йроля. Уже конец месяца. Ты не хочешь передать ему конверт, смущаешься? За твое здоровье! - Твое здоровье! Нет, почему же. Боюсь, скорее смутится он. Потому что он до смешного хочет дать почувствовать свое превосходство. - Странно. А мне он вовсе не показался таким тщеславным. Рассказал мне о своих родителях. - Родители здесь ни при чем. - Нет уж, дружок. Пейроль не скрыл от меня, что родители его - люди совсем простые. Каменщики. Он тебе об этом не говорил? - Будто мы об этом разговариваем! - Братья его уже работают каменщиками, а сестра только окончила начальную школу. А у него, по его собственному выражению, была тяга к учебе, и, по совету учителя, родители послали его учиться дальше. Правда, здорово? - Оказывается, ты знаешь о нем кучу вещей! - Твоя вина: не надо было оставлять нас одних. При этих словах Рено взял конверт. На следующий день он сказал мне: - Пейроль тебя благодарит. - У него был сконфуженный вид? - Еще чего! Засунул конверт в карман, даже не посмотрел, сколько там денег. Наступило молчание. А потом я вдруг услышала свой голос: - А почему бы тебе не пригласить его к нам в воскресенье к обеду? К тебе домой. Если, по-твоему, он корчит из себя сноба, после этого визита он, может, и перестанет. Рено молча взглянул на меня. Он явно не ожидал, что я сделаю такое предложение, и, честно говоря, я и сама не ожидала. Но слово, как говорится, не воробей, а Рено уже спросил: - В это воскресенье? - Да нет, только не в это: он не успеет предупредить домашних. Но почему бы не в следующее? И вот теперь я наблюдала за обоими мальчиками, сидящими один справа, другой слева от меня за садовым столом, куда мы перешли пить кофе. По случайности мы оказались все трое друг напротив друга, как листья трилистника, в полной симметрии, словно готовясь начать какую-то игру. Но игра явно получалась вялая. Во время обеда разговор ещё кое-как клеился, и впервые в жизни я поощряла вмешательство Ирмы, подававшей на стол, в наши разговоры. А теперь, когда мы перестали жевать, надо было чем-то заполнить неприятные паузы. Сидя напротив этих двух юнцов, я не без удивления почувствовала, что снова нахожусь в том же двусмысленном положении, как тогда во дворе лицея. Я смущалась. Как бы со стороны я видела нас троих, пленников нашего Фон-Верта, под густым шатром шелковицы. Кофе был выпит, а время тянулось все так же, нудно. Я поняла, что остался классический выход, пригодный в любом обществе и при любых обстоятельствах: - А что, если мы послушаем пластинки? Какую музыку вы любите, Пейроль? - Бельканто. Ответ вырвался сам собой, и так же неожиданно за ним последовала улыбка в двойном озарении зубов и глаз. За столом Пейроль сидел напротив меня и был у меня перед глазами. Месяц назад в лицейском дворе лицо его как-то не удержалось в моей памяти: только сейчас я по-настоящему увидела Пейроля. Типичнейший из типичных провансальцев, круглоголовый, но с четкими и в то же время мягкими чертами. С первого взгляда чувствовалось, что по натуре он человек скорее серьезный, но улыбался он легко, и, когда на какой-то миг улыбка трогала его губы, все лицо, чисто провансальского типа, хотя и довольно обычное, приобретало определенность, почти резкость. Именно в улыбке выражался его характер, как характер иных лиц выражает себя в момент плача. Я сидела в недоумении. Для меня его лицо перестало быть заурядным лицом юноши. Рено улыбался редко. Особенно в тот день. Теперь оба мальчика стояли у стола и выбирали пластинки, так как уже успели притащить из дома проигрыватель и стопку долгоиграющих пластинок. Пейроль был ниже моего сына на полголовы, но, на мой взгляд, сложен лучше. Мой Рено чуточку тонковат («вовсе я не тонковат, - всякий раз протестовал он, - просто я длинноват»), и поэтому требовалось ещё время, когда его быстрый рост дополнится возмужанием. Этот этап у Пейроля был уже позади. Наконец пластинки были выбраны, мы слушали и даже разговаривали, сравнивали. Рено тоже постепенно увлекся. Мальчики заспорили. Рено, с детства приученный к музыке, и Пейроль, главным образом руководствовавшийся своей южной интуицией, спорили совсем в стиле дискуссий на страницах «Женес мюзикаль» и, в сущности, были согласны друг с другом. Но я заметила, что порой Рено, сам того не замечая, отстаивает свои мнения с чересчур многозначительным видом, изрекает довольно-таки избитые истины; и тогда в карих глазах Пейроля зажигается веселый огонек, что вполне позволяло мне оценить его чувство юмора, но в то же время уязвляло мою материнскую гордость. Я опасалась насмешек. Уже не помню, в ответ на какое именно замечание моего сына, ломившегося, как говорится, в открытую дверь, на лице Пейроля промелькнула полуулыбка, он открыл было рот, собираясь возразить, но тут наши глаза встретились, и он заметил в них страх. Подняв брови, он пристально посмотрел на меня, потом улыбнулся, но уже во весь рот и опустил веки, как бы говоря: «Ладно, все понятно, не беспокойтесь». Никто так и не остановил моего краснобая, и он продолжал краснобайствовать. Но это столь быстро установившееся между нами понимание за спиной Рено изумило меня, теперь я была спокойна, но чувствовала себя чуточку виноватой. И однако я поняла, что в конце концов посещение Пейроля, наш обед, болтовня втроем в чем-то благодетельны для моего сына. Он выходил из своего одиночества. Ни на нашем острове, что и понятно, ни в том лицее, где он раньше учился, ни в этом, ни во время каникул, где бы мы их ни проводили, - словом, нигде Рено не заводил себе друзей. А мне очень этого хотелось; и стоило мне заметить первые признаки товарищеской близости, как я всячески старалась способствовать укреплению этих отношений; но что бы я ни делала, как бы ни надеялась, ни разу приятель не превратился в друга. Как-то зимой на курорте - по совету врачей я при любой возможности старалась увезти Рено в горы - мой сын необыкновенно привязался к одному мальчику, своему ровеснику, которому после падения на лыжах запретили вставать. Было им тогда обоим по тринадцать-четырнадцать лет. Презрев все соблазны залитой солнцем лыжни, Рено целыми днями в течение трех недель просиживал у шезлонга больного и даже водил его по террасе отеля, подставив плечо и поддерживая за талию. Когда в первый раз я увидела Рено в роли сиделки, у меня захолонуло сердце. Я узнала себя. В памяти моей ярче, чем когда-либо, возник образ кратковременного супружества, на которое я пошла в пору далекой моей любви или, быть может, далеких моих приключений, взяв себе в мужья слабого юношу, вернее, раненного жизнью, доверчиво опиравшегося на меня. Однако двое этих мальчиков среди снегов больше подходили друг к другу, хотя бы по возрасту. Они ещё переписывались некоторое время, и на пасхальных каникулах я предложила Рено провести две недели на побережье, где, как мы узнали, будет отдыхать его друг. В ответ на мое предложение Рено скорчил гримасу. - Значит, ты не хочешь увидеться с Жан-Реми? Он неопределенно пожал плечами. Я не отставала: - Тебе неинтересно? Почему? - Он выздоровел. Глубинный смысл этих слов, разумеется, ускользал от него, зато от меня - нет. Именно здесь сказалось в Рено мое пристрастие к слабым созданиям, к неравным союзам, а, возможно, также тайное желание не привязываться к человеку. Так или иначе, мой пример и моя участь чересчур тяжело легли на плечи Рено, и это наследие, переданное мною сыну, уже проявляло себя самым гнетущим образом. До десяти лет Рено слишком жил мною, а затем слишком собою и мною, только в этом и была вся разница. Он сжился с одиночеством, но не по тем причинам, по каким сжилась я. В моем случае главенствующую роль играли воля и желание найти себе прибежище, защиту против палачества нашей семьи; но благодаря судьбе и благодаря моим стараниям чаша эта миновала Рено. Мое одиночество вооружило меня против жизни, а сына, наоборот, разоружило. Я не обманывалась на сей счет, хотя в мое отсутствие он нередко говорил знакомым, дивившимся тому, что такие слова произносит мальчик: «Одиночество? Я совсем как мама, я обожаю одиночество». Но нет. Ведь как я ни любила своего сына, как ни дружно мы с ним жили, он принадлежал к иному поколению, и я знала, как современная молодежь боится одиночества, как ищет общества и часто бывает при этом недостаточно разборчива. Не здесь ли разгадка их неустроенности и множества недоразумений? Надо было, действуя осторожно, отвести сына от моей колеи, уберечь его от этого вечного подражания и повторения моих ошибок. Возможно, единственным выходом было завести нам с ним общего друга или даже друзей. Но так как не могло быть и речи о том, чтобы отягчать его ещё обществом друзей моего возраста, которых, впрочем, у меня и не было, я считала, что стоит немножко помучиться с Пейролем. Часов в шесть мы на машине, как было договорено, отвезли нашего гостя в поселок. Мы заранее условились, что воскресный вечер он сможет провести со своей семьей. Я редко бывала в этих краях и получила от нашего путешествия огромное удовольствие. Едва только мы вырвались из первой цепи холмов и углубились в гористую местность, как навстречу нам вышли прохлада и ветер. В долине, в городе, в нашем Фон-Верте весна уже обретала летние пометы, а здесь она была совсем свежая, цеплялась за высоты. На первых домиках поселка ещё играли отблески заката, горбатые улочки тонули в полумраке, но было ещё достаточно светло, чтобы полностью насытить мою любовь к таким вот лепящимся к горе деревушкам, где я долгое время пыталась воплотить в жизнь свою мечту об уединенном убежище, найти себе ковчег, спасение. Пейроль попросил высадить его перед мэрией на площади, разбитой на выступе горы, и, прощаясь с ним, я предложила ему в следующее воскресенье съездить к морю, причем сделала вид, что эта мысль только-только пришла мне в голову. - Мы часто ездим на уик-энд к морю, у меня там есть хибарка всего в нескольких метрах от воды, и сразу же идет глубокое место, так что можно понырять. Если погода будет такой, как сегодня, непременно искупаемся. Рено одобрил мой проект. Он, словно амфибия, вырос на воде, поэтому как пловец не боялся соперников, и я это знала. Пейроль согласился. - Ладно, - сказал он, - решено. Я возьму плавки. Спасибо вам за сегодняшний прекрасный день. И пока я разворачивала машину, он, ярко освещенный фонарем, горевшим на площади, улыбнулся нам на прощание. Через несколько минут, когда мы уже выехали на шоссе, я сказала Рено: - А знаешь, я не видела родных Пейроля, но готова спорить, что его родители, деды, прадеды и прапрадеды - все родом отсюда. Он настоящий юный лигуриец. - Ох, и ты туда же! - Куда туда же? - А как же: все учителя в нашем богоспасаемом заведении твердят с утра до ночи о лигурийцах, первых обитателях этого края, о Лигурийской расе, которая до сих пор не перевелась, о Лигурийской крови, которая ни с чем не смешивалась. Кстати и некстати они бубнят об этом. Придумай что-нибудь поинтереснее... - Чего это ты на меня так напустился? Я вовсе не собиралась читать тебе лекций по этнографии: я просто сказала о том, какое лицо у Пейроля, имела в виду его внешность. Здесь я предпочла замолчать. Лигуриец Пейроль или не лигуриец, он произвел на меня хорошее впечатление, а это главное. И поэтому я возлагала большие надежды на следующее воскресенье. Неделя выдалась для меня удачная. Мне сразу предложили два очень интересных заказа, поэтому к текущим моим делам прибавились ещё и эти. Весна для меня самое урожайное время в смысле заказов, так что второй свой сезон я заканчивала более чем благополучно. И вообще по всей стране, в самых различных слоях общества чувствовалась тяга к природе, люди искали себе мирного приюта для отдыха или работы подальше от городов. Тот же самый панический страх перед механизацией и бизнесом, прогнавший меня, гнал и других, и именно это давало мне хорошо оплачиваемое занятие, хотя я никогда прежде и не предполагала, что предназначена к теперешней своей профессии. И если я все-таки преуспевала в своем ремесле, то лишь потому, что отдавала на службу другим мою эгоистическую любовь к одиночеству, мою способность создавать для этого нужные условия. Моя нелюдимость обеспечивала меня клиентурой, кормила нас обоих с сыном. Справедливое воздаяние! Скажу не хвалясь: я постепенно научилась преодолевать различные трудности, возникавшие в процессе работы, и отлично усвоила, чем именно можно компенсировать пробелы своего образования. Ведь я не проходила стажа у архитектора, я работала на чистой интуиции. Но я не щадила себя, у меня был недурной вкус, я всегда старалась убедить клиентов не отступать от правил местного деревенского зодчества, а оно само по себе уже служило мне прекрасным руководителем; и главное - беря подряды и руководя стройками, я не падала духом перед специфическим, вековым, перед упоительным и доводящим до отчаяния провансальским наплевательством. - В отношении с клиентами, - заявил мне как-то наш златоуст мсье Рикар, - вы умеете в равной степени пользоваться как вашим обаянием, так и вашим авторитетом: короче, вместо того чтобы разыгрывать из себя делового человека, вы пускаете в ход женское оружие. Хорошо ухоженный вдовец, в костюме строгого покроя, классический тип провинциального красавца-сердцееда, мсье Рикар покидал свой кабинет лишь ради немногих клиентов и скорее из принципа слегка за мной волочился. А я не отвергала его ухаживаний, так как они сдабривали наши хорошие отношения. - И в вашем лице, мадам Агнесса, клиентам и подрядчикам делает мат женщина, да-да, именно женщина берет над ними верх. Еще в давние времена, когда я жила на острове, я довольно скоро приучила своих соседей, крестьян и рыбаков, не называть меня мадам Буссардель, и здесь, на работе, я добилась того же. На моих фирменных бланках было напечатано: «Агнесса, декоратор, убранство помещений, реставрация». И дальше мой адрес, телефон, а также номер, под которым я была внесена в коммерческий реестр. И без краски стыда признаюсь, что порой, перечитывая свою почту и только что отпечатанные моей машинисткой новые сметы, я рассеянно проводила пальцем - ну, скажем, не так уж рассеянно - по идущим слева направо выпуклым буквам моего имени, ставшим как бы названием фирмы. Как раз одно из предложений, которые я получила на этой неделе, было сделано мне через посредство мсье Рикара. Мне предстояла классическая работа по реставрации старой хижины в нашей округе для одного инженера из знаменитого индустриального комплекса. Моя неприязнь к промышленным пейзажам не достигала все-таки таких размеров, чтобы я отказала в помощи человеку, желающему вечерами удрать куда-нибудь подальше. Второе дело порекомендовал мне один из прежних клиентов, тут речь шла о том, чтобы превратить группу старых домишек в один жилой массив, дома эти приобрели недавно его друзья на Корсике. Я согласилась участвовать в перестройке, но с оговоркой: я потребовала, чтобы вместе со мной работал тамошний архитектор, дабы не задеть местного самолюбия, кроме того, я не смогла бы бывать на этой стройке так часто, как это потребуется. Заказчики согласились, но в свою очередь выставили контртребование, чтобы вся работа была выполнена в «стиле Агнесс»; формулу эту изобрел мсье Рикар из чистой любезности, она привилась, и только я одна не могла слышать её без усмешки. Подписав два контракта, которые позволяли мне хотя бы на несколько месяцев не хвататься за другие предложения, я почувствовала, что вправе в субботу почить от дел. И так как погода благоприятствовала моим планам, я после окончания уроков, в четыре тридцать, усадила обоих мальчиков в машину и доставила на берег моря. Народу было немного. На протяжении примерно пятнадцати километров пляж честно служил нам для купания и рыбной ловли, публика съезжалась главным образом во время каникул, и тогда маленькие бухточки, приспособленные для водного спорта, кишели народом. А не в сезон владельцы вилл или сарайчиков, где они держали моторки, сидели у себя дома за сосновой рощей и скалами. Здесь-то я и приметила год назад и приобрела себе сарайчик для лодки и вместе с ним две комнатки-кабинки под одним навесом, а перед ними узкую полоску садика, отгороженного живой изгородью - двумя рядами канн. С берега до нас можно было добраться только вплавь. Машину приходилось оставлять довольно далеко, у тропки, вьющейся среди сосняка - она упиралась в сарайчик, и таким образом получался как бы тупик, а с остальных трех сторон к моим скромным ста двадцати квадратным метрам примыкали изгороди соседних участков. Пути туда было всего полчаса; прибыв на место, мы отпирали темный сарайчик, где мирно почивала наша лодка, делали несколько шагов в полной темноте, и, когда наконец распахивали обе створки двери, в нашем распоряжении оказывалось и солнце на небе, и солнце в воде, и мирное хлюпанье волн о прибрежные утесы, и запах сосен вперемешку с запахом рыбы в укропном соусе, которую жарили где-то неподалеку. Летом в море, даже в пятидесяти метрах от берега, слышалось стрекотание цикад. Правда, приходилось защищать свои уши от транзисторов, но мы с Рено разработали метод контратаки. Из Фон-Верта был доставлен старый проигрыватель и при первых же попытках радиоманьяков мы смело пускали в ход заслуженного инвалида и без передышки жарили одну и ту же пластинку - арию Доницетти, которую распевала весьма бравурно и на полную мощность какая-то оперная дива. Эффект сказывался незамедлительно: через несколько минут мы уже снова слышали море и цикад. Таким образом на условиях, вполне понятных каждому, хоть и не сформулированных в параграфы, был заключен с лимитрофами мирный договор. В эту последнюю субботу мая, едва только мы все трое очутились в сарайчике и поспешили распахнуть створки двери на небо и огненное море, как оба мои мальчика, словно по команде, сбросили с себя одежду. Пейроль в мгновение ока был в полном купальном облачении: под брюками оказались плавки, и поэтому для переодевания ему не пришлось отходить в сторону. Я никак не ожидала такой быстрой метаморфозы, совершившейся буквально в двух шагах от меня, все трое мы толклись в сарайчике, и из-за лодки я не могла отстраниться. Я не смотрела в его сторону и все-таки успела его разглядеть. Никогда бы я не поверила, что юноша, фактически семнадцатилетний мальчик, может выглядеть таким мужественным. Тело его было словно изваяно и, если только можно так сказать, не имело юношеского выражения, и мне пришло в голову, что в их поселке Пейроль уже «просветился». Я принадлежу к тому поколению, для которого нагота не есть нечто нейтральное и невинное по последствиям, а наоборот, весьма красноречивая штука. Я отвернулась. И что же я увидела? Моего Рено, бродившего нагишом по сарайчику, перешагивающего через лодку: он искал свои плавки, которые забыл здесь прошлый раз. И я, женщина крупного, тяжеловатого сложения, одетая с головы до ног, вдруг ощутила всю странность этой сцены, очутившись между двух этих близнецов цвета амбры и слоновой кости, толкавших меня в потемках. - Пожалуйста, не стесняйся, будь как дома. Людей, правда, кругом нет, но зато мы здесь. Рено удивленно оглянулся, и я подумала: тонковат он или длинноват, ему следовало бы набраться мускулов. Он ничего не ответил, спокойно посмотрел на меня, даже не сделал попытки прикрыть свою наготу, и это спокойное бесстыдство, это молчание ещё усилило мое смущение. Слишком часто за последнее время у меня возникало чувство, будто я совершаю в отношении сына какую-то бестактность; но такой неловкости, как сейчас, я ещё никогда не ощущала, и она нарушила гармонию нашего общения. Как? Не будет же ни с того ни с сего Рено разыгрывать перед родной матерью стыдливую Диану лишь потому, что здесь находится его приятель, с которым они вместе ходят в душ. Внимательно следя за моим сыном, да и за мной, возможно, тоже, Пейроль стоял неподвижно, и я сочла уместным сказать ему: - Не удивляйтесь, на нашем острове он все детство бегал нагишом. И юный лигуриец, воспользовавшись случаем, одарил меня своей улыбкой и бросил в ответ: - Не бойтесь! Я в таком костюме щеголять не собираюсь, если вы этого опасаетесь. Я не знала, что сказать, я даже чуть задохнулась, а Рено невозмутимо продолжал все в том же виде свои поиски и высокомерно бросил нам, что во времена Перикла на палестре атлеты вообще ходили голые. Я видела, что Пейроль ждет его, чтобы вместе идти в море. Мы с Пейролем стояли рядом и оба молчали. Предзакатный свет, врывавшийся в двери сарайчика, золотил его кожу в этом полумраке, к которому уже успели привыкнуть мои глаза. От его тела веяло жаром. Мне не терпелось прервать это молчание, я вышла на маленький причал и поглядела на море. - Не ждите его, - сказала я не оборачиваясь. - Солнце уже садится. Не успела я дать этот назидательный совет взрослой дамы, как мимо меня пронеслись мои мальчики - сначала один, за ним другой, оба во вполне пристойном виде, и в десяти метрах передо мною от их двойного нырка взлетел фонтан искр и воды. В специальных термосах я привезла приготовленную Ирмой еду: ужин на сегодня и завтрак на утро. Поэтому мне оставалось только накрыть на стол, и я решила сделать это под навесом, который освещался фонарем «летучая мышь»: вечер выдался на редкость мягкий. Но после купания до ужина оставался ещё целый час, и каждому надо было чем-то заняться. Рено возился с лодкой. Сначала он окрестил её «Агнесса», но, когда я категорически запротестовала, предложил назвать её «Морской орел», и из двух зол я выбрала меньшее. - Помочь тебе? - предложил Пейроль. - Спасибо, я уже привык. Пейроль не настаивал, взял журнал и углубился в чтение. Я заметила, что дружба между ними не клеится, и, хотя я старалась не вмешиваться в их отношения, пришлось все-таки заговорить с ними о ночлеге. - А ну, скажите, мальчики, как мы устроимся на ночь? Рено, с ожесточением полировавший хромированные части лодки, казалось, не расслышал вопроса, и тогда я пояснила: - Потому что, Пейроль, у нас наверху, на антресолях, две комнаты, а в комнате у Рено раскладная постель на двоих. Но можно также положить матрас на дно лодки, постелить простыни - словом, все, что требуется: очень удобно получается, я там несколько раз ночевала. Так как теперь не ответила мне и другая заинтересованная сторона, я взглянула на Пейроля, который, отложив журнал, поднял брови на манер двух запятых, что стало у нас своего рода знаком понимания, и показал на своего приятеля, как бы говоря: «Слово за ним!». Рено, вооружившись куском замши, продолжал наводить красоту на свою лодку. - Рено, - обратилась я к сыну, - а ты как считаешь? Мне-то совершенно все равно, я просто хочу знать, кому где стелить. - Как ему угодно, - не оборачиваясь, бросил Рено. - Только, Пейроль, предупреждаю, спать на двуспальной кровати все равно что спать на одной. А я ночью брыкаюсь. Так что ты рискуешь получить удар в бок. - Если только в ударах дело, так я тебе их с лихвой возвращу, - добродушно ответил Пейроль и тут же добавил: - Я отлично могу спать в лодке, мадам. - Чудесно. После чего мы плотно поужинали и разошлись довольно рано. Застольной беседы, как и в Фон-Верте, не получилось. Нет, Рено решительно не желал поддерживать разговора, так что общество Пейроля пока не сулило никаких надежд. Неужели я, как и десятки раз, слишком доверилась силе обстоятельств? Лежа у себя на антресолях, прислушиваясь к близкому дыханию моря, нагонявшему на меня смутные мечты, я не без скептицизма взирала на завтрашний день. А потом пришло обычное утреннее умиротворение. Прекрасная погода, жара, наступившая до времени, на что, оказывается, я не зря рассчитывала, многократное купание, наша лодка, бывшая «Агнесса», давшая все, что от неё ждали, а главное, солнце, солнце довершило дело. Подобно тем закоренелым горожанам, которые в деревне вдруг обнаруживают чудесную протяженность каждого часа при неестественно быстро проходящем дне, я каждый раз получала от солнечных ванн заряд спокойствия и здоровья и всякий раз не переставала этому дивиться. Когда лежишь вот так, в темных очках, расслабленная и подпекаемая солнцем, когда под веками мелькают фантастические образы, когда замирает лукавое воображение, цепляются друг за друга минуты, и пустые и полные, и нет нужды тогда подкреплять их словами. Я знала, что такое оцепенение успокаивает беспокойных, что людям неустойчивым уже не нужна тогда опора. Как-то раз незнакомая дама, лежавшая рядом со мной на пляже, заявила: «А я вот должна все время непременно что-нибудь делать, иначе я с ума сойду!» И в этой невысокой дамочке с быстрыми дробными движениями я сразу распознала маньячку, одержимую жаждой деятельности; но тут на моих глазах небесный огонь сразил её, и она часами валялась на своем лежаке в состоянии безмятежного спокойствия... Нет, все-таки я хорошо сделала, что привезла сюда Рено и Пейроля. Время продолжало свой бег, солнце - свой путь, и если судить по мне, то и мальчишкам моим должно быть здесь хорошо. Они не разговаривали, но это молчание уже не удручало. Я затеяла всю поездку только для них, в интересах их дружбы, а я хотела этой дружбы, потому что Пейроль был мне симпатичен. Я подступала к рубежам полного блаженства. Оно рождалось само по себе из моего единения с водой, из моего единения с солнцем. Меня несло, меня засасывало почти животное забвение, оно возвращалось ко мне из глубин моей молодости, из глубин застарелого моего одиночества. Очевидно, уже после полудня я приподнялась, увидела рядом два юных тела - каждый лежал на своем надувном матрасике, таком же, как у меня, и терпеливо подставлял бока под солнечные лучи, и я снова улеглась. Все трое мы были заключены уже не в Фон-Верт, а в оболочку расплавленного золота. К чему же мне тревожиться? Наша совместная жизнь с Рено, вечно с глазу на глаз, пожалуй, уже превосходила меру, и этот юный незнакомец явился очень кстати, явился со своим внушавшим доверие лицом, со своей улыбкой, словом, как третий персонаж пьесы, великолепный и желанный. Я была на двадцать лет старше Рено; если приплюсовать к его годам года Пейроля, то разница в возрасте более или менее уравновесится. - До чего же хорошо! - вздохнула я под своей соломенной шляпой, надвинутой на нос, и услышала, как два неразличимо схожих голоса, обесцвеченных жарой, ответили хором где-то очень близко, где-то очень далеко: «Да». Я вытянулась, раскрыла ладони словно затем, чтобы поглубже впитать в себя солнце, вобрать его целиком; лежа на своем тоненьком матрасике, я попыталась добиться полной мускульной расслабленности, я распростерлась, погружаясь в физическую инертность; мое сознание окутывала, все сильнее окутывала золотая дымка, и, когда во мне на миг пробуждалась способность думать, я чувствовала себя на той ступени блаженства и иллюзий, когда женщины забывают о своей усталости, о своих годах. Я твердила про себя: «Ну вот сейчас ты живешь той жизнью, какую сама себе выбрала, сама себе создала; прежняя Агнесса с вечными своими тревогами, та Агнесса, которую тянул назад мертвый груз детства и семьи, Агнесса, терпящая поражение за поражением, преодолевавшая испытания, но не забывшая их, с приглушенными, но ещё не умершими обидами, ты же сама видишь, та Агнесса бесконечно от тебя далека; ты пустилась в открытое море, и родной берег уже скрылся». - А как насчет завтрака? - Что? Я рывком поднялась, шляпа свалилась мне на грудь, и я вынырнула на поверхность. - Прости, мама. Ты спала? - Почти. Путь до поселка, куда мы отвезли Пейроля, занял больше времени, чем в прошлый раз, хотя ехали мы по прямой дороге. Мои пассажиры не разговаривали, что нередко бывает свидетельством и продолжением хорошо проведенного дня. Подобно мне, мальчики зарядились изрядной порцией своего привольного воздуха, своего привольного солнца, оно ещё и сейчас стучало у нас в висках, но из-за вечерней прохлады пришлось поднять стекла, и наша машина, став оттого ещё более гулкой, лишь одна жужжала в тишине, догоняя сумрак. Рено сидел, привалившись к моему плечу, и по тому, как постепенно мне становилось все тяжелее, я поняла, что он дремлет. Я бросила быстрый взгляд на Пейроля и в отсветах распределительного щитка убедилась, что он тоже заснул; в те минуты, когда давление на мое плечо ослабевало, я догадывалась, что мальчики спят, прислонившись друг к другу. Это сонное оцепенение передавалось и мне, подобно току, идущему от плеча к плечу; пришлось включить приемник, но негромкое бормотание музыки не нарушило их покоя. При виде этих юнцов, которые, набегавшись и наигравшись, как щенки, совсем раскисли и поддались усталости, я умилилась и почувствовала гордость, уравнявшую их в моем сердце. Когда Пейроль вышел все на той же площади, Рено окончательно проснулся. Но он молчал, пока перед нами не замелькали первые огни города, который мы решили объехать. И там, на шоссе, когда пришлось сбавить скорость, попав в поток машин, Рено вдруг ни с того ни с сего брякнул - эта его способность предвосхищать мои мысли, будто на какой-то миг в нем начинал работать внутренний слух, вечно ставила меня в тупик. - Понимаешь, я никогда не бросаюсь на шею тому, с кем только недавно познакомился! Попалась! Я судорожно глотнула воздух и с безразличным видом ответила сыну, что он совершенно прав. А затем через два дня меня срочно вызвали на Корсику мои новые клиенты. Когда я дала согласие, они сразу выехали на место и теперь ждали меня там. Получив телеграмму, я в первую минуту огорчилась: я никак не предполагала, что дело пойдет такими темпами, да к тому же не хотелось расставаться с обоими моими мальчиками. Но уже давно моя профессия сбила с меня спесь: я научилась поступаться своими личными интересами, иначе к чему бы я пришла? Или, вернее, где бы застряла? И потом, я по опыту знала, что в тех случаях, когда клиентам очень уж не терпится, мне легче провести в жизнь то, что я задумала, да и они охотнее раскошеливаются. Мне стоило немало труда стать настоящей деловой женщиной, а деловая женщина не имеет права поступаться своим гонораром из-за личных желаний или нежеланий. Заказав по телефону билет на самолет, я после ужина устроила под нашими шелковицами небольшое совещание с Рено и Ирмой. Оставляла я их одних не в первый раз, но теперь в нашу жизнь вошел новый элемент. - Я хочу, чтобы все шло так, как будто я и не уезжала. Здесь ли - с Ирмой, или в лицее - с Пейролем. Я рассчитываю вернуться примерно в пятницу, но, если я задержусь и вам, мальчикам, захочется съездить к морю, поезжайте без меня: я оставляю вам ключи от сарайчика. Я вовсе не намерена лишать вас удовольствия поплавать только потому, что сама томлюсь на Корсике. - А машину ты нам оставишь? - Конечно, не оставлю, на чем же я завтра поеду на аэродром? - Не могу же я добираться до моря на мопеде, да ещё с Пейролем на багажнике! - А Ирма на что? А её малолитражка, на которой она ездит за покупками? - Не люблю я водить малолитражку. - А я и не хочу, чтобы ты её водил, особенно без меня. Тебе только пятнадцать. - Ты же сама говоришь, что я выгляжу старше своих лет. - А если будут проверять документы? Нет-нет, вас довезет Ирма. Согласна? - С удовольствием. И сварю им там рыбацкую уху. - А ты дразнить её не будешь? Рено пожал плечами. - Ты же сама знаешь, что не буду. Раз тебя нет, какой мне интерес её дразнить? - Чего ты надулся? - Я тебе уже говорил: не люблю, когда ты уезжаешь. - Почему? - Здрасьте! - сказал он, подняв на меня глаза, удивленный тем, как это можно не понимать таких простых вещей. - Я все время думаю, а вдруг с тобой что-нибудь случится. - Да что случится? Слава богу, я уже десятки раз летала. И мы с тобой тоже летали. - Так то вместе, а когда мы вместе, ничего с тобой случиться не может... Даже не так, просто я об этом не думаю, раз я тоже лечу. Он знал такие слова, которые обладали тайным даром и пронзать меня, и давать пищу моему уму. Бывало, я порой думала, уж не лукавит ли Рено, уж не разыгрываем ли мы с ним некую условную комедию, где ему отведена роль сына-обольстителя. Но нет. Рено действовал, только подчиняясь своим инстинктам, и его отличала от ровесников редкая черта - что у другого могло показаться нарочитым, у него как раз шло от неумения рассчитывать, от отсутствия сдерживающего начала, а подчас и от отсутствия стыдливости. Конечно, он был неглуп, но интуиция во многом превосходила ум. Как мать, я отдавала себе в этом отчет. И тревожилась. Так я и прожила последние сутки под обаянием этих слов. Вплоть до отъезда и даже после отъезда. Все время перелета я думала только о Рено, ведь мы так редко расставались. Высоко, высоко над пламенеющим морем я не видела ничего, кроме своего сына: вот он раскинулся в плетеном кресле, вытянул длинные голые ноги, на ступни его из глубины листвы падает электрический свет, а неподалеку, в дверях кухни, стоит наша Ирма, внимательно следит за нами и слушает, о чем мы говорим. За те несколько дней, что я провела вне дома, так как пришлось на месте все решать, все уточнять, сделать чертежи и только после этого дать зеленый свет, я исстрадалась в разлуке с сыном. При любой передышке в работе я уносилась мыслью к нему. Во время поездок, когда меня возили по острову, я или погружалась в созерцание пейзажа, или, сделав вид, что устала, сидела с закрытыми глазами, лишь бы ни с кем не разговаривать и видеть его. Я представляла себе Рено, мечтала о нем. То он виделся мне с Пейролем в пустом классе, таившийся от других, как таился от меня, ибо, храня верность своему слову, я никогда не вмешивалась в их занятия. То видела, как они катят на Ирминой малолитражке к морю, как по очереди ныряют с моста, как уплетают наперегонки рыбацкую уху. Короче, мне их недоставало. Только одна тень омрачала эти картины: неприятие моим сыном своего товарища, его отказ завязать дружбу. И до того сильно омрачала, что в следующую субботу я решила ускорить свой отъезд, тем более что на совещании с моими клиентами все нерешенные вопросы наконец благополучно разрешились, и я, не связавшись даже предварительно с континентом по телефону, что отняло бы много времени, вечерним самолетом вылетела домой к своим мальчикам. В ночной тишине наш темный, запертый на замок Фон-Верт жил своей тайной жизнью. Я плохо выспалась и волновалась, как школьница накануне первого дня каникул. Да ещё мне не терпелось увидеть своих мальчиков, неожиданно появившись в нашем сарайчике. Ночи стали короче. Я выехала рано на рассвете, ещё в темноте, чтобы избежать воскресного затора на шоссе, ведущем к морю, и легко добралась до цели. Наш сарайчик ещё спал, я осторожно открыла дверь и с первого взгляда убедилась, что в лодке на ночлег устроилась Ирма. Я решила, что Рено спит в моей комнате, а Пейроль в соседней; оказалось, нет - моя каютка была пуста, её оставили мне, а оба мальчика спали на раздвижной постели. Я смотрела, как они просыпаются, как радостно здороваются со мной, и по их восклицаниям, которые подкреплялись тумаками, по тому, как они толкались, торопясь в одних трусиках быстрее попасть под душ, устроенный на свежем воздухе, по тому, как спорили, как побежали на мостки, как щупали ступней воду, я поняла, что Рубикон перейден: Рено сдался, дружба началась. - Жюстен! - крикнул мой сын, и так я узнала, что Пейроля зовут Жюстеном. - Да, Рено? - отозвался Пейроль, он из вежливости решил остаться со мной. - Поплывем наперегонки. До бакена и обратно. Даю тебе двадцать метров фору. - Хитренький ты! Ты же знаешь, что выиграешь, я ведь только брассом плаваю. - А я тоже брассом поплыву. - Идите, идите, Пейроль, - сказала я. - Да идите же. Кончилось тем, что, толкаясь, пихаясь, оба плюхнулись в море и вдосталь нахлебались воды, выкрикивая что-то непонятное. Солнце уже встало. «Что ж, прекрасно! - думала я, сидя на берегу. - Лед все-таки тронулся, значит, я вовремя испарилась». Все утро я бродила вялая, сказались десять дней, посвященных строительным работам, и нынешняя бессонная ночь. Купаться совсем не хотелось. После завтрака я решила прилечь и благословляла сосны, укрывавшие своими ветвями крышу сарайчика, так как становилось жарко. Когда я снова сошла вниз, я увидела, что оба мальчика, лежа на надувных матрасах, которые они оттащили в тень под навес, о чем-то болтают. При моем появлении оба замолчали. - Я вам помешала? - Мы о математике говорили. - Значит, тогда действительно помешала. И я повернула назад. - Да нет же, нет, побудь с нами. Я присела на лежак. Снова наступило молчание. Мальчики смотрели на меня. - Скажем ей, Жюстен, или нет? - Как хочешь. - Тогда скажи ты. - Лучше ты скажи. Ведь это тебя касается. - Ладно, скажу. Рено заговорил не сразу, как будто, уже открыв рот, вдруг осознал всю важность того, что ему предстояло мне сообщить. - Ну... ты все равно не поверишь. - О чем в конце концов идет речь? Не томи. - Ладно. У нас была контрольная по математике. Угадай, какое я занял место. - Откуда же я знаю? Очевидно, предпоследнее вместо последнего, если ты так сияешь. - Слышишь, слышишь, Жюстен? Вот уж не угадала. Двадцать третье, мама, а всего сорок. - Да не может быть! Это же успех! Ты здорово взлетел! - Я же тебе говорю. Учитель даже не поверил. - И все благодаря вам, Пейроль. - Главное, благодаря ему самому, - ответил Пейроль. - Вы же знаете, стоит только по-настоящему взяться... - Но это целое событие! Я очень, очень рада! Если, Рено, ты и впредь пойдешь такими темпами, можно будет рассчитывать на удовлетворительную отметку? - На экзаменах? - спросил Пейроль. - Не исключено. - А сколько осталось до экзаменов? - Шесть или семь недель, - ответил Рено. - Еще точно не установлено. - Еще целых семь недель! А как, по-твоему, ты не выдохнешься ? - Послушай, что я тебе скажу, - проговорил Рено, стараясь быть объективным. - Видишь ли, это началось вдруг. Не очень давно, с неделю назад. Он мне объяснял. А я понял. Знаешь, Жюстен у нас по математике молоток. - А я ведь вовсе не первый в классе, - сказал Пейроль. - Вовсе не первый. И мне тоже осталось шесть недель. - Ну разве можно сравнивать. У вас такая программища! По-моему, вы уже всю высшую математику превзошли! Не беспокойся за него, мама, он сверх головы готов. А это не так-то просто. Потому что в интернате сосредоточиться трудно. Ты бы посмотрела, как у них в дортуарах, в классных комнатах. - Верно, - подтвердил Пейроль. - В интернате никогда не бываешь один, а по-настоящему всегда одинок. Сообщил ли Рено мне все эти сведения с целью сделать в моих глазах Пейроля ещё симпатичнее? Я как-то никогда не задумывалась о жизни Пейроля в интернате. Для меня он был Пейролем вне стен лицея, Пейролем в Фон-Верте, в сарайчике или - в минуту прощания - на маленькой площади их поселка; кроме этой площади, я там ничего и не видела. И вдруг разом разодралась зав