о кивнул Пруиту, и длинный итальянский нос почти закрыл робкую улыбку. Они вытащили гитары и яростно ударили по струнам, словно сознавали, что, лишь вложив в игру всю душу, смогут забыть о гнетущем присутствии чужака. Но постепенно их запал стал слабеть, вскоре они замолкли и покосились на Пруита. Потом шепотом о чем-то засовещались. Слушая, как они играют, Пруит впервые понял, до чего здорово это у них получается. Раньше он почти не обращал внимания на этих ребят, но сейчас, оказавшись в той же роте, неожиданно для себя увидел их по-новому и каждого в отдельности. Ему казалось, что даже лица у них чуть изменились, он видел лица двух разных людей, которые никак не опутаешь. Он и прежде замечал: бывает, живешь рядом с человеком много лет, а не имеешь о нем никакого представления и, только когда случай сведет тебя с ним вплотную, обнаруживаешь, что он не просто Джон или Боб, а личность, со своим характером, со своей жизнью. Эндерсон и Кларк кончили шептаться и убрали гитары. Потом, не сказав ни слова, опять прошли мимо Пруита - в уборную в конце галереи. Они нарочно не замечали его. Пруит закурил и рассеянно уставился на кончик сигареты, остро ощущая, что он здесь чужой. Жаль, что они перестали играть. Они играли блюзы, народные баллады - все то, что было ему близко; бывшие бродяги, сезонники и фабричные рабочие, сбежавшие от нудной, бессмысленной жизни в армию, понимали и любили такую музыку. Пруит взял с койки карты и, начав новый пасьянс, услышал голоса - гитаристы проходили по галерее к лестнице. - А тогда какого черта ему надо? - донесся сквозь открытую дверь обрывок гневной тирады Эндерсона. - Он же лучший горнист во всем полку, сам подумай! - Да, но не станет же он... - растерянно возразил Кларк. Дальше Пруит не разобрал, они уже прошли мимо двери. Пруит отложил карты и швырнул сигарету на пол. Он выскочил из спальни и догнал их уже на лестнице. - А ну, вернитесь! - крикнул он им сверху. Голова Эндерсона, отделенная лестничной площадкой от туловища, повернулась к нему и застыла в замешательстве, точно парящий воздушный шар. Угрожающе-настойчивый тон Пруита подействовал - разум еще не успел принять решение, а ноги уже подняли Эндерсона назад на галерею. У Кларка не оставалось выбора, и он нехотя поплелся за своим идейным поводырем. - Я не собираюсь никому подкидывать подлянку, - без околичностей сказал Пруит глухим, злым голосом. - Если бы я хотел остаться горнистом, то сидел бы на прежнем месте и не рыпался. Сам подумай, на кой черт мне было переходить к вам и отнимать у тебя работу? Эндерсон нерешительно переступил с ноги на ногу. - Может быть, - смущенно заметил он. - Но ты же так играешь, тебе меня выжить - раз плюнуть. - Знаю, - сказал Пруит. Белая, холодная, как полярный лед, пелена гнева застлала ему глаза. - Я своими козырями другим игру не перебиваю. Разве что в картах. У меня не те правила, ясно? Мне твое паршивое место даром не нужно, а было бы нужно, я бы шел в открытую. - Понял, - примирительно сказал Эндерсон. - Все понял. Ты не злись. Пру. - Чтоб больше меня так не называл! Кларк молча стоял рядом и сконфуженно улыбался, переводя широко раскрытые кроткие глаза с одного на другого, - так свидетель автокатастрофы смотрит на истекающего кровью человека и не двигается с места, потому что не знает, как быть, и боится сделать не то. Поначалу Пруит хотел рассказать, что Хомс предложил ему место ротного горниста, а он отказался, но что-то в глазах Эндерсона заставило его передумать, и он промолчал. - Кому охота служить на строевой? - Эндерсон опасливо запинался. От такого психа, как Пруит, можно было ждать чего угодно. - Мне до тебя далеко, я знаю. Ты вон даже в Арлингтоне играл. Тебе занять мое место ничего не стоит, только это было бы нечестно. - Слова повисли в воздухе, будто он что-то не договорил. - Можешь больше не трястись, - сказал Пруит. - А то еще заболеешь. - Это... спасибо. Пру, - с трудом выдавил Эндерсон. - Ты, пожалуйста, не думай, что я... ну... это... - Катись к черту. И запомни, тебе я не Пру, а Пруит. Он резко повернулся и пошел назад в спальню. Подобрал с цементного пола тлеющую сигарету и глубоко затянулся, прислушиваясь к затихавшим на лестнице шагам. Потом с неожиданной досадой схватил с койки несколько карт и порвал пополам. Клочки бросил обратно на постель. Но обида по-прежнему кипела в нем, он собрал оставшиеся карты и стал методично рвать их одну за другой. Теперь уже все равно, колода и так никуда не годится. Нечего сказать, хорошее начало! Надо же придумать - будто он собрался отнять их вонючую работу! Он достал из кармана мундштук, сел на койку и, поглаживая большим пальцем воронку, взвесил мундштук в руке. Отличная вещь: тридцать долларов, самая удачная его покупка на карточный выигрыш. Скорее бы суббота, он бы тогда вырвался из этого гадюшника и поехал в Халейву к Вайолет. В полку многие ребята похвалялись, что у них, мол, есть постоянная баба, а то и две. На деле очень немногим пофартило завести хотя бы одну. Пытаясь убедить других и себя, все они смачно рассказывали, с какими роскошными женщинами живут, а сами мотались в "Сервис румс" или в "Нью-Конгресс" и разговлялись там за три доллара. Ему повезло, что у него есть Вайолет, он это понимает. Он сидел на койке, мрачный, злой, и ждал сигнала на обед, ждал субботы. По дороге в гарнизонную лавку Кларк искоса поглядывал на Эндерсона. Несколько раз он открывал рот, но заговорить не решался. - Ты, Энди, зря так про него подумал, - наконец выпалил он. - Он хороший парень. Видно же сразу. - Знаю. Отстань! - взорвался Энди. - Заткнись! Хватит об этом. Я сам знаю, что он хороший парень. - Все, - сказал Кларк. - Все. Мы на обед опоздаем. - Ну и черт с ним, - ответил Энди. Когда раздался сигнал на обед, Пруит вышел из спальни на лестницу и оказался в шумной толпе, валившей в столовую. Солдаты теснились на ступеньках и топтались на нижней галерее перед дверью, которая не могла пропустить всех сразу. Сияющие в улыбке лица, чистые руки, забрызганные водой рабочие голубые рубашки - эти парни будто сошли с плакатов, призывающих записываться в армию; посторонний, не очень внимательный наблюдатель мог бы и не заметить размывы грязи на запястьях и серые дорожки пыли, спускающиеся за ушами на шею. Они галдели, шутливо пихали друг друга в бок, орали: "Сам и жри!" Но Пруит оставался от всего этого в стороне. Двое-трое, которых он знал по имени, без улыбки, очень сдержанно перекинулись с ним несколькими словами и тут же снова включились в общее веселье. Седьмая рота была единым организмом, составленным из многих людей, но Пруит не входил в их число. Под звон вилок и ножей, под гул разговоров он молча ел, то и дело чувствуя на себе любопытные изучающие взгляды. После обеда они поплелись по двое, по трое наверх, уже угомонившиеся, с набитыми животами; прилив бодрости перед часовым обеденным перерывом сменился неприятным ожиданием сигнала на построение и унылой перспективой работы на полный желудок. Кое-кто еще пытался дурачиться, но презрительные взгляды остальных пресекали эти попытки в зародыше. Пруит взял свою тарелку и встал в очередь. Подойдя к кухне, счистил объедки в помойное ведро, поставил тарелку и кружку в мойку - лихорадочно копошившийся в куче грязной посуды Маджио на секунду разогнулся и подмигнул ему, - потом вышел из столовой и вернулся в спальню. Закурил, бросил спичку в служившую ему пепельницей жестянку из-под кофе и растянулся на койке, погрузившись в разноголосый шум большой комнаты. Он лежал, закинув руку за голову, курил и вдруг увидел, что в его сторону идет Вождь Чоут. Здоровенный индеец, чистокровный чокто, неспешный в разговоре и движениях, со спокойными глазами и непроницаемым лицом - преображался он лишь в трудные минуты на спортивном поле и тогда бывал стремителен и ловок, как пантера, - подсел к нему на койку и коротко, застенчиво улыбнулся. Обстоятельства были необычные, и они бы охотно обменялись рукопожатием, но их смущала общепринятость этого ритуала. От медлительного великана всегда веяло спокойной уверенностью, и Пруит вспомнил, как по утрам они втроем - Вождь, он и Ред - часто сидели в ресторанчике Цоя и за завтраком спорили о разных разностях. Обидно, что нельзя поделиться воспоминаниями без слов, думал он, глядя на Вождя, и ему хотелось сказать вслух: "Я рад, что попал в твое отделение", но он понимал, что им обоим от этого станет неловко. Всю прошлую осень в разгар футбольного сезона, когда Вождь был освобожден от строевой, они чуть не каждое утро брали с собой Реда и завтракали втроем у Цоя - два горниста-нестроевика и высоченный индеец, освобожденный от строевой на время футбольного чемпионата. Познакомившись с огромным круглолицым чокто поближе, Пруит стал ходить на те соревнования, в которых участвовал Вождь, то есть фактически на все соревнования в гарнизоне, потому что Уэйн Чоут выступал за полк в разных видах спорта круглый год. Осенью это был футбол - Вождь играл защитником и единственный в команде выдерживал без замены все шестьдесят минут американского футбола сурового армейского образца. Зимой - баскетбол. Вождь и здесь играл в защите и был третьим снайпером полка. Летом - бейсбол, многие считали, что в бейсболе Вождю нет равных во всей армии. А весной - легкая атлетика: Вождь всегда занимал первое или второе место в толкании ядра и метании копья, а кроме того, приносил команде немало очков в забегах на короткие дистанции. В молодости, когда пиво еще не наградило его животом типичного сверхсрочника, он на Филиппинах поставил рекорд в беге на сто ярдов, и этот рекорд держался до сих пор. Но это было давно. За четыре года в седьмой роте его ни разу не назначали в наряды, и, согласись он выступать в команде Хомса, его бы через два дня повысили в штаб-сержанты. Никто не знал, почему он не переводится в другую роту и почему отказывается идти к Хомсу в боксеры, - он ничего никому не объяснял. Вместо того чтобы искать где лучше, он навечно застрял в седьмой роте капралом и каждый вечер напивался у Цоя так, что тот должен был минимум три раза в неделю вызывать патруль: пятеро солдат выволакивали бесчувственного Вождя из ресторана и на пулеметной повозке катили в казарму. Его сундучок был набит золотыми медалями с Филиппин, из Панамы и Пуэрто-Рико, и, когда Вождь сидел на бобах, а нужны были деньги на пиво, он продавал или закладывал свои регалии гарнизонной шушере, рвущейся в звезды спорта; а переходя в другой гарнизон, он всякий раз оставлял за собой целый мусорный ящик спортивных грамот. Его почитателей и болельщиков - а их в Гонолулу было множество - хватал бы удар, если бы они увидели, как из вечера в вечер он осоловело сидит у Цоя, выставив тугим барабаном живот, в который влито чудовищное количество пива. Пруит смотрел на него, размышляя обо всем этом, и, так как не мог сказать вслух то, что ему хотелось, ждал, когда Вождь начнет разговор сам. - Старшой говорит, ты будешь в моем отделении, - с важной медвежьей неспешностью произнес Вождь. - Я и подумал, надо подойти, рассказать, какие тут у нас порядки. - Валяй, - сказал Пруит. - Рассказывай. - Айк Галович у нас помкомвзвода. - Я про него кое-что слышал, - кивнул Пруит. - Уже успел. - И еще много чего услышишь, - все так же размеренно и важно сказал Вождь. - Он человек особый. Сейчас временно за комвзвода. Вообще-то комвзвода у нас - Уилсон, но его на время чемпионата освободили от строевой, До марта его не жди. - А что он за парень, этот Уилсон? - Он ничего, - медленно сказал Вождь, - только его понять надо. Разговоров не любит, ни с кем особо не водится. Ты его на ринге видел? - Да. Крепкий боксер. - Если ты видел, как он дерется, значит, знаешь про него столько же, сколько все. Он по корешам с Хендерсоном. Это который за лошадьми Хомса смотрит. Они вместе служили в Блиссе. - Я видел, как он дерется, - сказал Пруит. - По-моему, он с дерьмецом. Вождь невозмутимо смотрел на него. - Может быть. Но если его не задевать, он ничего. Ему на всех наплевать, лишь бы с ним не спорили. А схлестнешься с ним, может и зубы показать. Он при мне двух ребят упек прямым ходом в тюрягу. - Ясно. Спасибо. - Меня ты здесь будешь видеть не часто, - продолжал Вождь. - Во взводе за все отвечает Галович. Когда Уилсон на месте. Старый Айк все равно везет на себе всю работу. Передо мной будешь только отчитываться за имущество, потому что я каждую неделю обязан устраивать проверку перед субботним командирским обходом. Правда, Старый Айк потом все равно еще раз проверяет, так что один черт. - А у тебя тогда какая же работа? - усмехнулся Пруит. - В общем-то никакой. Все делает Старый Айк. В этой роте капралы никому не нужны, потому что здесь и отделений-то толком нет. Тут все по взводам. Мы и на занятия разделяемся только по взводам. - Это как же? Отделения что, даже не расписаны? Ни автоматчиков, ни гранатометчиков? На занятия-то как выходите? Толпой? - Точно. На бумаге оно все, конечно, есть. Но при построении капралы становятся в голову колонны, а остальные пристраиваются за ними, как хотят. - Тьфу ты! Что же это за порядки? В Майере мы все строились по отделениям, и за каждым было закреплено место. - А здесь ананасная армия. - Что-то мне это не нравится. - Я и не ждал, что понравится. Ничего другого предложить не могу. Ладно, скоро сюда заявится Старый Айк. Проведет с тобой беседу, объяснит тебе твои обязанности. В нашей роте капрал командует своим отделением, только когда он получает наряд на уборку сортира. Да и то Старый Айк обязательно приходит проверять. - Этот Галович, как я посмотрю, тот еще тип. Вождь вынул из кармана рубашки кисет с табаком. - Что да, то да, - сказал он, глядя на кисет. Потом очень осторожно свернул толстыми пальцами самокрутку. - Он тоже служил у Хомса в Блиссе. Дежурным истопником. Приглядывал зимой за котельной. У него тогда, я думаю, было РПК. - Он раскурил коричневую рыхлую самокрутку, бросил спичку в жестянку из-под кофе и сделал несколько затяжек. На Пруита он не смотрел, глаза его безмятежно следили за расплывающимся в воздухе дымом. - Старый Айк у нас спец по сомкнутому строю. По расписанию каждое утро час отводится на занятия в сомкнутом строю. Командует всегда Галович. Самокрутка догорела быстро, и Вождь кинул окурок в жестянку. На Пруита он по-прежнему не смотрел. - Ну ладно, - сказал Пруит. - Не мучайся. Выкладывай. - Кто мучается? Я? С чего ты взял? Просто у боксеров сезон уже кончается, и мне непонятно, когда ты начнешь тренироваться. Прямо сейчас или подождешь до лета, чтобы допустили на ротные товарищеские? - Я вообще не собираюсь тренироваться. С боксом кончено. - А-а, - неопределенно протянул Вождь. - Понятно. - Ты, наверно, думаешь, я ненормальный? - Да нет, почему же. Я, правда, немного удивился, когда услышал, что ты ушел из трубачей. Играешь ты ведь классно. - Ну и что? - запальчиво сказал Пруит. - Взял и ушел. И не жалею. И с боксом завязал. И тоже не жалею. - Ну, раз не жалеешь, значит, полный порядок. - Вот именно. Вождь встал и пересел на соседнюю койку. - По-моему, Галович идет. Я так и думал, что он сейчас подвалит. Пруит поднял голову и посмотрел в проход между койками. - Слушай, Вождь, а в чьем отделении Маджио? Такой маленький, знаешь? Итальянец? - В моем. А что? - Просто так. Он мне понравился. Мы с ним утром познакомились. Я рад, что он у тебя. - Хороший парнишка. Еще совсем зеленый, только что с подготовки. Все пока путает, каждый день хватает внеочередные наряды, но парнишка хороший. Сам с наперсток, а юмора на двоих. Всю роту веселит. Галович приближался к ним по проходу между койками. Пруит смотрел на него в изумлении. Галович шел на полусогнутых ногах, медленно переставляя огромные ступни; голова и тело при каждом шаге покачивались, будто он нес на спине тяжелый сейф. Длинные руки неуклюже болтались у самых колен, и он был похож на неуверенно шагающую на задних лапах обезьяну. Маленькую голову покрывали коротко подстриженные жесткие волосы, клином спускавшиеся на лоб почти до бровей, крохотные, прижатые к голове уши и длинная челюсть с отвисшей нижней губой подчеркивали сходство с гориллой. Пруиту подумалось, что если бы не слишком маленькие для обезьяны глубоко посаженные глаза и не худая костлявая шея, Галович был бы вылитая горилла. - Так это и есть Галович? - Он самый, - подтвердил Вождь, и сквозь его важную невозмутимость проглянула лукавая смешинка. - Ты еще не слышал, как он разговаривает. Нелепая фигура остановилась у койки Пруита. Старый Айк глядел на него красноватыми глазками, утонувшими в складках морщин, и задумчиво жевал отвислыми губами, как беззубый старик. - Пруит? - спросил Галович. - Я Пруит. - Сержант Галович. Имею быть замыкающий на этому взводу, - гордо сказал он. - Ты в этот взвод приписанный, ты есть под моей командой. Вытекает: я тебе начальник. Буду делать для тебя вводную беседу. - Он замолчал, оперся громадными шишковатыми лапищами о спинку койки, дернул подбородком, втянул губы так, что они превратились в тонкую линию, и уставился на Пруита. Пруит повернулся к Вождю и выразительно поднял брови, но индеец уже лежал, свесив с койки большие ноги и откинув голову на подушку, накрытую сложенным вчетверо серо-зеленым одеялом. Вождь выбыл из игры внезапно, без предупреждения, и теперь всем своим видом показывал, что не участвует в происходящем. - Не смотри на него, - приказал Галович. - Это я делаю для тебя разговор, а он - нет. Он здесь только капрал. Командир на этом взводу сержант Вильсон. Это он может для тебя указать, если я не указал. - Когда утро, встаешь, и для тебя первое дело - заправить койку. Без никаких морщин, и запасное одеяло сложил на подушку. Я на этом взводу смотрю каждую койку все как один и, кто плохо, раскидываю, а он снова заправляет. - А хочешь обманывать - для тебя плохо, ясно? Отделение каждый день имеет наряд: уборка для комната отдыха и наружная галерея. Себе койку убрал - берешь швабру, помогаешь для галереи. - На этом взводу освобождение от работы или от строевой для никого нет, сначала надо другую большую нагрузку получать. Маленькие красноватые глазки глядели с вызовом и почти с надеждой, будто ждали, что Пруит с чем-нибудь не согласится и вынудит Старого Айка доказать свою преданность Хомсу, Роте и Великой Цели. Что это за цель - отличная служба, боевая готовность в мирное время или увековечение армейской аристократии? - никто точно сказать не мог, но разве важно, как Великая Цель называется, если она все равно существует и взимает подать преданностью. - И вынь из головы, - продолжал Старый Айк, - что если ты боксер, то можешь бить, кого хочешь, потому что ты очень герой. Кто очень герой, он быстро будет в гарнизонной тюрьме... А сейчас будут через пять минут давать сигнал для работы, и ты будешь идти на построение, - заключил Старый Айк, метнув на Пруита сердитый взгляд, и с укоризной уставился на спокойно лежавшего Чоута. Потом протопал назад к собственной койке и, вернувшись к прерванному ради беседы с Пруитом служению своему неведомому богу, взялся наводить глянец на дожидавшиеся его ботинки. Когда он ушел. Вождь Чоут поднялся и сел, пружины под его тяжелым, массивным телом протестующе заскрипели. - Теперь представляешь, как он подает команды на строевой? - Да, - кивнул Пруит. - Теперь представляю. Что, остальные у вас такие же? - У нас каждый хорош по-своему, - важно сказал Вождь и не спеша, тщательно свернул новую самокрутку. - Я думаю, он уже пронюхал, что ты не идешь в команду Хомса, - медленно добавил он. - Так быстро? Как ему удалось? Вождь пожал плечами. - Трудно сказать, - ответил он слишком уж невозмутимо. - Но, по-моему, уже пронюхал. Он же знает, что ты боксер. Если бы думал, что все путем, стоял бы перед тобой на ушах, да еще бы и задницу тебе вылизал до блеска. Пруит рассмеялся, но на лице Вождя не мелькнуло и тени улыбки, круглое важное лицо вообще не выражало никаких чувств. Вождь, казалось, лишь слегка удивился, что его слова вызвали смех, и от этого Пруит захохотал еще громче. - Ладно, - сказал он индейцу, - с этим вопросом мы, пожалуй, разобрались. Дашь еще какие-нибудь наставления или мне уже можно постричься в монахи и начать святую жизнь? - Да почти все, - размеренно сказал Вождь. - Смотри, чтобы в тумбочке не было бутылок. Старику не нравится, когда солдаты пьют. Он проверяет тумбочки каждую субботу. Если я не успеваю спрятать бутылки, он их забирает. Пруит усмехнулся: - Подожди, я возьму блокнот и запишу, а то забуду. - И еще, - медленно продолжал Вождь. - После десяти вечера никаких женщин в казарме. Только если белые, тогда можно. Всех других - желтых, черных, коричневых - я обязан сдавать под расписку Хомсу, а он сплавляет их Большому Белому Отцу. Он с важностью посмотрел на Пруита, а тот сделал вид, что записывает его советы на манжете. - Что еще? - Все. Пруит улыбнулся Вождю и подумал о женщине, которая ждет его в Халейве. За сегодняшний день он вспоминал ее уже в третий раз, но, как ни странно, сейчас мысль о ней не причинила ему боли, он теперь мог думать о ней легко; на мгновенье он почти поверил, что на каждом углу красивые женщины только и дожидаются, чтобы он позвал их за собой, стал их любовником, дал им то, о чем они мечтают, хотя, конечно, знал, что никому-то он не нужен. Спокойная, немногословная дружелюбность Вождя заполнила теплом пустоту в его душе. Снизу раздался свисток, одновременно со свистком дежурный горнист заиграл сигнал к построению, и Пруит даже сумел объективно оценить горниста. Очень плохо сыграно, решил он про себя, он бы сыграл гораздо лучше. - Тебе пора на построение, - сказал Вождь, подымаясь с койки высокой широкоплечей громадой. - А я, пожалуй, пойду полежу. Самое время малость всхрапнуть. - Ну ты и жук! - беря шляпу, улыбнулся Пруит. - А в четыре, - продолжал Вождь, - загляну к Цою. Надо проверить, не зажимает ли он пиво. У меня сейчас тренировки. Пруит, смеясь, двинулся к выходу, но на полпути остановился и повернулся к Вождю. - Насколько я понимаю, нашим завтракам у Цоя конец, - сказал он, и ему сразу же стало неловко, потому что говорить этого было не надо. - Что? - равнодушно переспросил Вождь. - А, ты про это. Да, думаю, больше не получится. - И, отвернувшись, быстро пошел к своей койке. 8 Есть в армии малоизвестный, но очень важный вид деятельности, удачно прозванный "морокой". В армии морока - это все те необходимые хозяйственные работы, которые навязывает быт. Любой мужчина, если у него есть или было собственное ружье, хорошо понимает, что такое морока, когда, побродив по лесу пятнадцать минут и от силы три раза пальнув в мелькнувшую среди ветвей белку, возвращается домой и битый час чистит свою "мелкашку", чтобы она была готова для следующего похода. Знакома морока и любой женщине, которая хоть раз приготовила и подала на стол ароматное сочное жаркое, потому что, когда великолепный обед съеден, она идет на кухню смывать с тарелок застывший соус и отскребать скользкие от жира сковородки, чтобы вечером в них можно было приготовить ужин, снова их запачкать и снова вымыть. Нескончаемость и монотонная бессмысленность работы, необходимой лишь для того, чтобы повторять ее снова и снова, как раз и делает мороку морокой. И любому мужчине, который стреляет в белок, а потом велит сыну вычистить за него ружье, и любой женщине, которая готовит сочное жаркое, а грязную посуду оставляет на попечение дочери, понятно, как относятся к мороке офицеры. А сын и дочь могут понять, как относятся к мороке рядовые. Морока в армии занимает пятьдесят процентов времени: утром - строевая подготовка, а после обеда - хозяйственные работы, то есть морока. Но эти пятьдесят процентов не упоминаются во время вербовочных кампаний, о них ни слова не говорится на развешанных по всей Америке ярких плакатах, которые превозносят до небес романтику солдатской жизни: увлекательные поездки за границу (бери с собой жену!), высокий оклад без удержаний (если получишь хотя бы РПК), возможность стать командиром (если произведут в офицеры) и, наконец, сказочная перспектива овладеть профессией, которая будет кормить тебя всю жизнь. Про мороку новобранец узнает лишь после присяги, а тогда уже слишком поздно. Большинство нарядов не так уж неприятны, просто утомительны. Но всегда утешает сознание, что эти работы необходимы. Если в гарнизоне есть бейсбольная команда, значит, кто-то должен своевременно раскидать по площадке навоз, чтобы трава росла гуще, и было бы странно, если бы его раскидывали сами бейсболисты - у них другие обязанности: они играют. Однако, кроме повседневных необходимых нарядов, которые, по сути, лишь утомительны, в пехотном полку существуют и наряды другого рода, морока не только утомительная, но и унизительная. Трудно ощущать романтику кавалерии, когда тебе приходится чистить скребницей лошадь, и трудно восхищаться авантюрной притягательностью военной формы, когда ты должен сам драить себе сапоги. И понятно, почему увлекательные военные мемуары пишут не солдаты, а офицеры - они избавлены от всех этих плебейских забот. Человеку может осточертеть возиться с ружьем после каждой прогулки по лесу, но от этого он не разочаруется в жизни, а вот когда его каждый день гоняют в офицерский поселок подстригать газоны, мыть окна, подметать дворы и убирать улицы, он не только теряет веру в жизнь, но еще и испытывает унижение: он познает мороку во всей ее красе. Кому, как не преданным армии солдатам-патриотам, вытряхивать в клубе пепельницы и вытирать со столов лужи виски после каждой офицерской вечеринки? Но это еще что. Есть и куда более серьезное испытание патриотизма. Есть наряд на сбор и вывоз мусора. Возможность проявить таким способом свой патриотизм выпадала каждой роте полка раз в двенадцать дней, и трое, получивших наряд, выезжали на грузовике в офицерский поселок собирать мусор (не путать с пищевыми отходами! - баки с очистками и объедками опорожняли в свой мусоровоз гавайцы-канаки). Казалось бы, особого патриотизма для этой работы не требуется, но в домах не было печей для сжигания мусора, и офицерские жены, боясь засорить канализацию и не желая портить отношения с мусорщиками-гавайцами - те, как люди невоенные, могли в любую минуту послать все к черту, - бросали использованные тампоны в те баки, которые вычищали солдаты. Нужно быть большим патриотом, чтобы опорожнить хотя бы один такой бак, а к концу дня, когда грузовик заполнялся до отказа, от мусорного наряда требовался поистине высочайший героизм. Ребята заслуживали по меньшей мере креста "За боевые заслуги", когда пешком топали две мили до свалки, чтобы не ехать в кузове, и, сами зная то, о чем постесняется сказать даже ближайший друг, упрямо тащились вперед сквозь прилипшую к ним вонь тухлой селедки. От такого могли взбунтоваться и луженые желудки наиболее патриотически настроенных и наименее притязательных солдат. И особенно яростно бунтовал желудок Пруита, поскольку наряды в седьмой роте раздавал Тербер. День ото дня становилось все яснее, что, как только Пруит оказывается в голове колонны, построенной перед выходом на мороку в две шеренги, Тербер тотчас объявляет какой-нибудь особо патриотический наряд. Одним из таких нарядов была работа в мясной лавке. Лавка не только обслуживала офицерских жен, но и снабжала мясом ротные столовые. Мясники, рядовые нестроевой службы, охотно выполняли всю тонкую работу и сами нарезали бифштексы и отбивные, но просили, чтобы для работы погрязнее и потяжелее, как, например, выгрузка и переноска туш, роты отряжали солдат. Ладная, сшитая на заказ голубая рабочая форма Пруита после такого наряда коробилась от засохшей крови и слизи. Грязь въедалась ему в лицо, уши и волосы, и, когда он возвращался в казарму, от него несло мясной лавкой. Тербер обычно встречал его у дверей канцелярии. В рубашке с закатанными до локтя рукавами, бодрый, свежий и чистый после только что принятого душа, он проникновенно улыбался Пруиту. - Быстрее мойся, - говорил он, - а то ужин вот-вот кончится. Вся рота уже пятнадцать минут как в столовой. Или, может, - тут он ухмылялся, - пойдешь прямо так, а вымоешься потом? - Нет, - серьезно отвечал Пруит. - Я, пожалуй, сначала вымоюсь. - Все пижонишь, - снова ухмылялся Тербер. - Ну, как знаешь. А однажды Тербер спросил Пруита, не передумал ли он: может, все-таки займется боксом или бейсболом. - Уж больно у тебя дохлый вид, малыш, - ухмыльнулся он. - Был бы ты спортсменом, не пришлось бы ходить на мороку. - С чего ты взял, что я недоволен? - А я не говорю, что ты недоволен, - радостно заявил Тербер. - Я просто сказал, что у тебя дохлый вид. Ты дошел до ручки. - Рассчитываешь заставить меня пойти в боксеры? - мрачно спросил Пруит. - Не выйдет. Я что угодно вынесу. Вы с Динамитом зря стараетесь. У вас против меня кишка тонка. Конечно, у тебя сержантские нашивки, а то бы я с тобой поговорил. Не кулаками, так ножичком пощекотал бы тебя темной ночкой на Ривер-стрит. - Пусть тебя мои нашивки не смущают, малыш, - хохотнул Тербер. - Надо будет, сниму рубашку. Могу прямо сейчас. - Ты бы с удовольствием, да? - усмехнулся в ответ Пруит. - Хочешь упечь меня на год за решетку? - И, повернувшись, он двинулся к лестнице. - А с чего ты вдруг приплел Хомса? - крикнул Тербер ему вслед. - Он-то тут при чем? Были и другие досадные мелочи. Он собирался на субботу и воскресенье уехать в Халейву к своей девчонке, но всю первую неделю в седьмой роте его держал за горло составленный Цербером график дежурств и нарядов: старшина имел право первым включать его как новенького в списки всех дополнительных нарядов и пользовался своим правом, не зная жалости. Неделя подходила к концу, а его фамилии пока ни разу не было в наряде на кухню, и солдатская интуиция Пруита начала бить тревогу. В пятницу, когда вывесили списки нарядов на выходные, его предчувствие оправдалось. Старшина приберег для него кухонный наряд на воскресенье. Но Тербер оказался даже коварнее, чем предполагал Пруит. В воскресенье Пруит должен был работать на кухне, а на субботу он был расписан дневальным по казарме. На поездку в Халейву не осталось даже одного дня. Помимо всего прочего, этот график был составлен с тонким изуверским расчетом. Субботний наряд на кухню освобождал от общей утренней поверки, но дневальные по казарме проходили ее наравне с остальными, как бы ни были загружены добавочными обязанностями. Что и говорить, Тербер был хитрая сволочь: при удачном для себя раскладе он играл так, что его карту не мог перебить никто. Рано утром в субботу подтянутый и одетый к поверке в свежую форму Тербер вышел из канцелярии посмотреть, как Пруит наводит чистоту на галерее. Он прислонился к дверному косяку и стоял, лучезарно улыбаясь, но Пруит продолжал угрюмо работать и не обращал на него внимания. Он пытался догадаться, кто устроил ему такую жизнь на выходные: Хомс, который зол на него за отказ идти в боксеры и хочет настоять на своем, или Тербер сам зачем-то придумал это издевательство, просто потому, что он его ненавидит? В воскресенье Тербер пришел на кухню завтракать почти в одиннадцать. Как старшина он в отличие от всей роты был не обязан соблюдать расписание. Его завтрак состоял из оладий и яичницы с колбасой; роте же давали оладьи и по кусочку бекона без яичницы, потому что Прим отсыпался после ночной попойки. Тербер сел за алюминиевый разделочный стол, над которым висела большая полка с кухонной утварью, широко расставил локти и на виду у обливающегося потом наряда с аппетитом все съел. Потом не спеша прошел мимо огромного холодильника в посудомоечную. - Так-так, - сказал он с ничего не выражающим лицом, вольготно привалясь к дверному косяку. - Да это же мой юный друг Пруит! Ну и как тебе строевая, Пруит? Как она, жизнь в стрелковой роте? Повара и солдаты не спускали с него глаз: Цербер редко оставался в гарнизоне на выходные, и они ждали чего-то из ряда вон выходящего. - Мне нравится, старшой. - Пруит улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка получилась убедительной. Голый по пояс, он стоял, согнувшись над мойкой, в насквозь промокших от пота и мыльной воды рабочих брюках и ботинках. - Потому я и перевелся, - продолжал он серьезно. - Тут у вас не жизнь, а сказка. Если вдруг найду в этой куче жемчужину, возьму тебя в долю. Поделим точно поровну. Ведь, если бы не ты, разве бы мне так повезло? - Ну-ну, - вальяжно хохотнул Цербер. - Ну-ну. Ты, оказывается, настоящий друг. И честный парень. Что ж, у Динамита в Блиссе были Прим и Галович, зато у меня в первой роте был Пруит. С кем вместе служил, для того что хочешь сделаешь. Значит, любишь работать? Я подумаю, может, найду для тебя еще какую-нибудь работенку в том же духе. И, круто изогнув брови, Тербер с усмешкой поглядел на него. Пруит часто потом вспоминал этот заговорщический взгляд: повара, солдаты, кухня - все куда-то исчезло, остались только глаза двух людей, понимающих друг друга. Он поудобнее ухватил кружку - тяжелая, без ручки, она лежала на самом дне мойки - и ждал, что Тербер скажет что-нибудь еще. Мысленно он уже видел, как со злобным торжеством убийцы высоко заносит кружку, но Цербер, казалось, разглядел, что сжимает рука под мыльной водой, потому что снова лучезарно улыбнулся и вышел из кухни, а Пруит остался как дурак стоять у мойки наедине со своим дерзким романтическим видением. Несмотря на угрозу Тербера, фамилия Пруита больше не появлялась в списке суточных нарядов. В конце второй недели он был свободен и мог ехать в Халейву. Еще в первой роте он много раз с удивлением замечал, что Тербер на свой чудаковатый лад непогрешимо честен и никогда не нарушает установленные им самим нормы справедливости. Она ждала его в дверях. Уперев вытянутую руку в косяк, словно не желая пускать в дом назойливого торговца, она стояла в дверном проеме и сквозь москитную сетку смотрела на улицу. Ему казалось, когда бы он ни пришел - днем ли, ночью ли, - стоит ему подняться сюда по щебню отходящей от шоссе дороги, и он непременно увидит Вайолет, за, стывшую в дверях в своей неизменной позе, будто он только что предупредил ее по телефону и она вышла ему навстречу. В этом была какая-то мистика, она словно всегда знала заранее, что он сейчас придет. Впрочем, все, связанное с Вайолет, было необычным. Ему было не разгадать ее, он понял это с первого дня, когда познакомился с ней в Кахуку и повел в луна-парк, где убедился - луна-парки на всем земном шаре одинаковы, - что она девушка. Уже одно это удивило его, а дальше удивление только росло. Вайолет Огури. О-гуу-рди. "Р" было похоже на "д", произнесенное заплетающимся языком пьяного. Даже ее фамилия была необычной и неожиданной. Чужая страна всегда для тебя необычна, потому что, оказавшись там, ты ждешь необычного и даже сам выискиваешь его. Но сочетание простого английского имени с чужеземной фамилией сбивало с толку. Вайолет была такая же, как все другие местные девушки, чьи имена означают по-английски названия цветов, а фамилии родились из чужеземной глубины столетий; она была такая же, как все другие дочери и внучки тех японцев, китайцев, португальцев, филиппинцев, которых завезли сюда на пароходах, точно скот, работать на тростниковых и ананасных плантациях; такая же, как все те девушки, чьи сыновья часто попадают в бесчисленное племя мальчишек, что возле баров чистят вам на улице туфли и повторяют старую шутку: "Моя - наполовину японский, наполовину - скофилдский" - или с кривой ухмылкой: "Моя - наполовину китайский, наполовину - скофилдский". Урожай с полей, засеянных солдатами, которые отслужили свой срок и таинственно исчезли за океаном на легендарном _континенте_, имя коему Соединенные Штаты. Вайолет была двуединое целое, соединившее в себе до боли знакомое с непостижимо чужим - как Гонолулу, с его громадами принадлежащих христианским миссиям влиятельных банков и с задрипанной японской киношкой на углу Аала-парка, - гармония диссонансов, ключ к которой не мог бы подобрать никто, а уж Вайолет тем более. Он узнал, как правильно произносится ее фамилия, и это было все, что он узнал о ней. Он шагнул в запущенный, загаженный курами двор, и она вышла ему навстречу на веранду под грубо сколоченным навесом. Он взял ее за руку, помог спуститься по трем прогнившим ступенькам, и они пошли вокруг дома к черному ходу: этот ритуал повторялся каждый раз, потому что за все то время, что он приходил сюда, его до сих пор не пригласили в гостиную. Задняя веранда была раза в три просторнее передней; не затянутая москитной сеткой и до самой крыши оплетенная путаницей виноградных лоз, она была похожа на грот и служила семье Огури дополнительной, общей комнатой. А за домом стояла его миниатюрная копия - ветхий курятник, вокруг которого степенно расхаживали самодовольные куры, зыркали бусинками глаз и, негромко кудахча свою чванливую песню про священное яйцо, с праведной бесцеремонностью святых роняли помет в траву. Кислый запах курятника и населяющего его народца пропитывал весь двор. И всякий раз потом, когда Пруит чувствовал этот запах, он явственно представлял себе Вайолет и всю ее жизнь. В ее спальне рядом с кухней вечно царил беспорядок. Покрывало на железной кровати с облупившейся позолотой было смято, вещи небрежно валялись на постели и на единственном в комнате стуле. На самодельном туалетном столике белела рассыпанная пудра, зато в углу стоял почти настоящий платяной шкаф - рама, сколоченная из мелких реек и завешенная куском ядовито-зеленой цветастой ткани, которую в Америке производили специально для Гавайских островов. Вайолет сама соорудила этот символ бедняцкой надежды - "будут деньги, купим получше". Пруит разделся до трусов и начал искать свои шорты, двигаясь по спальне с раскованностью частого гостя. Беспорядок его не смущал: он расшвыривал ногами валяющиеся на полу туфли, перекидывал платья со стула на кровать и чувствовал себя в этой жалкой хибаре даже больше дома, чем сама Вайолет. Кучка домишек на склонах холмов по обе стороны дороги была похожа на его родной Харлан, не хватало только копоти и угольной пыли. Ржавая колонка возле задней веранды, выщербленная раковина с подставленным цинковым ведром и эмалированный ковшик - все это было плотью от плоти его жизни, и ему, выросшему в нищете, дышалось здесь легко и свободно. Отыскивая шорты, он успел рассказать ей и про свой перевод, и про то, почему так долго не приезжал. - Не понимаю, Бобби, зачем же ты тогда перевелся? - спросила Вайолет, и, услышав ее щебечущий кукольный голосок, он, как всегда, засмеялся. Она сидела на кровати и смотрела, как он снимает ботинки и носки и надевает на босые ноги старые парусиновые рыбацкие туфли. Пронизанный солнцем ветерок плеснул в окно - единственное в этой комнате, словно его, спохватившись, прорубили в последнюю минуту, - омыл свежестью полумрак и приглушил запах грязной постели. Прохладный воздух коснулся его тела, и, посмотрев на Вайолет, сидевшую в одних шортах и лифчике, Пруит почувствовал, как от знакомого неукротимого желания у него напрягаются мышцы и потеют ладони. - Что? - рассеянно переспросил он. - А-а. Я не перевелся. Меня перевели. Это мне Хьюстон устроил. За то, что я ему выдал... Слушай, ведь никого же нет... Может, успеем по-быстрому? - Три недели чувствовать, как кровь тяжело стучит в висках. Почти месяц. Терпеть было невмоготу. - Потом, - сказала она. - Ты же мог сходить к командиру, попросить, чтобы тебя оставили. - Верно. - Пруи