жность, что это принудило бы его остаться в Мидлмарче, а он не хочет делать ничего такого, что вас бы огорчило. Со мной он был так откровенен, потому что знал, сколько испытаний выпало на мою долю из-за болезни мужа, воспрепятствовавшей его планам и глубоко удручавшей его. Ваш муж знает, что мне ведомо, как тяжко жить, терзаясь постоянным опасением причинить боль близкому существу. Доротея сделала небольшую паузу, заметив, что личико Розамонды слегка просветлело. Но ответа не последовало, и Доротея продолжала; ее голос с каждым словом звучал все более взволнованно и робко. - Брак - это нечто совсем особое. Есть даже что-то устрашающее в близости, которую он приносит. Даже если мы любим кого-то сильнее, чем... того, с кем мы связаны браком, это чувство бесплодно. - Бедная Доротея так разволновалась, что едва успела спохватиться и неловко поправилась: - Я имею в виду, брак лишает нас возможности найти или дать счастье в любви такого рода. Я знаю, она может быть огромна, но она... убивает брак... брак мертв, а остальное исчезает без следа. И тогда муж, если любит жену, верит ей, а жена не только не пришла ему на помощь, но стала проклятием его жизни... Ее голос звучал еле слышно: Доротея ужаснулась, не слишком ли много она на себя взяла, не выступает ли она в роли обличающей порок добродетели? Она была слишком взволнована, чтобы заметить волнение Розамонды. Горя желанием не упрекнуть, а высказать сочувствие, она положила свои руки на ручки Розамонды и торопливо произнесла: - Я знаю, знаю, чувство это может быть огромно... сами о том не ведая, мы поддаемся ему, и так тяжко... просто смерти подобно с ним расстаться... а ведь мы слабы... я так слаба... Собственное горе, помогавшее ей спасти от горя другую женщину, захлестнуло Доротею, подавило ее. Речь ее оборвалась, ее прервали не слезы, - что-то вдруг ей помешало, она почувствовала, что не может продолжать. Бледное лицо ее стало мертвенно-бледным, губы дрожали, она испуганно сжимала руки Розамонды в своих. Низвергнувшийся на нее могучий ток чужого чувства подхватил Розамонду, увлек за собой, и все вокруг казалось новым, страшным, непонятным. Она не знала, что сказать, но невольно приложила губы ко лбу Доротеи, оказавшемуся очень близко от них, и обе женщины на несколько мгновений судорожно прильнули друг к другу, словно жертвы кораблекрушения. - Вы заблуждаетесь, - с волнением шепнула Розамонда, повинуясь неизъяснимому стремлению освободиться от чего-то, что угнетало ее так невыносимо, словно она была повинна в убийстве. Женщины отстранились друг от друга, их взгляды встретились. - Когда вы вошли сюда вчера, все было совсем не так, как вы подумали, - чуть слышным голосом добавила она. Доротея удивленно слушала, предполагая, что Розамонда хочет перед ней оправдаться. - Он рассказал мне, как он любит другую женщину, чтобы мне стало ясно, что меня он не полюбит никогда, - торопливо объясняла Розамонда. - А теперь он, должно быть, возненавидит меня, потому что вы вчера о нем не то подумали. Он говорит: вы будете из-за меня дурного мнения о нем, сочтете его лицемером. Но если так случится, то не из-за меня. Он никогда не любил меня, я знаю, я мало значила в его глазах. Он сказал вчера, что кроме вас для него не существует женщин, так что виновата во всем только я. Он сказал, что никогда теперь не сможет с вами объясниться из-за меня. Он сказал, что он навек погиб в ваших глазах. Но теперь я вам все рассказала, и он уже не может меня ни в чем упрекнуть. Откровенность Розамонды была вызвана воздействием неведомых ей прежде побуждений. Свою исповедь она начала, покоренная волнением Доротеи, а потом ей стало казаться, что она отражает упреки Уилла, которые, словно кровоточащие раны, терзали ее до сих пор. Потрясение, которое вызвали эти слова в Доротее, даже трудно назвать радостью. В полном смятении чувств она продолжала ощущать боль от перенесенных ночью и утром страданий и лишь предугадывала, что и радость ждет впереди. Зато сочувствие, ничем не сдерживаемое сочувствие, она испытала тотчас же. Ей уже не приходилось насильственно внушать себе участие к Розамонде, и она с жаром отозвалась на ее последние слова: - Да, он ни в чем теперь не может вас упрекнуть. Сердце этой великодушной женщины, склонной слишком высоко ценить добрые побуждения других, преисполнилось благодарности Розамонде, исцелившей ее от страданий, и она не задумалась о том, что самоотверженность миссис Лидгейт была лишь откликом на ее собственный порыв. Они немного помолчали, затем Доротея спросила: - Вы не сердитесь, что я пришла сегодня? - Нет, вы были так добры ко мне, - сказала Розамонда. - Я не ожидала, что вы будете так добры. Я была очень несчастна. Я и сейчас не чувствую себя счастливой. Все так печально. - Придут и лучшие дни. Вашему мужу воздадут должное. А пока ему нужна ваша поддержка. Он горячо вас любит. Самой тяжкой потерей было бы утратить его любовь... а вы ее не утратили, - сказала Доротея. Она гнала от себя радостную мысль, которая властно теснила все другие и мешала ей заполучить какое-нибудь доказательство того, что Розамонда вновь готова потянуться сердцем к мужу. - Значит, Тертий меня ни в чем не винит? - спросила Розамонда, уразумев наконец, что Лидгейт, вероятно, что-то рассказал миссис Кейсобон, право же, удивительнейшей из женщин. В ее вопросе был, возможно, слабый отзвук ревности. Улыбка заиграла на лице Доротеи, ответившей: - Конечно, нет! Как могло вам это прийти в голову? - Но тут дверь отворилась, и вошел Лидгейт. - Я возвратился, повинуясь врачебному долгу, - сказал он. - Куда бы я ни шел, мне не давали покоя ваши бледные лица. Миссис Кейсобон выглядела ничуть не менее больной, чем ты, Рози. И я подумал, что только нерадивый врач мог оставить вас обеих без помощи. От Коулмена я поспешил домой. Вы ведь пришли пешком, миссис Кейсобон? Небо что-то нахмурилось, я полагаю, будет дождь. Вы разрешите послать за вашей каретой? - О нет! Я превосходно себя чувствую. Я непременно пойду пешком, - поднимаясь, с оживлением проговорила Доротея. - Мы тут заболтались с миссис Лидгейт, мне пора идти. Меня всегда осуждали за то, что я не знаю меры, разговорившись. Она протянула Розамонде руку, и они попрощались, сердечно и тихо, без поцелуев и тому подобных изъявлений нежных чувств. Чувства, только что пережитые этими женщинами, были слишком серьезны для того, чтобы поверхностно их изъявлять. Лидгейт проводил Доротею до дверей, и она ни словом не упомянула о Розамонде, зато рассказала, с какой радостью мистер Фербратер и все остальные убедились в его полной невиновности. Когда он вернулся к Розамонде, та, утомленно поникнув, полулежала на кушетке. - Ну, Рози, - сказал он, наклонившись к ней и коснувшись ее волос, - что ты думаешь о миссис Кейсобон сейчас, когда узнала ее поближе? - Я думаю, что она лучше всех людей, - сказала Розамонда, - и что она очень красива. Если ты собираешься так часто с ней беседовать, ты еще больше, чем обычно, будешь недоволен мной! Лидгейт рассмеялся, услыхав это "так часто". - Удалось ли ей уменьшить твое недовольство мной? - Мне кажется, да, - сказала Розамонда и подняла на него взгляд. - Какие мрачные у тебя глаза, Тертий... и убери же волосы со лба. - Он поднес к голове крупную белую руку, благодарный и за этот проблеск внимания. Бедняжка Розамонда - капризы ее нежного сердечка были жестоко наказаны и возвратились, присмирев, в своенравно покинутый ими приют. А приют был надежен как прежде: Лидгейт безропотно смирился со своей невеселой долей. Он сам сделал своей избранницей это хрупкое существо и взвалил себе на плечи бремя ее жизни. Теперь он должен был брести, сколько достанет сил, влача это бремя. 82 Все счастье сзади, горе впереди. Шекспир, "Сонеты" Изгнанники, как известно, имеют склонность обольщать себя надеждой, и удержать их в ссылке можно лишь насильственными мерами. Изгнав себя из Мидлмарча, Уилл Ладислав не отрезал себе пути к возвращению. Оно зависело от его воли, а та не была непреодолимой преградой, ибо определялась расположением его духа, всегда готового подладиться к новому умонастроению и с учтивыми поклонами и улыбками заскользить с ним в такт. С каждым месяцем Уиллу все трудней было ответить, что мешает ему наведаться в Мидлмарч, просто для того, чтобы узнать что-то о Доротее; и если при этом ему придется случайно с ней встретиться, то нет никаких причин стыдиться того, что, отказавшись от прежних намерений, он предпринял эту вполне невинную поездку. Вместе им никогда не быть, а потому простительно его желание ее увидеть, что же касается ее бдительных родственников, как дракон стерегущих ее, их мнение с переменой места и по прошествии времени казалось Уиллу все менее важным. А тут возник и совершенно независимый от Доротеи повод, благодаря которому поездка в Мидлмарч представлялась долгом человеколюбия. Уилл проявил бескорыстный интерес к одному из поселений, которое предполагалось разбить на Дальнем Западе, и коль скоро для того, чтобы это было основательно сделано, требовались денежные средства, у него возникла благая идея пожертвовать для осуществления этого проекта деньги, некогда предложенные ему Булстродом. Эту идею Уилл счел весьма сомнительной и чуть было сразу же не отказался от нее, движимый нежеланием вступать в новые переговоры с банкиром, если бы его не осенило внезапное предположение, что поездка в Мидлмарч поможет ему составить более здравое мнение об этом вопросе. С этой целью, как уверил себя Уилл, он отправился в путь. Он собирался рассказать о своих сомнениях Лидгейту и испросить его совета, собирался он также провести в его доме несколько приятных вечеров, музицируя и дружески пикируясь с прекрасной Розамондой, не обойдя вниманием и своих лоуикских друзей. Не его вина, если дом священника расположен слишком близко от Лоуик-Мэнора. Он не показывался у Фербратеров накануне отъезда, боясь, как бы его не обвинили в том, что он ищет случайных встреч с Доротеей, но голод усмирит кого угодно, а Уилл алкал узреть давно не виденные им черты и услышать голос, которого давно уже не слышал. Ему ничто не заменяло их - ни опера, ни жаркие политические споры, ни лестный прием (в разных глухих уголках) его передовых статей. Итак, он посетил знакомые края, заранее предвидя все и только опасаясь, что визит будет лишен сюрпризов. Но монотонный провинциальный мирок оказался словно начинен динамитом, взрывами оборачивались даже пикировка и музицирование, и самый первый день визита стал самым роковым в его жизни. Он чувствовал себя на следующее утро настолько изнуренным и так страшился немедленных последствий, что, увидав за завтраком, как прибыл риверстонский дилижанс, торопливо вышел из дому и купил в нем место, чтобы спастись хотя бы на день от необходимости что-нибудь делать или говорить в Мидлмарче. Уилл Ладислав оказался в запутанном и сложном положении, каковые в нашей жизни случаются гораздо чаще, нежели мы способны себе вообразить. Лидгейт, человек, к которому он испытывал самое искреннее уважение, попал в беду и заслуживал глубокого и пылкого участия, а неожиданное обстоятельство, побуждавшее Уилла сторониться дома Лидгейтов и даже совсем там не показываться, лишило его возможности проявить это участие. Чувствительный Уилл, который, принимая все слишком близко к сердцу, любое событие истолковывал драматически, был удручен, сделав открытие, что Розамонда отвела ему значительное место в своих грезах, и, поддавшись гневу, казалось, еще более усугубил неловкость своего положения. Он корил себя за жестокость и в то же время боялся обнаружить всю полноту раскаяния; он должен побывать у нее еще раз, с друзьями так не расстаются, но как, однако, страшно, что у этой женщины есть право притязать на его участие. Расстилавшаяся перед ним жизненная перспектива казалась столь безрадостной и мрачной, словно ему отрезали ноги и в дальнейшем ему предстоит ходить на костылях. Ночью он раздумывал, не купить ли место не в риверстонском, а в лондонском дилижансе, а Лидгейту послать записку, где он сошлется на непредвиденные обстоятельства, которые потребовали его немедленного отъезда. Но он не в силах был уехать так внезапно: похоронив надежду, которая не увядала, несмотря на доводы рассудка, лишившись счастья думать о Доротее, он не мог сейчас, едва это случилось, смириться с горем и немедленно пуститься в путь, путь сумрачный и безысходный. Итак, он не придумал ничего более решительного, чем уехать риверстонским дилижансом. Он возвратился с тем же дилижансом еще при свете дня, твердо решив вечером пойти к Лидгейту. Как мы знаем, Рубикон (*174) не был значительной рекой, его значение заключалось в других, невидимых обстоятельствах. Уиллу тоже предстояло пересечь свой узкий пограничный ров, и не империя ждала его на том берегу, а печальная необходимость покориться чужой воле. Но нам случается порою даже в повседневной жизни наблюдать спасительное воздействие благородной натуры, видеть, как чей-то самоотверженный поступок чудесным образом влечет за собою спасительный для многих исход. Если бы, проведя ночь в мучительных страданиях, Доротея наутро не пошла к Розамонде, мы, пожалуй, отдали бы должное ее благоразумию, но те трое, кто собрались в этот вечер в половине восьмого под кровом Лидгейта, прогадали бы вне всякого сомнения. Розамонда была готова к посещению Уилла и встретила его с Томной холодностью, которую Лидгейт приписал последствиям волнения, по его мнению, никак не связанного с Уиллом. И когда она молча склонилась над рукоделием, он простодушно поспешил косвенным образом извиниться перед гостем и попросил ее облокотиться поудобней и отдохнуть. Уилл был угнетен необходимостью кривить душой и делать вид, будто встречается с Розамондой в первый раз после приезда, в то время как его донимали мысли о том, что она чувствует после вчерашней сцены, которая с отчетливостью рисовалась его мысленному взору, напоминая об овладевшем ими обоими безумии. Случилось так, что Лидгейту ни разу не пришлось покинуть комнату, но когда Розамонда разливала чай и Уилл подошел к ней, она незаметно положила на его блюдечко крошечный, сложенный квадратик бумаги. Он торопливо его спрятал, но, возвратившись в гостиницу, не испытывал желания поскорее развернуть записку. Возможно, то, что написала Розамонда, сделает впечатления этого вечера еще более тягостными. Наконец он все же развернул записку и прочитал при свете ночника. Изящным почерком Розамонды там было написано: "Я все рассказала миссис Кейсобон. Теперь она знает правду. Я рассказала ей все потому, что она пришла ко мне сегодня утром и была очень добра. Вам больше не в чем меня упрекнуть. Как видите, я вам не помешала". Его радость не была безоблачной. Разгоряченное воображение представило ему объяснение Розамонды с Доротеей, и у него запылали щеки и уши - что почувствовала Доротея, когда ее собеседница затронула этот предмет, не уязвила ли такая вольность ее самолюбие? Не случилось ли непоправимое, не стал ли он другим в ее глазах, надолго, навсегда? С живостью вообразив себе возможные последствия, он чувствовал себя почти столь же неуверенно, как человек, который спасся после кораблекрушения и вступает в ночной тьме на незнакомый берег. До злополучной вчерашней встречи - если не считать одного-единственного досадного недоразумения, случившегося давным-давно, в той же самой гостиной и из-за той же Розамонды, - они существовали друг для друга словно в каком-то нездешнем мире, где свет солнца падал на высокие белые лилии, где не таилось зло и не бывало посторонних. Но сейчас... Встретятся ли они в этом мире вновь? 83 Наутро мы друг друга видим вновь. Мы вместе, и нам нечего страшиться. Когда в глазах живет одна любовь. Каморка в целый мир преобразится. Донн Две ночи крепкого, здорового сна, последовавшие за визитом к Розамонде, оказались столь целительными для Доротеи, что не только от ее усталости не осталось и следа, но она ощутила избыток сил, или, говоря иначе, слишком большой прилив энергии, чтобы сосредоточиться на определенном занятии. Накануне она весь день проходила пешком, несколько раз забрела за пределы поместья и дважды побывала в доме священника, но никому на свете она не решилась бы объяснить, по какой причине столь бесплодно тратит время, и на следующее утро пробудилась недовольная собой за эту ребяческую непоседливость. Нынешний день она проведет совершенно иначе. Какие у нее есть дела в деревне? Увы, никаких! Все здоровы, благоденствуют, тепло одеты, ни у кого не околела свинья, да к тому же сегодня суббота - утром все фермерши скоблят полы и каменные плиты у крыльца, и в школу заходить нет никакого смысла. Но у Доротеи накопились другие дела, и она решила всю свою энергию употребить на самое серьезное из них. Она села в библиотеке перед отложенной особо небольшой стопкой книг по политической экономии и родственным наукам, из коих надеялась узнать, как лучше всего тратить деньги, чтобы не нанести ущерба ближним или - что одно и то же - принести им как можно больше добра. Предмет серьезный. Если ей удастся на нем сосредоточиться, он основательно займет ее мысли. К несчастью, мысли ее устремлялись прочь от важного предмета; по истечении часа она обнаружила, что дважды перечитывает каждую фразу, усердно вникая в очень многое, кроме того, что заключалось в тексте. Что ж, ничего не поделаешь. Не приказать ли заложить карету и поехать в Типтон? Нет, ей почему-то не хотелось уезжать сейчас из Лоуика. Но нельзя же быть такой рассеянной, нужно взять себя в руки; она расхаживала по библиотеке, раздумывая, как бы призвать непослушные мысли к порядку. Пожалуй, нужно взяться за какую-нибудь простую работу, требующую лишь усердия. Вот хотя бы география Малой Азии, мистер Кейсобон не раз журил ее за недостаточность познаний в этом предмете. Она подошла к шкафу с картами и развернула одну из них; в это утро она могла бы окончательно убедиться, что Пафлагония находится не на левантийском побережье, а неведомые и непостижимые халибы (*175) обитают близ Понта Евксинского. Когда мысли чем-то заняты, самое лучшее - приняться за изучение географической карты, она пестрит названиями, и если перечитывать их вновь и вновь, они начинают звучать ритмически. Доротея с усердием взялась за работу, склонила голову над картой и негромко, но внятно произносила вслух названия, которые время от времени четким ритмом отдавались у нее в ушах. Глубокие переживания, казалось, не оставили на ней следа - она до смешного напоминала девочку-школьницу, когда, повторяя про себя названия, кивала головой, сосредоточенно сжав губы и загибая пальцы, а иногда прижимала ладони к щекам и восклицала: "Ах, боже мой, боже!" Это занятие могло длиться без конца, точь-в-точь как вертится карусель, но дверь внезапно отворилась, и Доротее доложили о приходе мисс Ноубл. Доротея радушно встретила миниатюрную старушку, чья шляпка еле достигала до ее плеча, но, пожимая руку гостьи, заметила, что та попискивает, словно зверек, как делала всегда, затрудняясь начать разговор. - Садитесь же, - сказала Доротея, подвигая ей кресло. - У вас ко мне есть дело? Я буду счастлива, если смогу помочь. - Як вам ненадолго, - ответила мисс Ноубл, сунув руку в корзиночку и нервически вцепившись в какую-то лежавшую там вещицу. - Я пришла с другом, он меня ждет на кладбище. - Тут вновь послышалось невнятное попискивание, и, сама не сознавая что делает, мисс Ноубл вытащила из корзиночки вещицу, которую сжимала в руке. Это оказалась черепаховая коробочка для мятных лепешек, и у Доротеи запылали щеки. - Мистер Ладислав, - робко продолжала старушка. - Он боится, не прогневил ли он вас, и просил меня узнать, позволите ли вы ему зайти на несколько минут. Доротея ответила не сразу: ее первой мыслью было, что она не может принять его здесь, в библиотеке, над которой, казалось, с особой силой тяготел запрет покойного мужа. Она взглянула на окно. Не выйти ли к нему? Небо затянули темные тучи, деревья вздрагивали, надвигалась гроза. К тому же ей просто страшно к нему выйти. - Миссис Кейсобон, прошу вас, примите его, - жалобно сказала мисс Ноубл, - ведь иначе мне придется, вернувшись, сказать "нет", а это огорчит его. - Да, я приму его, - сказала Доротея. - Будьте добры, передайте ему, что я его жду. Как еще могла она поступить? Ничего она не желала в этот миг так страстно, как увидеть Уилла, мысль о том, что сейчас она с ним встретится, затмевала все, и в то же время она трепетала, охваченная тревожным ощущением, будто отваживается ради него на непозволительный поступок. Когда старушка засеменила прочь, спеша выполнить возложенную на нее миссию, Доротея остановилась посреди библиотеки, уронив крепко сжатые руки, и не сделала попытки принять исполненную спокойного достоинства позу. Менее всего она думала сейчас о том, в какой позе стоит: все ее мысли были о том, что происходит в душе Уилла, и о несправедливом отношении всех окружающих к нему. Возможно ли, чтобы чувство долга сделало ее жестокой? С самого начала обида за гонимого питала ее привязанность к нему, и желание защитить его стало еще сильней после всего, что она выстрадала накануне. "Если я его слишком сильно люблю, то потому, что с ним обходились так дурно", - мысленно произнесла она, обращаясь к воображаемым слушателям, и тут дверь отворилась и перед ней предстал Уилл. Она не тронулась с места, и он направился к ней; Доротее никогда еще не приходилось видеть такого робкого и нерешительного выражения на его лице. Он был так неуверен, что боялся неосторожным словом или взглядом еще больше увеличить разделявшую их пропасть; Доротея же боялась своих чувств. Она стояла как зачарованная, не шевелясь, не разжимая рук, и лишь глаза смотрели грустно, умоляюще. Увидев, что она не протягивает ему, как обычно, руки, Уилл остановился в нескольких шагах и в замешательстве пробормотал: - Я так вам благодарен, что вы согласились со мной повидаться. - Я хотела повидаться с вами, - сказала Доротея. Иных слов она придумать не сумела. Ей не пришло в голову сесть, и это окончательно обескуражило Уилла, тем не менее он решил договорить до конца все, что собирался ей сказать. - Боюсь, мое слишком поспешное возвращение кажется вам глупым и ненужным. Что ж, поделом мне, я и впрямь нетерпелив. Вам известна... теперь каждому известна злосчастная история, связанная с моими родителями. Я узнал ее еще до отъезда и собирался непременно рассказать вам... если мы когда-нибудь встретимся. Доротея слегка шевельнулась, разжала руки и тотчас же их сложила. - Но сейчас об этой истории сплетничает вся округа, - продолжал Уилл. - Мне бы хотелось, чтобы вы узнали об обстоятельстве - оно случилось еще до того, как я отсюда отбыл, - которое побудило меня ускорить мое возвращение. По крайней мере, я считал, что это обстоятельство оправдывает мой нынешний приезд. У меня возникла мысль попросить Булстрода употребить на общественные нужды некоторую сумму - ту сумму, которую он собирался мне отдать. Пожалуй, Булстроду делает честь то, что он намеревался возместить мне давний ущерб; он предложил мне немалые деньги, стремясь загладить свою вину. Впрочем, вам, наверное, известна эта гнусная история? Уилл нерешительно взглянул на Доротею, но к нему мало-помалу возвращалась вызывающая смелость, неизменно овладевавшая им каждый раз, когда речь заходила о его происхождении. Он добавил: - Вы ведь знаете, как мне все это неприятно. - Да, да, я знаю, - торопливо подтвердила Доротея. - Я предпочел отказаться от средств, происходящих из такого источника. Не сомневаюсь, поступи я иначе, я заслужил бы ваше осуждение, - сказал Уилл. Чего ради он должен об этом умалчивать? Ведь он открыто признался, что любит ее, и ей это известно. - Я почувствовал... Нет, голос его все-таки сорвался, он умолк. - Я и не ожидала, что вы можете поступить иначе, - сказала Доротея, и лицо ее прояснилось, поникшая головка слегка приподнялась. - Я не верил, что, узнав об обстоятельствах моего рождения, вы отнеслись ко мне предубежденно, как, несомненно, сделали все другие, - сказал Уилл, вскинув голову, как бывало прежде, и устремив на Доротею пытливый взгляд. - Если бы вас постигло еще одно огорчение, то для меня это был бы еще один повод не отступаться от нашей дружбы, - пылко сказала Доротея. - Меня ничто не вынудило бы к вам перемениться, кроме... - волнение помешало ей продолжать. Сделав над собой огромное усилие, она закончила дрожащим, тихим голосом: - Кроме мысли, что вы оказались другим... оказались хуже, чем я считала. - Я гораздо хуже, чем вы считаете, и оправдываю ваше доброе мнение только в одном, - сказал Уилл, не утаивая своих чувств от Доротеи, после того как она обнаружила свои. - Я говорю о своей преданности вам. Когда я решил, что вы можете в ней усомниться, мне все стало постыло. Я решил, что между нами все кончено, что мне больше не для чего стараться и осталось лишь смириться с безрадостным будущим. - Теперь я в вас не сомневаюсь, - сказала Доротея и протянула ему руку. Ей почему-то стало страшно за Уилла, и ее еще сильнее охватила нежность к нему. Он поднес ее руку к губам и чуть не разрыдался. Но так как в это время он держал в другой руке перчатки и шляпу, с него можно было бы писать роялиста, свидетельствующего свою верность королеве. И все же Доротее не без труда удалось высвободить руку, причем бедняжка смутилась и торопливо отошла. - Взгляните, тучи стали совсем черными и деревья так и гнутся на ветру, - сказала она, подходя к окну и весьма смутно сознавая, что делает и говорит. Уилл последовал за нею и оперся о высокую спинку кожаного кресла, на которое отважился наконец-то положить перчатки и шляпу, почувствовав, как его перестала сковывать мучительная неловкость, до этих пор ни разу не омрачавшая его встреч с Доротеей. Признаемся, он испытал огромное удовольствие, опершись о спинку кресла. Он уже не опасался ее рассердить. Они стояли молча, глядя не друг на друга, а на вечнозеленые деревья, ветви которых гнулись под ветром, мелькая светлою изнанкой листьев на фоне почерневшего неба. Уилла никогда еще так не радовала надвигающаяся гроза: ока избавляла его от необходимости немедленно уйти. Ветер срывал с деревьев листья и мелкие ветки, гром грохотал все ближе. С каждой минутой становилось темней и темней, как вдруг вспыхнула молния, и оба они вздрогнули, переглянулись и тут же улыбнулись друг другу. Доротея заговорила о том, что занимало в этот миг ее мысли: - Вы были неправы, решив, будто вам не для чего больше стараться. Даже утратив самое дорогое, нельзя опускать руки, ведь стараться можно и для блага других людей. Пусть не мы, зато кто-то другой будет счастлив. Я ощутила это с особой силой в минуту наибольшей скорби. Я не могу себе представить, как бы я перенесла свое несчастье, если бы это чувство не пришло мне на помощь и не влило в меня новые силы. - Мое несчастье несравнимо с вашим, - сказал Уилл, - как горько было сознавать, что вы меня презираете. - Мне было тяжелее... нет ничего горше, как дурно думать... - порывисто заговорила Доротея и замолкла. Уилл покраснел. Ему казалось, Доротея каждым словом подтверждает свою убежденность в том, что их разлука неизбежна. Он помолчал одно мгновение и с жаром произнес: - Мы, по крайней мере, могли бы себе позволить разговаривать друг с другом без обиняков. Я ведь должен уехать... мы должны расстаться... так что вы можете смотреть на меня как на человека, находящегося на краю могилы. Он не успел договорить, как ослепительно вспыхнула молния, и лица их, казалось, озарил трагичный свет обреченной любви. Доротея отпрянула от окна, Уилл метнулся следом и сжал ее руку, они застыли, глядя на грозу и держась за руки, словно двое детишек, как вдруг раздался страшный треск, затем глухой рокот и хлынул дождь. Тогда они опять, все так же держась за руки, повернулись лицом друг к другу. - Мне не на что надеяться, - сказал Уилл. - Даже если бы вы любили меня так же сильно, как люблю вас я, даже если бы я был для вас всем, это ничего не изменило бы. Я, вероятие, на всю жизнь останусь бедняком. Не будем предаваться фантазиям: нас ожидала бы жалкая участь. Нет, быть вместе нам не суждено. Я, возможно, поступил неблагородно, добиваясь от вас этой встречи. Я хотел уйти без объяснений, но не смог осуществить свое намерение. - Не огорчайтесь, - ясным нежным голосом сказала Доротея. - Я довольна, что сумею разделить с вами горечь нашей разлуки. У нее дрожали губы, у него - тоже. Неизвестно - чьи потянулись первыми, но неожиданно их губы слились в трепетном недолгом поцелуе. Дождь барабанил по оконным стеклам, словно разгневанный дух тьмы; неистовствовал, бесновался ветер; в такие минуты застывают в неподвижности и хлопотливый труженик, и бездельник. Доротея опустилась на стоявшую в нескольких шагах от них длинную и низенькую оттоманку и, сложив руки на коленях, смотрела на бушующую за окном непогоду. Мгновение спустя рядом с ней сел Уилл и прикрыл ладонью ее руки, которые при первом же его прикосновении повернулись ему навстречу ладонями вверх. Так они сидели, не глядя друг на друга, пока дождь не начал стихать. В голове обоих роилось множество мыслей, но они не высказывали их вслух. Когда шум дождя смолк, Доротея повернулась к Уиллу. Тот вскрикнул, словно перед ним внезапно возникло орудие пытки, торопливо вскочил и сказал: - Нет, это невозможно! Вновь подойдя к тому же высокому креслу, он оперся на его спинку и, казалось, пытался обуздать свой гнев. Она печально на него смотрела. - Это безжалостно, как смерть... как любое из бедствий, насильственно разлучающих людей, - вновь вспыхнул он, - только еще невыносимее - из-за ничтожных пустяков искалечить всю жизнь. - Нет... не говорите так... ваша жизнь не будет искалечена, - с глубокой нежностью проговорила Доротея. - Будет, - сердито ответил Уилл. - И не нужно так говорить, это просто жестоко. Вы способны смириться с нашим несчастьем, для меня же оно заслонило весь свет. Невеликодушно говорить сейчас со мною так, словно моя любовь - безделица, которую вам ничего не стоит отбросить. Мы ведь никогда не будем мужем и женой. - Когда-нибудь... возможно, будем, - дрожащим голосом сказала Доротея. - Когда же? - с горечью воскликнул Уилл. - Можно ли рассчитывать на то, что я когда-то добьюсь успеха? Обеспечить себе скромное безбедное существование - предел моих надежд, а добиться большего я сумею лишь в том случае, если мне улыбнется фортуна или я решусь стать продажным писакой. В этом нет ни малейших сомнений. Я не имею права связывать свою судьбу с судьбою женщины, даже если она не пожертвует ради меня богатством и довольством. Доротея молчала. Чувства, переполнявшие ее сердце, рвались наружу, но она была не в силах произнести ни слова. Спор в душе ее умолк, и было невыносимо тягостно молчать о том, о чем ей так хотелось сказать. Уилл сердито смотрел в окно. Если бы он смотрел на нее, если бы он не отошел от нее, ей, вероятно, было бы легче. Но вот, все еще опираясь на спинку кресла, он повернулся к Доротее, машинально протянул руку за шляпой и сердито сказал: - До свидания. - Ах, я этого не вынесу... у меня разрывается сердце, - сказала Доротея и встала Ее чувства наконец прорвались и смели все препоны, принуждавшие ее молчать... бурно хлынули слезы: - Я согласна жить в бедности, я ненавижу свое богатство. В то же мгновенье Уилл был рядом с ней и обнял ее, но она отстранилась и нежно отклонила его голову от своей, чтобы он не мешал ей говорить. Простодушно глядя на него большими, полными слез глазами, она говорила, всхлипывая как дитя: - Нам будет вполне достаточно и моего состояния... так много денег... целых семьсот фунтов в год... мне ведь так мало нужно... я обойдусь без обновок... и запомню, что сколько стоит. 84 Пусть все твердят, и стар и млад, Что виновата я, Да только тех чернее грех. Кто очернил меня. "Смуглая девушка" (*176) Это было вскоре после того, как палата лордов отклонила билль о реформе (*177), чем объясняется то обстоятельство, что мистер Кэдуолледер, держа в руке "Таймс", прохаживался по травянистому откосу близ оранжереи Фрешит-Холла и со свойственной завзятому рыболову бесстрастностью рассуждал с сэром Джеймсом Четтемом о будущем страны. Миссис Кэдуолледер, вдовствующая леди Четтем и Селия сидели в садовых креслах, время от времени поднимаясь, дабы взглянуть на Артура, которого возила в колясочке няня, причем юный Будда восседал, как и положено этому божеству, под сенью священного зонтика, украшенного шелковой бахромой. Дамы тоже толковали о политике, но отклонялись от темы. Миссис Кэдуолледер полагала, что проект назначения новых пэров сыграл в событиях не последнюю роль. Ей было доподлинно известно от кузины, что Трабери переметнулся на другую сторону по наущению жены, которая давно учуяла, какие блага им сулит спор о реформе, и готова душу продать дьяволу, только бы стать рангом выше своей младшей сестры, жены баронета. Леди Четтем сочла такое поведение весьма предосудительным и припомнила, что матушка миссис Трабери - урожденная мисс Уолсингем из Мелспринга. Селия признала, что называться "леди" приятней, чем "миссис", и что Додо о рангах не думает, лишь бы ей позволили поступать по-своему. Миссис Кэдуолледер полагала, что в титуле не так уж много проку, если в твоих жилах нет ни капли благородной крови и это всем известно, а Селия, оторвав взгляд от Артура, сказала: - Как, однако, было бы славно, если бы он был виконт! У его милости режутся зубки! А он был бы виконтом, если бы Джеймс был графом. - Милая Селия, - сказала вдовствующая леди Четтем, - титул Джеймса стоит куда больше, чем все эти новые графские титулы. Мне никогда не хотелось, чтобы его отец назывался иначе, чем сэр Джеймс. - О, я ведь сказала это только потому, что у Артура режутся зубки, - безмятежно отозвалась Селия. - Но глядите, дядюшка идет. Она поспешила навстречу дяде, а сэр Джеймс и мистер Кэдуолледер направились к дамам. Селия просунула руку под локоть мистера Брука, и тот потрепал ее по пальчикам, довольно меланхолично сказав: - Так-то, милочка! Когда они подошли к остальным, все обратили внимание на удрученный вид мистера Брука, но отнесли его за счет политической ситуации. После того как он обменялся со всеми рукопожатием, ограничившись лаконичным "А, так вы здесь", мистер Кэдуолледер со смехом сказал: - Не принимайте провал билля так близко к сердцу, Брук, ведь среди ваших единомышленников вся шушера в стране. - Провал билля, э? А... - с отсутствующим видом отозвался мистер Брук. - Отклонили, знаете ли. Э? Палата лордов, однако, несколько зарвалась. Их бы следовало осадить. Печальные вести, знаете ли. Я имею в виду, здесь, у нас печальные вести. Но не вините меня, Четтем. - Что случилось? - спросил сэр Джеймс. - Неужто еще одного егеря застрелили? Да чего же и ждать, если Ловкачу Бассу все сходит с рук. - Егерь? Нет. Давайте войдем в дом, там я вам все расскажу, - проговорил мистер Брук, наклоняя голову в сторону Кэдуолледеров в знак того, что приглашение относится и к ним. - А что касается браконьеров, вроде Ловкача Басса, то знаете ли, Четтем, когда вы станете мировым судьей, то поймете, что не так уж легко сажать людей за решетку. Строгость - это, разумеется, прекрасно, только проявлять ее гораздо легче, если вместо вас все делает кто-то другой. Вы и сами, знаете ли, мягкосердечны, вы ведь не Дракон и не Джеффрис (*178). Мистером Бруком, несомненно, владело сильное душевное беспокойство. Всякий раз, когда ему предстояло сообщить неприятную весть, он, приступая к этой миссии, заговаривал то о том, то о сем, словно мог таким образом подсластить горькую пилюлю. Он разглагольствовал о браконьерах, покуда все не сели и миссис Кэдуолледер, наскучив этим вздором, не произнесла: - Мне смерть как хочется услышать ваши печальные вести. Егеря не застрелили, это нам уже известно. Так что же наконец произошло? - Обстоятельство весьма прискорбное, знаете ли, - отозвался мистер Брук. - Я рад, что здесь присутствуете вы и ваш муж. Это семейные неурядицы, но вы поможете нам их перенести, Кэдуолледер. Я должен сообщить тебе о нем, милочка. - Мистер Брук взглянул на Селию. - Ты ни за что не догадаешься в чем дело, знаешь ли. А вы, Четтем, будете чрезвычайно раздосадованы, только, видите ли, воспрепятствовать всему этому вы бы не могли, точно так же, как и я. Как-то странно все устроено на свете: вдруг случится что-то, знаете ли, ни с того ни с сего. - Вероятно, у Додо что-то произошло, - сказала Селия, привыкшая считать сестру источником всех огорчительных семейных происшествий. Она пристроилась на низенькой скамеечке рядом со стулом мужа. - Бога ради, да говорите же скорей! - сказал сэр Джеймс. - Вы же знаете, Четтем, завещание Кейсобона я изменить не могу, такого рода завещания всегда приносят неприятности. - Совершенно верно, - поспешно согласился сэр Джеймс. - Но что оно принесло? - Доротея, знаете ли, снова выходит замуж, - сказал мистер Брук и кивнул Селии, которая тотчас подняла на мужа встревоженный взгляд и взяла его за руку. Сэр Джеймс побелел от гнева, но ничего не сказал. - Боже милостивый! - вскричала миссис Кэдуолледер. - Неужели за Ладислава? Мистер Брук, кивнув, сказал: "Да, за Ладислава", - и благоразумно погрузился в молчание. - Ты видишь, Гемфри! - сказала миссис Кэдуолледер и оживленно повернулась к мужу. - В следующий раз тебе придется признать, что я обладаю даром предвидения! Впрочем, ты, вероятно, снова заупрямишься и останешься слеп, как всегда. Ведь ты считал, что этот джентльмен уехал. - Он, вероятно, и впрямь уезжал, а потом вернулся, - невозмутимо ответил священник. - Когда вы об этом узнали? - спросил сэр Джеймс, которому не хотелось слушать все эти пересуды и в то же время трудно было что-либо сказать самому. - Вчера, - кротко ответил мистер Брук. - Я вчера ездил в Лоуик. Доротея, знаете ли, за мной послала. Все это случилось совершенно неожиданно - ни он, ни она еще два дня назад даже не помышляли ни о чем подобном... ни о чем подобном, знаете ли. На свете все странно устроено. Но Доротея решилась твердо - с ней бесполезно спорить. Я ведь не сразу согласился, я приводил весьма серьезные резоны. Я исполнил свой долг, Четтем. Но она, знаете ли, вправе поступать как ей вздумается. - Жаль, я не вызвал его в прошлом году на дуэль и не пристрелил, - сказал сэр Джеймс, движимый не столько кровожадностью, сколько желанием излить обуревавший его гнев. - Это, право же, было бы так неприятно, Джеймс, - сказала Селия. - Успокойтесь, Четтем, зачем так горячиться, - сказал мистер Кэдуолледер, огорченный тем, что его добросердечный приятель поддался неразумной ярости. - Не так-то это легко для человека, обладающего хоть в какой-то мере чувством собственного достоинства, когда подобная история случается в его семье, - ответил сэр Джеймс, все еще кипя негодованием. - Ведь это форменный скандал. Будь у вашего Ладисл