ы штатской карьеры, чтобы отвратить его от военной службы. А Луи в свою очередь, сам того не ведая, мечтал о преуспеянии больше в отместку брату, чем ради себя. Однако и в Фердинанде произошла перемена. Ему наскучили удовольствия, вернее, их однообразие, лишенное остроты неожиданности. Он искал удовлетворения страсти, а находил только усталость. Он и не подозревал, что его вожделения еще не развились, что он еще не умеет любить по-настоящему и только лет через двадцать постигнет науку нежной страсти и что те женщины, которые станут тогда его любовницами, сейчас были в возрасте двух-трех лет. Так как по натуре он не был склонен к душевным терзаниям, то смятение чувств не обратилось для него в трагедию; до новых перемен он ограничился тем, что завел себе постоянную удобную любовницу и, не зная уж, что думать о любви, стал подумывать о браке. Он как-то сразу остепенился и, окинув мысленным взором все свое короткое прошлое, припомнив историю с Клеманс, решил вступить в такой брак, который будет приятен отцу: "Я обязан это сделать для него", - убеждал он себя. Итак, Фердинанд Буссардель стремился к браку по рассудку. Этот юноша почитал законный брак важным установлением. Он первый приветствовал в этом догмате своего века и своего класса одну из важнейших идей восторжествовавшей буржуазии, одно из проявлений силы новых господствующих кругов. Он сообщил о своем желании отцу. Тот был крайне удивлен. Вне круга биржевых дел маклер Буссардель чувствовал некоторую растерянность перед новой "сменой караула", как он говорил. Он плохо понимал нравы молодого поколения и находил, что те повадки и речи, какие он наблюдал у молодежи теперь, в 1837 году, в "его время" имели бы совершенно противоположный смысл; ведь, в сущности, этот план женитьбы по рассудку, о котором теперь заявил сын, юноша двадцати одного года, представлял собою не что иное, как дозволенную обществом форму того вожделения, которое обуревало Фердинанда в Гранси. Желая вступить в брак наиболее выгодно для своей семьи, Фердинанд следовал той же линии поведения, что и его отец; строя свою судьбу, он сознавал, что она неотделима от судьбы всей семьи; он был старшим сыном, главным наследником отцовского имени и состояния; несомненно, он единственный унаследует его контору - следовательно, он являлся продолжателем рода Буссарделей. И вполне понятно было, что он желал сделать наилучший выбор для своего брака по рассудку. Для широкого обсуждения этого вопроса был созван на улице Сент-Круа своего рода семейный конгресс. Фердинанд не только не казался смущенным, но явно испытывал удовольствие, чувствуя себя центром внимания всей своей родни; он полагал также, что для решения дела, которое должно иметь важнейшие последствия, никакая обстановка не будет слишком торжественной и ничьим мнением, высказанным тут, пренебрегать нельзя. Впрочем, такого рода собрания были тогда в обычае, Буссардель лишь подражал тем домашним советам, какие по всякому поводу происходили в королевском дворце среди членов августейшей семьи. После обеда все собрались в большой гостиной. Здесь были отец, старуха Рамело, Аделина и Луи; Жюли Миньон для такого важного дела заняла свое место в семейном кругу и явилась и сопровождении мужа. Пригласили также старого друга семьи господина Альбаре. Каждый из присутствующих мог высказать удачную мысль, вдруг вспомнить имя, не приходившее другим на ум. Доверенное лицо Буссарделя, тот самый клерк, которому ни поручал осматривать имения, дежурил в соседней комнате, готовый войти по первому зову и выступить с сообщением, ибо он как свои пять пальцев знал размеры капиталов главных семейств, обитавших в районе Шоссе д'Антен. Фердинанд, который обладал не только светской тонкостью своей сестры Аделины, но еще и большим искусством обращения с людьми, занял наилучшую позицию: взял низенький стульчик для курения, сел на него верхом, повернувшись спиной к топившемуся камину, и таким образом оказался и как бы на скамье подсудимых, и вместе с тем на председательском месте. Прежде чем заговорил отец, отодвинули в сторону овальный столик с зажженной высокой лампой, который стоял в середине кружка собравшихся и мешал им видеть друг друга; столик поставили около Луи, сидевшего напротив Фердинанда; света в комнате было достаточно, так как, кроме лампы, горели еще свечи в двух канделябрах на камине. Люстру Аделина не велела зажигать; дело было осенью, в камине горели толстые поленья; стулья были поставлены так, чтобы до всех доходило тепло. Дамы сидели в глубоких креслах, расправив пышные складка платьев; ширина рукавов в том году немного уменьшилась, но юбки по-прежнему носили широчайшие. Жюли, притязавшая на элегантность, с тех пор как ее муж под руководством своего отца нажил себе состояние, была в нарядном платье из восточной двуличневой тафты; напротив Жюли восседала Аделина, гордо выпрямившись, не позволяя себе прислониться к спинке кресла; она теперь всегда одевалась в шерстяные материи или в матовый без блеска шелк неярких цветов, хорошо оттенявшие белизну ее лица и светлые волосы. Рамело сильно располнела. Ноги у нее отекали. Однако она отказывалась обратиться к врачам, так как, по обыкновению людей прошлого столетия, питала презрение "к лекарям". Друг дома, известный врач, по просьбе Буссарделя частенько наблюдал за ней и ловко расспрашивал; однажды, присматриваясь к ее лодыжкам, он высказал предположение, что у нее водянка; Рамело страшно разгневалась: по ее словам, она ни разу в жизни ничем не болела, разнесло же ее просто-напросто от изобильной пищи. "В этом доме едят возмутительно много. Сущий позор!" Рамело всегда с особым негодованием нападала на чревоугодие, считая его одним из признаков падения нации; а попробовали бы ответить ей на это, что при желании она может есть поменьше, - она бы тотчас спросила с обидой: "Что это - упрек?" Как только ей перевалило за семьдесят, она стала необыкновенно ворчлива, во многом сама себе противоречила и порой даже заговаривалась. На совещание ее пригласили из уважения и по привычке, а не потому, что ждали от нее полезных советов. Буссардель уступил свое широкое и удобное кресло, всегда стоявшее у камелька, господину Альбаре, страдавшему ревматизмом. В домашнем одеянии - в халате с бранденбурами и в феске с кисточкой - маклер выглядел старше своих пятидесяти лет. Буссардель, его друг Альбаре и Рамело, все трое отмеченные рукою времени и всяческими недугами, составляли лагерь стариков. К ним, естественно, примыкала и Аделина, все еще красивая, но уже перезрелая девица, - в двадцать девять лет она была словно яблоко, забытое на дереве и тронутое гнильцой. Жюли, ее муж и братья занимали места в этом кружке вперемежку со старшими; восхитительный туалет госпожи Миньон младшей, ее приятная полнота и свежесть молодой матери, гибкие движения трех молодых мужчин, сидевших в непринужденных позах, заложив ногу на ногу или вытянув ноги по ковру, представляли контраст облику четырех остальных участников совещания и подчеркивали, кто в этом доме носители жизни и продолжатели рода. - Дорогие друзья, - начал Буссардель, - нынче вечером мы, восемь человек, собрались в этой гостиной для того, чтобы сообща обсудить вопрос, касающийся прежде всего нашей семьи, а семья наша - это вы, это мы. Среди присутствующих здесь есть лица, не принадлежащие к числу Буссарделей по своему рождению, но ставшие членами нашей семьи: одна (тут он указал на Рамело) - по своей долголетней преданности и привязанности к нам, другой (он поклонился господину Альбаре) - дал не менее убедительные и необычные доказательства своей приязни к нам. Послышались одобрительные возгласы, прервавшие на миг его вступление, и эта пауза оказалась роковой для оратора! Фердинанд воспользовался ею и самочинно взял слово, вытеснив отца. Торжественный тон и медлительность обсуждения, которые он предвидел, совсем ему не нравились. Ему захотелось, чтобы завязалась оживленная беседа, а не чопорный обмен мнениями. - Да, да! - сказал он, как бы подхватывая мысль отца, ибо не желал резко оборвать его. - Да, здесь каждый имеет право высказаться, мне очень нужны ваши советы: ведь я хочу сделать наилучший выбор. В ответ раздалось насмешливое ворчание. - Ага! - смеясь воскликнул Фердинанд. - Наша дорогая Рамело первая просит слова. Рамело, не открывая рта, энергично замотала головой в знак отрицания. - Но, дорогая, - воскликнула Аделина, - раз ты прервала его... Увидев, что Жюли делает ему знаки, Луи встал, и они поменялись местами. Жюли села рядом со своим старым другом и взяла ее руки в свои. Старуха заулыбалась и тотчас же ответила Фердинанду, хотя смотрела при этом на Жюли, словно считала свою любимицу существом, единственно достойным ее взглядов. - Милый мой, если тебе нужен совет, спроси свое сердце... И глаза свои спроси. Не нам, а тебе придется спать с женой всю свою жизнь; не от нас ты будешь ждать детишек, а от нее. Твой отец, коли захочет, может дать тебе достаточно денег, чтобы ты мог жениться и на бесприданнице. Слушатели возмутились. Даже молодые запротестовали. Жюли заявила, что ее приданое нисколько не помешало Феликсу воспылать к ней страстью еще до женитьбы, а ей самой не помешало влюбиться в него после свадьбы. - Ведь правда? - добавила она, посылая мужу кончиками пальцев воздушный поцелуй. Буссардель разъяснил, что он действительно может дать сыну достаточное состояние, а потому и следует подыскать ему невесту с хорошим приданым. Бесприданница! Подумайте! Только пустые люди женятся на бесприданницах - это уж несомненно. Аделина наклонилась к Феликсу Миньону и шепнула ему на ухо, что этот случай показывает, насколько старушка Рамело осталась в душе простолюдинкой. Рамело, однако, не собиралась сдаваться и упрямо стояла на своем. Слушатели снисходительно улыбались, не принимая се возражений всерьез. - Дорогая госпожа Рамело, - сказал Альбаре, - у нас ведь не тысяча семьсот восемьдесят девятый год. - Слава богу! - вздохнула Аделина. - Да вы не знаете, о чем говорите! - проворчала старуха. - Полно, полно! - уговаривала Жюли, поглаживая ее большие руки. - И верно, ангел мой, лучше уж мне помолчать. Нынешние нравы просто нелепые какие-то. Дети родятся пятидесятилетними старичками! И она умолкла, уронив голову на грудь. Оборки чепца смешались с воланчиками пелерины, наброшенной на плечи, и ее лицо с седеющими бровями и растительностью на подбородке словно спряталось в тайник, как угрюмый зверек. Началось уже настоящее обсуждение. Оно шло долго. Перебрали всех друзей и знакомых Буссарделя, у которых были дочери на выданье. Отец выставил целый отряд невест - дочерей своих важнейших клиентов и главных своих коллег. Аделина предлагала младших сестер своих школьных подруг, заявляя, что может поручиться за них. Затем на сцену выступили знакомые господ Миньон. Ни одну из предлагаемых партий не отвергали без основательного разбора. - Давайте все хорошенько взвесим, - говорил сам Фердинанд. - Какие возражения имеются против той девицы, которую сейчас назвали? Две расторгнутые помолвки? Ну, это другое дело. Отставим. Положив на спинку стула, как на пюпитр, листок бумаги, он записывал имя каждой кандидатки, а после обсуждения либо вычеркивал его, либо отмечал галочкой. Иной раз вызывали из Соседней комнаты клерка и спрашивали у него сведения, сумму состояния. Постепенно происходил отбор. Нашли пять-шесть подходящих партий, между которыми уже на этом совещании можно было бы произвести окончательный выбор. Дело стало за Фердинандом, но он пока не выказывал предпочтения ни одной невесте. - Давайте обсуждать вопрос так, словно мои личные вкусы не будут приняты во внимание. А когда мы отберем самых лучших, я скажу свое мнение. Он хотел предоставить широкое место соображениям рассудка, и даже сам отец иной раз выступал против них: - Нет, нет! Девица очень уж неказиста. Фердинанд по своей наружности может требовать от невесты некоторого обаяния. Мало-помалу путем исследования и определения недопустимых недостатков выявился идеальный тип невесты: юная особа, и возрасте от пятнадцати до двадцати лет, единственная дочь или, на худой конец, имеющая только одну сестру на выданье; с хорошим приданым, но не слишком большим; ни теперешнее ее состояние, ни надежды на будущее наследство не должны быть выше того богатства, на которое сын Буссарделя может претендовать; не должно быть у нее и привычки к роскоши и расточительству. В общем нужно, чтобы она по своему материальному положению была немножко выше Фердинанда, - бояться подобного препятствия ему нечего, он вполне может понравиться любой девушке и прелестью своей особы возместить некоторое неравенство в состоянии. - Конечно, я этого достигну, особенно если она окажется единственной дочерью, - заявил Фердинанд. - Почему именно в этом случае? - спросил отец. - Да ведь если она единственная, родители привыкли исполнять все ее прихоти. И значит, мне только надо добиться, чтобы ей пришла прихоть выйти за меня замуж, а уж тогда все сделается само собой. Он сам посмеялся над своей мужской логикой, весьма благодушно и без всякого фатовства; посмеялся и отец. Но желанного совершенства среди кандидаток все не могли найти. Меж тем условия ставили весьма снисходительные: от невесты не требовали, чтобы она принесла в приданое отцовскую нотариальную контору, банк или какое-либо иное доходное предприятие, ведь Фердинанду предстояло унаследовать от отца патент биржевого маклера; в принципе эта преемственность всегда подразумевалась, а в тот вечер о ней было сказано мимоходом, но совершенно ясно. - Относительно тебя у меня другие намерения, я тебе скажу о них в свое время. Не беспокойся, - заметил отец второму сыну, хотя тот и не думал протестовать. Бросив вскользь эти слова, Буссардель обратился к Фердинанду: - Тебя интересует громкое имя? - Громкое имя? - Ну да, - дворянская частица де или дю перед фамилией да еще аристократический титул... Маклер осекся и не решился продолжать, смущенный недоуменным взглядом, которым Фердинанд встретил такое предложение. Остальные тоже молча смотрели на него, а Рамело, казалось дремавшая в кресле, вдруг громко захохотала. - В чем дело? - заговорил опять Буссардель, уже раскаиваясь в своих словах. - Разве я знаю, какие у Фердинанда и взгляды на этот счет? Я сказал "громкое имя" - точно так же я мог бы предложить ему в невесты иностранку, например дочь Альбиона. - Папенька, что ты! - воскликнула Аделина, и щеки ее на миг окрасились румянцем. - В семью Буссарделей войдут англичане? Как это можно! - Да и то, английские манеры теперь в моде, - смеясь заметила Жюли, - а уж дворянские замашки и титулы совсем не в чести!.. - Но вы же не поняли, в каком смысле я это сказал! - оправдывался отец, откинувшись на спинку кресла и досадливо хмуря брови. Он уже сожалел, зачем выдал себя. Совсем не следовало признаваться детям в своей слабости к аристократическим фамилиям. Объяснилась наконец безотчетная стыдливость, до сих пор не позволявшая ему открыться в этой безобидной склонности: тут говорило предчувствие, что его не поймут. Боязнь непонимания и удержала его, когда он построил себе замок в Берри и чуть не поддался соблазну прибавить к своей фамилии название имения. А как бы это внушительно звучало: Буссардель де Гранси! На каменном щите над воротами, что выходят на дорогу к Буржу, а также над воротами собственного особняка, который он задумал построить или купить в Париже, он велел бы высечь две переплетающиеся буквы - Б и Г; по примеру многих семейств, которые он мог назвать, его потомки сперва именовали бы себя Буссардель де Гранси, потом Б. де Гранси и наконец просто - де Гранси. Родство с аристократической фамилией дало бы возможность Фердинанду и его детям произвести такие же самые комбинации, и притом немедленно; да еще, пожалуй, к Фердинанду перешел бы и титул тестя, если бы у невесты не оказалось братьев... Что ж такого необыкновенного в этих рассуждениях? И Буссарделя охватило вдруг смутное, тяжелое чувство одиночества, ему открылось, что дети отошли от него. Решительно, они "обскакали" его, если говорить их языком. Они больше роялисты, чем сам король, больше Буссардели, чем сам отец; все четверо, даже Аделина, которую он считал поклонницей аристократии, и Жюли, как ему казалось, равнодушная к этим вопросам, так гордятся своим званием буржуа, что считают высшей честью носить фамилию Буссардель. Чтобы нарушить ледяное молчание, Аделина позвонила. Слуга подал прохладительные напитки. Господин Альбаре, взяв стакан пунша, возобновил обсуждение и предложил кандидатуру девицы Дотье, невестки Селесты Леба. Но Аделина напомнила, что девушка уже обручена. Опять все стали по очереди называть имена невест - это напоминало какую-то невинную игру. - А Теодорина Бизью? - вдруг воскликнула Жюли. Сразу настала тишина, говорившая о значительности предложения. Фердинанд поднял голову и устремил взгляд в потолок. - Теодорина Бизью? - процедил он, растягивая слова и слабо улыбаясь... - Брат ее, кажется, женился нынешней весной? - Да, на младшей девице Кокле, - подтвердила Жюли. - Они венчались в Сен-Жермен л'Оксеруа. - Да... - протянул Фердинанд. - Помню, помню... Скорость произношения слов, звук голоса, значение взглядов - все вдруг изменилось. Каждой реплике предшествовало мгновение безмолвия и напряженного внимания. - Я знаю ее, - сказала Аделина. - И я тоже, - заметил Луи, рта не открывавший весь вечер. - А вы ее знаете? - спросил Буссардель господина Альбаре. - Знаком с ее отцом. - У него прядильная мануфактура, - дополнил Буссардель. Фердинанд все улыбался, задрав вверх голову. Но что же его прельщало? Чары самой невесты или родство с такой семьей? Он перевел взгляд на младшую сестру. - Жюли!.. - многозначительно сказал он, несколько раз кивнув головой. Он не договорил, но его кивки были достаточно красноречивы, они несомненно означали: "Молодец, Жюли, ты всех перещеголяла!" - Да-а, - протянул отец. - Мысль не лишена интереса. Опять наступило молчание. Восемь человек неподвижно застыли в креслах и на стульях, и в этом напряженном безмолвии возникал образ той, о которой все они думали. Появилась Теодорина Бизью - расплывчатая тень, не имеющая определенных черт лица, прически, роста, фигуры, но с предполагаемой суммой приданого, всем известным происхождением и родственными связями. Ее телесное существо, пока еще имевшее мало значения, в этот час, должно быть, почивало в дальних покоях, в неведомой спальне, а в гостиную маклера проникла лишь социальная тень этой девушки, чужой для семьи Буссарделей. Маклер позвал клерка. - Приготовьте к завтрашнему дню все справки относительно семейства Бизью, поселившегося в Париже со времени второго Венского договора. И после этих слов опять начался оживленный разговор, в котором все принимали участие. В перекрестных репликах изливалось любопытство, сообщались сведения, впрочем весьма отрывочные. Господа Бизью не принадлежали к кругу личных знакомых Буссарделя или к числу его клиентов, никто из присутствующих тоже не располагал желательной точной информацией о них. Известно было, что после 1815 года это семейство сохранило свои фабрики вблизи Женевы, но ввиду непреклонности Сардинского короля в конце концов вынуждено было переселиться в Париж; главным образом это было сделано ради душевного спокойствия женской части этого семейства, а именно бабушки с материнской стороны, самой госпожи Бизью и юной Теодорины. Фабрики продолжали работать, и отец, принося себя в жертву интересам своего семейства, шесть месяцев в году проводил в Аннеси. Итак, все Бизью пребывали в ожидании лучших времен. Госпожа Бизью и ее мать жили в Париже весьма степенно, но на широкую ногу; сын только что женился; Жюли полагала, что Теодорина еще учится в пансионе. - Все это, мне кажется, заслуживает одобрения с нашей стороны, - сказал Буссардель, который, судя по состоянию господ Кокле, решил, что сын фабриканта Бизью должен был представлять собою хорошую партию. - Было бы весьма разумным политическим шагом, если бы парижская буржуазия оказала радушный прием... И он повернулся к господину Альбаре, ожидая поддержки с его стороны. - Да, да... радушный прием людям, - подхватил господин Альбаре, - которые до несчастного отторжения Савойи были французскими гражданами. - У мадемуазель Теодорины есть сестры? - спросил Фердинанд. Жюли полагала, что сестер нет. Но в каком кругу вращаются эти Бизью, с кем они завели знакомство в Париже? - В высших коммерческих кругах, разумеется, - сказал Буссардель. - Я знаю, - заявила Жюли, оказавшаяся наиболее осведомленной, - я знаю, что они в родстве с бароном Сарже и с семейством Лагарп, а эти Лагарпы уроженцы Швейцарии, живут в Бордо, они коммерсанты, но один из Лагарпов, если не ошибаюсь, протестантский пастор. Аделина испуганно вскрикнула! - Боже мой! Так эти Бизью - протестанты? - Право, не знаю, - ответила Жюли. - Ах, нет, что я! Какая я недогадливая! Они не протестанты, потому что молодой Бизью венчался в католической церкви. - Нет уж, извините, извините! Надо будет точно выяснить. Это весьма важное обстоятельство! - упорствовала Аделина. Так как не ей пришла мысль о Теодорине Бизью, она теперь безотчетно старалась забраковать эту кандидатуру. Рамело пожала плечами, а Фердинанд рассмеялся. - Ай, ай, сестрица! Какой фанатизм! - Дорогая барышня! - лукаво сказал господин Альбаре. - Времена Шамильяра прошли, настало время господина Гизо. Однако Аделина продолжала возмущаться, ахала, всплескивая руками. - Отец, а что ты об этом думаешь? - спросил Фердинанд, устремляя на отца настойчивый взгляд... - Я думаю, - заявил Буссардель, - что это, очевидно, почтенная семья, и если она состоит в родстве с протестантами и даже сама происходит из среды протестантов, это, по-моему, во все не является основанием для того, чтобы заранее ее отвергнуть. Протестантские семьи хранят высокие традиции, и мне было бы приятно, чтобы они сочетались с теми традициями, которые имеются у нас. - Браво, отец! - воскликнул Фердинанд. - Ты настоящий либерал! - Ну, разумеется, - ответил Буссардель, радуясь, что ему простили его предложение добыть дворянский титул. - А ведь я, вероятно, видел эту девицу на свадьбе у Кокле. Какая она? Маленькая брюнеточка, да? - Маленькая-то она маленькая, - ответила Жюли, - но крошечной ее не назовешь. - Нет, нет, - согласился Фердинанд, - в самом деле, не назовешь. Итак, Теодорина Бизью уже начала принимать живой человеческий облик. И тут вдруг Луи задал вопрос: - Хорошенькая она? - Я что-то не очень помню ее лицо, - осторожно сказала Жюли, - но, кажется, у нее приятная внешность. Фердинанда, однако, это мало беспокоило. До получения более подробных сведений остановились на Теодорине. Чувствуя, что совещание закончилось, Аделина приказала снова обнести всех прохладительными напитками. Мужчины, устав от долгой неподвижности, поднялись с мест и пили стоя. У всех было такое впечатление, что в гостиной прибавился еще один человек. Похитили его из дому спящего и завладели им. Судьба Теодорины Бизью связана теперь с семьей Буссардель, которую она не знает и которая ее тоже не знает, и сообщат об этом девушке лишь тогда, когда сочтут нужным. Госпожа Миньон попросила, чтоб ей принесли ротонду, и велела подать к подъезду карету; господину Альбаре она предложила довезти его до дому. Прощаясь, все поздравляли друг друга, целовали Фердинанда, а как только дверь за гостями затворили, Аделина побежала к себе молиться богу. На следующий день доверенный доставил сведения, и они превзошли все ожидания. Оказалось, что семейство Бизью занимает довольно красивый особняк на углу улиц Гранд-Верт и Миромениль и проживает не меньше тридцати тысяч в год, считая лишь траты на свое парижское хозяйство, причем в силу обстоятельств никаких празднеств они не устраивают, балов не задают, ибо все три дамы, вынужденные покинуть родную Савойю, считают себя в Париже эмигрантками. Сразу оценить прядильные фабрики в Аннеси не очень-то легко, но, надо полагать, стоимость их никак не меньше трех миллионов. Словом, при первой проверке все казалось превосходным. Доверенный обещал в течение суток выяснить, какой капитал Бизью выделил сыну перед его женитьбой. - Папенька, - сказал Фердинанд, - собирай сам и поручай собирать любые справки, какие считаешь нужным, однако я должен оставаться за кулисами. А когда ты все как следует узнаешь и мы примем окончательное решение насчет этого брака, тогда уж твое дело будет стушеваться: прошу тебя отойти в сторонку - я сам вступлю в бой и одержу блестящую победу. Буссардель со смехом воскликнул, что Фердинанд немыслимый нахал, таких сыновей еще не было на свете. Действительно, он впервые видел, чтобы молодой человек принимал такое деятельное участие в переговорах о собственной своей женитьбе, - опять-таки новые веяния. И вместе с тем ему ужасно нравилось в Фердинанде это сочетание бесспорной сыновней покорности и дерзкой самоуверенности. Буссардель показал себя таким же, как и все отцы, любующиеся в своих сыновьях теми чертами, которые сами они, отцы, не осмеливались иметь. - Очень рад твоему оптимизму, голубчик, но знаешь, - сказал он, напоминая Фердинанду о его хвастовстве, - эта девица не единственный в семье ребенок. - Тем хуже... Нет, право, так даже лучше! Приятно побеждать препятствия. Но сестер-то у нее все-таки нет. Через неделю, имея в руках целую пачку сведений, справок, доказательств и цифр, отец с сыном пришли к соглашению, и Фердинанд сказал: - А теперь, папенька, жребий брошен. Предоставь мне свободу действий. Вот посмотришь, не пройдет и двух месяцев, госпожа Бизью явится к нам и предложит мне руку своей дочери, если только не приедет из Савойи нарочно для этой цели сам папаша. - Но ты, я думаю, не собираешься скомпрометировать Теодорину? - Что за глупости! - воскликнул Фердинанд. - Я хочу, чтобы и родители меня полюбили. Он задумал добиться успеха в весьма трудной задаче: его брак по рассудку должен быть для девушки браком по любви. На той же неделе он познакомился с братом девицы Бизью, который каждое утро катался верхом в Лоншане. Как-то в воскресенье этот молодой человек привез Фердинанда к завтраку к себе домой и познакомил со своей молодой супругой и с сестрой, которая в тот день тоже завтракала у них. Теодорина Бизью оказалась девицей совсем низенькой, но держалась так, словно была высокой. Хоть ей приходилось смотреть на всех снизу вверх, она словно окидывала людей взглядом с ног до головы; у нее самой ноги были коротенькие, и она выигрывала, когда сидела: гордая посадка головы при этом уже не казалась смешной, девица Бизью становилась привлекательной. У нее был широкий, но низкий лоб, большие глаза, смотревшие внимательным и твердым взглядом, тонкие губы; черты ее редко выражали волнение. Сейчас она казалась старше своих лет, но именно такой должна была остаться надолго: она принадлежала к числу тех женщин, которые и в пятнадцать и в пятьдесят лет кажутся тридцатилетними. "Протестантскую кровь", как говорила Аделина, девица Бизью унаследовала от матери, но и та уже венчалась в католической церкви. Отец был католик, Теодорину и брата воспитывали в правилах католической церкви. Аделина, однако, утверждала, что в девушке ясно проглядывают гугенотские черты характера, и в этом она, кажется, не ошибалась. Но благочестивая сестра Фердинанда вскоре убедилась, что эти соображения ничего не значат в глазах ее отца и брата, а поскольку все, что касалось ее лично, имело для нее смысл только как средство произвести впечатление на окружающих, она вдруг потеряла интерес к этому замыслу. - Ах! - говорила она брату. - С болью в сердце смотрю я на твою женитьбу! Но раз ты так этого хочешь... Я буду молить бога, чтобы он простил тебя. - Допускаешь ты, - ответил Фердинанд, - что у протестантов сознание долга властвует в душе надо всем? Тогда допусти также мысль, что мне хочется иметь такую жену, у которой есть чувство долга. Тебя, дорогая моя сестрица, беспокоит ее происхождение, а меня, наоборот, оно успокаивает. Я вовсе не хочу, чтобы супруга Буссарделя таскалась без меня по балам! - Повернувшись к отцу, он, как мужчина мужчине, добавил вполголоса: - Или наставляла бы мне рога! - Какие у тебя странные представления о замужних дамах, - с искренним удивлением сказал отец. - Просто я знаю женщин, - все так же тихо ответил сын. Буссардель внимательно посмотрел на этого юношу, который воображал, что в двадцать один год он знает больше, чем пятидесятилетний отец, и умел почти убедить отца в этом своем превосходстве. Такого рода неожиданности не могли объясняться ни новыми методами воспитания, ни новшествами в нравах и обычаях, и отец уже задавался вопросом, не возникала ли по каким-то неведомым причинам новая порода молодых людей сама по себе, как изменяются некоторые породы животных. Кстати сказать, ему совершенно не было известно, какими маневрами Фердинанд намеревался достигнуть своей цели, какие приемы он уже пустил в ход, каких результатов уже добился этот прирожденный стратег. Даже сама Аделина, по видимости далекая от всяких любовных интриг, а на деле относившаяся к ним с большим любопытством, ничего не могла выведать о романе Фердинанда. Луи, вероятно, был посвящен в тайны своего брата, но не выдавал их никому. - Молчок! - говорил Фердинанд, когда к нему приставали с расспросами. - Настоящий полководец никогда не раскрывает своих планов. Он и в самом деле не собирался сообщать родным, каким образом рассчитывает заполонить будущую свою жену. В то время он еще соглашался видеть в родных полусообщников, но позднее, когда Теодорина уже носила его имя, стала хозяйкой его дома, родила ему детей, он пожалел, что забавлял отца и сестру шуточками на ее счет. Он не хотел, чтобы насмешливые воспоминания подрывали уважение, которым должна была у всех пользоваться госпожа Буссардель. Нет, даже и к будущей госпоже Буссардель не следовало относиться непочтительно. Итак, действия Фердинанда оставались для домашних скрытыми, и видно было только, что они стоили ему немалых усилий. Он не пренебрегал ни малейшим козырем, замучил своего портного и сапожника. Однажды на квартиру явился какой-то человек в сопровождении мальчишки-рассыльного, который нес какие-то картонки, и Фердинанд заперся с ним в "детской". Возвратившись откуда-то домой, Луи застал Аделину на месте преступления: она подглядывала в замочную скважину. Он пристыдил ее: в таком возрасте не годится подсматривать, но не стал ничего объяснять и вошел в комнату, лишь когда сестра улизнула. А дело обстояло просто: Фердинанд заказал себе у знаменитого Штауба костюм турецкого султана, которого должен был изображать в "живых пословицах", разыгрывавшихся в доме, где часто бывала госпожа Бизью с дочерью; Фердинанд велел портному принести костюм на дом, так как собирался прорепетировать с братом свою роль. Обычно он не любил утруждать себя из-за всяких пустяков, но если уж решал что-нибудь сделать, то делал на совесть. Фердинанду пришлось попросить отца открыть ему дополнительный кредит, и Буссардель тотчас же предоставил его. Два-три раза он обращался также к отцу с просьбой достать ему ложу в Итальянскую оперу. Прошло немало дней, и вот Буссардель, к удивлению своему, встретил на банкете, который устраивали биржевые маклеры, отца Теодорины - он не знал, что господин Бизью приехал в Париж; фабрикант уединился с ним в амбразуре окна, они побеседовали, и Бизью пригласил его позавтракать с ним на той же неделе в ресторане "Канкальская скала", сказав, что это будет холостяцкий завтрак, за которым и поговорят один на один. Словом, меньше чем через четыре месяца с того дня, как Жюли бросила имя Теодорины Бизью в кружке родственников, собравшихся на улице Сент-Круа, кюре церкви Сен-Филипп дю Руль обвенчал эту девицу с Фердинандом, и она стала пока что единственной госпожой Буссардель. Биржевой маклер Флоран Буссардель никогда не мог забыть, какое чувство охватило его, когда он после венчания проел позади новобрачных через всю церковь, возглавляя свадебное шествие, и показался в перистиле. Было еще только начало марта, но день выпал такой погожий, что по выходе из полутемного храма солнечный свет на лице показался всем необычайно ярким. Буссардель был ослеплен. Перед церковью, на перекрестке улиц Фобур дю Руль, Фобур Сент-Оноре, Ангулемской и Пепиньер полно было экипажей и зевак. Прошмыгнув под мордами лошадей, ребятишки подбирались к самым ступенькам паперти, устланным красным ковром. Кони ржали, нетерпеливо фыркали и били копытом, позвякивая бубенцами и уздечками, и все эти звуки смешивались с окриками кучеров, с приветственными возгласами толпы, сгрудившейся за толстыми красными шнурами, а из широко открытых дверей храма неслись мощные звуки органа. Свадьба была богатая, из тех, что вызывают восхищение простонародья. На паперти сверкали драгоценностями туалеты дам, на мостовой теснились дорогие упряжки, новомодные коляски, изящные маленькие кареты с вензелем на дверцах. Буссардель принимал приветствия Парижа, гремевшие внизу, у его ног, и чувствовал, что позади него движется избранное столичное общество, люди богатые и влиятельные, люди, которые властвовали сегодня и будут властвовать завтра. Какое стечение публики! Собралась она, чтобы присутствовать на бракосочетании его сына с наследницей господ Бизью, и пусть она дочь промышленника, а не аристократа, зато эту семью все уважают и уже многие поколения она владеет большим богатством. Буссардель предложил руку матери невесты; на ней было платье из кружев шантийи - целое состояние. И, ступив на красный ковер, в сиянии света, в праздничном шуме, он невольно остановился и вздрогнул. Госпожа Бизью посмотрела на него. - Какой радостный день, сударь! - Ах, сударыня! - бормотал Буссардель. - Очень радостный день. - Детки наши на верху блаженства. Сразу видно. Невольно умилишься! - Да, сударыня... Я счастлив, очень счастлив! XIII  Весной после этого события Буссардель чувствовал себя утомленным, разбитым, словно после какой-то тяжелой работы. Фердинанд уже два года практиковал в отцовской конторе, и довольно успешно; контора стала теперь внушительной машиной, все ее колесики вертелись без толчков, без спешки, без перебоев, и маклеру приятно было постепенно передавать управление ею в руки сына. - Надо бы вам отдохнуть немного, Буссардель,- говорила Рамело. - Правда, надо. Он и сам чувствовал, что завершилась важная полоса в его жизни, а может быть, и в жизни всех его близких. Пройденный этап отмечала женитьба Фердинанда на девице Бизью. Отец хорошо понимал, что представляла для его семьи низенькая Теодорина, особа довольно скрытная, как много значило и ее большое приданое, и большие надежды на будущее наследство, и ее большие добродетели, весьма, однако, отличные от тех добродетелей, которые передали своим детям Лидия Флуэ и Флоран Буссардель. Он понимал также, что раз Буссардели породнились с Бизью и с Миньонами, в их семье всегда будут заключаться блестящие браки. Для двух первых понадобились дипломатия, настойчивость, умение очаровывать. Теперь же, если, к несчастью, сыновья в семье Буссардель будут неудачные или неловкие, а дочери - дурнушки, они все равно сделают хорошие партии, потому что деньги притягивают деньги, и раз уж создалась слава, что в такой-то семье удачно женятся и выходят замуж, для ее отпрысков всегда найдутся женихи и невесты, готовые предложить свое имя, свой капитал, почетное положение, свое приданое, и даже не понадобится выставлять напоказ, что они могут получить взамен. Весьма возможно, придет такое время, когда семья разрастется и станет настолько богата, настолько могущественна, что браки в ней будут заключаться между двоюродными, троюродными братьями и сестрами, и это будут блестящие партии. Сам-то Буссардель этого, конечно, не увидит, но Фердинанд доживет до таких счастливых времен, если бог пошлет ему долголетие... Буссардель часто раздумывал обо всем этом. Сколько дорог пройдено с 1815 года! Воспоминания смешивались с мечтами. Буссардель охотно перебирал в мыслях все прошлое и теперь сблизился со старухой Рамело. Ей с каждым днем все труднее становилось двигаться. Погрузившись в обширное глубокое кресло в своей спальне, она выбиралась из него только в случае крайней необходимости, когда звали к столу; если же ей нужен был стакан воды или носовой платок, она, когда-то такая подвижная и хлопотливая, так не любившая, чтобы ей прислуживали, звала горничную при помощи маленького золотого свистка; свисток этот ей подарила Жюли в день семидесятилетия, и Рамело носила его на шнурочке, надетом на шею, так же как и медальон с миниатюрой, на которой изображена была головка Лидии. Аделина скопировала ее со старого портрета матери. Буссардель, занятый теперь немного меньше, привык заходить в комнату Рамело, загроможденную всяким хламом, и часами сидел со старухой. Обстоятельства жизни обратили двух этих людей, столь несхожих между собою, в сотоварищей; сидя в креслах у окна, они подолгу разговаривали. По-прежнему беседы их полны были взаимной враждебности, скрытой, подавленной, притупившейся враждебности, которая уже лет пять едва сквозила в словах, в повадках, в дружеской преданности. Конечно, с годами маклер высоко поднялся над женщиной в чепце "шарлотке", но в иные дни стоило ему очутиться в ее комнате, он вновь становился прежним Флораном, забывал о своем богатстве, о своем положении и, как в молодости, испытывал чувство стыда. Он поддавался этому чувству, как поддаются дурной привычке, говоря себе, что уж это в последний раз, или как возвращаются в края с тяжелым климатом, которые нанесли ущерб вашему здоровью и все же тянут вас к себе. Рамело была единственным человеком на свете, с которым он мог хотя бы безмолвно разделить тайну смерти Лидии; да, в сущности, эта тайна была единственной темой их бесед. Но они ее никогда не облекали в слова, только подразумевали и чувствовали ее. Это сообщало самому обыденному диалогу опасный и влекущий отзвук. Чем больше лет отдаляло их от этой тайны, тем сильнее становилась ее власть над ними обоими. Вскоре Флоран Буссардель взял за обыкновение посещать Рамело ежедневно, всегда в один и тот же час. Во время одного из их разговоров он предложил Рамело место в семейном склепе Буссарделей. - Вы его заслужили,- сказал он. Он искренне полагал, что оказывает ей великую честь, которой она стала достойна за все свои заботы, самозабвенное служение и умение молчать. Рамело не сразу дала ответ. Изуродованными подагрическими пальцами она теребила медальон и так низко наклонила голову, что уперлась подбородком в грудь; оборка чепчика мешала разглядеть выражение ее лица. Буссардель испугался, что огорчил ее, заговорив о смерти, и уже собрался было заверить, что при таком крепком сложении она проживет еще лет двадцать, но вдруг она сказала еле слышно: - Я согласна. Сами знаете почему. Буссардель понял, что она подумала о Лидии, которая одиноко покоилась в красивом мавзолее, так как некоторые затруднения все еще мешали перевезти из Голландии прах таможенного инспектора. Буссардель больше не стал об этом говорить, раз дело было решено. Он смотре