конечно же, все еще оставалось девичьим, потому что она ни разу не проверила на практике его свойства, и у нее были лишь смутные романтические догадки о его женском предназначении. Снимок вышел не очень удачный, но Блум восхищенно, хотя и с насмешкой, объявил: - Могу поспорить, такой бабец в постели самое оно! - и загоготал, довольный своим остроумием. Пруит не заметил, когда Блум встал рядом с ними, и сейчас от неожиданного и мгновенного потрясения похолодел: он знал, что девушка на фотографии - сестра Маджио, и, более того, знал, что Блуму это тоже известно, потому что все они видели альбом много раз. И в нем заполыхала ярость, ему было стыдно за Блума и в то же время он ненавидел его, болвана, который сказал это нарочно, и не важно, хотел он пошутить или просто сморозил глупость, хотя, наверное, все-таки думал пошутить, по-своему, по-скотски, грубо и пренебрежительно; но даже если он пошутил, в его шутке была преднамеренная, унизительная подлость, он нагло растоптал одно из немногих почитаемых табу, позволил себе то, чего не позволял никто, даже в армии, и ненависть обжигала Пруита, подстрекая вышибить дух из этого кретина. Но не успел он поднять глаза, как почувствовал, что держит тяжелый альбом один: Маджио, не говоря ни слова, встал подошел к своему шкафчику, открыл его, молча и спокойно повернулся, шагнул к Блуму и со всей силой ударил его по голове подпиленным бильярдным кием. Что ж, раз так, значит, так, подумал Пруит, осторожно закрыл альбом, кинул его, чтобы он не растрепался, на чью-то постель через две койки и поднялся на ноги, готовый к драке. Ридел Трэдвелл видел, как Анджело приближается с кием, и предусмотрительно слинял в проход между койками, освободив место для Анджело, для них обоих. - Ты что, обалдел? - изумленно выговорил оглушенный ударом Блум. - Ты же меня ударил. Ты, макаронник вонючий! - Ударил. Это ты верно подметил, - сказал Маджио. - Кием. И сейчас снова ударю. - Что? - растерянно моргая, переспросил Блум, лишь теперь осознавший мощь удара, который, наверное, свалил бы и быка, но для этой здоровенной башки был все же слабоват, потому что Блум не упал, даже не зашатался, он был только ошарашен, до него лишь сейчас начало что-то доходить, и, чем яснее доходило, тем больше он разъярялся. - Что? Кием?! - Вот именно, - раздельно сказал Маджио. - И могу повторить хоть сейчас. Только подойди еще раз к моей койке! Только сунься ко мне за чем-нибудь! - Но за что? Кто ж так дерется? Хочешь драться, мог бы оказать, вышли бы, - пробормотал Блум, пощупал голову и поглядел на вымазанную кровью руку. Когда он увидел кровь, до него полностью и окончательно дошло все. Вид собственной безвинно пролитой крови привел его в бешенство. - На кулаках-то я против тебя не потяну, - сказал Маджио. - Сволочь! - не слушая его, взревел Блум. - Грязный, вонючий трус, подонок, мразь, ты... - и запнулся, потому что не мог подобрать слова, способного заклеймить такое грубое нарушение правил честного боя. - Ты... ты итальяшка! Трусливый, плюгавый макаронник! Вот, значит, как ты дерешься?.. Вот, значит, ты какой?.. Он метнулся в другой конец комнаты к своей тумбочке - все, кто был в спальне, поднялись на ноги и молча смотрели на него, - схватил ранец, судорожно расстегнул чехол и принялся вытягивать оттуда штык, безостановочно ругаясь густым, увесистым матом, на ходу изобретая самую изощренную похабщину и повторяя по нескольку раз одно и то же, когда изобретательность ему отказывала. Потом, продолжая громко материться, двинулся назад, и штык в его руке отливал зловещим маслянистым блеском. Никто не пытался остановить его, но Маджио, с кием наготове поджидавший Блума и свою смерть, внезапно с бесшумной легкостью обутого в резину боксера кинулся из прохода между койками и мягким тигриным прыжком выскочил на открытое пространство посреди большой комнаты. Не успели они сойтись в центре сцены, не успели еще начать спектакль, который ошеломленно застывшие зрители вовсе не желали смотреть, как между ними возник наделенный сверхъестественным колдовским даром ясновидения старшина Тербер и, грозно размахивая железным штырем из запора ружейной пирамиды, возмущенно и зло обматерил их: мол, вы мне тут довыступаетесь, убью обоих, так вас растак! Шум нарушил послеобеденный сон Тербера, и он вышел из своей комнаты навести порядок, а когда понял, что происходит, немедленно вмешался. Но оцепеневшие солдаты увидели в нем карающего гения Дисциплины и Власти, который таинственно возник из-под земли, и одного его появления было достаточно, чтобы Блум и Маджио застыли на месте. - Убивать в моей роте положено мне, а не грудным младенцам, - язвительно сказал Цербер. - Вам труп показать, вы же в штаны наложите. Ну, чего стоите? Деритесь! Воюйте! - глумился он, и столь велико было его презрение, что оба почувствовали себя полными дураками, у них оставался только один способ сохранить к себе уважение - прекратить драку. - Что, передумали? - издевался Цербер. - Блум, штык тебе уже не нужен? Тогда брось-ка его сюда, на койку. Будь умным мальчиком. Вот так. Блум повиновался. Он молчал, по лбу у него текла кровь, но в глазах было явное облегчение. - Небось думали, никто вас на разнимет, перетрухнули? - Цербер фыркнул. - Тоже мне вояки! Ишь, какие свирепые. Крови им захотелось. Вояки! Маджио, отдай эту палку Пруиту. Маджио с побитым видом отдал палку, и напряжение в комнате разрядилось. - Драться надо кулаками, - выкрикнул кто-то. - Хотите драться, выходите во двор. - Молчать! - взревел Цербер. - Никакой драки не будет. И нечего лезть с идиотскими советами! Эти два болвана чуть не убили друг друга, а вы тут все только зенки пялили. Он обвел комнату воинственным взглядом, и все как один опустили глаза. - А что до вас, - он снова повернулся к Блуму и Маджио, - не доросли еще воевать. Воюют мужчины, а не младенцы. Ведете себя как дети, значит, и разговор с вами как с детьми. Все молчали. - Навоеваться еще успеете. Так навоюетесь, что сами не рады будете. И очень скоро. Вот когда снайпер начнет вам над ухом сажать в дерево пулю за пулей, тогда и говорите, что вы вояки. Тогда, может, и поверю. А то, понимаешь, развоевались, - он фыркнул. - Вояки! Все молчали. - Капрал Миллер, заберите у этого младенца штык и спрячьте, - распорядился Цербер. - Он до таких игрушек еще не дорос. Отведите Блума к его койке, посадите там и смотрите, чтобы не убежал. И пусть сидит лицом к стенке - ребенка надо наказать. Раз он не умеет себя вести, никуда его не пускать. Если попросится в уборную, пойдете вместе с ним и проследите, чтобы потом вернулся на место. И не забудьте застегнуть ему штаны. Пруит, второго младенца я поручаю тебе. Маджио наказать точно так же, как Блума. До конца перерыва оба будут сидеть здесь. И чтоб никто с ними не разговаривал. Придется, кажется, завести в этой роте специальную скамейку для непослушных детей. Если они начнут вам дерзить, доложите мне. Взрослых за такие номера отдают под трибунал. Но вы еще молокососы, и это единственное, что меня удерживает. Ладно, с ними разобрались, - сказал он. - Никого больше наказывать не надо? Тогда прекратите этот детский визг на лужайке и дайте мамочке часок поспать. Он повернулся и с брезгливым лицом вышел из комнаты, не дожидаясь, когда его распоряжения будут выполнены. Солдаты, как им было велено, молча разошлись. Маджио сидел в одном углу. Блум - в другом, в спальне вновь все затихло, и никто не догадывался, что Цербер лежит в своей комнате с пересохшим от волнения ртом, вытирает со лба холодный пот и усилием воли запрещает себе подняться с койки, хотя изнемогает от жажды; надо потерпеть десять минут, потом он встанет и пройдет через спальню отделения к бачку с питьевой водой. - А ведь он прав, - шепнул Маджио Пруиту. - Я про Цербера. Знаешь, а он отличный мужик. - Знаю, - так же шепотом ответил Пруит. - Он мог запросто упечь вас обоих в тюрягу. Другой бы обязательно вас засадил. - А я правда ни разу не видел покойника, - продолжал шептать Маджио. - Только когда моего деда хоронили. Я тогда маленький был. Когда увидел его в гробу, мне худо стало. - Я-то трупы много раз видел. И пусть Цербер не свистит. Я их насмотрелся. Главное - привыкнуть, тогда не действует. Все равно как дохлые собаки. - А на меня дохлые собаки тоже действуют, - прошептал Маджио. - Что-то, наверно, я не так сделал. Только не знаю что. Не молчать же мне было, когда этот жлоб такое выдал! - Могу сказать, что ты не так сделал. Надо было сильнее его треснуть, чтобы он вырубился. Если бы потерял сознание, в бутылку бы уже не полез. Может, потом бы распсиховался, но и то сомневаюсь. - Да ты что! - шепотом возразил Маджио. - Я и так со всей силы ударил. У него башка чугунная. - Лично я тоже так думаю. Если он еще раз на меня потянет, буду бить, но не по голове. - Знаешь, а все-таки хорошо, что Цербер нас разнял. Я даже рад. - Я тоже. 14 И так они сидели, пока сквозь москитные сетки не ворвался со двора пронзительный свисток, зовущий кухонный наряд снова на работу. Тогда они поднялись с коек и пошли вниз, молча, по одному. Весь вечер они проработали, почти не разговаривая друг с другом, не было ни привычной задиристой перебранки, ни грубых шуток. Даже Блума в кои веки не тянуло на треп. Может быть, он все еще пытался осмыслить неожиданный поворот в недавних событиях и понять, задета его гордость или нет. Угрюмое молчание наряда заметил даже Старк. Подойдя к Пруиту, он спросил, в чем дело, отчего вдруг такое глубокое уныние. Пруит рассказал, хотя было ясно, что Старк и без того знает, наверняка кто-нибудь, как всегда, сразу же побежал с новостями на кухню, и сейчас Старк лишь сверяет версии, потому что, как все добросовестные полицейские и сержанты, инстинктивно стремится получить информацию из первых рук. Но Пруиту было приятно, что Старк решил обратиться именно к нему, хотя после того, что Старк сделал для него сегодня утром, он бы и сам ему все рассказал. - Может, будет этому подонку уроком, чтоб не зарывался, - сказал Старк. - Такого ничем не проймешь. - Пожалуй, ты прав. Им хоть кол на голове теши. Они все думают, они избранный народ. Я евреев не люблю, я тебе говорил? Но этот, кажется, выбьется в начальники. Я слышал, Хомс в апреле отправляет его в сержантскую школу. Так что скоро будет капралом. Как только он получит нашивки, вы с Анджело хлебнете. - Ничего, не захлебнемся. - Конечно. Хороший солдат все вынесет, - поддразнил его Старк. - Ладно тебе. Будущий капрал - подумаешь! Тут и повыше начальники обо мне не забывают. Все хотят запугать, чтобы я в бокс вернулся. И ни хрена у них не выходит. - Это точно. Такого, как ты, разве запугаешь. - Смейся, смейся. И все равно нельзя же, чтоб любой хмырь вертел тобой, как ему втемяшится. - Это уж точно, нельзя. - Можешь смеяться, а я действительно так считаю. Почему же я не могу об этом сказать? Ты не думай, я цену себе не набиваю. - Знаю. Я только никак не пойму, зачем некоторые нарочно лезут на рожон. - Я не лезу. - Это тебе так кажется. А им кажется, что лезешь. - Я просто хочу, чтоб меня оставили в покое. - И не жди, - сказал Старк. - В наше время никого в покое не оставят. Он сел на стол возле мойки, вынул из кармана кисет с "Голден Грейн", отделил листок от пачки папиросной бумаги, зубами развязал кисет и осторожно, очень сосредоточенно насыпал немного табаку на изогнувшуюся желобом бумажку. - Передохни чуток, - просто оказал он. - Сейчас спешить некуда. - Потом спросил: - Слушай, а ты бы не хотел работать у меня на кухне? - На кухне? - переспросил Пруит и отложил скребок. - У тебя? Готовить, что ли? - А что же еще? - Не поднимая глаз, Старк протянул ему кисет. - Спасибо. - Пруит взял кисет. - Даже не знаю. Никогда об этом не думал. - Ты мне нравишься. - Старк сосредоточенно разравнивал пальцем табак, чтобы самокрутка не получилась посредине пузатой, а на концах тонкой. - Дожди скоро кончатся, роту начнут гонять на полевые. Ты, думаю, сам понимаешь, каково тебе будет, они все на тебя навалятся: Айк Галович, Уилсон с Хендерсоном, а заодно и Лысый Доум, и Динамит, и вся их боксерская шобла. А там и ротный чемпионат не за горами. Или, может, ты передумаешь и будешь выступать? - Тебе что, хочется, чтобы я рассказал, почему бросил бокс? - Ничего мне не хочется. Я уже про это наслушался. Старый Айк только об этом и говорит. Переберешься ко мне на кухню, никто тебя больше не тронет. - Я в защитниках не нуждаюсь. - Ты не думай, что я тебя пожалел, - сказал Старк сухо и раздельно, без всяких колебаний. - Я на кухне благотворительностью не занимаюсь. Будешь плохо работать, долго у меня не задержишься. Если бы я не был в тебе уверен, не предложил бы. - Мне никогда особенно не нравилось быть привязанным к казарме, - медленно сказал Пруит. Старк говорил с ним вполне серьезно, Пруит это видел и мысленно представлял себе, как отлично ему бы работалось под началом такого человека. Вождь Чоут тоже хороший парень, но в этой роте отделениями командуют не капралы, а помощники командиров взводов, не умеющие связать двух слов по-английски. А Старк командует кухней сам. - Я давно хочу избавиться от Уилларда, - продолжал Старк. - Можно было бы одним выстрелом убить двух зайцев. Симс получил бы "первого повара", а тебя я для начала сделал бы учеником, чтобы никто не подымал кипеж. Потом дал бы тебе "второго повара", а еще через какое-то время - "первого" и "спеца шестого класса". Но не сразу, а то начнут кричать, что я пропихиваю своих. - Думаешь, я бы справился? - Не думаю, а знаю. Иначе бы не предлагал. - А Динамит согласится? У него насчет меня свои планы. - Если буду просить я, согласится. Я у него сейчас в любимчиках. - Я люблю работать на воздухе, - Пруит говорил медленно, очень медленно. - Да и потом, в кухне всегда кавардак. На столе еда - это одно, а когда в котле все вперемешку - совсем другое. У меня сразу аппетит пропадает. - Ты мне голову не морочь. Я тебя уговаривать не собираюсь. Либо ты хочешь у меня работать, либо - нет. - Я бы с удовольствием, - медленно произнес Пруит. И в конце концов все-таки выдавил: - Но не могу. - Что ж, тебе виднее. - Погоди ты. Понимаешь, для меня это дело принципа. Я хочу, чтобы ты понял. - Я понимаю. - Нет, не понимаешь. Есть же у человека какие-то права. - Свобода, равенство, стремление к счастью - неотъемлемые права каждого человека, - отбарабанил Старк. - Я это еще в школе учил. - Да нет, это из конституции. В это уже никто не верит. - Почему? Верят. Все верят. Только никто не соблюдает. А верить - верят. - Я про это и говорю. - У нас-то хоть верят, а возьми другие страны... Там даже и не верят. Возьми Испанию. Или Германию. В Германии вон что делается. - Все правильно, - сказал Пруит. - Я сам верю. У меня такие же идеалы. Но я сейчас не про идеалы. Я про жизнь говорю. У каждого человека есть определенные права, - продолжал он. - Не в идеале, а в жизни. И он их должен сам защищать, никто другой за него это не сделает. Ни в конституции, ни в уставе не сказано, что в этой роте я обязан заниматься боксом. Понимаешь? Так что, если я не хочу быть боксером, это мое право. Я же отказываюсь не назло кому-то, у меня есть серьезные причины. И если я поступаю, как считаю нужным, и никто от этого не страдает, значит, я еще могу сам собой распоряжаться и жить, как хочу, чтобы никто мной не помыкал. Я - человек, и это мое право. Не хочу, чтобы мной помыкали. - Другими словами, не преследовали, - сказал Старк. - Вот именно. И если я пойду в повара, я тем самым лишу себя каких-то прав, понимаешь? Я как бы признаю, что зря упрямился, что на самом деле нет у меня никакого права жить по-своему. И тогда все они решат, что это они меня заставили, потому что они правы, а я - нет. И будет уже не важно, что я пошел не в боксеры, а в повара. Главное, что они меня все-таки заставили. Понимаешь? - Да, - сказал Старк. - Понимаю. Ладно. Но ты меня все же послушай. Во-первых, ты все переворачиваешь с ног на голову. Тебе хочется видеть мир, каким его изображают на словах, а в действительности он совсем не такой. В действительности ни у кого вообще нет никаких прав. Любые права человек вырывает силой, а потом старается их удержать. И есть только один способ получить какие-то права - отобрать их у другого. Не спрашивай меня, почему так. Я и сам не знаю, знаю только, что так. Кто хочет что-то удержать или чего-то добиться, должен помнить об этом правиле. Должен смотреть, как действуют другие, и учиться действовать так же. Самое надежное и самое распространенное средство - хитрая политика. Завязываешь нужные знакомства, а потом ими пользуешься. Возьми к примеру меня. Мне в Каме жилось не лучше, чем тебе здесь. Но я не рыпался, пока твердо не определил, куда податься. А мне, старик, было там хреново, ох как хреново. Но я терпел. Потому что знал, мне пока податься некуда. И только когда на сто процентов убедился, что на новом месте будет лучше, - перевелся. Понимаешь? Я узнал, что Хомс служит в Скофилде, поговорил с ним, и он вытащил меня из Кама. - Тебя можно понять, - сказал Пруит. - А теперь сравни, как ты ушел из горнистов, - продолжал Старк. - Будь ты похитрее, подождал бы, нашел место получше, чтоб уж был верняк. А ты психанул, послал все подальше и рванул неизвестно куда. Ну и чего добился? - За моей спиной никто не стоял. У меня блата нигде не было. - Про что я и говорю. Нужно было подождать, а там бы и блат завелся. Я тебе сейчас предлагаю хороший выход, снова заживешь как человек, а ты отказываешься. Это уже просто дурь. В нашем мире по-другому нельзя, пойдешь ко дну. - Наверно, я дурак, - сказал Пруит. - Но я не хочу верить, что в нашем мире по-другому нельзя. Если это так, тогда человек сам по себе ничего не значит. Тогда сам он - ничто. - В общем-то так оно и есть. Потому что главное - не сам человек, а с кем он знаком. Но, с другой стороны, это тоже не так, совсем не так. Потому что, понимаешь, старик, человек все равно всегда такой, какой он есть. И пока он жив, ничто его не переделает. Разная там философия, христианская мораль - все это на здоровье, но хоть ты тресни, а какой он был, такой и останется. Просто по-другому будет себя проявлять. Это как река, знаешь. Старое русло перекроют, она пробьет себе новое, и как текла, так и будет течь, только в другую сторону. - Да, но зачем тогда врать? Это же только сбивает с толку. Зачем кричать, что, мол, я всего добился честным трудом, когда на самом-то деле просто женился на дочке босса и все огреб по наследству? А ты пытаешься мне доказать, что в конечном счете оба молодцы: и который обскакал других, когда женился на дочке босса, и который вырвался вперед по-честному. Хотя, ты говоришь, по-честному в наше время невозможно. - Всегда было невозможно, - поправил Старк. - Ну хорошо, пусть всегда. И ты серьезно считаешь, что который женился ничуть не хуже того, другого, честного? Старк нахмурился. - В общем-то да. Только ты неправильно рассуждаешь. - Но если рассуждать по-твоему, то как же тогда любовь? Если один добился всего тяжелым трудом, а второй женитьбой на дочке босса, получается, что такая женитьба - тот же тяжелый труд. И любовь, выходит, совсем ни при чем. Как прикажешь быть с любовью? - А что она такое, любовь? Вот у тебя лично была хоть раз? - Не знаю. Иногда кажется, что была, а иногда - что я все придумал. - А по-моему, любовь - это когда человек знает, что получит то, что хочет. А знает, что не получит, - и никакой любви. - Нет, - не согласился Пруит, вспомнив Вайолет. - Ты не прав. Ты же не станешь говорить, что настоящая любовь только в книжках, а люди лишь воображают, что любят. - Это я не знаю, - сердясь, сказал Старк. - Я человек простой, в таких тонкостях не разбираюсь. Я знаю только то, что тебе сказал. Ты пойми, мир катится в пропасть, и люди, все пятьсот миллионов, стараются столкнуть его туда побыстрее. Как в таком мире жить? Есть только один выход: найти себе что-то действительно свое, что-то такое, что никогда не подведет, и вкладывать в это всю душу и силы, оно себя оправдает. Для меня это кухня... - А для меня - горн. - ...и на все остальное мне плевать. Пока я здесь справляюсь, мне стыдиться нечего. А все другие пусть перегрызутся насмерть, пусть поубивают друг друга, пусть взорвут весь наш шарик к чертовой бабушке, меня это не касается. - Да, но ты тоже взорвешься вместе со всеми. - И очень хорошо. Все проблемы кончатся. - А как же твоя кухня? Ее ведь уже не будет. - Тем лучше. Меня тоже не будет. Какая мне тогда разница? Вот так-то. - Старк, ты на меня не обижайся. - Он произнес это тихо и медленно, потому что не хотел, чтобы получилось резко, потому что ему было трудно отказываться, потому что он-то надеялся, что Старк сумеет найти какой-то довод, сумеет убедить его, и ему не придется отказываться: пожалуй, он был даже зол на Старка, потому что тот не убедил его, а ему так хотелось, чтобы его убедили. - Я не могу. Просто не могу, и все. Я тебе очень благодарен, ты не думай. - А я и не думаю. - Если я соглашусь, значит, все, что я делал до сих пор, нужно перечеркнуть и забыть. - Бывает, лучше все перечеркнуть и начать с нуля, чем цепляться за старое. - Но если у человека ничего больше не осталось и впереди тоже ничего не светит. У тебя-то есть твоя кухня. - Ладно. - Старк бросил окурок и встал. - Ты мне этим глаза не коли. Я знаю, мне повезло. Но я успел хлебнуть дай бог и, чтобы кухню получить, работал как лошадь. - Я тебя ни в чем не виню. И честно, Старк, я бы очень хотел с тобой работать. Очень. - Ладно, я пошел. Сегодня еще увидимся. Скоро сядут ужинать, мне надо проверить, все ли готово. И он отошел от мойки все с тем же невозмутимым лицом. Лицо добросовестного полицейского, лицо добросовестного сержанта, сознательно надетая маска ревностного служаки, из которой начисто вытравлено живое человеческое любопытство, и лишь в глазах светится слабый интерес. То, что было у Старка под этой маркой, больше не притягивало Пруита. Такие много теряют, подумал он, но, наверно, как и все, приобретают тоже много, причем того, что другим недоступно. По крайней мере, таким хоть удается заниматься любимым делом. Тут он выбросил все это из головы и снова согнулся над мойкой, потому что ужин был на подходе. На Гавайях, как и всюду, где рядом море, темнело быстро. Весь закат - считанные минуты. Только что солнце светило вовсю, был день, и вдруг через минуту оно скрылось и наступила ночь. А в западных штатах если выйти на берег, ясно видишь, как повисшее в небе золотое круглое печенье мгновенно проваливается в глубокую глотку моря. "Золотое печенье "Риц", - вспомнилось ему. А на Голубом хребте в Виргинии и в отрогах Аппалачей в Северной Каролине отливающие бронзой прозрачные горные сумерки длятся часами. Что ж, Пруит, ты хоть мир повидал, сказал он себе, чувствуя, как глаза у него сами собой моргают, привыкая к угасающему свету. Что ж, хоть это ты успел. В освещенной электричеством столовой солдаты ели жареные бобы с сосисками, потом не спеша, за разговорами и шутками, пили кофе. В гарнизоне вечер - самое приятное время для солдата, потому что это время - личное, ты его тратишь, как тебе вздумается. Можешь промотать сразу, одним махом, а хочешь - рассчитывай каждую минуту, прикидывай, как ребенок в кондитерском магазине: столько-то на вафли, столько-то на шоколадку, две ириски, четыре карамельки, одна длинная мятная, и еще даже останется два цента! Эндерсон и Пятница Кларк, выходя из столовой, заглянули к Пруиту в кухню: как насчет того, чтобы попозже собраться с гитарами и посидеть втроем? Энди сегодня дежурил, на широком плетеном поясе у него болталась сзади длинная черная кобура, от которой шел через плечо тоненький ремешок, спереди продетый под заправленный в брюки галстук. Горн, с которым дежурный горнист не имеет права расстаться ни на минуту, висел за спиной. - Я до девяти сижу в караулке, - сказал Энди. - Капрал в кино идет, я должен его заменять. Потом сыграю "туши огни" и до самого отбоя свободен. Мы думаем, в девять и соберемся. - Годится, - сказал Пруит. Сейчас ему больше всего хотелось поскорее разделаться с работой. - Как раз успею засадить партию в бильярд. Мы с Анджело уже договорились. - Могу пока занять тебе очередь, - предложил Пятница. - Ты только скажи. В караулку мне все равно соваться нельзя. Меня сегодня дежурный офицер оттуда прогнал. - Если хочешь, мы с Анджело возьмем тебя третьим. - Нет, я лучше буду смотреть. Мне против вас не потянуть. - Ладно. Тогда займи нам очередь. А сейчас иди, хорошо? Мне надо еще все домыть. - Чего ты встал? - раздраженно одернул Пятницу Энди. - Не видишь, что ли, человеку некогда. Вечно ты к нему липнешь! - Отстань от меня, - сказал Пятница, когда они с Энди вышли из кухни. - Очень ты развоображался. Если бы не дежурил, небось поехал бы с Блумом в город. А гитара бы твоя так и лежала под замком! - Запереть гитару было в глазах Пятницы самым страшным преступлением. После ужина рота начала разбредаться. Те немногие, у кого были деньги, дожидались такси в город; безденежные - а их было большинство - вышли за ворота на шоссе ловить попутки или собирались в кино или в спортзал, где чемпионы из 35-го играли в баскетбол с командой форта Шафтер. Из темноты галереи до Пруита доносились голоса, обсуждавшие, как провести вечер, и, прислушиваясь к обрывкам разговоров, он работал еще энергичнее. Когда он уже домывал раковины, к нему снова подошел Старк. - Я еду в город, - сказал он. - Хочешь со мной? - Денег нет. Я на нуле. - Я тебя не про это спрашиваю. Деньги у меня есть. Я их всегда придерживаю до конца месяца, чтоб уж гульнуть так гульнуть. В конце месяца лучше, в город мало кто выбирается. Это тебе не день получки - тогда ни в один бар не протолкнешься, а про бордели и говорить нечего. - Деньги твои, дело хозяйское. Если угощаешь, чего я буду трепыхаться. Когда поедем? - Мысленно Пруит уже видел белые тела в выпуклых зовущих изгибах, яркие платья в разноцветных бликах от лампочек музыкальных автоматов в полутемных комнатах. В нем снова пробудился давно подавляемый мужской голод, и в голосе от этого появилась хрипотца. - Лучше всего после отбоя, - сказал Старк. - Вдвоем веселее, - добавил он. - А ты, похоже, давненько по девочкам тоскуешь. - И он криво улыбнулся. - В самую точку, старик, - кивнул Пруит. И все было оказано, больше ни тот, ни другой к этой теме не возвращались. - В город приедем около двенадцати, - сказал Старк. - Сначала заскочим в бар, надо раскочегариться. Потом часок пошатаемся, а в два уже будем у девочек и - на всю ночь. Может, между делом еще разок по рюмашке пропустим. Я обычно всегда так. - На всю ночь? - Пруит представил себе те три часа, с двух до пяти, которые составляли "всю ночь" в публичных домах Гонолулу. - Это же пятнадцать зеленых! - Конечно. Но оно того стоит. Ради одной такой ночки целый месяц жмешься, не жалко и больше отдать. - Молчу, старик. Уговорил. Мы с ребятами собирались до отбоя побренчать на гитарах, так я и это успею. - Конечно. До отбоя мы никуда не поедем, - сказал Старк. - Может, я тоже выберусь с вами посидеть, - неожиданно добавил он, и это прозвучало как вопрос. - Приходи. Сам-то на гитаре играешь? - Да кое-как. Больше люблю слушать. Ладно, значит, договорились, - резко, почти сердито бросил он, явно желая закончить разговор, и пошел прочь, чтобы, не дай бог, Пруит не вздумал его благодарить. Пруит улыбнулся ему вслед и снова принялся драить раковины. Под ложечкой у него тревожно замирало, как бывает на чертовом колесе, когда оно возносит тебя в небо, сердце билось учащенно, и от всего этого, оттого что Маджио ждет его в комнате отдыха играть на бильярде, настроение у Пруита было отличное - замечательное, распрекрасное настроение. Они играли "пирамиду" - солидная игра, без дураков, заказываешь шар, лузу и бьешь, это вам не "американка", которую любят дилетанты, потому что играть не умеют, - и Пруит, готовый сейчас на радостях расцеловать весь мир, был в ударе. Играли они почти на равных: чемпион Атлантик-авеню против парнишки-бродяги, который зарабатывал по мелочам, обыгрывая местных знаменитостей в захолустных городках. И все же Пруит играл чуть лучше. Перевес был очень невелик, но был. Пятница стоял, облокотившись о подоконник между закутком бильярдной и комнатой отдыха, он наблюдал за игрой с интересом, но было понятно, что он ждет, когда можно будет наконец взять гитару, а пока лишь убивает время. Вскоре посмотреть бильярдный поединок пришли даже из комнаты отдыха. Отыграв очередной шар, Маджио боком запрыгивал на соседний с Пятницей подоконник и усаживался там, ка" самодовольная пичуга на жердочке. Жесткую полевую шляпу он лихо сдвинул на затылок, копна кудрей взмокла от напряжения. Не выпуская из рук кий, он радостно комментировал все заслуживающие внимания знатоков удары, на случай если зрители их пропустили. - Этот парень - ас, - заявил Маджио, тыкая большим пальцем в сторону Пруита. - Я зря болтать не буду. Я в этом деле понимаю. Настоящие бильярдные асы, они все из Бруклина вышли. И чемпионы-пингпонгисты тоже. Ой, братва, хорошо у меня денег нет и не было. Все бы отдал, чтобы затащить его к нам на Атлантик-авеню. Обрядил бы в комбинезончик, на голову соломенную шляпу, в зубы травинку, и поставил бы против наших бруклинских жуков. Я бы озолотился. - Девятку от дальнего борта к себе налево в угол. - И Пруит забил точно, как заказал. - Во! Видели? - Давясь от смеха, Маджио поглядел на зрителей. - А что, Анджело, может, когда-нибудь и вправду съездим к тебе домой, - сказал Пруит, натирая кий мелом. - На побывку. - Ко мне домой? Не выйдет! - запротестовал итальянец. - Моя мамаша нас обоих коленом под зад выставит. Она на солдатиков зуб держит. Это еще с тех пор, как один с военной базы мою старшую сестрицу приголубил. Солдата она и на порог не пустит. В девять пришел из караулки Энди, и они кончили играть. За спиной у Энди по-прежнему болтался горн. - Сейчас сыграю "туши огни", и до отбоя я свободен, - сказал он, проходя мимо бильярда к двери, ведущей во двор. - Пусть кто-нибудь сбегает пока за гитарами. - Я принесу. Я сейчас принесу! - Пятница очнулся от оцепенения и бегом бросился на второй этаж. - А мне можно послушать? - попросил Анджело. Од знал, что собираются только гитаристы, и робко добавил: - Я буду сидеть и молчать. Играйте что хотите. - Мы же в основном блюзы и баллады играем, ты это, по-моему, не любишь, - усмехнулся Пруит. - И не люблю, - запальчиво подтвердил Анджело. - Когда другие их играют, это дребедень, а у вас - музыка. - Ладно, пошли. Интересно, куда делся наш дружок Блум? - поинтересовался Пруит, когда они выходили во двор. - Что-то его нигде нет. - Я его не видел, - оказал Анджело. - Наверно, в город поехал. Я в "Таверне Ваикики" каждый раз на него натыкаюсь. У меня там свиданья с моим клиентом, а Блум там со своим встречается. Он к нему крепко прицепился. Но мой-то побогаче. - А может, Блуму не деньги нужны. - Может быть. Может, ему нужна родная душа, в жилетку поплакаться. Сволочь он все-таки! В окутанном тьмой дворе они встретились с Пятницей, радостно тащившим две гитары, и, как только Энди протрубил "туши огни", уселись на ступеньках у двери кухни и заиграли в темноте блюзы. Играли тихо, чтобы не собрался народ, потому что им хотелось сохранить уютное тепло своей тесной компании. На галереях, опоясывавших четырехугольник двора, в спальнях отделений один за другим гасли огни. Из столовой вышел Старк, сел на бетонный плинтус, угрюмо закурил, прислонился к стене и с удовольствием слушал, не произнося ни слова и уставившись куда-то вдаль за здание штаба, будто пытаясь увидеть Техас. Маджио, сжавшись в комочек, примостился на нижней ступеньке, маленький, сутулый, чем-то напоминающий обезьянку шарманщика, и так же, как Старк, сосредоточенно слушал музыку, неведомую его родному Бруклину. - Знаете что, - наконец сказал он. - У вас эти блюзы больше похожи на джаз. Настоящий медленный негритянский джаз. У нас так негры в кабаках играют на Пятьдесят второй стрит. Пруит перестал играть, и гитара Пятницы тоже незаметно умолкла. - В общем, так оно и есть, - сказал Пруит. - Джаз и музыку "кантри" трудно разграничить. Одно переходит в другое. Мы с Энди подумываем свой блюз сочинить. Свой собственный, особый. Все только не соберемся. Надо будет как-нибудь сесть и сочинить. - Точно! - подхватил Пятница. - И назовем "Солдатская судьба". Есть же "Шоферская судьба", "Батрацкая судьба", а армейских блюзов нет. Несправедливо. Старк слушал их разговор, то и дело замиравший, когда ребята снова начинали играть; он слушал, но сам в разговоре не участвовал и лишь курил, ведя отдельную молчаливую беседу с поселившейся в его душе угрюмой тишиной. - "Туши огни" так не играют, - непререкаемым тоном знатока сказал Пруит, повернувшись к Энди. - Этот сигнал играется стаккато. Коротко, отрывисто. Долгие ноты нельзя затягивать ни на секунду. "Туши огни", - приказ. Ты приказываешь вырубить к черту свет, и никаких разговоров! Поэтому трубишь быстро, четко, ничего не смазываешь. Но при этом должно получиться немного грустно, потому что кому охота отдавать такой приказ? - Не у всех же талант, - сказал Энди. - И вообще я - гитарист. Ты любишь горн, ну и играй на нем. А я буду на гитаре. - Ладно. Держи, - Пруит протянул ему новую гитару. Собственно говоря, она уже не была новой, но по-прежнему оставалась личной гитарой Энди. Пятница перешел на аккомпанемент, и теперь мелодию повел Энди. - Хочешь сыграть вместо меня отбой? - предложил он, вглядываясь сквозь темноту в лицо Пруита. - Если хочешь, пожалуйста. Пруит задумался. - А тебе, честно, все равно? - Я же тебе говорю, я не трубач, я гитарист. Валяй. У меня "вечерняя зоря" никогда не выходит. - Хорошо. Давай горн. Мундштук не надо. У меня свой есть. Как раз сегодня случайно в карман положил. Он взял у Энди потускневший ротный горн, слегка потер его и положил на колени. Они все так же сидели в прохладной темноте, тихонько играли, иногда разговаривали, но больше слушали гитары. Старк совсем не разговаривал, только слушал, с удовольствием, но угрюмо. Двое солдат проходили мимо и остановились на минуту послушать, захваченные настойчивой, заведомо обреченной надеждой, которая пронизывала строгий ритм блюза. Но Старк был начеку. Он злобно бросил окурок в их сторону, и рдеющий уголек упал парням под ноги, взметнув брызги искр. Солдаты пошли дальше, будто их толкнула в спину невидимая рука, но на душе у них почему-то посветлело. Без пяти одиннадцать они отложили гитары, встали и двинулись вчетвером к мегафону в углу двора, оставив Старка одного. Он сидел и угрюмо курил, молча смирившись со своим отчуждением, сворачивал самокрутки и курил, безмолвно впитывая в себя все вокруг, все видя и слыша. Пруит вынул из кармана свой кварцевый мундштук и вставил его в горн. Нервно переминаясь с ноги на ногу перед большим жестяным мегафоном, он несколько раз напряг губы, проверяя их силу. Потом для пробы выдул две тихие, робкие ноты, сердито вытряхнул мундштук и энергично потер губы. - Не то, - сказал он, нервничая. - Я уже так давно не играл. Ни черта не выйдет. Губы совсем мягкие. Он стоял, высвеченный лунным светом, нервно переступал с ноги на ногу, вертел горн, сердито тряс его и то и дело прикладывал к губам. - Черт! Не получится! "Вечернюю зорю" надо играть по-особому. - Да брось ты, честное слово, - сказал Энди. - Знаешь ведь, что сыграешь отлично. - Ладно тебе, - огрызнулся он. - Я же не отказываюсь Играть. Сам-то ты что, никогда не волнуешься? - Никогда. - Значит, ты толстокожий. Ничего не понимаешь. Другой бы подбодрил. - Это тебя-то подбадривать? Еще чего! - Ну тогда помолчи, ради бога. Пруит взглянул на часы. Когда секундная стрелка слилась с цифрой двенадцать, он шагнул вперед, поднес горн к мегафону, и волнение, как сброшенная с плеч куртка, тотчас отлетело прочь, он внезапно остался один, далеко ото всех. Первая нота прозвучала четко и решительно. У этого трубача горн не знал сомнений, не заикался. Звук уверенно прокатился по двору и повис в воздухе, затянутый чуть дольше, чем обычное начало "вечерней зори" у большинства горнистов. Он тянулся, как тянется время от одного безрадостного дня к другому. Тянулся, как все тридцать лет солдатской службы. Вторая нота была короткая, пожалуй слишком короткая, отрывистая. Едва началась и тут же кончилась, мгновенно, как солдатское время в борделе. Как десятиминутный перерыв. И вслед за ней последняя нота первой фразы, ликуя, взмыла вверх из чуть сбитого ритма, вознеслась на недосягаемую высоту, торжествуя победу гордости над всеми унижениями и издевательствами. И весь сигнал он сыграл в том же, то замирающем, то торопливом, ритме, и эти перепады не мог бы выстучать ни один метроном. В этой "вечерней зоре" и в помине не было стандартной военной размеренности. Звуки неслись высоко в небо и повисали над прямоугольником двора. Они трепетали в вышине, нежные, пронизанные бесконечной грустью, неизбывным терпением, бессмысленной гордостью, - реквием и эпитафия простому солдату, от которого пахнет как от простого солдата, именно так сказала ему когда-то одна женщина. Зыбкими нимбами они парили над головами людей, спящих в темных казармах, и превращали грубость в красоту - в сочувствие и понимание. Вот мы, мы здесь, звали они, ты создал нас, так взгляни же, какие мы, не закрывай глаза, посмотри и содрогнись: перед тобой красота и скорбь, ничем не прикрытые, такие, какие есть. Это правдивая песня, песня о солдатском стаде, а не о боевых героях; песня о тех, кто в гарнизонной тюрьме чешется от грязи, дышит собственной вонью и потеет под слоем серой каменной пыли; песня о липких, жирных котлах, которые ты отскребаешь в кухонных нарядах, песня о мужчинах без женщин, песня о тех, кто приходит смывать блевотину в офицерском клубе после вечеринок. Это песня о быдле, о глушащих дрянное крепленое вино, о забывших стыд, о тех, кто жадно допивает из заляпанных губной помадой стаканов то, что позволяют себе недопить гости офицерского клуба. Это песня о людях, у которых нет своего угла, и поет ее человек, у которого своего угла никогда не было, он имеет право ее петь. Слушайте же! Вы ведь знаете эту песню, помните? Это та самая песня, от которой вы каждый вечер прячетесь, затыкая уши, чтобы уснуть. Каждый вечер вы выпиваете по пять "мартини", чтобы не слышать ее. Это песня Великого Одиночества, что подкрадывается, как ветер пустыни, и иссушает душу. Эту песню вы услышите в день вашей смерти. Когда будете лежать в постели, обливаться холодным потом и знать, что все эти врачи, и медсестры, и плачущие друзья - пустое место, они не могут ничем вам помочь, не могут ни на секунду избавить вас от горького привкуса неминуемого конца, потому что не им сейчас умирать, а вам; когда вы будете ждать прихода смерти и понимать, что ее не отвести сном, не отсрочить бесчисленными "мартини", не сбить с пути разговорами, не отпугнуть никакими хобби, - вот тогда вы услышите эту песню, вспомните ее и узнаете. Эта песня - Правда Жизни. Помните? Ну конечно же, помните! День - про - шел... Тень - кру - гом... Мгла - ле - гла Спят - ле - са Не - бе - са Спи - сол - дат Бог - хра - нит Твой - по - кой... Когда последняя нота, вибрируя, растворилась в