рее предвещало успех. Рено тем временем допустили до следующего экзамена, но, зная свое слабое место - математику, он боялся устного, и я тоже его боялась. К тому же нам не было известно, какую отметку он получил за сочинение и давала ли она ему преимущество, и какое именно. Можно было, конечно, успокоиться тем, что на устном экзамене по языку он, несомненно, получит отличную отметку, так как, храня верность его американскому происхождению, я приучила Рено с самого раннего возраста говорить со мной по-английски и он фактически одинаково свободно владел двумя языками, но с годами это стало казаться мне столь естественным, что я уже не видела в этом никаких преимуществ в смысле учебы. Словом, сложный механизм чрезмерных страхов, который при приближении экзаменов особенно усиленно заработал в умах юных лицеистов, непомерное значение, придаваемое испытаниям, ложные представления в конце концов взбудоражили и меня, особенно потому, что оба мальчика были все время у меня перед глазами. В тот день, когда мой сын должен был сдавать математику, свой последний устный экзамен, я решила пораньше удрать со стройки, чтобы быстрее узнать окончательный результат. А как прошел экзамен у Жюстена, мы узнаем только завтра. Я не стала ждать их у выхода из лицея среди лихорадочно возбужденной толпы выдержавших и провалившихся, а присела на придорожную тумбу под платанами у рубежа наших владений, надеясь увидеть их издали. Услышав жужжание мопедов, я вскочила. Наконец они показались из-за последнего поворота грейдерной дороги, идущей среди высокого вереска. - Ну как? Оба мальчика стояли передо мной рядком, упершись ногами в землю. Немота Рено свидетельствовала о катастрофе, о провале. Первым заговорил Жюстен. - Результаты экзаменов сообщат только завтра, слишком большой наплыв. - Ох, - вздохнула я, одновременно испуганная и уже вновь начавшая надеяться. - Но тебе хоть попался вопрос, который ты знаешь? По-твоему, ты отвечал хорошо? Рено промолчал. А тот, другой, которого я вопрошала взглядом, пожал плечами, как бы говоря, что сам ничего не знает. Мы двинулись по аллее к дому, мальчики шли рядом со мной, ведя за руль свои мопеды. Обезоруженный моим настороженным молчанием, наш недоверчивый Рено решился: то, чем он отказывался делиться с Пейролем, человеком компетентным, он снизошел объяснить мне, несведущей, и сообщил о том, какие вопросы ему задавали и как он отвечал. - Но если ты так отвечал, это же прекрасно, - Жюстен даже остановился. - Давайте поговорим о чем-нибудь другом, - воскликнул Рено. - Хватит и того, что они целый день из меня жилы тянули, эти старые задницы. Хоть здесь-то не будем продолжать. Впервые я услышала от сына такие грубые слова, но не сделала ему замечания и спросила, боюсь, с некоторым запозданием: - Ну, а вы как, Жюстен? Как ваши экзамены? Довольны? - Пока и я тоже ничего не знаю. Моя тревога перелетела от одного к другому. Мы подошли к дому. - Вот что, ребятки, я иду к себе в кабинет. Полная свобода. Встретимся за ужином. Но работала я плохо, то и дело смотрела на часы, прислушивалась. В конце концов мне показалось, что каждый сидит, закрывшись у себя. Отделенная от них запертыми дверями, стенами, сводом, я вся была с ними, с их неотступными мыслями, и эти мысли объединяли нас через все преграды; я-то чувствовала это сообщество, а вот мальчики? Словом, целых три часа я провела в глубоком одиночестве. Всех троих нас свел час ужина ещё задолго до призывного удара колокола. Эти ужины были нашим вечерним сбором после по-разному проведенного дня. Мы встречались за столом, мы становились настоящей семьей. Когда, пройдя через холл, я вошла под наши шелковицы в уверенности, что явилась первая, я увидела, что справа мимо дома сюда идет Рено, неся в руках овощи, и Жюстен тоже появился из глубины сада, где солнечный свет омывал ещё подножие сосен. Каждый из них покинул свою комнату, не интересуясь ни друг другом, ни мною. - Знаешь, мама, я был в огороде и нарезал артишоков. Будем есть их сырыми с солью. Я вчера и сегодня утром не мог их есть из-за устного экзамена: от сырых артишоков начинаешь мямлить. Но сейчас, когда экзамены кончились... - Прекрасная мысль - подать их к ужину. Отнеси-ка свои артишоки Ирме, пускай она их хорошенько помоет. Правда, я никогда не слышала о таких особенностях сырых артишоков, ну да ладно, будем мямлить хором. Ох, нет-нет, вы, Жюстен, их не ешьте! У вас завтра утром экзамен. - До утра я ещё успею отмямлиться. Не говоря уже о том, что у нас на устном экзамене рта не открывают - стоят у доски с куском мела в руке. - Не будем говорить об экзаменах, - бросила ему я, заметив, что Рено возвращается из кухни. - Скажи Ирме, - крикнула я сыну, - пусть приготовит нам томатного сока. Наши слова как-то удивительно сочетались с дыханием вечера, который, как и всегда в этот час, наплывал к нам снизу, из долины, и я с облегчением убедилась, что Рено немного оттаял. Я чуть ли не с удовольствием услышала его вопрос, есть ли какие известия от «тетушек», хотя, как мне казалось, эта тема уже канула в вечность. Но я хорошо знала своего мальчика: если он о них спросил, как спросил бы о моей работе или ещё о чем-нибудь другом, меня касающемся, - то сделал это с целью загладить свою грубость и смягчить мое недовольство, которое не мог не заметить. Я поймала брошенный мне мяч. - Нет, от тетушек никаких новостей. Полнейшее молчание. Хочу тебе сказать, что после нашего с тобой разговора тогда вечером я велела отнести им в гостиницу мой отказ, изложенный в самой категорической форме. После чего им уже невозможно было вернуться к этому вопросу... Но ведь Жюстен не в курсе дела! Секретов у нас от него нет. Вот о чем идет речь. Рассказ о демарше моих родственниц не потребовал много слов, но и этого хватило Жюстену, чтобы понять суть дела, поскольку он уже знал о наших прежних распрях. Удивился он их намерению - переложить ответственность с Патрика на родителей - куда больше, чем мой сын, и упирал главным образом на юридический парадокс, что снова убедило меня в правильности моих первоначальных реакций. Не раз я замечала, что мы с нашим лигурийцем почти всегда сходились во мнениях, хоть и принадлежали к разным поколениям и разной социальной среде. - Славная сцена получится в суде, сцена что надо. Дочь пригвождает свою семью к позорному столбу, указывает перстом на родную матушку... И как начнет разоблачать! Он представил себе эту картину. Гримаса омерзения скривила юношеские губы, Жюстен, должно быть, мысленно измерял тот поток ужасов, который хлынет из моих уст, и вдруг я заметила, что мы оба попались в ловушку. Рено с серьезным встревоженным выражением лица пристально смотрел на старшего друга, а тот под этим взглядом сразу осекся. Наступило молчание. - А откуда ты-то знаешь, что она гадости будет говорить? И что это главным образом будет направлено против бабушки? - Подробностей я, конечно, не знаю, - ответил Жюстен после паузы, которая, надеюсь, показалась длинной только мне одной. - Но, насколько я понял, это именно так. Разве нет? Разве я ошибся? - Мы с мамой никогда не говорили об этом. Ни при тебе, ни наедине друг с другом. - Предположим, я догадался. Не могу даже объяснить почему, но догадался, что у вас были неприятности и что вы имеете все основания жаловаться на эту семью. И, продолжая свои упражнения в гибкости мысли, мой сообщник добавил: - Пойми, когда очень любишь каких-нибудь людей, ими интересуешься, о многом догадываешься, это же естественно. - Ах так? - бросил Рено, не спуская с него глаз. Я почувствовала его подозрения, его тревогу насчет тех признаний, которые я могла сделать Жюстену в отсутствие сына, и неизвестно еще, что я такого нарассказа-ла? Сердце сильно заколотилось. Это было у меня уже не в первый раз, и, не решаясь резко переменить тему разговора, я постаралась понезаметнее свернуть на боковую тропинку. - Но ведь и в самом деле я тебе ещё не сказала, почему именно они просили меня пойти на этот шаг. - Не сказала. - Из-за Патрика. - Из-за моего двоюродного брата? Из-за того, который ещё в детстве был таким зловредным? - Да, - подтвердила я смеясь, почти успокоенная тем, что его любопытство так легко сделало оборот на сто восемьдесят градусов. - Вообрази, приятели вовлекли его в банду. - Когда кто-нибудь попадается, всегда валят на приятелей. Чего проще вообще в банду не вступать. Если хочешь, у нас в лицее тоже такие есть, только ты их не знаешь. - Не то чтобы Патрик был постоянным членом банды. Во всяком случае, так говорят. Но когда его дружки попадали в беду, они просили у него совета. Или помощи. Конечно, это ему льстило, и он не мог им отказать. - Знаем мы таких парней. Только потому, что родители отваливают им без счета карманные деньги, они фигуряют перед теми, кто победнее. Воображают себя барами. - А где он учится? - спросил Жюстен. - В классе философии - ответила я. - Только он отстал. Ему скоро уже восемнадцать. Словом, когда у его дружков не было под рукой машины, Патрик возил их, куда им понадобится. А так как эти вылазки не всегда кончались благополучно... - Знаю, - отозвался Рено. - Виражи, бешеная гонка. Это уж классика. А ещё что-нибудь было? Они грабили, что ли? - Да. Тетки этого от меня не скрыли. - Шикарно! Отпрыск Буссарделей - налетчик! Этого только не хватало! Ну если они попались, это ещё не так страшно. Только бы убитых не было. - Не перебивай. Дело этим не ограничилось, мне рассказали все подробности. Как-то ночью, после какого-то налета в пригороде Патрик вез всю банду на «кадиллаке». - На «кадиллаке»? Вот это да! - Он упивался тем, что ведет такую шикарную машину, превысил скорость, проехал на красный свет, ему свистели, он не остановился, началась погоня. Полицейские перекрыли дорогу, он врезался прямо в них, в результате трое раненых, один убит. - Ой!.. Рено застыл с открытым ртом, да и Жюстен тоже, совсем забыв о своей недавней оплошности. Приключения Патрика намного превосходили то, что мог предложить их воображению наш мирный городок. - Ну, если полицейский загнулся, дело дрянь, - наконец опомнился мой сын. - А все остальные полицейские выступят свидетелями, если даже ровно ничего не видели, - добавил Жюстен. - Да будет вам известно, убит человек женатый. Отец семейства. На суд явятся также вдова и сироты. Видите, как все складывается. Адвокаты даже не надеются. Эта корпорация посильнее буссарделевской. Буссарделей я ничуть не жалею, но признаю, что судьба против них. - Самое ужасное во всем этом деле, - твердил Жюстен, - то, что остались сироты... - Конечно. - Одного только я не понимаю, - сказал Рено. - При чем здесь я, да? - Да нет. Это я усек. Хоть глупо, но ещё куда ни шло. Другое: «кадиллак». Неужели у Патрика есть «кадиллак»? По-моему, это не в стиле нашего семейства - дарить восемнадцатилетнему парню «кадиллак». - Я и не говорила, что это его машина, я сказала только, он её вел. - Значит, не его? - Ясно, не его. Это-то и осложняет дело. Он её угнал. Такая уж у него специальность - угонять машины. И надо сказать, по этой части он силен. В лицее сидит по два года в каждом классе, зато может часами говорить о любых моторах, о любых марках автомобилей. У него целый набор всевозможных ключей, и, когда его банде нужно куда-нибудь отправиться, он с превеликим удовольствием добывает им машину ad hoc (На случай (лат.)). Но, желая набить себе цену, угоняет все более роскошные, и в тот день угнал «кадиллак». - Ого! - крикнул Рено. - В таком случае он вырос в моих глазах, я начинаю его уважать, вот уж не думал, что он на это способен. - Что? Что? - Я думал, он просто сноб дурацкий, которого ничего не интересует, и тратит-то он все свои денежки на галстуки да зонтики. Правда, я его уже тыщу лет не видел: должно быть, он здорово переменился. Приношу ему свои извинения. - Потому что он ворует «кадиллаки»? И убивает полицейских? - Потому что, раз он помешан на машинах, он в моих глазах приобрел человеческие черты. Я ничего не сказала и только подумала про себя, какого мнения придерживается на сей счет Жюстен, который поглядывал на Рено, улыбался и молчал. - Слушай, сынок, я не хочу тебе противоречить, но вряд ли страсть к машинам может оправдать убийство! Или даже воровство. - Нет, ты только вообрази себе эту сцену! Поставь себя на его место. Ночь, на хвосте мотоциклисты, свистки, сирены, фары, а он за рулем шикарнейшей машины, которая рвет сто пятьдесят - тут действительно все на свете можно забыть! У него все смягчающие обстоятельства. Редко когда я видела своего сына в таком возбуждении, и, глядя на это восторженное лицо, я обнаруживала другого Рено, который был вовсе не моим. Надеясь обрести душевное равновесие, я снова оглянулась на Жюстена. Он улыбался, и в этой улыбке я не уловила ни капли снисхождения к моему сыну. Заметив, что я смотрю на него, он согнал улыбку с губ. На этот раз взгляды всех нас троих встретились и замкнули треугольник. И вовремя. Рено сам понял, что совершил неловкость, и, быстро поднявшись с места, подошел ко мне с лукавой миной - он знал, что против неё я безоружна, - чмокнул меня, бросив на лету: - А знаешь, ты очень красивая, когда на меня злишься. Он опять сел и заговорил как ни в чем не бывало. - Ты даже представить себе не можешь, мама, что для всех нас значит машина, скорость, что значит ощущать себя повелителем мотора, который отзывается на каждое нажатие твоей ноги. - Почему же не могу? Вожу я машину подольше, чем ты. И получше. - Да не в том дело. Тут вопрос поколения. Ты пришла к этому слишком поздно. Ты же сама мне рассказывала, что в детстве видела на улицах Парижа фиакры и лошадей. А мы, мы родились, когда автомобиль уже был. Все наше детство мы мечтали только о том, чтобы водить машину - а их кругом были тысячи, - нестись с бешеной скоростью, стать владыкой дороги. Вспомни-ка наш старый «джип», мне было всего десять, а ты ставила меня между колен и давала мне руль. Я научился вести машину не учась, как научился плавать. Вот такие-то вещи и вырывают пропасть между поколениями. Спроси Жюстена, мы с ним одного поколения. - Ну-у, - протянул Жюстен, привлеченный в свидетели и старавшийся действовать как можно осмотрительнее. - Я, конечно, не против. И сам хотел бы иметь малолитражку, даже, скажем, «дофина». Но все эти бешеные виражи, как в гангстерских фильмах... - Потому что ты - человек холодный. И, главное, сейчас не решаешься принять ни ту, ни другую сторону. А я вот отстаиваю свои убеждения. Каждой эпохе свойствен её романтизм и тот, о котором я говорил, - это наш романтизм. Я же тебе тысячи раз объяснял, мама: теперь существуют новые мифы. - Ради бога, уволь! Не говори, пожалуйста, о мифах и романтизме в связи со всей этой грязной историей и с золотой молодежью. - Да все это совсем не так. Ты совсем не о том. Для Патрика это вовсе не грязная история. Тебе рассказывали, что он и сам грабил? Что он участвовал в налетах? А вот и нет, он бескорыстный. И пожалуйста тебе доказательство - он вполне мог бы в тот вечер удовольствоваться машиной достаточно мощной, но поскромнее, и на него никто и внимания бы не обратил. А он нет: угнал машину редкой марки. Из любви к искусству, из любви к приключениям. А теперь против него все общество: понимаешь, почему я говорю о романтизме... Послушай, разве я сказал, что одобряю Патрика? - Слава те, господи! - Просто я пытаюсь его понять. Рассматриваю в общей связи со всем... - Пусть так... Во всяком случае, его ответственность, его казус, то, чем он рисковал, меня не касается. Словом, никакого отношения к нам это не имеет, ты сам запретил мне вмешиваться в эту историю... - Извиняюсь. Тогда я ещё не знал подлинной подоплеки. Теперь узнал, и это все меняет. Теперь мне ясна психология Патрика. Нельзя оставлять его в беде. Ты должна поехать. - Вот ещё новое дело! - Если нужно, я с тобой поеду. - К следователю? На разбор дела? К счастью, твои показания не будут учтены: ты, мой мальчик, ещё несовершеннолетний. - А я переговорю с моим опекуном, он ведь из их лагеря. Что, не ожидала? И ты не сможешь мне в этом помешать! Он бросил эту фразу мне в лицо как вызов. Тон его изменился. Вернее, наш тон. Под моим гневным взглядом мой сын и не подумал сдаться, но тот, другой, посмотрел на меня так, что я поняла - ещё одно слово, и он разочаруется во мне. - Предпочитаю говорить о чем-нибудь другом, - уже спокойнее произнесла я. - Простите, пожалуйста, Жюстен. Ирма! Почему ты до сих пор не накрыла на стол? Судя по тому, что Ирма сразу же появилась на мой зов со скатертью и с посудой, уже приготовленной на столике на колесах, я догадалась, что она была начеку и, разумеется, слышала наш разговор из кухни. Я избегала смотреть на нее: Ирма явно была на моей стороне, но я не желала выступать общим фронтом против моего сына. Ужин наконец начался. Мы не разговаривали. Ледяное гаспашо с полагающимся набором пряностей, которые приходилось передавать соседу, отвлекло наше внимание, как бы снова связало нас. Спор не лишил моего сына аппетита, да и меня тоже. Мне хотелось пить, и я нарочно подставила Рено стакан, а не налила сама себе, чтобы он не подумал, будто я на него сержусь; он не торопясь стал наливать вино, в это мгновение мой взгляд упал на его голую руку. Рука эта описала над столом такую гибкую и мягкую дугу, что у меня сердце захолонуло. Тут я вспомнила весь сегодняшний день, и меня охватило отчаяние. - Мы все немножко нервничаем, - начала я. - И все потому, что ждем завтрашнего дня. Мой сын, не столь гибкий, как его руки, промолчал. - Пойми, милый, вовсе ещё не доказано, что мое вмешательство пойдет на пользу Патрику. - Ведь мы о другом решили говорить... - Ты отлично знаешь, что я не желаю затыкать тебе рот. Или навязывать свою точку зрения. Он взглянул на меня, и в глазах его неожиданно промелькнула чисто мужская ирония. - Но, мама, навязывать мне свою точку зрения бесполезно. Впрочем, - добавил он, решив больше не дуться или же слишком уверенный в своей правоте, - в этом пункте ты все равно не можешь заставить меня изменить точку зрения. Я вовсе не считаю, что эти две тетеньки такие уж симпатичные, но они ведь не глупенькие девочки, смотри - я объективен. Если бы вся эта махинация была ни к чему, они не стали бы выдумывать её, да ещё вместе с адвокатом. Если не ошибаюсь, тетя Анриетга - это та самая, что все время повторяет: «Не забывайте, что я в своем праве»? - Как? Ты, оказывается, её помнишь! - сказала я весело, обрадовавшись его шутливому тону. - Видишь, значит, эта дама хорошо подкована. Да и другая тоже на свой манер. По-моему, это мать Алена, она приезжала к нам и говорила с тобой. Верно? - Совершенно верно. Я вижу, ты их хорошо знаешь. Выслушайте, Жюстен, ещё одну миленькую историйку. Теперь вы уже по уши влезли в анналы Буссарделей. - Мне не хотелось бы быть нескромным, - сказал он. Я поняла, что ему главным образом хотелось соблюсти нейтралитет, но не могла же я пренебречь предоставившимся мне случаем перевести разговор. - Нескромным? Вы отлично знаете, что это к вам не относится. И ваше беспристрастное мнение может нам очень и очень пригодиться. Рено подтвердит вам, что я больше дорожу мнением молодых, чем своих ровесников. Ну так вот: моя кузина Жанна-Поль, наиболее примечательная из двух дам, которых вы видели здесь, явилась ко мне в качестве mater dolorosa (Скорбящая мать (лат.)) номер один нашего семейства. С целью бросить свою траурную вуаль на чашу весов. Уже лет пять она разыгрывает эту роль. С тех самых пор, как её сын пошел на верную смерть в Индокитай в том возрасте, когда полагается протирать штаны в Сорбонне. Кстати, неплохой мальчик! Единственный его грех: имел в качестве... даже не друга, а просто соученика одного студента, которого тоже привлекали к судебной ответственности... совсем по другому делу, - добавила я, не пояснив, что тогда речь шла об аборте. - Следователи допрашивали его, Алена, только для проформы, так же как и всех прочих его товарищей по лицею Жансона. Но для отца с матерью это было событием чрезвычайным. Чтобы сын Буссарделей да не был, как жена Цезаря, вне подозрений!.. Короче, в отцовском кабинете разыгралась сцена суда с тремя участниками: «Сын мой, единственное, что тебе остается сделать, это завербоваться в армию!» Бедняге ничуть этого не хотелось, и он прямо об этом заявил. Но ему устроили дома такую жизнь, что он предпочел завербоваться. А через четыре месяца его убили где-то на рисовой плантации. - Но вы рассказываете нынче вечером истории, относящиеся к прошлому веку... - Нет, просто к другому миру, к тому, откуда я вышла. Короче, уже на следующий день моя кузина начала репетировать роль матери, у которой родина отняла сына... И, слушая её здесь, я подумала: может, она сама в конце концов стала верить, что её сын добровольно пожертвовал собой, - так долго и так много она об этом говорила. И она ещё имела наглость сказать мне: «Мы должны делать все, Агнесса, запомните, все, лишь бы спасти наших сыновей, когда они еще, на наше счастье, с нами; я предпочла бы, чтобы мой сын стал бездельником, подонком, лишь бы мне его вернули, лишь бы он был жив!» Как бы заклиная опасность, я положила руку на руку Рено и, когда опомнилась, все равно руки не отняла. И в то же время я подумала о сходстве между этими двумя случаями, Патрика и Алена, о существующем, видимо, законе, который приводит к одинаковым катастрофам в лоне семьи. - Да ну их! - заметил Жюстен. - Если даже пойти рассказать судьям всю эту историю про то, что его силком отправили в Индокитай, все равно другому этим не поможешь. Еще возьмут и его тоже пошлют на бойню. - Я не об этом стала бы говорить. А о том, как они поступили со мной. Тем паче что делалось это все на глазах и с ведома этого самого Патрика, и имя Патрика фигурировало во всех письмах истцов, которыми нас буквально засыпали. Он лично извлек выгоду из того процесса, который нас разорил. - Да разве в этом дело? - упрямо крикнул Рено. Подперев голову руками, Жюстен сказал: - А знаешь, все это похоже на кетч в грязи с двенадцатью участниками, который как-то передавали по телеку из Америки. Не могу представить себе вас вышедшей на ринг, чтобы нанести удар кулаком: вы же выберетесь оттуда вся в грязи. - Прекрасно сказано. Слышал, Рено? - Но это же не есть решение проблемы. - Ты же видишь, Жюстен говорит весьма разумно, и он тоже считает, не будучи ни судьей, ни одной из заинтересованных сторон, что мое вмешательство немыслимо. - Он уже не в первый раз поддерживает твое мнение, просто чтобы за тобой поухаживать. - Что это ты несешь! - недовольно остановил его Жюстен. - Возможно, это потому, что он, - начала я и махнула Жюстену, чтобы он успокоился, - потому что он не возводит в культ из голого принципа парадоксы и желание противоречить. - Вот уж тебе-то не пристало говорить о желании противоречить. В последнее время стоит мне только рот открыть, и ты сразу же начинаешь возражать, что бы я ни сказал. Да и он тоже, впрочем. - Послушай, Рено, - заговорил Жюстен, который из нас троих держался наиболее спокойно, - уж не воображаешь ли ты... - Тебе-то что, ты ведь здесь ни при чем, значит, заткнись! - А ты, пожалуйста, не груби! Жюстен наш гость. Вы, кажется, хотели что-то сказать, Жюстен? Мне интересно вас послушать. - Да так, ничего. Короче, значит, надо все эти гнусности, которые они на вас обрушили и с которыми вы сумели благополучно разделаться, - надо по той или иной причине снова собрать в одну кучу и публично швырнуть в лицо вашей семье. По-моему, это подло. - Подло другое, - крикнул Рено, - оставлять в беде Патрика! Более чем подло - это трусость. Я поняла, что он хочет вывести меня из терпения. - Ты уже сам не понимаешь, что говоришь. - Правду, - возразил он, не глядя мне в лицо, - от неё требуется проявить храбрость, а храбрости-то у неё как раз и нет. Твердит, что она, мол, далека от предрассудков, а сама - обыкновенная буржуазка... Да-да, я правильно угадал, видишь, она обозлилась. Я взяла его за руку и сильно тряхнула, чтобы он взглянул на меня. - Хватит об этом, ладно? Раз ты не можешь говорить на эту тему спокойно и не грубить. И заруби себе на носу, я не буду выступать свидетельницей на этом процессе, говорю тебе раз и навсегда. Теперешний наш спор только укрепил меня в моем решении. А Жюстен сумел великолепно сформулировать причины, по которым мне не следует выступать. Чернильно-черный глаз Рено метнул на Жюстена порцию самых ядовитых своих чернил, но никто из нас не тронулся с места. - Можно встать из-за стола? - сдавленным голосом спросил Рено. - Если хочешь. Возьми фрукты и съешь их, где тебе будет угодно. Он захватил целую гору фруктов и побрел прямо к склону, где начиналась сосновая роща. Жюстен из-за стола не встал. Когда я поднялась на второй этаж, собираясь ложиться, я потихоньку открыла дверь спальни Рено и неслышно приблизилась к постели. Он спал или притворился, что спит. В окно вливался свет луны и ночной воздух. Через минуту я уже различила черты его лица, пушистую щеточку ресниц, к которой я приглядывалась сотни раз, стараясь угадать ещё с его младенчества, спит он или нет, и которая сейчас, как и прежде, скрывала уголки век, наглухо запечатывала его тайну. Мой сын, этот незнакомец... Я нагнулась и, не опираясь о край кровати, чтобы его не разбудить, еле коснулась поцелуем его лба. Я тогда ломала себе голову, да и сейчас ещё ломаю, - спал он или нет. На следующее утро я отправилась на стройку только после того, как дождалась от Рено телефонного звонка из города: он прошел. Отметка довольно хорошая. Точно так же, как и накануне, я не хотела являться к лицею и на людях целовать его; звонил Рено из лицейского автомата, откуда слышно каждое слово, поэтому он на подробности поскупился, хотя именно их я и ждала. В ту же самую минуту, ещё не положив трубки, я дала себе слово рассеять неприятный осадок, возможно, оставшийся у Рено после вчерашнего спора. К тому же кое-какой заранее приготовленный сюрприз - награда, ожидавшая только своего часа, - сумеет, я-то знала это, вернуть на его губы улыбку и на чело безоблачную радость. Когда Рено изложил мне суть дела, оба мы помолчали, разделенные проводом, и мой сын сам ответил на незаданный мною с умыслом вопрос: - Жюстен тоже прошел. Отметка такая же, как и у меня. - Тогда браво! - Он помчался в горы сообщить своим старикам. Вернется домой попозже. - А ты что будешь делать? - Охота пойти в бассейн. Знаешь, как в таких случаях кроль помогает. - Чудесно. А я, очевидно, запоздаю к обеду. Так что не торопись, располагай своим временем, мне нужно заняться новой стройкой, там не все ещё в порядке. Это была чистая правда. Речь шла о той развалюхе, которую я взялась привести в христианский вид для знаменитого путешественника, он же киношник и лектор. Эта самая овчарня лежала ниже и севернее старинного полуразрушенного поселка, охраняемого законом как исторический памятник, и таким образом тоже попадала в зону, подвластную царству искусства: здесь нельзя было ничего строить, не согласовав с соответствующими инстанциями, даже восстанавливать старинные стены, если это нарушало первоначальную архитектуру. А чтобы провести моему клиенту канализацию и поставить бак для мазута, следовало расширить бывший свинарник, вплотную примыкавший к главному зданию, и на это тоже требовалось получить разрешение. Зависело это от мэра и учителя, председателя общества «Друзей древнего поселения», людей культурных и весьма красноречивых, с которыми я договорилась о встрече, и беседа наша могла затянуться. Но дело стоило труда. На сводчатой арке главного входа красовалась дата 1600 год, и все здание тремя своими сторонами напоминало блокгауз, возведенный против мистраля; зато четвертая - фасад, обращенный к югу и выходивший во внутренний двор, получал свою порцию сладостного тепла, недаром в стене, грубо сложенной из неотесанных камней, были без всякого намека на симметрию пробиты окошки. Единственная уцелевшая часть «ансамбля» в кадастре и по словам старожилов звалась Ла Рок, скала, - и овчарня, превращаемая в жилье, сохраняла это название. И в самом деле, повсюду в ландах проступал камень, и его белесые шероховатые горбы губили чахлую растительность и представляли немалую опасность для пешехода. Подлинное царство голого камня. Как нередко в этих краях, пейзаж был скорее греческий, чем романский, чему способствовало чередование зеленой растительности и скал на заднем плане, игра солнечных бликов, какая-то удивительная свежесть и легкость воздуха, что-то одновременно очень живое и очень суровое. Но после вчерашнего спора в моей душе, несомненно, остался более горький осадок, чем в душе Рено. Я и всегда-то была чрезвычайно уязвима, подвержена печальной склонности возвращаться мыслью к тому, что сделала, что сказала, что мне сказали. Хотя за последние пять лет я научилась целиком брать на себя всю ответственность за свое дело, достигнутые мною удачи на избранном поприще все равно не избавили меня от этих пут. Все утро, которое я провела в Ла Роке и в соседнем поселке, несмотря на увлеченность делом, я все время слышала слова Рено, его упреки, брошенные мне за ужином. Пусть эти упреки были незаслуженными, но сказанного не сотрешь. Мой сын произнес эти слова вслух, а может быть, и думал так. Истина заключалась в том, что сердце мое целиком, без остатка билось ради него. Моя лучшая подруга, умершая в немецком лагере, о которой я думала часто ещё и потому, что она, правда с запозданием и на очень уж короткое время, заменила мне мать, ведь матери у меня фактически не было, не раз говорила: «Знаете, чем вы хороши, Агнесса? Тем, что вкладываете в ваши отношения с людьми подлинную страстность». Это, видимо, и вправду хорошо, но также, пожалуй, и гораздо чаще, очень плохо. Во всяком случае, хуже всего от этого бывало мне. Прежде чем возвратиться к обеду в Фон-Верт, раз уж я и так опаздывала, я заехала в город и оторвала от трапезы владельца гаража. Он погрузил в мой автомобиль два оставленных у него на хранение мотороллера, совсем новенькие, ещё в упаковке, так что трудно было разобраться, что внутри; да я ещё укрыла их сверху брезентом, каким покрывала при транспортировке мебель. Я проехала платановую аллею, остановила машину у подъезда, но Рено нигде не было видно. - Рено! - крикнула я так громко, что он мог меня услышать, где бы ни находился. - Рено, иди помоги мне разгрузить машину! Нет-нет, не ты, - обратилась я к Ирме, вышедшей мне навстречу. - Сейчас я вам его пришлю, - сказала она и, вернувшись в кухню, выглянула в окно, очевидно зная, где искать Рено. Рено принимал солнечные ванны и явился в одних трусах. Он не только не разыгрывал роль торжествующего бакалавра, но даже делал вид, что сегодняшний день ничем не отличается от прочих. - Вытащи-ка вот это, - сказала я, не вылезая из машины, и подняла брезент. - А что это такое? Он вытащил мотороллер, окутанный бумагой. - Сама не знаю. По-моему, это тебе. Он не сразу понял. Потом испустил дикий вопль, и крики его вместе с обрывками бумаги носились в воздухе. - На ходу? - Думаю, что да. Рено уже вскочил в седло, нажал на педаль сцепления, его добыча зарычала, и вдруг мой юный обнаженный бог оказался уже в двадцати метрах от меня и пронесся по полосатой от солнца аллее. У наших тумб он сделал поворот, уверенно ведя машину, потом помчался в мою сторону, резко затормозил - ну будто только этим и занимался все последние месяцы, - бросился ко мне, сжал в объятиях и, ей богу же, поднял от земли. Но он ещё не насладился своей игрушкой, снова вскочил в седло и стал описывать вокруг дома гулкие крути, затерялся где-то в лабиринте аллей фруктового сада. Этот юный механизированный кентавр то появлялся, то исчезал среди зелени деревьев. - Так и рвет! А как рычит-то! Он пронесся мимо меня, словно подгоняемый выхлопами машины. - Ну, что я могу тебе сказать? - начал он, наконец усевшись за стол, уже одетый; мы обедали с ним обычно в зале, где было прохладнее. - Таких, как ты, больше нету. И он обескураженно развел руками. - Да нет... - Нет, да: есть у тебя какое-то умение. Стиль есть. А я, знаешь, рад, что не сел без тебя лопать. Он действительно уплетал за обе щеки. Но часовые стрелки в самом деле приближались к трем часам. После кофе я поняла, что мне не совладать с искушением отдохнуть немного, и, когда Рено, как бы сросшийся со своей машиной, отправился пробовать её на департаментском шоссе, я сдалась, но решила подремать в кресле, потому что в нем было не так уютно, как на диване, а у меня в городе остались дела. Перед отъездом я успела ещё с помощью Ирмы вытащить из автомобиля второй мотороллер. Мы поставили его в тени у дома с таким расчетом, чтобы тот, кому предназначался этот дар, мог сразу же его обнаружить, прибыв к ужину. На клочке бумаги я огромными буквами вывела: «Жюстену». Я постаралась поскорее закруглить переговоры в супрефектуре, где надо было получить разрешение на производство работ в Ла Роке. Теперь, успокоившись насчет Рено, я могла без помех думать о Жюстене. Я воображала себе его удивление, потом молчаливый вопрос - ему ли это?, - его улыбку, - так неужели я лишу себя этого! - а также признательный взгляд, который он бросит на меня, подняв глаза от новой машины. Скажу без ложного стыда: я раньше намеченного часа отправилась в Фон-Верт. Проезжая через долину, я несколько превысила скорость; ведь Жюстен мог, сообщив добрую весть своим родным, сразу вернуться к нам. Солнце уже не припекало так сильно. Не снижая скорости, я свернула на нашу грейдерную дорогу и увидела пограничные тумбы. Хоть бы он меня не опередил. Я снова сделала поворот, и уже в самом начале платановой аллеи что-то привлекло мое внимание. Я бы не сумела сказать, что именно, только знала - что-то здесь не так. Я подъехала к дому и обнаружила у стены куски металла, промасленную бумагу, а вокруг большую лужу бензина, опоганившую нашу площадку, в луже почил вечным сном сраженный ударами ног, камнями, уж не знаю чем еще, мотороллер Жюстена. Сначала я как-то не поняла, что случилось, вернее, старалась не понимать. Но тут из кухни вышла, прихрамывая, Ирма с забинтованной ногой, и я сразу же заметила на её щеке синяк и не спросила, откуда он: я уже представила себе разыгравшуюся здесь сцену. - Вы подрались, ты хотела ему помешать... - Скажете тоже, помешать! Поди помешай такому сумасшедшему! Она приложила руку к щеке и так стояла передо мной, словно маленькая девочка. Говорила она по-детски плаксиво, с большим акцентом, чем обычно. - Где он? - Ищи свищи! Натворил делов и смылся. На долю секунды я почувствовала облегчение. Я даже обрадовалась, что его нет, я боялась его гнева, а также своего гнева, от которого дрогнул мой голос. - Тебе больно? - Еще чего! Пустяки. Лягнул несколько раз по ноге и ещё кулаком двинул: разве он разбирается? Нет, не больно мне, а обидно. Больно стало только сейчас, когда я об этом говорю. Горе-то какое, расколошматить такую красавицу машину, да ещё совсем новенькую! Я проследила за её взглядом и увидела у наших ног обломки, а тем временем образ устойчивого мира очевидности рухнул: все, чем я дорожила, - моя беспечность, неосторожность, опасности... При этой мысли я бегом бросилась к машине, села за руль с единственной мыслью: «Жюстен!» Мне пришло в голову, что Рено помчался к Жюстену, я видела уже, как они сцепились, дерутся словно псы. Сделав полукруг, я затормозила и крикнула в окошко: - А давно он ушел? - С полчаса назад. Полчаса! Меня как ветром сдуло. Бешеная скорость, ветер, рвущийся в опущенные окна машины, чуть утишили мою лихорадочную тревогу. Никогда ещё голова моя не работала так ясно. Две мысли, сначала слившиеся в одну, растекались в двух направлениях, накладывались как контрапункт на въедливый бас мотора. Две мысли? Нет, три, четыре: мысль о машине и дороге - это уже чисто автоматически, а потом - погоня, поиски сына, всматривание в каждый мчавшийся впереди меня силуэт на колесах. И стремительный обзор этих последних недель. И мои комплексы, приведшие меня к тому, к чему я сейчас пришла. Эта склонность в течение двадцати с лишним лет к неравной любви - любви, заранее обреченной на провал из-за неудачного выбора партнера. Склонность, тем более обманчивая, что в действительности никак не соответствовала моему целомудренному образу жизни. Вот до чего докатилась. Но зато у меня есть время все обдумать. Самое главное - мое дитя, мой сын, которого я должна вернуть, который убежал из дому в припадке ревности. Сын, которого я заставила страдать. Теперь во мне заговорила совесть. Всеми силами души я заклинала, чтобы мне поскорее попался какой-нибудь поселок с почтовым отделением. Наконец-то. Но у телефонной кабинки ждали до меня ещё три человека, ждали с чисто провансальским терпением, которым я - увы! - не обладала. Я бросилась в первое попавшееся кафе, гудевшее мужскими голосами, телефонный аппарат стоял на прилавке. Нацепив наушники, я наконец разобрала слова Ирмы. - На чем он уехал? На новом мотороллере? - Нет, мотороллер в сарае. Он сразу его туда завел, пока ещё не увидел второго. - Значит, на мопеде? - Нет, и мопед здесь. - Тогда на чем же он уехал? - Да не уехал он, а исчез. Я вам говорю: исчез. Я снова села в машину, но решила подождать с минуту, подумать, успокоиться. Что именно, какой рефлекс отвратил его от новой машины, да и от старой тоже? Неужели то, что обе он получил от меня? И тем не менее я знала, я чувствовала, что он покинул дом, убежал. Ирма правильно сказала: исчез. Все-таки я продолжила свой путь: я находилась на половине дороги от Пейроля, и он наверняка где-то впереди. Разговаривая с Ирмой по телефону, я следила сквозь шторку из деревянных шариков, не проедет ли он мимо, ничего не подозревая о случившемся, направляясь прямо в Фон-Верт. В поселке я попросила показать мне дом его родителей, стоявший в стороне. На звук мотора навстречу вышел один из сыновей каменщика. Это оказался Жюстен, но я не сразу узнала его. Я поняла, что ему ещё ничего не известно, так он удивился моему неожиданному появлению, так радостно заулыбался. Не вылезая из машины, я в нескольких словах рассказала ему о случившемся. Лицо его помрачнело. - Бедный! Бедный малыш... Одним этим словом он увеличил разницу в их возрасте. Долгое молчание, одна и та же мысль сближали нас, связывали, разъединяли. Я не подымала на Жюстена глаз, но чувствовала, что он тоже избегает смотреть на меня. Наконец я еле слышно проговорила: - Не надо приезжать к нам. - Положитесь на меня. Я стала разворачивать машину. И услышала настойчивый вопрошающий голос: - Надеюсь,