сте с Джо в пансионате. Заточение далось моралисту легко, а эстету тяжко. Джо стремился к духовной концентрации, Джимми - к эмоциональной разрядке, первый жаждал медитации, второй - женщин. Джо время от времени исчезал ночью, чего никто не замечал, сидел на стропилах полуразвалившейся церкви или в одной из комнат пустого дома священника. Большой Джимми подкарауливал девочку, дважды в неделю доставлявшую в пансионат молоко, - короткие темные, небрежно причесанные волосы, голубые глазки, простодушная и свежая, не подозревающая, что сквозь щели закрытых ставней за ней следят закоренелые преступники, изнывающие от похоти и приговоренные к противоестественному воздержанию. x x x Так что ничего избежать было нельзя. Большой Джимми хотел лишь опередить других, а Джо только пытался ему помешать, поэтому, когда все стали чесать об Эльзи языки, он и пригрозил, что свернет шею любому, кто станет приставать к девочке. Но оба они не приняли в расчет пса. А тот, стараясь защитить хозяйку, перевернул тележку с бидоном и вцепился зубами в зад Джо, пытавшегося спасти девочку, в то время как Большой Джимми валялся с ней в луже молока, а в лесу над пансионатом кто-то пьяным голосом громко декламировал: И милый лебедь, Пьян поцелуем, Голову клонит В священно-трезвую воду {2}. Крику и воплей хватало, причем не разобрать было, кто больше кричал и вопил - Джо, Джимми или девочка. Наконец Джимми скрылся в доме, а девочка убежала вниз по склону. Пес же не отпускал Джо, он с такой силой вгрызся ему в зад, что даже сторож Ванценрид не смог оторвать. Только бандит по кличке Алый Цветочек освободил Джо от озверевшего пса, разрядив в него свой кольт Магнум фирмы "Смит и Вессон", хотя в самого пса и не попал: тот пастью схватил пистолет и помчался вниз по склону, таща за собой перевернутую тележку. Ванценрид позвонил фон Кюксену. Барон погрузился в раздумье. Его сделки обрели недавно новый оттенок. Став членом синдиката, он начал продавать наряду с подделками, про которые туманно намекал, что они, вероятно, могут оказаться подлинниками, также и настоящие подлинники, утверждая, что они поддельные. Продавал он их только тем, кто навел справки в синдикате и знал, что картины эти подлинные, но краденые, зачастую из вилл тех, кто летом приезжал сюда утешаться от тоски богатства весельем нищеты. Фон Кюксен подумал, не стоит ли сообщить о происшедшем на Минерваштрассе, затем решил действовать самостоятельно. Около полудня к пансионату подкатил "эстон мартин" и два "кадиллака". Из "эстона" вышел фон Кюксен, из "кадиллаков" два его приемных сына. Барон - светловолосый господин с моноклем, поблескивающим в глазу, в белых перчатках, с сукой породы доберман на поводке - впервые прибыл в пансионат. Ванценрид провел его в вестибюль. - Мне следовало бы, собственно, позвонить в Цюрих, - сказал Ванценрид. - Следовало ли? - переспросил барон. - Таков приказ,- признался Ванценрид. - Почему ослушался? - пожелал уточнить барон. Ванценрид забормотал, мол, Лихтенштейн ближе и потому он подумал... - Осел не думает, а повинуется, - отрезал барон: он почувствовал, что сторож врет. На диване лежал кверху задом Джо-Марихуана и стонал. - Где остальные? - спросил фон Кюксен, и, поскольку Ванценрид ничего не ответил, барон приказал громким и властным голосом: - Всем явиться! Вестибюль медленно заполнился хмурыми субъектами, кое-кто из гангстеров прихватил с собой автомат. Видимо, что-то не ладилось. Использовать зимой пансионат как укрытие было гениальной идеей то ли "трубочиста" в пентхаузе на берегу Гудзона, то ли адвокатской конторы "Рафаэль, Рафаэль и Рафаэль", но надо было бы заранее предусмотреть возможность происшествия, о котором сообщил Ванценрид. Следовало учесть скуку как негативный фактор. Может, "трубочист" в Нью-Йорке или адвокаты с Минерваштрассе хотели таким способом сдать всю банду. А может, просто не предусмотрели скуку, может, он сам, фон Кюксен, виноват в происшедшем, прислав сюда книги классиков. Боже мой, какие у них физиономии, эти не могли не озвереть со скуки. Может, стоило бы все же известить троих Рафаэлей, но, с другой стороны, может, они как раз и хотели, чтобы он действовал самостоятельно, может, адвокатская контора на Минерваштрассе 33/а хотела, чтобы он вызвал полицию. Но тогда он, барон фон Кюксен, взявший в аренду пустой пансионат, сгорит ярким пламенем. Нужно поскорее вынуть шею из петли. В Нью-Йорке он кое-чему научился. И второй раз не допустит, чтобы синдикат обвел его вокруг пальца. Джо-Марихуана застонал. Граф приблизился к нему. Рана и впрямь была нешуточная. Видимо, пес был настоящий кровопийца. Барон спросил, что он мог бы сделать для Джо, о кантональной больнице, пожалуй, не может быть и речи. - Боже упаси, - простонал Джо и назвал частную клинику в Асконе на улице делла Коллина. Но пес-кровопийца как-никак укусил человека, да и девочка была изнасилована. Удивительно, что полиция до сих пор не явилась. Оставался лишь один выход. Барон взял с собой добермана для своей личной безопасности, теперь собака поможет ему выпутаться из неприятного положения, в котором он оказался по милости синдиката. Закурил сигарету, огляделся и спросил: - Кто? Молчание. Барон остановил взгляд на Ванценриде и приказал: - Кругом! Ванценрид повернулся к нему спиной. Барон приказал: - Спустить штаны! Ванценрид повиновался. Барон приказал: - Нагнуться! Ванценрид нагнулся. И тут его осенило. Он догадался, что скоро его будут оперировать во второй раз, но не там, где в первый. Догадка оказалась верной. Доберман впился в него зубами. Барон позвонил по телефону и сообщил местному полицейскому, что пес деревенского старосты укусил сторожа пансионата. Сторож сильно пострадал. Полицейский был не в курсе, что удивило фон Кюксена, - может, и не стоило натравливать Берту - так звали суку - на сторожа. Он посоветовал господам - так он выразился - запереться в погребе, сел вместе с доберманом в машину и вернулся к себе в Лихтенштейн. Оскар отвез Ванценрида в кантональную больницу, а Эдгар, бледный как смерть, на втором "кадиллаке" повез Джо в Аскону. "Господа" последовали совету барона. x x x Между тем Эльзи уже давно была дома. Староста Претандер колол дрова в сарае. Человек он был замкнутый и грубоватый, но упорный, на его круглом как блин лице бросались в глаза густые пшеничные усы, а жесткие волосы на голове топорщились, как стерня. Он был бы веселым человеком, родись у него сын. Но родилась дочка. Жена давно умерла, кроме Эльзи, у него никого не было, а Эльзи - девочка, и потому он был груб и резок с ней, так что при виде ее лишь спросил, где пес, где Мани, и не обратил особого внимания на уклончивость ответа - не знаю. Решил, что пес никуда не денется, и когда тот явился с кольтом "Смит и Вессон" в пасти, с грохотом волоча за собой перевернутую тележку, он подумал только: слава Тебе, Господи, с Мани ничего не случилось, видать, вспугнул браконьера, хороший пес, умный. И даже не заметил, что Мани вернулся домой без бидона. Около двух часов пополудни полицейский Лустенвюлер въехал в деревню на джипе. Полицейским он сделался лишь благодаря протекции своего отца, правительственного советника Лустенвюлера, поскольку был на 15 сантиметров ниже нормы. Но всю свою жизнь он ровно ничего не делал, только жрал, а потому и хотел стать полицейским или сторожем на железной дороге, чтобы и впредь ничего не делать, кроме как жрать. Но поскольку железная дорога наотрез отказала, оставалась одна полиция, где его в конце концов сплавили на отдаленный полицейский участок в ущелье Вверхтормашки, что в двенадцати километрах от деревни. Лустенвюлер притормозил перед домом старосты, но не вышел из джипа, а только посигналил. Огромная голова Мани высунулась из конуры и вновь скрылась. Дверь дома распахнулась, на крыльцо вышел староста. - Привет, - поздоровался с ним полицейский. - Чего надо? - спросил староста. Из конуры опять появилась голова Мани. - Ничего, - ответил полицейский. - Значит, и говорить не о чем, - буркнул староста и вернулся в дом. Из конуры вылез Мани, потянулся и потрусил к джипу. Лустенвюлер вдруг перепугался и со страху окаменел за рулем. Пес обнюхал джип, повернулся и трусцой вернулся в конуру. Лустенвюлер посигналил. Еще раз и еще. Староста вновь вышел из дома. - Теперь что? - спросил он. - Надо с тобой поговорить, - ответил полицейский. - Тогда входи, - сказал староста и хотел было вернуться в дом. - Не могу, - замялся полицейский. - Твой пес... - Что - Мани? - спросил староста. Пес опять вылез из конуры. - Он кусается, - выдавил Лустенвюлер, с опаской глядя на приближающегося пса. - Чушь, - отрезал староста. Пес завилял хвостом, неожиданно прыгнул в джип и облизал Лустенвюлеру лицо. - Мани, на место! - спокойно скомандовал староста. Пес поплелся в конуру. - Видишь, какой послушный, - заметил староста. Но Лустенвюлер настаивал на своем: - Он укусил сторожа в пансионате. Из дома вышла Эльзи. - Неправда, - сказала она, - неправда, на меня напали двое парней, один из них меня... в луже молока... Лустенвюлер видит, как я выгляжу, вся взлохмаченная и исцарапанная. Только отец ничего не видит. А пес укусил второго. - Девка, - набросился на Эльзи староста, - что там у вас стряслось? - Бидон перевернулся, - сказала Эльзи, - и я с первым парнем повалилась в лужу... Староста вошел в дом и вынес кольт. - Его принес Мани, - сказал он и опять накинулся на Эльзи: - А ты заткнись, пес имел дело с браконьером. - Нет, со сторожем, - гнул свое Лустенвюлер. - Мне позвонили из пансионата. - Потом спросил: - А что, черт побери, случилось в луже молока? Полиция должна знать все. - То и случилось, что должно было случиться в луже молока, это и полиция может сообразить, - ответила Эльзи. Лустенвюлер задумался. - Ты так полагаешь? - спросил он, помолчав. - Не задавай глупых вопросов, - отрезала Эльзи. - Так, значит, парней было двое? - опять спросил Лустенвюлер. - Двое, - спокойно подтвердила Эльзи и вошла в дом. - Двое, - повторил полицейский и покачал головой. - Эльзи несет чушь, - сказал староста. - Странно, - пробормотал Лустенвюлер и поехал вместе со старостой в пансионат. x x x Главный вход был заперт, дверь на кухню тоже, рядом они обнаружили лишь пустой бидон и остатки пролитого молока. Покричали. Никто не появился. - Странно, - опять пробормотал полицейский, после чего оба поехали в участок. За двадцать с лишним лет службы в полиции Лустенвюлер превратил свой офис в кухню: стены увешаны колбасами и окороками, во всех углах что-то булькало, варилось, жарилось, кипело, мариновалось, столы завалены фаршем, луком, чесноком, зеленью, крутыми яйцами, кочанами салата вперемешку с полицейскими донесениями, фотографиями преступников, наручниками и револьвером, а также заставлены открытыми банками с тунцом, сардинами и анчоусами. - Я приготовил мясной суп с сельдереем, репчатым луком, чесноком и белокочанной капустой, - сказал Лустенвюлер и налил себе полную тарелку из клокочущей на плите кастрюли, потом поставил ее на письменный стол и начал есть, прерываясь только для того, чтобы печатать на машинке протокол, а также налить себе вторую, а потом и третью тарелку супа. Затем он взял в руки готовый протокол, пробежал его глазами, стряхнул с листа брызги супа и сказал старосте, чтобы тот подписал свои показания. Потом отрезал кусок сала от висевшего на стене окорока. В эту минуту в дом вошел расфранченный и благоухающий Оскар фон Кюксен. - Пса надо ликвидировать, - категорически потребовал он. - Да кто вы такой? - осведомился Лустенвюлер, жуя сало. - Представитель лица, взявшего в аренду пансионат, - ответствовал Оскар. - Это который проповедует "Блаженны нищие"? - спросил Лустенвюлер, продолжая жевать. - Нет, тот арендовал пансионат на лето, - ответил Оскар. - Зимой его арендует мой отец, барон фон Кюксен. - Странно, - опять пробормотал Лустенвюлер, жуя. - Он ведь из Лихтенштейна. - Пса надо ликвидировать, - повторил свое требование Оскар. - Мани ни в чем не виноват, - подал голос Претандер. - Я - староста деревни. Пес принадлежит мне. - Он прокусил зад моему сторожу, - заявил Оскар. - Из-за того, что мою Эльзи изнасиловали, - выпалил староста. Это у него как-то само собой вырвалось, причем он отнюдь не верил в то, что сказал. - Странно, - в третий раз пробормотал Лустенвюлер. - Пес вернулся домой с кольтом в пасти, - сказал староста, - марки "Смит и Вессон". - Кому пес вцепился в зад, тот не станет вытаскивать кольт и насиловать девчонку, - возразил Оскар, а Лустенвюлер в это время намазал хлеб маслом и положил сверху ломтик сала. - Если девчонка утверждает, - продолжал Оскар, - что пес вцепился в другой зад, а не в зад сторожа, то я могу лишь заметить, что этот второй, столь же истерзанный зад мог быть обнаружен, но его нет в наличии. - Если то был браконьер, - взорвался наконец староста, - то его зад, естественно, исчез вместе с ним, и Мани не в чем винить. А вот с пансионатом дело нечисто: если там, кроме сторожа, никого нет, почему он один выпивает два бидона молока в неделю, столько одному не осилить. - С таким скандалистом, как вы, я не намерен более дискутировать, - отрезал Оскар. - Имеет место нанесение тяжелой травмы, мы подадим на вас в суд. - С этими словами он вышел, сел в "кадиллак" и укатил в пансионат. - Ты все еще утверждаешь, что Эльзи изнасиловали? - жуя, спросил Лустенвюлер. - Меня интересует только пес, - ответил староста. - Пес не виноват. - Но он не виноват только в том случае, если Эльзи действительно изнасилована, - возразил Лустенвюлер. - Тогда имеют место развратные действия, и я должен подать в суд. Где-то у меня есть еще одна банка бобов. - Ладно, - кивнул староста. - Подавай. - На кого? На сторожа? - спросил Лустенвюлер, роясь в куче банок в дальнем углу, причем несколько банок с грохотом раскатилось по полу. - Не на сторожа, а на браконьера, - возразил староста. - Но Мани не виноват. - Прекрасно, как тебе будет угодно, - заметил Лустенвюлер, - но я должен внести в протокол и то, что сказал представитель лица, взявшего в аренду пансионат. Я тут один, мне понадобится на составление протокола несколько дней, так что известят тебя нескоро. - Но ты напишешь и про то, что Мани укусил браконьера? - спросил староста. - И браконьера, и сторожа, - ответил Лустенвюлер и открыл банку с бобами. - Но в наличии у нас только один укушенный, а должно быть два. Чертовски сложно все это изложить на бумаге. - А если ты ничего не напишешь? - спросил староста. - Тогда задница сторожа и пес старосты будут в полном порядке, - ответствовал Лустенвюлер, вываливая бобы в кастрюлю с мясным супом. - Вот ничего и не пиши, - заключил староста и пошел домой. Однако он не учел соображений барона фон Кюксена, а тот не учел характера старосты. Для барона все происшествие было верхом глупости. Он был убежден, что либо "трубочист", либо клиент Рафаэлей, либо же они оба, если вообще они не одно и то же лицо, заманили его в ловушку, тем более что на Минерваштрассе 33/а его встретили не три Рафаэля, а три других господина, все трое - неимоверной толщины и различались лишь двойным, тройным и четверным подбородками. Двойной подбородок заявил, что барону надлежало немедленно информировать их, тройной - что барон испортил все дело бредовой идеей натравить еще и псину, а четверной приказал, чтобы фон Кюксен сам загладил причиненный ущерб. Кроме того, барону сразу же показалось, что дом по Минерваштрассе 33/а выглядит как-то иначе, чем прежде, пожалуй, еще обшарпаннее. Барон даже вернулся на тротуар, прежде чем войти внутрь, однако номер дома был тот же. Не он, а синдикат совершил ошибку, а что Рафаэли теперь пытаются свалить вину на него, типично для этой шушеры, присвоившей 60 процентов от продажи его подлинных картин. И что теперь они ведут с ним переговоры через каких-то подставных лиц, тоже наглость. Но он-то вляпался из-за них в пренеприятную историю. Изнасилование несовершеннолетней неизбежно попадет в суд. Хотя самое худшее его доберман все-таки предотвратил. Идея эта была вовсе не бредовая, и он продемонстрировал присутствие духа. А теперь нужно опередить жалобу старосты в суд. И он подал в столице кантона исковое заявление на возмещение причиненного ему ущерба. Декабрьским утром смущенный Лустенвюлер протопал по наконец-то выпавшему глубокому снегу к старосте и заявил, указывая на Мани, который, виляя хвостом, бросился ему навстречу, что пса придется пристрелить, такому опасному зверю нельзя бегать где вздумается, он получил на этот счет из столицы кантона решение суда. Уж не тронулся ли умом наш Лустенвюлер, удивился староста, ведь он сам только потому и не обжаловал то, что сделали с Эльзи, чтобы Мани никто ни в чем не обвинил. А я и не писал жалобу на пса, возразил полицейский, это сделал фон Кюксен, - закон есть закон. Мани придется пристрелить, да он и сам его побаивается, уж больно этот пес огромный. Староста спокойно процедил - и это его спокойствие казалось особенно угрожающим потому, что он взял в руки охотничье ружье - пусть Лустенвюлер убирается подобру-поздорову, иначе он будет стрелять. Но не в собаку. Я этого не слышал, заявил полицейский, вернулся по снегу к своему джипу и уехал. - Эльзи! - позвал староста, но ее нигде не было. Проклятая девчонка, подумал он, если бы я только знал наверняка, что тогда произошло. Но Эльзи не появлялась. Когда полицейский прикатил на джипе, девочка бросилась по глубокому снегу к крутому спуску и спряталась за сугробом. Внизу, в глубине ущелья, на кантональном шоссе снега не было, зато на дороге к пустому пансионату нетронутый снег лежал толстым слоем. Никому уже не нужно было молоко, сторож лежал в больнице. Эльзи в толстом красном пуловере и красной шапочке потопала по глубокому снегу вверх, к пансионату, но перед выходом в парк остановилась, поглядела на главное здание, немного постояла. Пансионат, освещенный солнцем, резко выделялся на фоне снега и был хорошо виден сквозь деревья парка. Кто-то лизнул ее руку, то был Мани, отправившийся искать девочку. Она велела ему идти домой, и пес кувырком скатился вниз по заснеженному склону. Эльзи добралась до пансионата, заметила цепочку свежих следов и пошла по ним. Следы привели ее к двери на кухню. Эльзи остановилась, подождала, робко позвала "Алло!", еще постояла, обогнула пансионат, проваливаясь в глубокий снег, вернулась к цепочке следов, чужих и своих. Внезапно налетел ледяной ветер. Пансионат уже не был освещен солнцем, оно переместилось выше по склону и освещало теперь лес, и голые скалы Шпиц Бондера сияли в его лучах. Деревня давно уже лежала в тени. Староста вырезал из куска дерева Мани. Как только тот появился в его доме, староста начал работать резцом. Скульптурный портрет Мани изображал его сидящим, и Мани оставался бы вечно живым, но точная копия никак не получалась. Голова Мани выходила не совсем похожей, он пытался ее подправить, а когда голова наконец получалась, все остальное оказывалось несоразмерно большим, и он принимался уменьшать тело и лапы, а когда наконец вроде бы приводил их в соответствие, голова опять казалась несоразмерно большой. Таким манером фигурка собаки становилась все меньше и меньше, размером она теперь походила на черного сенбернара, а видом - на мопса. Староста никак не мог сосредоточиться на работе и в конце концов отложил инструменты в сторону. Надо было все начинать сначала. Что-то он сделал неправильно, не только при резьбе, но и с Эльзи. Никогда они с ней не ладили, и вот теперь он не знает, куда она подевалась. Пес тоже где-то пропадал, но потом вернулся и лежал перед дверью дома. Староста пошел по деревне, проваливаясь в снегу. Пес залаял ему вслед. Почему-то остерегся пойти с ним. Деревня казалась вымершей. Улица не очищена от снега. Один раз он даже провалился до пояса: спуск в чей-то погреб был засыпан так, что казался частью улицы. Перед гаражом стояли два такси с метровыми шапками снега на крышах. Из пивной "Битва у Маргартена", шатаясь, вышел Цаванетти и заковылял в свою антикварную лавку. Значит, кто-то здесь еще живет и дышит. Жизнь теплилась и возле почты. Вдова Хунгербюлер явилась опустить свое ежедневное письмо. Из школы донесся голос, декламирующий стихи: Друзья мои, простимся! В чаще темной Меж диких скал один останусь я. Но вы идите смело в мир огромный, В великолепье, в роскошь бытия! Все познавайте - небо, земли, воды, За слогом слог - до самых недр природы! {3} x x x Голос принадлежал Адольфу Фронтену, учителю здешней школы. Он приехал в деревню из столицы кантона и застрял тут. Это и есть Мудрость Провидения, считал он, у этой деревни такой вид, словно кто-то сверху опорожнил ею свою прямую кишку. Однако она все же лучше других захолустных дыр, поскольку здесь нет причин воздерживаться от пьянки. Великану с огненно-рыжей шевелюрой и такой же бородой, белоснежными кустистыми бровями над ярко-синими глазами и лицом, так густо усыпанным веснушками, что он говаривал о себе - матушка позабыла обтереть его при рождении, - было уже под шестьдесят. Когда-то он писал удивительно трогательные рассказы: "Праотцы сыновей Зеведеевых", "Что было бы, если бы архиепископ Мортимер забеременел?", "Тихо, но ужасно", "Жалоба скота и женщин", "Молчание труб иерихонских" - в общей сложности меньше пятидесяти страниц. Получил премию Маттиаса-Клаудиуса, объездил при финансовой поддержке общества "Pro Helvetia" и "Института Гете" Канаду, Эквадор и Новую Зеландию, поколотил по пьянке инспектора гимназии и стал учителем сельской школы в ущелье Вверхтормашки, откуда с той поры больше никуда не выезжал. И если прежде он был одним из первых, кто под влиянием Роберта Вальзера ввел простодушие детского восприятия в швейцарскую литературу, то теперь Фронтен объявил все свои литературные произведения дерьмом. Правда, писать не перестал. Наоборот. Он писал постоянно, писал, когда вслух декламировал стихи, писал, когда пил, писал даже во время школьных уроков, вырывал листки из блокнота и отшвыривал их в сторону, они валялись повсюду - в школе, на улице, в лесу за пансионатом на другой стороне ущелья. Но писал он лишь отдельные фразы, которые называл "Опоры мысли", такие, например, как: "Математика - зеркальное отражение меланхолии", "Физика имеет смысл лишь как каббала", "Человек придумал природу", "Надежда предполагает ад и его создает", иногда записывал и отдельные слова, например: "Ледоставня", "Апокалипсо", "Сапогоня", "Автоматерь". Иногда приезжал его издатель, энергичный, спортивного вида мужчина. Он собирал листки, подобранные и сохраненные школьниками, - на этих записках они могли немного подзаработать. "Опоры мысли" были уже изданы в пяти томах. Критики были в восторге, лишь один из них утверждал, что Конрадин Цаванетти четырнадцати лет может до того точно воспроизводить почерк Фронтена, что автором многих фраз (например: "Учителя даже пускают газы на чистом немецком", "Сверху пьют, снизу стишки пописывают") является, скорее всего, этот шалун. Издатель объявил о новом романе Фронтена, тот опроверг это сообщение и стал еще более ярым мизантропом. Его коллеги по писательскому союзу называли его "Рюбецаль из ущелья Вверхтормашки". Когда в деревню наезжали критики, Фронтен исчезал, в журналисток он молча упирался взглядом, а если одна из них ему нравилась, он тащил ее в свое жилище, валил на кровать, овладевал силой, а потом прогонял прочь, так и не сказав ей ни слова. Собрание деревенской общины вновь и вновь не утверждало его в должности учителя. На его уроках все ходили на голове. Если он писал, а ученики поднимали слишком большой галдеж, он прямо с ноги швырял в класс один из подбитых гвоздями и вечно не зашнурованных башмаков. Как-то раз башмак попал в Эльзи - шрам у нее на лбу все еще был виден. Ученики с грехом пополам овладевали чтением, письмом и таблицей умножения. Но поскольку другого учителя найти не удавалось, он оставался и продолжал писать и пить. Кроме того, он был полезен деревне в роли писаря. Староста относился к нему приязненно, хотя Фронтен говорил на правильном литературном языке, а старосте этот язык давался с большим трудом. Он поднялся на второй этаж, где над классной комнатой жил Фронтен. Тот сидел за столом в кухне, рядом стояла наполовину опорожненная бутылка рома. Он писал. Староста сел к столу напротив него. Фронтен налил себе рому, продолжая писать, потом поднял глаза, открыл окно, выбросил в него все, что написал, закрыл окно, достал вторую рюмку, поставил ее на стол перед старостой, наполнил ромом и вновь сел. - Ну, рассказывай, - сказал он и внимательно выслушал старосту, который подробно изложил свои заботы. - Претандер, - сказал Фронтен, - в это дело я не хочу вмешиваться. Тебя интересует судьба собаки. А я ненавижу собак. Гете тоже ненавидел собак, он даже ушел с поста директора театра из-за того, что в нем должна была выступать и потом действительно выступала собака. Возможно, Мани - исключение, возможно, этот пес - поэтическое создание, вроде Мефистофеля в образе пуделя. Но спасти его уже не удастся. Слишком сильно он впился зубами в свою жертву. Правда, я не могу поклясться, что он вцепился именно в тот зад, в какой следовало, потому что в такой свалке было не разобрать. Выбрось распрю с пансионатом из головы. Что Эльзи - девка не промах и охоча до мужиков, это факт, и что зад сторожа пострадал, это тоже факт, а факты лучше не трогать. - О какой свалке ты говоришь? - спросил староста. - Я в то утро в лесу за флигелем декламировал стихи: И милый лебедь, Пьян поцелуем, Голову клонит В священно-трезвую воду2, - ответил Фронтен, - которые сами по себе бессмысленны, ибо лебеди не целуются, а отвратительный эпитет "священно-трезвая" совершенно не вяжется с прозрачной водой озера. Но еще бессмысленнее то, что произошло на моих глазах в пансионате перед дверью в кухню. Ох, Претандер, Претандер. Он умолк, налил себе еще рому и продолжал молча сидеть. - Что же? - спросил староста. - Что же ты видел? - Они валялись в луже молока, - ответил Фронтен. - Эльзи, два парня и пес. Я слышал дикие нутряные вопли, долетавшие в лес высоко над пансионатом. Похоже на Вальпургиеву ночь, хотя на дворе было утро. Он опять налил себе рому. - Но ты, Претандер, не вмешивайся. Эльзи как-нибудь сама справится. По чести сказать, ей даже и справляться-то нет нужды, она сильнее нас всех. А пес - это правда, что он к тебе сам приблудился? - Он просто случайно забрел в наше ущелье, - ответил староста. - Как и я, - ввернул Фронтен. - Я тоже случайно забрел в ущелье Вверхтормашки. А что еще остается делать в этой стране, староста, как не осесть здесь? Потом он сидел, уставясь в одну точку перед собой, забыв о старосте и не замечая, слушает ли он его еще или уже ушел. Вдруг подошел к окну, распахнул его и крикнул: "Проклятая госпожа фон Штейн!" Староста был слишком крестьянином, чтобы выйти из себя из-за возможного насилия над Эльзи, но той не было шестнадцати, и, значит, имело место развратное действие, как сказал Лустенвюлер, поэтому староста сердился на себя за то, что не подал жалобу на обидчика. В действительности же он тревожился только о псе, на которого могли свалить всю вину, что и произошло на самом деле. Теперь нужно было спасать пса. Эльзи, слава богу, и впрямь изнасилована, школьный учитель видел это своими глазами. Но поскольку староста был крестьянского склада, он не особенно торопился с подачей жалобы и только в конце февраля поехал с почтовой машиной в соседнюю деревню, а оттуда поездом, останавливающимся у каждого поселка, в столицу кантона. Он попросился на прием к начальнику кантонального управления - тот обязан выслушивать любого деревенского старосту своего кантона, хотя их больше двух сотен. Но уж деликатничать с ними было вовсе не обязательно. - Претандер, - набросился на старосту начальник управления, которому подчинялись также юридическое и полицейское ведомства кантона, прежде чем староста вообще успел открыть рот и изложить свою просьбу, - эта история мне слишком хорошо известна, у меня уже давно лежит на столе требование арендатора пансионата о возмещении ущерба, твой окаянный пес разделал под орех его сторожа и все еще бегает на свободе, а этот бедолага все еще не может сидеть, известная часть тела у него разорвана в клочья, и сомнительно, удастся ли ее вообще подштопать. Доходит до тебя, Претандер? Ты даже представить не можешь, что тебе светит. А я тебе добра желаю. Прояви добрую волю и пристрели пса. - Пускай добрую волю проявляют эти типчики из пансионата, - возразил староста. - Они изнасиловали Эльзи, а Мани только защищал ее. - Изнасиловали? - опешил начальник управления. - Это кто же? Ночной сторож? Это у него же зад разодран в клочья. - Нет, Эльзи изнасиловал кто-то другой, - сказал староста. - А Мани вцепился в сторожа по ошибке. Начальник управления наморщил лоб. - И об этом ты сообщаешь только теперь? - спросил он. - Я думал, что Мани ничего не будет, если я об этом не сообщу, - пояснил староста. Начальник откинулся на спинку кресла. - Претандер, - сказал он, - нам с тобой нет нужды обманывать себя, у девушек в этом возрасте бывают самые неприличные фантазии. - У меня есть свидетель, - ввернул староста. - Вон оно что, есть свидетель, - машинально повторил начальник управления. - Кто же это? - Учитель Фронтен, - ответствовал староста. - Ах, этот сочинитель! Так-так, значит, сочинитель, - протянул начальник управления. - Если ты хочешь подать жалобу на развратные действия, тебе следует вручить ее вашему участковому полицейскому, он доложит о ней прокурору, а тот сообщит в суд вашего округа. - Значит, все начинать с начала? - возмутился староста. - Порядок есть порядок. - Хорошо, я подам эту жалобу, - сказал староста. - Претандер, - опять принялся за свое начальник, - ты упрям как осел и собираешься впутаться в историю, которая и для тебя, и для всего вашего ущелья добром не кончится. Не могу сказать, почему. Ты-то полагаешь, что если я - начальник управления кантона, да еще и возглавляю суды и полицию, то знаю все дела лучше, чем ты. Ни черта я не знаю! Уверяю тебя, староста, наша страна - самая загадочная страна в мире. Никто не знает, кому что на самом деле принадлежит и кто с кем играет, чьи карты в игре и кто тасовал колоду. Мы делаем вид, будто живем в свободной стране, причем не уверены даже в том, принадлежим ли мы еще самим себе. История с Эльзи и твоим псом мне совсем не нравится, а уж от укушенного в зад ночного сторожа просто жуть берет. С каких это пор ночной сторож позволяет кусать себя в зад? А потом - этот барон фон Кюксен! Разве такой титул вообще существует? Вдобавок он еще и житель Лихтенштейна. А тамошним жителям угодно считать себя одновременно и австрийцами, и швейцарцами, а кроме того - еще и лихтенштейнцами. Но что понадобилось этому лихтенштейнцу в вашем ущелье? За этим кроется что-то такое, до чего мы лучше не будем докапываться, ведь и в сейфах наших банков мы тоже не роемся. Пусть тайное остается тайным. И судебное разбирательство ничего не изменит. Не подавай жалобу, даже если все, что ты рассказыва- ешь, - чистая правда. Девичья невинность все равно когда-нибудь пойдет прахом, а с этим лихтенштейнским бароном я сам поговорю и готов держать пари, что он тоже заберет свое заявление. Только пса тебе все же придется пристрелить. Я, как глава полиции, вынужден это потребовать. Весной опять откроется "Приют нищеты", и из-за твоего Мани в опасности окажутся куда более ценные зады, чем задница сторожа. - Пса я не пристрелю и жалобу в суд подам, - уперся староста. Начальник управления встал с кресла. - Тогда я прикажу его пристрелить. А ты кати в свою деревню, да побыстрее, мне пора, в "Медведе" меня ждут партнеры по картам. 1 Еврейская Библия по лучшим изданиям, прежде всего по изданию Ван дер Хугта (лат.). 2 Гельдерлин Х. "Половина жизни". Пер. А. Луначарского. 3 Гете В. "Трилогия страсти". Элегия. Пер. В. Левика. 3 Гете В. "Трилогия страсти". Элегия. Пер. В. Левика.