следствия будут очень серьезными, бесследно для него это не пройдет. Когда у группы людей имеются о чем-то свои четкие представления, а ты с ними не согласен, понятно, что эти люди на тебя злятся. Когда люди подчиняют свою жизнь какой-нибудь дурацкой идее, а ты пытаешься объяснить, что тебе (заметь, не им, а только тебе лично) эта идея кажется дурацкой, серьезные последствия не только могут возникнуть, но и возникнут обязательно, и никуда тебе от них не спрятаться. Ведь эти люди убеждены, что если ты отрицаешь их идею, то тем самым и всю их жизнь объявляешь никчемной, а такое разозлит кого хочешь; они ведь считают: пусть лучше дурацкая идея, чем никакой, и потому превращают свою жизнь в довесок к собственным измышлениям, возьми к примеру нацистов. Почему бы и тебе, Пруит, не стать довеском к чему-нибудь? Скажем, подвесить себя к дереву. Избавил бы всех от массы неприятностей и волнений. Тяжелая, глухая ярость упрямого бунтаря зашевелилась в нем. Скоро получка, у него уже кое-что намечено, а из-за всей этой всерьез затеянной глупости он может именно в день получки угодить во внеочередной наряд на кухню. Что ж, хорошо. Им хочется поиграть - будем играть. Они ждут от нас ненависти - они ее получат. Мы это умеем не хуже, чем другие. Когда-то в юности у нас это очень здорово получалось. Мы можем и бритвой полоснуть, и поджечь, и покалечить можем, и убить, и помучить не хуже других, так же тонко и изобретательно, и можем все это называть заботой о людях и поддержанием дисциплины. Мы тоже можем устроить соревнование в ненависти и назвать его свободной конкуренцией между независимыми предпринимателями. Это единственный выход. Мы будем ненавидеть и будем образцовым солдатом. Мы будем ненавидеть и будем выполнять все приказы безукоризненно и досконально. Будем ненавидеть и не будем огрызаться. Мы не нарушим ни одного правила. Мы не допустим ни одной ошибки. Мы разрешим себе только ненавидеть. И пусть они с этим что хотят, то и делают. Пусть поломают себе голову, как к этому придраться. Остаток занятий он с угрюмой ненавистью выдерживал свою роль. И это сработало. Они были озадачены. Они были ошеломлены. Они были глубоко уязвлены, потому что он ненавидел их, но при этом оставался образцовым солдатом. Некоторые даже обозлились на него: он не имел права так держаться. Он вел себя как упрямый бульдог, который вцепился в человека просто потому, что тот его побил, а теперь глупую собаку не заставить разжать зубы ни пинками, ни хлыстом, и остается только надрезать ей мышцы челюстей, что в данном случае запрещено законом. Он смеялся про себя нервным, исступленным смехом, он знал, что задел их за живое, знал теперь уже наверняка, что они не посмеют подкинуть ему подлянку в день получки, а кроме того, у него даже мелькала бредовая мысль, что, может быть, его стойкость их как-то образумит, и он продолжал сжимать зубы в единственной слабой надежде, что приближающийся обед и вслед за тем выход на мороку дадут ему хоть небольшую передышку. Но сложилось так, что отдохнуть ему не удалось. Сложилось так, что на мороке он не только потерял все набранные утром очки, но и скатился в самый низ таблицы. Он сам был в этом виноват. Он попал в наряд к Айку Галовичу. Он завел себе привычку перед построением на мороку до последней минуты не выходить во двор. Делал он это для того, чтобы оказаться в самом хвосте шеренги, ждущей распределения на работы, и перехитрить Цербера в его незатейливой игре "Поймай Пруита". Вторая половина или последняя треть шеренги - в зависимости от количества заявок на рабочую силу, поступивших из штаба полка, - неизменно назначалась на уборку территории и помещений роты, и этой группой в соответствии с действующим приказом Хомса всегда командовал Айк Галович. Когда Пруит вставал в конец, он как бы оказывался вне досягаемости Цербера, и тот его не трогал. Он тогда, конечно, не попадал в легкие наряды вроде уборки офицерского клуба или работы на площадке для гольфа, но зато ему не грозили ни "мусорный" наряд, ни мясная лавка. Цербер мог бы с легкостью изменить заведенный порядок и начинать распределение с другого фланга или, если бы захотел, мог приберечь самые гнусные наряды напоследок, когда уже выделены солдаты под начало Айка. Но Пруит давно догадался, что Тербер так не сделает, что его личные понятия о справедливости, границы которой он обозначил с такой тщательностью и так замаскировал, что никто, кроме самого Тербера, их не видел, не позволят старшине использовать свое преимущество таким недостойным способом. Каждый раз, когда Пруит забывал об этих тонкостях и вставал ближе к началу, Цербер был тут как тут и с кровожадным злорадством выбирал для него самый паршивый наряд из букета, составленного на этот день. Но пока Пруит стоял на другом фланге, бояться ему было нечего. Он часто думал, что Цербер, похоже, всю свою жизнь подчинил принципу, который распространен в спорте, где вводятся специальные судейские правила, усложняющие игру: так, в американском футболе запрещают блокировать игрока, а в баскетболе штрафуют за пробежку, и тот же принцип, как он где-то вычитал, соблюдают спортсмены-рыболовы, когда нарочно ловят крупную морскую рыбу легкой снастью, хотя проще пользоваться тяжелой, - другими словами, добровольно навязывают себе более трудные условия, чтобы результат ценился выше. Но рыболовы поступают так только по выходным или во время отпуска, чтобы ощутить некое смутное удовлетворение, которого они больше не испытывают от жестокой игры в бизнес, заполняющей их будни; Цербер же распространил этот принцип на всю свою жизнь и строго его соблюдал. Пруит знал, что соблюдает он его неукоснительно: с тех пор, как тактика Цербера стала ему ясна, он иногда, под настроение, принимал вызов и включался в игру, то есть вставал в начало шеренги, пытаясь перехитрить старшину, чтобы получить наряд полегче, и однажды, в тот единственный раз, когда ему удалось укрыться от зоркого глаза Цербера, тот счел необходимым назначить его на всю неделю убирать офицерский клуб, словно наказывал себя за оплошность с не меньшим удовольствием, чем Пруита. Игра была забавной, она нарушала однообразие жизни, да и вообще между ним и Цербером существовало своеобразное родство душ, своеобразное взаимопонимание, молчаливое, не высказываемое вслух, но более тесное и глубокое, чем даже с Маджио. А когда ему не хотелось играть, он становился в хвост шеренги, и Тербер его не трогал. Пруит словно объявлял: "Чур не меня, я в домике", как когда-то в детстве, но только в этой взрослой игре противник не нарушал его права на убежище и вел себя честно. (Может быть, это и притягивало Пруита в Цербере - честность. Маджио, правда, тоже был честный, и Пруит виделся с ним чаще, да и делал Маджио для него больше, но все-таки между ними не было такого близкого родства, такого граничащего с любовью взаимопонимания.) Но в этот день играть ему не хотелось, он сам не знал почему. Когда Цербер распределил наряды, Старый Айк построил свою команду, и солдаты стояли навытяжку, а остальные группы в это время шагали в разные стороны через двор, уныло шаркая ногами, понуро опустив плечи - сейчас бы полчасика вздремнуть, а не тащиться с тяжелым, набитым животом на работу. - На сегодня мы имеем делать что? - Айк начальственно выпятил вислогубую обезьянью челюсть. - На сегодня мы имеем уборку внутри казармы. Верх и низ все окна мыть и протирать, а комната отдыха, бильярдная, коридор - стены отмывать. Командир роты завтра имеет проверку, так что будете делать очень отлично. А дурака валять мне не надо. Все. Вопросов есть? Все они работали в таких нарядах раз по пять, не меньше. Вопросов не было. - Тогда на первый-второй рассчитайсь! - гаркнул Айк, гордо раздувая грудь, как кузнечные мехи, чтобы его командирскому голосу не было там тесно. - Первые - на верх и на низ окна мыть. Вторые берут стены. Они рассчитались. Пруит и Маджио нарочно встали через одного, и оба оказались "вторыми". "Первые" пошли на склад за тряпками и брусками хозяйственного мыла, на желтых обертках которого стояло фирменное название "Милый друг", а под ним была изображена пухлявая уютная цыпочка - картинка бесила всех своей безграничной наглостью, потому что солдатская жизнь протекает в теснейшем контакте с хозяйственным мылом, и они-то знали, что "Милый друг" обдирает руки, как наждак. "Первыми" командовал сержант Линдсей, довольно прилично выступавший в легчайшем весе. "Вторые" отправились на кухню за карболовым мылом и швабрами. Этой группой руководил капрал Миллер, более чем посредственный боксер легкого веса и нынешний приятель Чемпа Уилсона. - Эй, вы! - завопил Айк. - Вы, Пруит-Маджио! А ну ко мне, умники! Это как это вы оба два "вторые"? - Айк, ты же нас сам так рассчитал, - сказал Анджело. - Думаете, очень умники? Вам старому Айку не обмануть. - Айк подозрительно впился в них маленькими красными глазками из-под косматых бровей. - Мою голову вы не заморочите. Я вас двух вместе разделю. Маджио, пойдешь мыть верх с "первыми". Скажешь сержанту Линдсею, чтоб послал на низ Трэдвелла. Это вам работа, а не как женщины на спицах вяжут или в школе каникулы. Я на этому наряду старший, так вы мне будете работать, а не баклушей бить. Ясно? - Я пошел. Увидимся, - неприязненно сказал Анджело. - Ясно, сержант, - с хладнокровной невозмутимостью образцового солдата ответил Галовичу Пруит. - То-то же, - гаркнул Айк. - Шевелись! Надо время не терять. Ты, Пруит, иди со "вторыми" и не думай, что тебе от меня спрятаться. Понял? Я буду иметь на тебе глаз все время. Понял? Думаешь, ты очень умник? Нет! Айк сдержал слово. Он устроился в холле, откуда ему был виден весь коридор. "Вторые" поставили там две стремянки и положили на них, как на леса, толстую доску. Встав на доску во весь рост, Пруит драил шваброй бугристый алебастр сначала наверху, под потолком, потом садился на доску и отмывал середину стены, потом слезал на пол, опускался на корточки и тер самый низ. - Это, Пруит, работа, а не с девушкой гулять, - то и дело напоминал Айк и злорадно ухмылялся, выпячивая желтоватую обезьянью челюсть. - Я на тебе глаз держу. И он не врал. Стоило Пруиту слезть вниз прополоскать тряпку, или выйти во двор сменить в ведре воду, или отвернуться от стены, чтобы намылить швабру. Старый Айк вырастал как из-под земли и подозрительно, с тайной надеждой следил за ним крохотными цепкими глазками, утопленными в круглой крепкой башке и отливающими красным, как пуговицы на клетчатой рубашке лесоруба, греющегося возле костра. - Это, Пруит, работа, а не с девушкой гулять. Айк зря надеялся. Целое утро над Пруитом еще и не так измывались, но он стойко играл роль образцового солдата и все выдержал. Попытки Айка казались жалкими в сравнении с изощренностью, скажем, того же Доума, который знал тысячу разных способов заездить человека. А суета Айка раздражала Пруита не больше, чем резкий запах грязной мыльной воды, чем вид собственных пальцев, ставших белыми и морщинистыми, как у прачки, чем затхлый мучной запах мокрой стены. Все эти мелочи нисколько не трогали Пруита, но, как ни странно, разом вывели из равновесия, едва в коридор вошел пружинистым шагом капитан Динамит Хомс - только что из душа, свежевыбрит, волосы еще влажные, весь сияет чистотой, сапоги сверкают. - Сержант Галович, приветствую, - улыбнулся Хомс, остановившись на пороге. - Сми-рррна! - Айк выкрикнул команду, как два совершенно отдельных слова, и гордо собрал свое крупноногое, длиннорукое, некомплектное тело в карикатурное подобие стойки "смирно". Солдаты продолжали работать. - Как тут у вас дела? - благосклонно спросил Хомс. - Полный порядок? Наведете чистоту? Смотрите, чтобы завтра я был доволен. - Так точно, сэр-р! - хрюкнул Айк несколько смущенно, потому что не успел разогнуть сутулую спину до конца и руки, опущенные вдоль швов брюк, еще висели где-то внизу у колен. - Наводим чистоту. Командир роты что приказал, так я то и делаю. - Хорошо, - благосклонно улыбнулся Хомс. - Прекрасно. - Продолжая благосклонно улыбаться, он шагнул в сторону посмотреть, как вымыты стены, и кивнул: - Молодец, сержант. Ставлю вам "отлично". Не снижайте темпов. - Есть, сэр-р! - с обожанием хрюкнул Айк, все еще распрямляясь. Стиснутая узкими плечами бочкообразная обезьянья грудь выгнулась колесом и, казалось, сейчас лопнет. Айк отдал честь нелепым деревянным движением, будто хотел выбить себе глаз. - Ну что ж, - все с той же благосклонной улыбкой сказал Хомс. - Действуйте, сержант. Хомс прошел по коридору в канцелярию. Старый Айк, снова сделав из команды два отдельных слова, гаркнул: "Сми-рррна!", а солдаты как работали, так и продолжали работать. Пруит протирал тряпкой отмытый шершавый алебастр - сейчас его почему-то мутило от этого запаха - и невольно стискивал зубы. У него было такое ощущение, будто на его глазах только что склонили к содомскому греху малолетнюю идиотку, а ей это даже понравилось. - А ну, вы, там! - гордо заорал Айк и, тяжело переставляя огромные ноги-утюги, принялся расхаживать за спиной солдат. - Если работать, так надо работать. Понятно? А что командир зашел, это не значит отдых иметь. Это вам работа, а не с девушкой гулять. Солдаты молча занимались своим делом, не обращая внимания на этот новый припадок служебного рвения, потому что они ожидали его и встретили с тем же усталым безразличием, что и все предыдущие. Пруит работал вместе с остальными, но сейчас он почти задыхался от обволакивающего запаха мокрого алебастра. Почему у него нет сверкающих черным глянцем сапог? - Ты, Пруит! - сердито крикнул Айк, не зная, к чему бы еще придраться. - Надо делать, как живой! Это тебе работа, а не с девушкой гулять. Сто уже раз тебе говорю, а все не хватит. Давай-давай, как живой! Если бы Айк не назвал его по фамилии и если бы Пруит не знал, что Хомс сейчас в канцелярии все слышит и берет на заметку, он, наверно, выдержал бы и это. Но почему-то слова Айка вдруг впились ему в уши, как зудящие мухи, и ему захотелось тряхнуть головой, отмахнуться от них. - Чего ты ко мне прицепился? Иди к черту! У меня не десять рук! - вдруг зло выкрикнул он и пораженно услышал собственный голос, перекрывший голос Айка. Но мысленно он при этом ясно видел, как Великий бог Хомс сидит в канцелярии и, ухмыляясь, с наслаждением прислушивается к выступлениям своего любимого сержанта. Может, для разнообразия шефу интересно в кой-то веки послушать, что о его любимом сержанте думают солдаты? - Как это? - оторопел Айк. - Ты чего? - А того! - огрызнулся Пруит. - Тебе нужно и хорошо, и быстро - покажи пример, чем стоять тут и командовать. Никто тебя все равно не слушает. Солдаты тупо оторвались от работы и так же тупо уставились на Пруита, а он смотрел на них, и его непонятно почему переполняла ярость. Он знал, это глупо, бессмысленно и даже опасно, но на мгновенье его захлестнула бешеная гордость. - Вот что, - Айк с трудом соображал, что говорить. - Чтобы ты пререкался, так мне это не надо. Закрывай свой рот и делай работу. - Пошел ты, - в бешенстве процедил Пруит, продолжая машинально тереть стену тряпкой. - Я и так работаю, а не... груши околачиваю! - Что?! - Айк задохнулся. - Что?! - _Вольно_! - проревел капитан Хомс, появляясь в дверях. - Пруит, что это за базар? - Так точно, сэр-р! - хрюкнул Айк, вытягиваясь во фронт. - Этот здесь большевик имеет пререкаться с сержантом. - Что на тебя нашло, Пруит? - сурово спросил Хомс, игнорируя временное крушение ореола, которым он окружал своего любимого сержанта. - Пререкаться с сержантом, да еще в таком тоне! Ты же знаешь, чем это может кончиться. - Был бы хоть _сержант_, сэр. - Пруит запальчиво усмехнулся и только сейчас заметил, что за ним наблюдают восемь пар широко раскрытых глаз. - А вообще, сэр, я никому не позволю обращаться со мной как с последним дерьмом. Даже сержанту, - добавил он. За спиной Хомса в дверях возник Цербер и, задумчиво прищурившись, глядел на них на всех, отстраненный и далекий. У Хомса был сейчас такой вид, будто ему ни с того ни с сего плеснули в лицо ледяной водой: брови оторопело вскинуты, глаза вытаращены от обиды, рот удивленно открыт, Когда он заговорил, голос его откровенно дрожал от гнева. - Рядовой Пруит, я полагаю, вы обязаны извиниться перед сержантом Галовичем и передо мной. - Он выжидательно замолчал. Пруит ничего не ответил. Чем обернется ему эта глупость в день получки? Под ложечкой у него замирало, он сам не понимал, с чего вдруг его так занесло. - Я жду, - начальственно произнес Хомс. Он был поражен случившимся не меньше остальных, не меньше, чем сам Пруит, и сказал первое, что пришло в голову, но выдать свое замешательство он не мог. Пути назад у него не было. - Извинитесь, Пруит. - Я не считаю, что должен перед кем-то извиняться, - запальчиво и упрямо сказал Пруит. - Если по справедливости, то извиниться должны передо мной, - с отчаянным безрассудством добавил он, и внезапно ему стала смешна вся эта комедия: Хомс вел себя как строгая мать, требующая, чтобы набедокуривший ребенок непременно извинился. - Но разве солдат - человек? - Что?! - Хомс растерялся. Чтобы рядовой сказал офицеру "нет" - такого он не мог даже предположить и сейчас был в полном смятении, как минуту назад Айк Галович. Глаза его, сузившиеся почти до нормальных размеров, снова расширились, и казалось, вот-вот вылезут из орбит. Словно ища поддержки, он посмотрел на Галовича, потом повернулся и глянул на Тербера, потом его взгляд машинально скользнул в конец коридора. Капрал Палузо, запасной полузащитник полковой футбольной команды, детина с широким плоским лицом убийцы (чтобы люди не пугались его морды, Палузо усиленно изображал весельчака и сыпал примитивными грубыми шуточками), не упустивший утром возможности погонять Пруита на занятиях, сидел на галерее напротив коридора и сейчас, повернувшись на табуретке, следил за событиями; жесткие глаза на зверском лице были вытаращены точно так же, как у всех остальных, точно так же, как у Хомса. - Капрал Палузо, - прогремел знаменитый на весь полк голос Хомса, тот самый, которым он командовал на батальонных занятиях. - Я! - Палузо подскочил, будто его пырнули в зад ножом. - Отведите этого солдата наверх, и пусть он соберет все свое походное снаряжение, полную выкладку: запасные ботинки, каску и все прочее. Потом садитесь на велосипед и сопровождайте его. Он должен пройти пешком до перевала Колеколе и обратно. Проследите, чтобы по дороге не отдыхал. Когда вернетесь в казарму, приведете его ко мне. - Для знаменитого голоса, рассчитанного на короткие команды, это была весьма длинная речь. - Есть, сэр! - рявкнул Палузо. - Пруит, пошли. Не говоря ни слова, Пруит послушно слез со стремянки. Цербер брезгливо повернулся спиной и ушел назад в канцелярию. Палузо и Пруит двинулись к лестнице, и следом за ними из коридора поползла, как облако, оторопелая тишина. Пруит закусил губу. Из стенного шкафчика достал свою скатку, из прикроватной тумбочки - комплект облегченного штурмового снаряжения. Разложил скатку на полу и начал укладывать вещи. Все, кто был в спальне, приподнялись на койках и наблюдали с молчаливым, задумчивым интересом, как, вероятно, наблюдали бы за больной лошадью, дожидаясь, когда она околеет, и тому, кто угадал точное время ее смерти, достанутся поставленные на кон деньги. - Ботинки не забудь, - виновато сказал Палузо тоном, каким разговаривают в комнате, где лежит покойник. Пруит снял ботинки с полки под тумбочкой, и ему пришлось развернуть скатку, а потом сворачивать ее заново. В комнате стояла мертвая тишина. - Еще каску, - виновато напомнил Палузо. Пруит прицепил каску к защелке сумки для мясных консервов, поднял с пола тяжелое переплетение ремней и пряжек, вдел себя в него и пошел к пирамиде за винтовкой, мечтая только о том, чтобы скорее вырваться отсюда, из этой гнетущей, недоуменной тишины. - Подожди, я схожу за велосипедом, - виновато сказал Палузо, когда они спустились с лестницы. Пруит стоял на траве и ждал. Снаряжение, весившее под семьдесят фунтов, оттягивало плечи, и они уже начинали затекать. До вершины перевала было около пяти миль. В коридоре все еще царила глубокая тишина. - Порядок, - отрывисто сказал Палузо официальным голосом, потому что они стояли внизу и из коридора их было слышно. - Давай шагай. Пруит взял винтовку на ремень, и, по-прежнему провожаемые тишиной, они пересекли двор и вышли в ворота. А за воротами гарнизон жил обычной деловой жизнью, как будто не случилось никакой катастрофы. Остался позади наружный гарнизонный пост, полковой учебный полигон, они начали подыматься по залитой солнцем дороге. Палузо смущенно ехал рядом с Пруитом, переднее колесо еле ползущего велосипеда судорожно вихляло из стороны в сторону. - Сигарету дать? - виновато предложил Палузо. Пруит покачал головой. - Да брось ты! На меня-то чего злиться? Мне все это нравится не больше, чем тебе. - Я на тебя не злюсь. - А почему от сигареты отказываешься? - Ладно, давай. - Пруит взял у него сигарету. Палузо с довольным видом рванул на велосипеде вперед. Чтобы развеселить Пруита, он отпустил руль, помахал руками над головой, потом оглянулся, и его зверская рожа расползлась в ухмылке. Пруит через силу улыбнулся в ответ. Палузо бросил дурачиться и снова медленно и нудно завихлял рядом. Потом его осенила новая идея. Отъехав на сотню ярдов вперед, он развернулся, помчался навстречу Пруиту, помахал ему рукой, объехал, пролетел еще ярдов сто, потом снова развернулся, изо всех сил раскрутил педали, притормозил и пронесся мимо Пруита юзом. Когда ему надоело и это, он слез с велосипеда и пошел пешком. Они миновали площадку для гольфа, офицерскую верховую тропу, конюшни вьючного обоза, камеру испытания противогазов, последний пост охранения солдатской резервации. Пруит упорно тащился вперед, старательно выдерживая ритм походного шага, которому выучился у бывалых солдат в Майере много лет назад: махнул ногой вверх - и резко, свободно бросаешь ее вниз, мах - и вниз, мах - и вниз, так, чтобы на махе напрягались только мышцы бедра, но ни в коем случае не голень и не подъем и чтобы стопа падала вниз расслабленно, чтобы тело по инерции двигалось вперед, пока мышцы бедра напрягаются для следующего маха. Он протопает десять миль хоть на голове, хоть с двумя комплектами снаряжения, черта лысого им всем, ругнулся он про себя, чувствуя, как пот течет набирающими силу ручейками по спине и ногам, сочится из-под мышек, капает со лба в глаза. Перед последним крутым подъемом, там, где дорога поворачивала влево и взбиралась к вершине перевала, Палузо остановился и слез с велосипеда. - Можно возвращаться. Какой смысл переть на самый верх? Он все равно не узнает. - А мне плевать, - мрачно отозвался Пруит, не останавливаясь. - Сказано - до перевала. Значит, до перевала. - Он посмотрел сверху на каменоломню гарнизонной тюрьмы, врезанную в склон горы справа от изгиба дороги. Вот, друг, где ты будешь в это время завтра. Ну и отлично. Замечательно. В гробу он их всех видел! - Ты это чего? - сердито спросил обалдевший Палузо. - Спятил, что ли? - Вот именно, - бросил он через плечо, шагая дальше. - Тащить туда велосипед я не собираюсь, - сказал Палузо. - Иди один, я тебя здесь подожду. Работавшие в густой пыли заключенные - у каждого на спине синей куртки выделялась, как мишень, большая белая буква "Р" [первая буква слова "prisoner" - "заключенный"] - насмешливо орали снизу что-то про внеочередные наряды и тяжелую солдатскую жизнь, пока дюжие охранники из военной полиции не обматерили их и не заставили снова приняться за работу. Палузо сердито курил, дожидаясь его у начала подъема, а он упрямо взбирался наверх, один, обливаясь потом, но вот наконец - вершина: его обдало свежестью, ветер здесь никогда не затихал; остановившись, он поглядел на змеиные кольца дороги, которая уползала далеко вниз, футов этак на тысячу, извивалась между огромными утесами застывшей лавы, спускалась к Вайанайе, куда они ходили в сентябре прошлого года, куда каждый год ходили в сентябре на любимые им учебные пулеметные стрельбы, вставляли в пулеметы тяжелые, волнистые ленты с одинаково клацающими патронами - каждая пятая гильза покрашена красным, - легко зажимали курок между большим и указательным пальцами и, чувствуя рукой, как брыкается гашетка, пока ленты пропрыгивают сквозь затвор, палили поверх пустынной глади залива в медленно движущиеся на буксире мишени, и трассирующие пули на ночных стрельбах рассекали темноту, точно стаи метеоритов. Он набрал в легкие густой свежести ветра, повернулся и, ощущая, как ветер внезапно ослаб, пошел вниз, туда, где его ждал Палузо. Когда они вернулись в казармы, куртка у него была насквозь мокрая, штаны отсырели до колен. Палузо сказал: "Подожди здесь", и пошел докладывать, потом снова появился вместе с Хомсом, и Пруит вытянулся во фронт и коротко отсалютовал винтовкой: - Так, та-а-к, - раскатисто и насмешливо протянул Хомс. Снисходительная улыбка рассекла красивое надменное лицо на отдельные мягко закругленные углы и плоскости. - Ну что, Пруит, у вас не пропала охота давать сержантам советы, как командовать нарядом? Пруит не ответил. Он не ожидал от Хомса юмора, тем более снисходительного, и потому смолчал. А в коридоре солдаты все еще мыли стены, точно так же, как два часа назад, и тягомотная монотонность работы надежно защищала их от любой опасности. - В таком случае, - благодушно продолжал Хомс, - полагаю, вы хотите извиниться перед сержантом Галовичем и передо мной. Я не ошибаюсь? - Нет, сэр, ошибаетесь. Я извиняться не буду. - Что его дернуло это сказать? Почему он не может остановиться? Зачем он сам подводит себя под монастырь? Неужели он не понимает, что он делает? Все это ни черта не даст, неужели он не понимает? За его спиной Палузо от неожиданности удивленно крякнул и тотчас виновато прикусил язык. Глаза Хомса лишь еле заметно расширились, он сейчас владел собой лучше и уже догадывался, чего можно ожидать. Лицо его неуловимо изменилось и больше не было ни снисходительным, ни благодушным. Хомс мотнул головой в сторону перевала: - Палузо, проводите его туда еще раз. Одной прогулки ему, как видно, мало. - Есть, сэр. - Палузо снял руку с руля и отдал честь. - Посмотрим, что он скажет после второго раза, - процедил Хомс. Лицо его опять наливалось кровью. - У меня сегодня вечер свободен, мне торопиться некуда, - добавил он. - Так точно, сэр, - Палузо перевел взгляд на Пруита. - Пруит, пошли. Пруит повернулся и снова побрел за капралом, чувствуя, как внутри у него все переворачивается от безграничного омерзения. А еще он чувствовал, что устал, очень устал. - Твою мать! - взорвался Палузо, как только они вышли за ворота. - Ты псих! Натуральный псих. Сам себе роешь яму. Неужели не понятно? Если тебе наплевать на себя, подумай хотя бы обо мне. У меня уже ноги гудят, - виновато улыбнулся он. На этот раз Пруит не смог выдавить из себя даже подобия улыбки. Он понимал: теперь нечего рассчитывать на прощение, которое вначале сулил снисходительный юмор Хомса, теперь все, теперь одна дорога - в тюрьму. Он заново отшагал десять миль, таща на себе почти семьдесят фунтов снаряжения. Он знал, что обречен, и это понимание давило на него дополнительным тяжелым грузом. Но он, конечно, не знал, что произошло в канцелярии и привело Хомса в благодушное настроение, как и не знал, что там происходило, пока он шагал к перевалу во второй раз. Когда Хомс вошел назад в канцелярию, лицо его было багрово-красным, как кирпич, гнев, который ему удалось подавить при Пруите, грозил затопить все вокруг, как вышедшая из берегов река. - Это все вы и ваши гениальные идеи, как воспитывать солдат! - заорал он на Тербера. - Вы и ваши мудрые идеи, как держать в узде большевиков! Тербер еще стоял у окна, откуда он видел все, что разыгралось во дворе. На крики Хомса он медленно повернулся, у него сейчас было только одно желание: чтобы эта Иерихонская труба, или, лучше сказать. Десница, Карающая десница, вышла в коридор поговорить с Айком, а бедняга Цербер спокойно достал бы из-за картотеки бутылку и выпил. - Сержант Тербер, - хрипло сказал Хомс, - подготовьте на Пруита документы в трибунал. Нарушение субординации и отказ выполнить прямое приказание офицера. Сделайте это сейчас же. - Так точно, сэр. - Мне нужно, чтобы бумаги попали в штаб сегодня. - Так точно, сэр. - Тербер прошел к шкафчику с чистыми бланками, где за картотекой бесполезно стояла бутылка. Достав четыре сдвоенных бланка, он закрыл бутылку на ключ и сел за пишущую машинку. - С такими, как он, по-хорошему нельзя, - хрипло продолжал Хомс. - Он здесь с первого дня устраивает черт-те что. Его пора проучить. В армии бунтарей обламывают, а не уламывают. - Вы его направляете в дисциплинарный суд или в специальный? - безразлично спросил Тербер. - В специальный. - Лицо у Хомса побагровело еще больше. - Мог бы - отдал бы под высший. И с удовольствием... А все вы и эти ваши гениальные идеи! - Мне-то что? - Цербер пожал плечами и начал печатать. - Просто за эти полтора месяца мы отдали под трибунал уже троих. Может подпортить отчет. - А я плевал на отчет! - Хомс чуть не сорвался на крик, но все же сдержал себя. Этот всплеск был последним. Хомс обессиленно рухнул в свое вращающееся кресло, откинулся назад и мрачно уставился на дверь, которую предусмотрительно закрыл, войдя из коридора в канцелярию. - Дело ваше. Мне все равно, - продолжая печатать, сказал Цербер. Казалось, Хомс не слышит его, но Цербер краем глаз внимательно наблюдал за ним, стараясь определить, не просчитался ли, действительно ли наступил спад. Сейчас нельзя действовать как в прошлый раз. Нынешний взрыв был сильнее. Мощь прошлого взрыва, возведенная в квадрат, и потому тебе нужно соответственно возвести в квадрат собственные усилия, а потом, если дождешься, когда начнется спад, по логике вещей победа будет за тобой, только стоит ли она того? Нет, черт возьми, не стоит, потому что так может разладиться твоя собственная тщательно отлаженная система жизни, и почему тебя должно волновать, что какой-то упрямый дурак не желает расстаться с допотопным миром иллюзий и, цепляясь за косные романтические идеалы и устаревшие понятия о справедливости, подставляет голову под топор современного прогрессивного мира? Ты можешь хоть тысячу раз выручать этого болвана, и все равно ничем ему не поможешь. Так что ты стараешься напрасно, зато, если и сейчас выйдет по-твоему, имеешь полное право собой гордиться. Есть смысл попробовать, хотя бы для интереса. И если он берется за это, то вовсе не потому, что считает своим долгом разбиваться в лепешку ради безмозглых сопляков, которые отказываются шагать в ногу со временем и умнеть, просто ему интересно, сумеет он снова повернуть по-своему или нет, а дурачье, до сих пор верящее в справедливость, тут совершенно ни при чем. - Жалко только, потеряете отличного боксера в полусреднем, - равнодушно заметил Цербер, дав Хомсу наглядеться в тишине на закрытую дверь. Он вынул из машинки бумагу и стал закладывать копирку для второй страницы. - Что? - Капитан поднял на него глаза. - Что вы этим хотите сказать? - Когда начнутся ротные товарищеские, он будет еще сидеть. Я так понимаю, - бесстрастно сказал Цербер. - Ну и черт с ним! Обойдемся. - Хомс помолчал. - Ладно, направьте его тогда в дисциплинарный. - Но я уже напечатал. - Перепечатайте, - приказал Хомс. - Вы хотите, чтобы из-за вашей лени солдат сидел в тюрьме лишних пять месяцев? - Черт-те что! - Цербер порвал бланки и пошел за чистыми. - Один такой твердолобый болван из Кентукки хуже, чем целый полк негров. Ему что специальный трибунал, что дисциплинарный - один черт. Могли бы ничего не менять. - Его пора проучить, - сказал Хомс. - Еще как пора! - с жаром согласился Цербер. - Но таким, как он, хоть кол на голове теши. Я их породу знаю, насмотрелся. В тюрьме-то они тихие, работают, не высовываются, а выйдет такой на свободу - и через пару недель снова за решеткой. Скорее голову даст себе отрубить, чем признает, что не прав. Мозги-то куриные. Только вы успеете его натаскать к декабрьскому полковому чемпионату, а он перед самыми соревнованиями отколет еще какой-нибудь номер и снова сядет. Нарочно, назло вам. Эти парни с гор все одинаковые, я уж их насмотрелся. Им дай волю - Америка перестанет быть свободной страной. - Мне наплевать, что он еще отколет! - заорал Хомс, выпрямляясь в кресле. - И плевал я на все эти чемпионаты! Терпеть такую наглость я не обязан! Он думает, я ему кто? Я офицер, а не истопник! - Самолюбию капитана было нанесено оскорбление, и лицо его вновь побагровело. Он злобно буравил глазами Цербера. Цербер расчетливо выждал, и, когда цветовые изменения физиономии Хомса подсказали, что наступил благоприятный момент, он проникновенно поведал шефу, что тот думает на самом деле. - Капитан, вы же это не серьезно, - мягко сказал он, изображая неподдельный ужас. - Вы же это под горячую руку. Иначе никогда бы так не сказали. Неужели вы готовы проиграть чемпионат из-за какой-то досадной мелочи? - Из-за мелочи? Это называется мелочь?! Вы хоть думайте, что говорите, сержант! - Хомс поднес руки к лицу и осторожно потер его, разгоняя прилившую кровь. - Ладно, - сказал он. - Я думаю, вы правы. Глупо терять голову. Себе же дороже. Может, у него и в мыслях не было никому дерзить. - Он вздохнул. - Вы уже заполнили бланки? - Еще нет, сэр. - Тогда уберите их на место. Я думаю, так будет разумнее. - Но вы хотя бы наложите на него взыскание построже своей властью, - посоветовал Цербер. - Ха! - с гневным сарказмом хмыкнул капитан. - Если бы я не отвечал за команду боксеров, я бы ему показал. Парню повезло, что он так легко отделался. Запишите в журнал взысканий: три недели без увольнения в город. Ладно, я пошел домой. Домой... - задумчиво повторил он, будто размышлял вслух. - Завтра вызовите его ко мне, я с ним поговорю. И приказ завизирую тоже завтра. - Хорошо, сэр. Если вы считаете, что так надо, значит, так и сделаем. - Цербер вынул из стола толстый журнал в кожаном переплете, открыл его и достал авторучку. Хомс устало улыбнулся ему и ушел. Цербер закрыл журнал, положил его обратно в стол, поднялся и, шагнув к окну, увидел, как капитан идет через двор, по которому пролегли длинные вечерние тени. На мгновенье ему стало жалко Хомса. Впрочем, что его жалеть? Сам виноват. Назавтра, когда Хомс потребовал журнал, Цербер вынул его из стола, открыл, обнаружил, что страница пуста, и начал смущенно объяснять, что вчера было много разных дел и он не успел записать. Просто забыл. Капитан торопился в клуб и уже стоял в дверях. "Вы сейчас впишите, а завтра дадите мне, я завизирую", - сказал он. "Так точно, сэр. Прямо сейчас и впишу". - Цербер достал авторучку. Капитан ушел. Цербер положил ручку в карман. А на следующий день на Хомса навалились новые заботы, и он даже не вспомнил про Пруита. Ему лично совершенно наплевать, оставят этого сопляка на три недели без увольнительной или нет, дело вовсе не в этом, убеждал себя Цербер. Кстати, наказание наверняка пошло бы Пруиту на пользу. Тем более Старк говорил, парень втюрился в эту спесивую шлюшку у миссис Кипфер. За три недели в казарме Пруит как раз успел бы выкинуть ее из головы. Но Цербер с самого начала решил: либо он добьется, что Пруита не накажут вообще, либо попытка не засчитывается, и теперь он жалел, что поставил себе такое условие. А Пруита ему не жалко. Нисколько. Пруит сам себе роет яму. Влюбиться в самонадеянную девку из борделя! С этого дурака станется, вполне в его духе. Он роет себе не просто яму, он роет пропасть. Цербер неодобрительно фыркнул. Когда они вернулись в казарму во второй раз и выяснилось, что Хомса в роте нет, Пруит вздохнул с облегчением. Палузо тоже был доволен. Он быстро отпустил Пруита, а сам пошел в гарнизонный магазин, чтобы не маячить в казарме. Ни Пруит, ни Палузо не догадывались, что продолжения у этой истории не будет. Пруит, хромая, поднялся наверх, распаковал снаряжение, положил все на место, сходил в душ, переоделся в чистое и, растянувшись на койке, ждал, что с минуты на минуту за ним придет дежурный по части им сержант из караула. И только перед самым ужином ему стало ясно, что никто не придет: он прождал целых полтора часа. Когда раздался сигнал на ужин, он понял, что чья-то рука отвела от него судьбу. Это мог сделать только Цербер, по каким-то своим таинственным соображениям он счел себя вправе вмешаться. Зачем ему это? Какое его дело? - сердито думал Пруит, хромая по лестнице в столовую. На черта он сует нос, куда его не просят? После ужина он снова растянулся на койке, и груз усталости, накопленной ногами, тяжело придавил одеяло. Тогда-то Маджио и поздравил его с победой. - Старик, ты молодец, - сказал Анджело, подойди к его койке. - Обидно только, что меня там не было и я сам не видел. А вообще - молодец. Если б не эта сука Галович - он английский в Оксфорде учил, не иначе! - я бы тоже там был. Но ты, старик, все равно молодец. Я тобой горжусь. - Угу, - устало сказал Пруит. Он все еще пытался понять, почему вдруг так сорвался сегодня. Он не только дал им повод навесить ему внеочередной наряд в день получки, причем еще не факт, что обошлось, но и сделал все возможное, чтобы они отправили его прямиком в тюрьму, они о таком даже не мечтали. А он-то поклялся, что будет образцовым солдатом, и еще строил грандиозные планы, как заставит их всех беситься от злости. И сорвался. Причем даже не через месяц, напомнил он себе, не через неделю, не через два дня, а в самый же первый день. Да, видно, вынести профилактику совсем не так просто, как казалось. Видно, есть какие-то тонкости, какие-то секреты. Видно, профилактика действует на человека хитрее, чем он предполагал сначала, так уж она придумана. И либо он, на свою беду, недооценил их умение применять эти хитрости, либо, что хуже, слишком переоценил собственную силу воли. Видно, смысл профилактики в том, чтобы больнее всего бить по самому сильному, что есть в человеке, - по его гордости и человеческому достоинству. А вдруг это заодно и самое слабое? Он шаг за шагом вспоминал случившееся, и его переполнял ужас от собственной предельной несостоятельности, переполнял настолько, что заглушал даже страх попасть в тюрьму, которой он очень боялся, когда не распалял себя яростью. Утром он вышел на строевую другим человеком, ему было грустно, но он поумнел. Он напрочь отказался от мысли перевоспитать или хотя бы проучить их. Он больше не надеялся и не рассчитывал на мгновенную победу. И когда профилактика началась сначала и он снова сразу же вошел в роль образцового солдата, он вел уже не наступательный, а лишь оборонительный бой и тихо тлеющая молчаливая ненависть, его единственная защита, прятала под своей броней только одну мысль - он думал сейчас только о Лорен и о дне получки, и это согревало его, как глоток виски, мягким теплом заслоняло от жгучего огня ненависти, который медленно превращал его в лед. 19 В день получки строевую закругляют в десять утра. Ты моешься, бреешься, снова чистишь зубы, аккуратно надеваешь свою парадную, самую свежую форму и тщательно завязываешь бежевый галстук, следя, чтобы узел не перекосился ни на миллиметр. Кропотливо приводишь в порядок ногти и только потом, наконец, выходишь на солнце во двор, стоишь и ждешь, когда начнут выдавать деньги, но при этом все время поправляешь галстук и помнишь, что под ногтями должно быть чисто, потому что в каждой роте у офицеров свои придури, и неважно, что день получки не всегда совпадает с днем осмотра внешнего вида. Некоторые офицеры прежде всего гля