловушка, опустила
вездеход, потолок над ней сомкнулся, стука и ударов не слыхать, она
помчалась назад к себе в комнату и, бросившись ничком на кровать, услышала
вдруг: что-то взревело, мощнейший толчок, взрыв, и далеко и вместе с тем
совсем рядом, тряска, кровать и стол исполняли какой-то дикий танец, закрыла
глаза, как долго пролежала так, в обмороке или, может, в сознании, этого она
не знала, да и не хотела знать, когда ж открыла глаза, то увидела: перед нею
стоит Полифем.
Свой чемодан Полифем поставил возле ее кровати, был трезв и тщательно
выбрит, одет в чистый белый костюм и черную рубашку, половина, мол,
одиннадцатого, долго ее искал, ведь она не у себя в номере, наверно, ночью
ошиблась дверью, очевидно, натерпелась страху из-за землетрясения, ждет ее к
завтраку, и, припадая на одну ногу, он вышел, дверь за ним закрылась, она
встала с кушетки, служившей ей постелью, фотографии на стене показывали
разные стадии взрыва танка, зажатый в башне мужчина горел, превращался в
черную головешку, скрюченной свечкой тянулся к небу, она открыла чемодан,
разделась, приняла душ, надела свежее голубое джинсовое платье, открыла
дверь, опять стук и удары, потом тишина, она заблудилась, потом вышла на ряд
комнат, уже знакомых ей, в одной из них стол, не загруженный фотографиями и
бумагами, хлеб, на подносе ломтиками нарезанная консервированная солонина,
чай, кружка с водой, жестяная банка, стаканы, из коридора в комнату вошел
Полифем с пустой жестяной миской в руке, как будто ходил кормить какого-то
зверя, освободил один стул от фотоальбомов, потом второй, она села, он
перочинным ножом нарезал хлеб, пусть-де угощается, она налила себе чаю,
взяла ломоть хлеба, солонины, вдруг почувствовала, что проголодалась, он
насыпал в стакан белого порошка, залил водой, просит, мол, его извинить,
вчера-то был пьян, в последнее время увлекается, фу-ты, что за гадость это
молоко; никакое это было не землетрясение, сказала она, да, верно, не
землетрясение, согласился он, подлил в стакан воды, пора, пожалуй, объяснить
ей, в какую историю она, сама того не подозревая, впуталась, видимо, не
зная, что именно происходит в этой стране, продолжал он, и в нем проглянуло
что-то насмешливое, что-то суперменское, казалось, перед нею вовсе другой
человек, не тот, во всяком случае, с кем она впервые встретилась у
взорванного микроавтобуса, разумеется, о том, что между начальником полип и
шефом секретной службы идет ожесточенная борьба за власть, ей известно,
первый, само собой, готов на государственный переворот, второй пытается
помешать ему, однако тут замешаны еще и другие интересы - страна, куда она,
проявив, мягко выражаясь, легкомыслие, прилетела, живет не только за счет
притока туристов и вывоза сырья для текстильной промышленности - основную
прибыль обеспечивает казне война, которую страна ведет с соседним
государством за территории в необозримой песчаной пустыне, где встретишь
только москитов да нескольких завшивелых бедуинов, куда еще не дерзнул
проникнуть даже туризм, война эта не затухает уже лет десять, и назначение у
нее одно: возможность опробовать военную продукцию всех производящих оружие
стран; тут сражались не только французские, немецкие, английские,
итальянские, шведские израильские, швейцарские танки против русских и
чешских, но и русские против русских, американские против американских,
немецкие против немецких, швейцарские против швейцарских, в пустыне можно во
множестве обнаружить заброшенные поля танковых сражений, война подыскивает
для себя все новые и новые полигоны, закономерно, что из-за экспорта оружия,
за счет которого, разумеется, если оно конкурентоспособно, только и можно до
известной степени поддерживать стабильность рыночной конъюнктуры, то и дело
вспыхивают настоящие войны, вроде войны между Ираном и Ираком, к примеру,
нет нужды перечислять другие, там, конечно, тоже испытывается оружие в
боевой обстановке, но с изрядным запозданием, поэтому военная промышленность
тем активней заботится о ведении маленькой войны здесь, эта квазивойна давно
уже утратила свой политический смысл, инструкторы из индустриально развитых
стран обучают военному искусств преимущественно местных жителей, берберов,
мавров, арабов, иудеев, негров, - бедолаг, которые благо дар ей получают
определенные привилегии, в какой-то мере живут за счет ее, но теперь стало
неспокойно, фундаменталисты считают, эта война - воистину скотство Запада, с
чем нельзя не согласиться, а ведь есть еще и Варшавский пакт, шеф секретной
службы надеется добиться прекращения войны посредством международного
скандала, потому-то с такой радостью и ухватился за случай с Серенсен,
правительство тоже не прочь бы прекратить войну, да, не прочь бы, но
чувствует над собой занесенный дамоклов меч экономического разора, начальник
генерального штаба вооруженных сил как маятник, и Саудовская Аравия не
решила пока, на чьей она стороне, начальник полиции, подкупленный
производящими оружие странами, впрочем, поговаривают, обласканный и
израильтянами, да и иранцами тоже, намерен продолжать ее и стремится
свергнуть правительство, его поддерживают кинооператоры и фотографы, обычно
не имеющие работы, теперь же слетевшиеся сюда, точно мухи на мед, со всех
концов света, эта война воистину поит и кормит их, ведь смысл ее сводится к
тому, что за ней можно вести наблюдение, лишь так можно проверить оружие,
выявить слабости и недоработки в конструкции, совершенствовать, что же
касается его самого, - он рассмеялся, насыпал в стакан еще молочного
порошку, налил воды, тогда как она давно уже закончила свой завтрак, - что
ж, пожалуй, придется выложить ей еще кое-что, у каждого человека своя
история, у нее своя, у него своя, он не знает, с чего началась ее, да и не
интересуется, его же началась однажды в понедельник вечером в нью-йоркском
районе Бронкс, отец держал там небольшое фотоателье, снимал свадьбы я
всякого, кто желал запечатлеть себя на память, и вот как-то выставил в
витрине фото одного такого джентльмена, не подозревая, что делать этого ни в
коем случае не следует, на сей счет его потом, посредством автомата,
просветил некто из банды, так что отец, прошитый очередью, как сноп
повалился под прилавок прямо на него, готовившего, сидя на полу, свои
школьные задания, в тот понедельник вечером, ведь отец вбил себе в голову,
что обязан дать ему высшее образование, все отцы мечтают, чтобы их сыновья
поднялись повыше, он же, спустя несколько минут выкарабкавшись - поскольку
стрельба не возобновлялась - из-под отца, раз и навсегда решил, глядя на
порушенную стрельбой лавку что настоящее образование заключается в умении
завоевать себе место под солнцем, используя тех, кто под ним ходит, захватив
с собой лишь фотокамеру, целехонькую, в отличие от отца, опустился в
подпольный мир, карапузом, так сказать, на первых порах специализировался на
карманниках, полиция оплачивала его моментальные снимки весьма скудно и
редко кого из его клиентов арестовывала, поэтому никто его не беспокоил,
тогда он осмелел и переключился на взломщиков, фотооборудование отчасти
наворовал, отчасти смастерил сам, жил умом крысы, ведь чтоб фотографировать
взломщиков, нужно освоить мышление взломщика, они же ребята хитрющие и
обожают темноту, некоторые, будучи ослепленными его вспышкой, срывались с
фасада, ему и по сей час жаль их, полиция, однако, по-прежнему скаредничала,
а бегать по газетным редакциям было опасно, это взбудоражило бы преступный
мир, а так ему ничто не угрожало, никто не подозревал, что этот неказистый
уличный мальчонка занимается такого рода ремеслом, поэтому он впал в манию
величия и переключился на убийц, совершенно не подумав, на что, собственно,
идет; полиция, правда, стал проявлять щедрость, убийцы один за другим
отправлялись кто за решетку, кто на электрический стул; иных, из соображений
безопасности, убирали их же работодатели, но вот однажды нечаянно случился
"прокол" в Центральном парке, его снимок испортил карьеру одному сенатору и
вызвал лавину скандалов вследствие чего полиция была вынуждена
проинформировать о его существовании следственную комиссию сената, та же,
науськиваемая ФБР, засветила его, никому не ведомого прежде фотосыщика,
действовавшего на свой страх и риск, когда газеты опубликовали его
фотографию, он вернулся в свое ателье, обнаружив, что оно находится в таком
же состоянии, в какое было приведено в день гибели отца, какое-то время он
еще держался на плаву, снабжая полицию фотографиями убийц, а убийц -
фотографиями сыщиков, но скоро за ним стали охотиться и убийцы, и сыщики, не
оставалось ничего иного, как бежать под надежное крылышко армии, ведь и она
нуждалась в фотографах, как штатных, так и внештатных, скрытно действующих;
сказать, однако, что теперь он чувствовал себя в полной безопасности,
значило бы сильно погрешить против истины, откинувшись в кресле и положив
ноги на стол, продолжал он, войны не пользуются популярностью, даже если
скромно именуются административными мерами, - возникает потребность в
обработке депутатов и сенаторов, дипломатов и журналистов, их убеждают, что
война, та или иная, необходима, если убедить не удается, их подкупают, если
они неподкупны, их шантажируют, материал, необходимый для шантажа, он
добывал в первостатейных борделях, куда имел свободный доступ, полученные
таким путем фотографии представляли собой настоящий динамит, он был вынужден
заниматься этим, ведь из армии в любой момент могли выпроводить домой, и,
прикидывая перспективы того, что может его там ожидать, он не артачился,
исправно тянул лямку, что позволило ему, как только возникла реальная угроза
вновь попасть под прицел недреманного ока сенатской следственной комиссии,
из сухопутных войск перевестись в авиацию, а позже, ибо взалкавшие мести
политики отличаются беспримерной настойчивостью, из авиации в военную
индустрию, где в едином клубке сопряжены интересы всех сильных мира сего,
так что у него появились все основания надеяться, что уж тут-то его никто не
тронет, что уж здесь-то он как у Христа за пазухой, вот так-то и занесло его
сюда, капитально тут обосновался, вечно гонимый всеми охотник, легендарная
фигура для лидеров всего профессионального цеха, которые вроде бы выбрали
его своим боссом кстати, за свою жизнь он не совершил поступка более
сумасбродного, чем решение принять на себя бремя этой миссии, ведь он
возглавил нелегальную организацию, которая располагала исчерпывающей
информацией обо всех видах оружия, как тех, что когда-то использовались, так
и тех, что используются сейчас, назначение организации можно определить и
так: она делает излишним шпионаж - если кого-то заинтересовали
характеристики вражеского танка или качества какой-то противотанковой пушки,
достаточно обратиться к нему, именно благодаря ему война и продолжается,
однако ввиду того, что власть его стала так велика, он опять привлек к себе
внимание администрации, та задалась целью уничтожить эту организацию, с ним
вошли в контакт, он-де слывет авторитетнейшим экспертом в своей сфере,
принуждать его, конечно, никто не будет, но все же некоторые сенаторы... что
ж, он согласился выполнить их задание, начнет изнутри разрушать организацию,
вряд ли война сколько-нибудь долго продлится, и нет ничего более
естественного, как то, что коллеги следят теперь за каждым его шагом,
наблюдают постоянно, неотступно, особенно если учесть - самую щекотливую
информацию он от них утаил и держит под спудом.
Минуту назад говорил, говорил, говорил и вот: умолк, она чувствовала,
ему надо было выговориться, и рассказал он ей нечто такое, что никому прежде
не рассказывал, вместе с тем какую-то толику своей жизни все же от нее
утаил, и толика эта как-то связана с тем, почему вдруг решил исповедаться
перед ней; он сидел, откинувшись в кресле, положив ноги на стол, и
сосредоточенно смотрел перед собой, в одну точку, казалось, чего-то ждет, и
снова ухающий удар, снова разрыв, с потолка сыплются ошметки штукатурки,
потом тишина, Ф. поинтересовалась, что это такое было - то самое, мол, из-за
чего никто сюда не рвется; прошел в лабораторию; сверху опустилась лестница;
они поднялись наверх и очутились в крохотном помещении с куполообразным
потолком, опоясанным понизу сплошным обручем состыкованных оконцев; она села
рядом с Полифемом и тут сообразила, что это вовсе не окна, а мониторы, на
одном экране она увидела, как садится солнце, приоткрывается поверхность
пустыни, появляется вездеход и она сама в нем, как сужается, сходя на нет,
красно-желтая полоска, наступает ночь, опускается вездеход, зажигаются
звезды, увидела, как нечто стремительно движется к ним, ослепительный свет,
монитор померк, теперь ускоренная съемка, то же самое в повторе, сообщил он,
молниеносно набежала ночь, молниеносно опустился вездеход, молниеносно
вспыхнули звезды, одна из них молниеносно укрупнилась, выросла до размера
кометы, раскаленное добела тело вонзилось в песок пустыни, разорвалось,
взметнуло ввысь каменные глыбы, как при вулканическом выбросе, затем только
ослепляющий глаза свет, дальше темнота - это вторая, первая чуть раньше
взорвалась ближе к нам, заметил Полифем, точность возрастает, и на вопрос
Ф., что же такое это было, ответил - де, межконтинентальная ракета, на одном
из мониторов показалась панорама пустыни, горы, город, пустыня приблизилась,
на экран легла паутина сетки, а вот и станция, где они, Ф. и он, находятся,
снимок сделан с одного из спутников, период обращения у него практически
совпадает с периодом обращения Земли, поэтому он всегда висит над ними;
Полифем включил еще один монитор, бросил реплику - от и до на автоматике,
опять пустыня, с левого края экрана маленький черный прямоугольник, святая
обитель Аль-Хакима, в правом верхнем углу город, с правого края экрана горы,
все то же облако, ослепительно белый ватный тампон, в самом центре экрана -
маленькая сфера с антеннами, первый спутник под наблюдением второго, чтобы
следить за тем, что наблюдается первым, и Полифем выключил мониторы,
проковылял к лестнице, спустился вниз не смущаясь ее присутствием, взял
немытой рукой ломтик солонины, сел, откинулся в кресле, водрузил ноги на
стол, заявил, что скоро появится следующая, принялся жевать, одновременно
поясняя, что в отличие от малой войны в пустыне, где проверялись самые
современные виды обычного вооружения для стратегической концепции обеих
сторон важно определить точность прицеливания континентальных ракет и ракет
наземного базирования, а также функциональную действенность систем оружия,
используемых в качестве носителей атомных и водородных бомб, это-де, с одной
стороны, вроде бы позволяет поддерживать мир на планете, правда, с риском
завооружить планету до смерти, ведь при чрезмерном уповании на отрезвление
контрагента, на компьютер или идеологию, а то и вовсе на бога противная
сторона может утратить выдержку и начать действовать, компьютер - ошибиться,
идеология - оказаться ущербной, а бог - проявить незаинтересованность, с
другой же стороны, как бы искушает тех, кто обладает только обычным оружием
и, следовательно, вынужден проявлять покорность, развязывать под прикрытием
того, что глобальный мир на планете обеспечивается взаимоустрашением,
обычные войны, которые ввиду вероятности атомной войны стали, с политической
точки зрения, как бы пристойными, а это, в свою очередь, подстегивает
производство обычного вооружения и оправдывает войну в пустыне, - гениально
сконструированный замкнутый круг, обеспечивающий загруженность военной
промышленности, а значит, и всей мировой экономики, станция, где они
находятся, предназначена для того, чтобы способствовать ускорению этого
процесса, ее сооружение стало возможным вследствие тайного соглашения,
потрачена фантастическая сумма, специально для подземного подвода
электрокабеля в горах построили плотину и электростанцию, в качестве целевой
площадки выбрали эту часть пустыни отнюдь не случайно, знают, за что каждый
год отстегивают в казну полмиллиарда, станция расположена на достаточно
малом отдалении от границ со странами, которые благодаря своим нефтяным
запасам все более соблазняются возможностью оказывать давление на
промышленно развитые страны, штат станции насчитывал свыше пятидесяти
сотрудников, все техники, и только он один кинооператор, в общем-то, ничем,
кроме унаследованного от отца старенького "кодака", не располагающий,
видеокамерой вооружился совсем недавно, он никогда бы не вернулся на
станцию, не наткнись на эту идиотскую гранату; ему удалось сделать
сенсационные снимки, правда, осколок раздробил левую ногу, а когда он,
заштопанный, наконец-то вернулся, то, оказалось, станция наполовину
опустела, ее полностью автоматизировали, техники, кто еще оставался,
работали уже с компьютерами, в нем надобность совершенно отпала, его функции
выполняли теперь автоматические видеокамеры, к тому же над станцией
подвесили спутник, причем персонал даже не проинформировали, станция
спутникового наведения находится на Канарских островах, да и сам спутник,
зависший прямо над головами, был обнаружен совершенно случайно кем-то из
техников, потом и второй, уже кем-то другим, чуть позже поступил приказ
очистить станцию, отныне-де она способна функционировать в абсолютно
автоматизированном режиме, а это неправда, к чему тогда этот спутник,
остался он один, Полифем, хоть ничего не смыслит в этих приборах, только и
может, что проверить, действуют ли еще видеокамеры, да, еще действуют,
неясно лишь, как долго протянут, электричество для станции вырабатывают
автономные батареи, подача тока с электростанции с сегодняшнего утра
приостановлена, а когда батареи разрядятся, будет бесполезной и сама
станция, вдобавок стали пускать новые межконтинентальные ракеты, пусть и не
с ядерным зарядом, а с обычным, зато исключительной мощности, и хотя мысль о
том, что обе стороны держат на прицеле не столько станцию, сколько его
самого, поскольку он располагает ценнейшим архивом из пленок и фотонегативов
более чем щекотливого характера, что пренеприятнейшим образом может
отразиться на судьбе некоторых дипломатов, кажется ему слишком уж
невероятной, его все-таки круто тянет на спиртное, прежде за ним подобного
не водилось, тогда Ф. спросила не из-за этого ли самого архива он я убил
Бьерна Ольсена?
Убрал ноги с крышки стола, поднялся, выудил из кучи пленок бутылку
виски, налил себе в стакан, из которого недавно пил порошковое молоко,
поболтал стакан, залпом выпил, спросил, верит ли она в бога, вопрос чуть, не
вывел ее из себя, хотелось послать Полифема к черту, но потом, словно
предчувствуя, что узнает от него больше, если ответит с предельной
серьезностью, она сказала, что не может верить в бога, ибо, с одной стороны,
не знает, что именно должна представлять себе богом, следовательно, просто
не в состоянии верить в нечто, чего не способна хоть как-то себе
представить, с другой стороны, никак не сообразит, что сам он, спрашивая ее
о вере, подразумевает под богом, в которого ей надобно верить или не верить,
на что он возразил, если, мол, бог существует, это чистый бог чистого
наблюдения, лишенный возможности вмешиваться в эволюцию материи,
выливающуюся в чистое ничто, когда распадаются даже протоны и по ходу
распада зарождаются, а потом гибнут земля, растения, животные и люди, и
только в том случае, если бог есть чистое наблюдение, он остается незапятнан
своим творением, постулат применим и к нему, оператору, который тоже обязан
лишь наблюдать, будь иначе, давно бы вогнал себе пулю в лоб, любое чувство
вроде страха, любви, сострадания, гнева, отвращения, мести, вины не только
замутняет чистое наблюдение, но и, куда хуже, - делает его невозможным, коль
скоро оно окрашивается чувствами, в результате такого наблюдения по уши
погрязнешь в болоте этого презренного мира, вместо того чтобы, оторвавшись,
воспарить над ним, объективное постижение действительности возможно только
через съемочную камеру, асептически, лишь она одна способна остановить время
и пространство, в которых переживаются чувства, а без камеры переживание
улетучивается, ведь едва пережитое вмиг становится прошлым, а значит, не
более чем воспоминанием. а всякое воспоминание - эрзац, фикция, вот почему
ему кажется, он уже не человек больше: ведь бытие человека непредставимо без
иллюзий, в своей гордыне человек всуе мнит, будто способен переживать нечто,
какое оно есть в данный конкретный момент, он же скорей сродни циклопу
Полифему, который воспринимал мир как будто через камеру своим единственным
круглым глазом посередине лба, потому-то, мол, он и взорвал автобус, не
только с целью воспрепятствовать Ольсену продолжать поиск следов датской
журналистки и, следовательно, попасть в положение, в каком теперь находится
она, Ф., но и для того, главным образом, - выдержав паузу ввиду очередного
наплыва воя, очередного ухающего удара, разрыва, сотрясения, хотя на сей раз
чуть более отдаленного, чуть более слабого, и, бросив небрежное: "далеко в
стороне", - чтобы заснять сам взрыв: пусть не поймет его превратно,
разумеется, это несчастье, и даже ужасное, но благодаря камере событие уже
не рядовое, но равное какой-нибудь мировой катастрофе, ибо увековечено в
конце концов, камера для того и предназначена, чтобы задержать десятую,
сотую, даже тысячную долю секунды, остановить время посредством его
уничтожения, да и фильм, если его крутить, передает действительность лишь
мнимо, имитирует процесс, состоящий из отдельных, последовательно
расположенных снимков, фрагментов, так что, отсняв фильм, он потом
расчленяет его, ведь каждый отдельный снимок, фрагмент есть
откристаллизованная действительность, бесконечная драгоценность, но теперь
над ним висят два спутника, раньше он, как обладатель камеры, чувствовал
себя богом, но теперь-то следят они за тем, за чем следит он сам, и не
только за этим, как удалось заметить, и за ним самим, ему известна
разрешающая способность спутниковых камер, бог, подвергающийся наблюдению,
уже не бог, за богом не наблюдают, свобода бога выражается в его божьей
скрытости, потаенности, а несвобода человека - в том, что за ним ведется
наблюдение, куда ужасней, однако, иное: наблюдает за ним и делает его
смешным в собственных глазах всего-навсего компьютерная система, ибо
наблюдение осуществляют именно соединенные с двумя компьютерами камеры, в
свою очередь, наблюдаемые двумя другими компьютерами, и вот в эти-то
последние и поступает информация, там проверяется, преобразуется, опять
воссоединяется и затем, уже в лабораториях, вновь компьютерами,
перерабатывается, проявляется, укрупняется, просеивается и интерпретируется,
кем и где именно, этого он не знает, да и интерпретируется ли вообще, еще
вопрос, умеют ли компьютеры читать спутниковые снимки и подавать
соответствующие содержанию сигналы, если запрограммированы на частности и
отклонения, он, Полифем, низвергнутый бог, на его место заступил компьютер,
за которым наблюдает другой компьютер, один бог наблюдает за другим, мир
стремится к своему первоначалу.
Он пил виски стакан за стаканом, лишь изредка разбавляя водой; и вот
перед ней тот, кого она впервые встретила у обезображенного трупа датчанина,
- пьяница с изборожденным морщинами лицом, маленькими глазками, которые
отдавали блеском, но вместе с тем казались окаменевшими, словно бы от
какого-то леденящего душу ужаса, свидетелями которого были целую вечность, и
когда она наугад спросила, кому это пришло в голову окрестить его Полифемом,
прямо-таки оторопела: едва произнесла эти слова, как он, приложившись губами
к бутылке и еле ворочая языком, моментально отреагировал: она ж дважды
подвергла себя смертельной опасности - когда выходила наружу, испуганная
ракетами, и раньше, - когда стояла у железной двери, если бы открыла, уже не
была бы в живых, ведь свое прозвище - Полифем - он получил на авианосце
"Киттихоук", в ту пору вывод из Южного Вьетнама был уже предрешен, в каюте,
где жил на пару с неким рыжим богатырского сложения пилотом, пилотом,
кстати, первоклассным, а вообще великим чудаком, бывшим профессором, - до
войны преподавал греческий язык в каком-то "хиллбиллском" университете, в
свободное от службы время все читал Гомера, "Илиаду", громко декламировал
вслух, звали его Ахиллом, отчасти чтобы позлить нелюдима, отчасти из
языческого восхищения его безумной отвагой, - и вот эту "белую ворону" он-де
без устали фотографировал и снимал на кино, то были самые удачные за всю его
операторскую карьеру работы, потому что Ахилл всегда был поглощен собой,
разговаривал все больше ни о чем; но однажды, за несколько часов до ночного
вылета на бомбардировщике нового типа, с которого им надлежало сбросить
бомбы на Ханой, - задание, кстати, оба полагали, могло худо кончиться, -
вдруг оторвался от своего Гомера, пристально посмотрел на него, - а он как
раз наводил на него камеру, - сказал - "ты Полифем" - и рассмеялся; ни до,
ни после ему не доводилось видеть Ахилла смеющимся, и потом тот впервые
по-настоящему заговорил с ним: рассказал, что у греков, помимо богини
боевого порядка Афины Паллады, был еще и бог боевого сражения, Арес, что в
ближнем бою всякое размышление опасно, только молниеносная реакция позволяет
уклониться от брошенного копья или отбить щитом меч, укол, удар, враг
буравит тебя взглядом, тело против тела, его ярость, его сопение, его пот,
его кровь смешиваются с твоей яростью, с твоим сопением, с твоим потом, с
твоей кровью, образуя дико сплетенный клубок, пропитанный ненавистью и
страхом, человек впивается в человека, вгрызается в него, разрывает,
разрубает, закалывают его, звереет, озверев, раздирает зверей, так бился под
стенами Трои Ахилл, то была человеконенавистническая бойня, а еще он рычал
от ярости и буйно ликовал, когда насмерть повергал очередного противника, а
вот он - его ведь тоже зовут Ахиллом, - о боже, какой срам-то... чем
технически совершенней становится война, тем абстрактней враг, для снайпера
с автоматическим прицелом это всего-навсего некий различимый объект,
отдаленный на внушительное расстояние, для артиллериста - объект лишь
предполагаемый, пилот же бомбардировщика еще может, если потребуется,
подсчитать, сколько городов и деревень бомбил, но никак не то, сколько убил
людей или как это сделал: раздавил ли, взорвал ли, сжег ли - этого не знает,
лишь следит за своими приборами и анализирует в уме данные своего радиста,
чтобы довести самолет туда, в тот абстрактный пункт в стереометрической
системе координат долготы, широты, высоты, сообразуясь с собственной
скоростью и направлением ветра, потом - автоматический сброс бомб, и после
атаки чувствуешь себя не героем, а трусом, возникает кошмарное подозрение:
эсэсовец-палач в Освенциме действовал нравственней, был в конфронтации со
своими жертвами, даже если и считал их недочеловеками и дерьмом, между ним
же, Ахиллом, и его жертвами никакой конфронтации нет, жертвы даже не
недочеловеки, а нечто воображаемое, он словно бы истребляет насекомых, вроде
летчика, который разбрызгивает ядохимикаты, но при этом не видит самой
саранчи, отбомбить, выжечь, стереть с лица земли, не суть важно какие
глаголы употребить, - все можно оценить лишь абстрактно, чисто технически, в
виде некой суммы, лучше всего в денежных знаках, один убитый вьетнамец стоит
свыше тысячи долларов, мораль вылущивается как злокачественная опухоль,
ненависть инъецируется как допинговый препарат, натравляющий на врага, а тот
просто-напросто фантом; видишь врага воочию, что называется, живьем, скажем,
пленного, не ощущаешь никакой к нему ненависти, разумеется, борешься против
системы, противоречащей твоему политическому мировоззрению, но любая
система, в том числе наипреступнейшая, состоит из виновных и невиновных, и
всякая система, в том числе военная машинерия, которой он подчинен,
запятнана преступлением, придавливает и затушевывает обоснование, кажешься
себе обезличенным, - механическим наблюдателем стрелок и часов, особенно это
касается налета, который им предстоит, их самолет - летающий компьютер: сам
взлетает, сам движется на цель, сам сбрасывает бомбы, все автоматически, оба
они исполняют только сугубо наблюдательскую функцию, иногда кажется, что
лучше уж быть настоящим преступником, совершить что-то бесчеловечное,
зверское - изнасиловать бы, задушить женщину; человек - иллюзия; и
становится либо бездушной машиной, камерой или компьютером, либо зверем;
после этой тирады, самой длинной из когда-либо им произнесенных, Ахилл
умолк, а спустя несколько часов они в бреющем полете на скорости, вдвое
превышающей звуковую, устремились к Ханою, навстречу огневому смерчу орудий
ПВО - ведь Си-ай-эк загодя предупредило Ханой, ибо программой испытания
предусматривается также воздушная оборона, тем не менее ему удалось сделать
снимки, некоторые из них, пожалуй, принадлежат к числу наилучших в его
фотоархиве, потом, когда бомбы были сброшены, в самолет попал снаряд,
автоматика отключилась, раненный в голову Ахилл, истекая кровью, тянул
тяжело поврежденную машину назад на авиабазу, уже не как человек, а сам
будто компьютер, а приземлились на "Киттихоук", и машина наконец перестала
трястись, он-де увидел кровавое и опустошенное лицо идиота, с тех пор уже не
мог забыть Ахилла, тот стал для него живым воплощением вины, он прочел
"Илиаду", чтобы понять этого "хиллбиллского" профессора, спасшего ему жизнь
и ставшего из-за того идиотом, наводил о нем справки, встретил же лишь
спустя годы в психиатрическом отделении госпиталя, где ему, Полифему,
зашивали ногу, он увидел перед собой слабоумного бога, запертого в клетку,
который несколько раз совершал побеги из лечебницы и насиловал и убивал
женщин, тут Полифем снова уставился в ничто, а на ее вопрос, не Ахилл ли то
был вчера за дверью, ответил - она ж должна понять, что он не вправе
отказать ему в единственном желании, на какое он еще способен, если
представляется удобный случай, а впрочем, он ведь обещал ей показать
кинопортрет Джитти Серенсен.
Наконец он запустил-таки проектор, хотя стоило ему это немалых усилий,
да перед тем немало времени пришлось затратить на поиски нужной пленки, и
вот пошли кадры, она сидела в кресле, закинув ногу на ногу, и смотрела на
незнакомую прежде Джитти Серенсен, хрупкую женщину в красном пальто на меху,
которая ступила в беспредельную песчаную пустыню, причем Ф. сначала
почудилось, что идущая там женщина - это она сама; по тому, как женщина
двигалась, она поняла, что за нею гонятся; когда приостанавливалась, что-то
как бы вспугивало ее, лицо ее ни разу не показалось на экране, но по время
от времени появлявшейся тени Ф. догадалась, что в пустыню гонит ее вездеход
Полифема; Джитти Серенсен шла и шла - по камню пустыни, по песку пустыни,
однако продвижение это, пусть и спровоцированное, не было бесцельным, у Ф.
было такое ощущение, что датчанка словно бы стремится к какой-то желанной
цели, но совершенно внезапно та побежала вниз по крутому склону,
споткнулась; показались стены мавзолея Аль-Хакима, черными нахохлившимися
птицами - коленопреклоненные святые; она поднялась, поспешила к ним,
обхватила колени первого, хотела было просить о помощи, тот повалился на
песок, как тот, к которому прикасалась сама Ф.; датчанка переползла через
труп, обхватила колени второго, и этот оказался трупом; возникла тень
вездехода, черная-пречерная, затем похожее на древнего витязя существо,
которое набросилось на нее, почему-то апатичную, безвольную, совсем не
сопротивляющуюся, изнасиловало ее, убило - все с предельной наглядностью;
сначала крупным ^планом ее лицо, потом лицо того существа, стонущее,
алчущее, мясистое, опустошенное; все, что последовало, снималось, вероятно,
специальной камерой, ночью - труп в окружении святых, опять два
коленопреклоненных мертвеца, набежали шакалы, которые сначала обнюхали, а
потом принялись раздирать тело Джитти Серенсен; и только теперь Ф. заметила,
что осталась одна; она встала, вышла из вестибюля, остановилась, вынула из
сумочки сигарету, щелкнула зажигалкой, сделала несколько затяжек - Полифем
сидел за столом, разрезая пленку, под рукой стеллаж с обрезками, на столе,
рядом с выбранными из пленок фрагментами, револьвер; у края стола
лысоголовая человекоподобная глыба, не открывая глаз скандирующая
гомеровские гекзаметры, раскачиваясь в такт стихам; и Полифем сообщил: он-де
дал ему наглотаться валиума, после чего продолжил вырезать кадрики, спросил,
понравился ли материал - видео, перенесенное на 16-миллиметровую пленку, она
не знала, что ответить, он смотрел на нее равнодушно, холодно; то, что он
называет действительностью, инсценировано, сказала она, на что, рассматривая
Очередной кадр, только что вырезанный из пленки, он ответил:
инсценируется-де игра, действительность инсценировать невозможно, ее можно
лишь проявить, он проявил Серенсен подобно тому, как космический зонд
проявил действующие вулканы на спутнике Юпитера; она возразила - софистика,
мол, а он: действительность не софистична, и потом, когда все вновь
содрогнулось и вновь посыпалась с потолка штукатурка, Ф., в свою очередь,
поинтересовалась, почему он назвал Ахилла обезумевшим богом, на что
последовало такое объяснение: назван так потому, что Ахилл действует как
зараженный своим творением бог, уничтожающий свои творения, датчанка не
творение идиота, гневно бросила она, тем хуже для бога, спокойно возразил
он, и на ее вопрос, здесь ли это случится, сказал "нет", и не у стен
мавзолея Аль-Хакима, там можно попасть над наблюдение спутников, кинопортрет
датчанки грешит изъянами, а вот ее - станет его шедевром, место он уже
облюбовал, теперь пусть оставит их, не то может очнуться Ахилл, ему самому
нужно еще упаковать вещи, ночью выступать в путь, ее он берет с собой, как и
кинопленки с фотографиями, из-за которых за ним охотятся, он покидает эту
станцию навсегда; и он снова занялся своей пленкой, она же, не отдавая себе
отчета в том, что беспрекословно выполняет его волю, направилась в свою
комнату, легла на кровать или кушетку стиля модерн, совершенно безразличная
ко всему, что происходит, бежать ведь нельзя, он протрезвел и вооружен,
может очнуться Ахилл; станция между тем вновь сотряслась; да если бы и
решилась, сейчас сама не знала, действительно ли хочет, она видела перед
собой на экране лицо Джитти Сервисен, искаженное плотской страстью, и потом,
прежде чем оно исказилось гримасой, когда горло ее обвили мощные жилистые
руки, - гордое, торжествующее, жаждущее; Ф. вдруг показалось, что датчанка
страстно желала всего этого, желала изнасилования и смерти, все прочее было
лишь предлогом, и ей, ей непременно нужно было этот самолично избранный путь
пройти до конца, ради своего выбора, ради своей гордыни, ради самой себя, -
банальный и вместе с тем неумолимый порочный круг долга, но это была правда,
та самая правда о себе, которую она искала; Ф. стала вспоминать о своей
встрече с фон Ламбертом, она дала согласие взяться за его поручение вопреки
собственной интуиции, только-только взявшись за осуществление своей не
очень-то определенной идеи, она переключилась вдруг на чужую и еще более
неопределенную, лишь бы хоть за что-то приняться, так как переживала кризис;
далее она стала вспоминать о беседе с логиком Д., отговорить ее, Ф., от
поездки он не мог, чересчур много в нем воспитанности, а может, и не хотел,
распираемый любопытством: чем все это кончится, да и фон Ламберт мог бы
послать еще один вертолет, - преступник в квадрате, подумалось ей, и она
невольно рассмеялась; потом увидела себя в мастерской перед портретом, то и
в самом деле был портрет Джитти Серенсен, но она слишком поздно обернулась,
из комнаты, вероятно, вышла именно Тина, а режиссер наверняка ее любовник;
она была тогда очень близка к разгадке, но не прочувствовала этого, уж
слишком велико оказалось искушение полететь в М., но и полет, вероятно, был
всего лишь бегством, но от кого же, спросила она себя же, может, от самой
себя, наверно, она сама себе стала нестерпима и бегство ее выразилось в том,
что безвольно поддалась; она вспомнила себя девочкой у горного ручья, в
нескольких шагах от того места, где он низвергался, она подошла сюда,
удалившись от своей компании, и опустила в ручей маленький бумажный
кораблик, двинулась вслед за ним, вскоре он зацепился за камень, потом за
другой, третий, но снова и снова освобождался, неудержимо приближаясь к
водопаду, а она, маленькая девочка, ликовала от радости: ведь ей удалось
разместить на кораблике всех своих подруг, а также свою сестренку, мать,
отца и веснушчатого мальчика из своего класса, впоследствии умершего от
лейкемии, - всех, кого любила и кем сама была любима, и когда кораблик,
набрав скорость, перескочил через риф и нырнул вниз, в глубину, то вскричала
от восторга; и вдруг кораблик стал кораблем, а ручей - рекой, устремленной к
большому водопаду, и она сидела на этом корабле, который все быстрей и
быстрей мчался к водопаду, а над ним, на двух рифах, сидели, поджав под себя
ноги, Полифем - он снимал ее камерой, очень похожей на глаз Полифема, и
Ахилл - тот смеялся и вправо-влево раскачивался своим нагим корпусом.
В путь выступили почти сразу после удара настолько сильного, что ей
показалось: станция рушится; вся автоматика вышла из строя, вездеход
пришлось поднимать лебедкой, наконец, уже на воле, Полифем наручниками
примкнул ее к поручню платформы, уложил в ворох кинопленки, и потом взял с
места в карьер, ракеты, однако, больше не появлялись; без помех двигались
всю ночь все дальше на юг, над головою звезды, названия их она позабыла, за
исключением одной - Канопы, ее-то она обязательно увидит, предсказал ей Д.,
но теперь не знала, видит ли ее, это почему-то мучило, - казалось, Канопа
помогла бы, стоит опознать ее; потом звезды погасли, последней та, что,
вероятно, и была Канопа... ледяное серебро ночи в утреннем свете...
холодно... восход солнечного диска... Полифем освободил ее, погнал,
укутанную в красное пальто на меху, в безбрежье пустыни, в исполосованную
шрамами, как будто лунную равнину из камня и песка, по вади, между песчаными
дюнами и жуткими, прихотливого рельефа скальными формациями, в преисподнюю
света и тени, пыли и иссушенности, как гнал некогда Джитти Сервисен, - то
почти касаясь, то чуть приотставая, то едва слышимый, то с грохотом
надвигающийся в затылок... словно некое чудище играет со своей жертвой,
вездеход, управляемый Полифемом, рядом с Полифемом Ахилл, все еще наполовину
одурманенный, вихляющийся вправо-влево, читающий стихи из "Илиады" -
единственное, чего не смог уничтожить в нем угодивший когда-то в голову
стальной осколок; направлять ее Полифему не приходилось; она шла и шла,
укутанная в свое красное пальто, бежала навстречу солнцу, которое
поднималось все выше и выше; потом за спиной у нее возник хохот, вездеход
гнал ее, как несколькими днями раньше гнал шакала полицейский в тюрбане...
может, она и есть шакал... остановилась, вездеход тоже, с нее ручьями лил
пот, она разделась, безразличная к тому, что за ней наблюдают, правда,
по-прежнему куталась в красное пальто... шла дальше, вездеход следом... все
шла и шла... солнце нестерпимо палило в небе... когда вездеход тормозил или
отставал, она слышала стрекотание камеры; предпринималась попытка
запортретировать будущую убитую - только вот убитой будет она сама, и
портретировали именно ее, и она вспомнила, что случится с ее кинопортретом,
подумала, будет ли Полифем показывать ее другим жертвам, как сделал с
датчанкой, потом уже ни о чем не думала, думать о чем бы то ни было стало
бессмысленным, в гудящей дали показались причудливых форм невысокие скалы; у
нее мелькнула мысль: наверно, мираж; она всегда мечтала увидеть мираж, но,
уже едва держась на ногах, подошла ближе - оказалось, это не скалы, а
подобие кладбища расстрелянных танков, которые стояли здесь хаотическим
скопищем, словно гигантские черепахи, а мощные обгорелые мачты прожекторов,
когда-то освещавших территорию танкового сражения, смотрели в сверкающую
пустоту; едва она разглядела место, куда ее пригнали, тень надвигающегося
вездехода накрыла ее собой как плащом, и когда перед ней возник Ахилл -
полунагой, с головы до пят запорошенный пылью, точно явился прямо с боевой
сечи, в старых, обтрепанных внизу армейских бриджах, с босыми ступнями,
покрытыми затвердевшей коркой песка, с широко раскрытыми обезумевшими
глазами, ей почудилось, что ее будто сжимают ужасные тиски, и она внутренне
содрогнулась, чувствуя дыхание реальности во всей неотвратимой жути, и
ощутила в себе страстную, неимоверную жажду жить, жить вечно, желание
броситься на этого обезумевшего бога, вонзиться зубами в его горло, - вдруг
ощутила себя хищником, свободным ото всякого человеческого чувства, ни в чем
не уступающим тому, кто хотел изнасиловать и убить ее, ни в чем не
уступающим миру, пугающему своей безумностью... исполин же словно избегал
ее, кружился на одном месте... а она никак не могла сообразить, почему он
избегает ее, почему кружится, упала, поднялась, уставилась на американские,
немецкие, французские, русские, чешские, израильские, швейцарские,
итальянские стальные гробы, из которых начала прорастать жизнь - она
выкарабкивалась на волю из заржавевших, некогда боевых танков, из разбитых
бронемашин - отовсюду выныривали подобно фантастическим животным кино- и
телеоператоры - восставали из кипящего серебра вселенной, глава секретной
службы вылез из обугленных останков русского СУ-100, из командирской башни
обгоревшего "центуриона" колобком выкатился начальник полиции в своем
молочно-белом мундире - все они давно вели наблюдение за Полифемом и каждый
из них - за всеми остальными, теперь, когда многочисленные кинооператоры, с
башен, с лафетов, с гусениц стрекотали своими камерами, а звукооператоры
закидывали на танки и бронемашины и протягивали с противоположной стороны
свои микрофоны, Ахилл, раненный вторым выстрелом, в бессильной ярости
бросился на один танк, потом на другой, отскакивал, пинаемый ногами, падал
на спину, извивался, вставал, наконец, тяжело дыша, прижав руки к груди -
между пальцев проступала кровь, - двинулся к вездеходу, рыком скандируя
снимающему его Полифему стихи из "Илиады", задетый третьей пулей, опять упал
на спину, поднялся, выпрямился еще раз, наконец, изрешеченный автоматной
очередью, опрокинулся навзничь и испустил дух; тогда Полифем, пользуясь тем,
- что все всецело поглощены съемкой - ведь нужно успеть снять и Полифема, и
всех остальных, - стремительно объехал танковое кладбище и погнал машину
прочь, мало-помалу отрываясь от тех, кто кинулся его преследовать и кому,
собственно, важно было просто не потерять следа, однако погоня оказалась
бессмысленной: когда они примерно в двенадцать ночи подъезжали к станции
наблюдения и до нее оставалось всего несколько километров, пустыню потряс
взрыв, заставивший все содрогнуться, как при землетрясении, и ввысь поднялся
огненный шар.
Несколько недель спустя, когда все телецентры безо всякой мотивировки
наотрез отказались воспользоваться фильмом Ф., возвратившейся домой со своей
съемочной группой, логик Д. зачитал ей, завтракавшей вместе с ним в
итальянском ресторане" отрывок из утренней газеты - в М. начальник
генерального штаба приказал расстрелять главу секретной службы и начальника
полиции: первого - за противогосударственную деятельность в пользу
иностранных государств, второго - за намерение свергнуть законное
правительство, а кроме того, со всей решительностью отверг нелепые слухи,
будто часть пустыни используется как целевая площадка для иностранных ракет,
нет, его страна неукоснительно соблюдает нейтралитет; объявив, что принимает
на себя полномочия главы правительства, бывший начальник генерального штаба
вылетел в войска на юг страны с тем, чтобы продолжить пограничную войну;
сообщение это очень позабавило и даже развеселило Д., но уж совсем привела в
восторг обнаруженная им на следующей странице и зачитанная потом вслух
краткая, в две строки, заметка: сбылось заветное желание четы фон Ламберт -
та, которую когда-то считали мертвой и вроде бы даже погребли, произвела на
свет здорового крепкого мальчика; складывая газету и обращаясь при этом к
Ф., Д. подытожил: черт возьми, тебе, однако, крепко повезло.
Last-modified: Thu, 27 Apr 2006 20:17:22 GMT