подняла глаза и над корзиной цветов поискала взглядом главу семейства, напротив которого всегда сидела после смерти своей свекрови. Он с важностью ответил на ее взгляд и несколько раз склонил голову. Трепеща от волнения, со слезами на глазах, она позволила Каролине надеть ей на шею это колье из трех рядов жемчужин, которое, как она сказала, позднее перейдет к ее дочерям, затем, встав с места, обошла вокруг стола и подставила свекру лоб и он коснулся ее лба у корней волос долгим поцелуем, от которого она побледнела. Подарок Амори состоял из квадратика бристольского картона, на котором было написано: "Талон на портрет во весь рост кисти Амори Буссарделя". После обеда Амели отвела своего деверя в сторонку. - Дорогой Амори, не могу и передать, как я благодарна, что вам пришла эта мысль. Ведь вам придется в течение нескольких недель жертвовать ради сеансов часами своего досуга. Но хотите, чтобы я была еще более довольна? Перемените натуру: напишите портрет отца и подарите его мне. Когда третий портрет биржевого маклера Фердинанда Буссарделя был закончен, Амели заказала для него богатую раму и повесила в своей спальне. Она могла видеть его со своей кровати, в которой муж время от времени еще навещал ее. XXVI  Всю прислугу в особняке Буссарделя переменили сверху донизу, воспользовавшись летним временем и отъездом из Парижа, что помешало уходившим передать сплетни вновь нанятым. Фердинанду Буссарделю, хоть он и привык к своему старому камердинеру, прослужившему у него двадцать лет, и Каролине, вдове Эдгара, хоть она ни в чем не могла упрекнуть няню маленького Ксавье, пришлось примириться с поголовным увольнением слуг - метод, продиктованной как благоразумием госпожи Буссардель, так и вполне законным ее самолюбием. Супруги Дюбо отошли в прошлое. Через несколько дней после их отъезда Амели получила по почте посылку: маленький ящичек некрашеного дерева в броне из красных сургучных печатей; под своим адресом и фамилией она прочла написанные прекрасным почерком фамилию и адрес отправителя: Аглая Дюбо, Лилль, улица Кле. Амели не стала раскупоривать посылку, догадавшись по ее размеру и весу, что в ней находится. Аглая больше не считала себя достойной подарка бывшей хозяйки. Но теперь уже никто не имел права носить эти часики на длинной золотой цепочке. Амели решила спрятать ящичек в свой комод, и в эту минуту взгляд ее упал на картину "Счастливая кормилица", висевшую над комодом. Амели внимательно посмотрела на полотно. Ей и в голову не пришло приказать, чтобы его сняли с крюка и отнесли в какой-нибудь чулан; она видела в этой картине портреты своих детей. Но когда она положила посылку в ящик комода среди старомодных сумочек, резных ручек зонтов и уже вышедших от употребления вееров, спрятанных в этот склад, слезы задрожали на ее ресницах и упали на эти заброшенные вещи. Она задвинула ящик. Никогда и ни с кем она не говорила о событиях этого года. Но возвратившись в Париж, с яростной энергией принялась за хозяйственные хлопоты, затеяв произвести важные улучшения во всем своем просторном доме. Уже пятнадцать лет особняк Буссарделя горделиво высился между красивыми железными воротами - творением архитектора Давиу - и большой сикоморой, зазеленевшей в парке Монсо, массивный, разукрашенный, аляповатый, похожий на огромный ларец в стиле Наполеона III. Однако ж прогресс шел вперед гигантскими шагами, и во многих позднее построенных домах этого квартала, выросших после войны, в годы строительной лихорадки, появились утонченные изобретения комфорта, которых не было у Буссарделей. Амели модернизировала калориферы, пробила еще одну внутреннюю лестницу, установила лифт, устроила ванную, потому что это стало модно. Она боялась пожаров и, как только открылась Всемирная выставка 1878 года, отправилась на Марсово поле изучать самые усовершенствованные огнетушители; вскоре после этого по всему особняку, от нижнего этажа до чердака, стены вестибюлей, лестниц и коридоров украсились корзиночками из латунной проволоки, в которых лежали гранаты из лилового стекла. Некоторое количество старых кресел, из коих иные составляли часть обстановки особняка Вилетта, пришли в негодность из-за того, что их не чинили вовремя. Амели распорядилась перенести их на чердак, куда по ее приказанию убирали таких инвалидов, ибо она ничего не любила выбрасывать, а "старье" заменила более комфортабельной новой мебелью. Комфорт стал великим словом, великой идеей того времени. В гостиной появились глубокие "ротшильдовские" кресла и низкие "кресла-лягушки", пополнившие широкий полукруг, для которого уже не хватало отряда старинной мебели, опустошенного рукою времени. Если в креслах только истерлась шелковая обивка, их обивали заново и по новой моде простегивали. Чтобы в анфиладе приемных покоев стало уютнее и теплее, госпожа Буссардель приказала вынуть из сундуков никогда не видевшие света, бережно хранившиеся гобелены с узором в виде листьев и, разрезав надвое, сделала из них портьеры. Амели с необычайным пылом занималась переустройством своего дома. С самого утра или сразу же после завтрака она отправлялась за покупками и возвращалась, только когда уже изнемогала. Все свои рукоделия она забросила. Хлопоты по дому, заботы о детях, светские обязанности всецело поглощали ее, и вечером она говорила: "Боже мой, вот и день прошел, а я не успела сделать и четверти того, что назначила себе!" Услышав эти слова, свекор поворачивался к ней и благодарил за то, что она столько трудится. Он во всем предоставлял ей полную свободу и одобрял все ее замыслы. Кое-кто задавался вопросом: где же остановится увлечение Амели? В Гранси она велела прибавить еще одну пристройку к главному корпусу, а в новом владении, которое по ее совету Викторен приобрел в Солони для того, чтобы "хоть сыновья получили в наследство по имению", она начала строить второй замок. Тогда тетя Лилина с умильной, но язвительной улыбочкой назвала ее "королевой Баварской", намекая на манию строительства, которой был одержим Людвиг II, служившую предметом газетных фельетонов. - Пусть это сходство не тревожит вас, тетушка, я не разорю своих подданных, - отпарировала Амели, единственная из всей семьи не соглашавшаяся сносить выпады старой девы. - И потом, - добавила Каролина, вдова Эдгара, бросив модное словечко, - у нашей Амели, слава богу, нет неврастении. Последнее строительное начинание Амели относилось к особняку на авеню Ван-Дейка: она пожелала иметь зимний сад и назначила место для него в конце восточного фасада, где был достаточный промежуток между крылом дома и соседним владением. Постепенно выросла застекленная пристройка с ротондой, изобилующая внутри сложными перегородками, завитками из кованого железа, увенчанная шпилем и выдававшаяся в сад, для того чтобы в нее побольше попадало солнца. В эту теплицу натаскали целые горы чернозема, и затем Амели вызвала на дом главного приказчика из цветочного магазина Вильморена. - Любезнейший, - сказала она, - я поручаю вашей фирме засадить мой зимний сад. Но я не хотела бы банальных растений, какие видишь во всех теплицах. Скажите, можете вы собрать здесь действительно редкие породы? Приказчик ответил утвердительно и тотчас назвал ей различные виды папоротников и карликовые пальмы. - Ах, нет, не то! Пусть тут растут, например, камелии, прямо в грунте, амарилисы, питтоспорумы; я буду поддерживать здесь ту температуру, какая им нужна. Но, главное, мне хотелось бы собрать всевозможные кактусы. Вы, конечно, знаете кактусы? У них такие толстые листья, утыканные колючками. - Кактусы, сударыня, тропические растения. - Но теперь они прижились на юге Франции. - Придется, значит, выписать их оттуда. - Вот именно. Так и сделайте. Вот что, если у вас там нет представителей, напишите в Гиер. Обратитесь к хозяйке "Парковой гостиницы" и сошлитесь на меня. Четырнадцать лет назад я останавливалась там. Она направит вас куда следует. Приказчик записал адрес. Госпожа Буссардель добавила: - В собственном саду хозяйки я видела эти растения, и они навсегда запомнились мне. А когда в теплице все было устроено по указаниям Амели, только она одна и приходила туда. У нее были там свои любимые уголки, она никого не принимала в зимнем саду, даже близких. С книгой или рукодельем в руках она проводила в нем полчаса-час, словно искала покоя и уединения. - Дитя мое, - говорила ей тетя Лилина, - ведь вы олицетворение здравого смысла. Ну какое же удовольствие можете вы находить, глядя на этих ужасных уродов, на эти ваши кактусы, которые и на растения-то не похожи? А какие одуряющие запахи стоят в вашем саду в пору цветения! Вспомнишь - так и то дурно делается, право! Племянница не отвечала ей. В это время началась ее пятая беременность. Амели по причине своего положения стала много есть и, чувствуя, как тяжелее становится плод, меньше суетилась. На нее нашло спокойствие. Стан ее раздался, да и не только стан - вся она стала шире: и плечи, и руки, и лодыжки, и запястья, и лицо; в тридцать два года она казалась сорокалетней женщиной. Теперь она часто говорила о королеве Виктории, которую мельком видела девочкой, когда та приезжала в Париж с ответным визитом к императору и императрице. Но ее восторженная симпатия к английской королеве относилась главным образом к ней как к женщине, к скорбящей вдове, потерявшей очаровательного и верного супруга, к матери многочисленных детей, в которых она находит себе утешение; жена Викторена не пропускала ни одной газетной статьи, в которой говорилось о королеве, просматривала каждый номер журнала "Иллюстрасьон" в надежде увидеть там набросок художника, который покажет новые черты в облике этой государыни; своего рода мысленное знакомство с нею внушало Амели некоторые правила жизни и даже придало ей такое сходство с излюбленным образцом - в осанке, в выражении лица, в жестах, - что иной раз, когда она входила в бальный зал или на благотворительный базар, на мгновение могло показаться, что входит королева Виктория, хотя между ними была разница в тридцать лет Амели всецело посвятила себя семье и не ограничивалась заботами о своих детях, которых уже стало пять после рождения девочки, названной Бертой. Ее влияние распространялось на всех родных. Они советовались с ней, обращались к ее посредничеству, когда хотели уладить какие-либо семейные неурядицы. Она вела переговоры с Ноэми - своей младшей золовкой, которая очень рано была выдана за некого Гулью, но два года назад овдовела и, хотя у нее было четверо детей, вздумала выйти вторично замуж, и притом не за своего родственника. Этой упрямице, не желавшей последовать примеру Каролины, благоразумной и добродетельной вдовы Эдгара Буссарделя, предложили в мужья ее троюродного брата из семьи Миньон, который был всего лишь на четыре года моложе ее; это был бы примерный супружеский союз, благодаря которому объединились бы два крупных состояния, родственные по происхождению, имеющие в истоке наследство от одного и того же созидателя богатства всей семьи; да еще к ним прибавилось бы состояние покойного Гулью. Но сопряженные усилия самого Фердинанда Буссарделя и его снохи оказались тщетными; меж тем уж кто-кто, а Амели Буссардель имела полное право проповедовать благоразумие и самоотречение. Ноэми, молодая вдова, теперь уже не обязанная подчиняться отцовской власти, поддалась соблазнам брака по сердечной склонности. Пришлось махнуть на нее рукой: выходи за кого хочешь. Буссарделям она казалась отступницей, изменившей своему роду, перебежчицей, перекинувшейся в другой лагерь. Ее, конечно, не предали проклятию, сделали ей хорошие подарки на свадьбу, присутствовали на церемонии бракосочетания, оставили за ней место на субботних семейных обедах, но она и сама почувствовала, что потеряла своих близких. Зато конец холостяцкого существования Амори вознаградил Буссарделей за эту неудачу. Отец женил его на дочери одного из директоров Французского банка, и это позволило маклеру теперь уже с полным спокойствием взирать на будущее: отныне окончательно была обеспечена преемственность его конторы, его имущества, его принципов, его имени. Восстановилась традиционная парная упряжка братьев Буссардель. Молодая жена Амори сразу же заняла достойное место в женской когорте Буссарделей, забеременев в замечательно короткий срок; и старый pater families, видя столь скорые плоды этого брака, доводившего число его внуков до девятнадцати (никто из его сыновей и дочерей, даже умерший Эдгар, не оказался бесплодным), мог с полной искренностью заявить однажды за десертом на субботнем обеде, с бокалом шампанского в руке: - Ну вот! Моя жизнь в супружестве - увы! - оборвалась в год войны, моя жизнь как отца продолжалась, и вот она закончена: отныне я только дедушка. - За здоровье дедушки! - воскликнули его дети. - Нет, - возразил Фердинанд Буссардель и, подняв бокал, поклонился своей новой снохе, покрасневшей от гордости: - За здоровье будущего маленького Буссарделя! И дед обвел взглядом столовую, в которой в течение двадцати двух лет - с тех пор как вышла замуж его старшая дочь Флоранс - очень редко случалось, что на семейном обеде не сидела за столом хотя бы одна беременная супруга. Так шло почти уже четверть века, и так должно было идти и впредь, В кругу родственников, собиравшихся на авеню Ван-Дейка, вполне обычным зрелищем была отяжелевшая фигура будущей матери. Само собой подразумевалось, что девица из семейства Буссардель, выйдя замуж, и девица, ставшая женою одного из Буссарделей, должна рожать детей, и они умели это делать. Во время беременности и родов они соблюдали столь разумные обычаи и правила, что с них брали пример в других семьях, придерживались они этих правил с неослабным и спокойным мужеством, которое усваивала каждая из Буссарделей. Они полагали, что из-за такой малости жизнь не должна останавливаться, они оставались на ногах до первых схваток, они носили широкие платья, скрывавшие их обезображенный стан, с большей гордостью, чем последнее творение знаменитой портнихи. На том обеде, за которым Фердинанд Буссардель перед лицом своей многообещающей снохи, жены Амори, заявил, что отныне он будет только дедушкой, семейство Буссардель в последний раз видело тетю Лилину здоровой. Вскоре она дважды прислала на авеню Ван-Дейка своего кучера, поручая ему передать ее извинения: в субботу извинилась, что не может быть на обеде, а в четверг - на завтраке, хотя эти завтраки были установлены специально для нее. "Я не могу жить от субботы до субботы, не видя своих внучатых племянничков и племянниц, - говорила она. - Я их обожаю, без них неделя тянется для меня бесконечно!" При втором появлении кучера Амели велела позвать его к ней и расспросила; он с каким-то смущенным видом отвечал, что оба раза его хозяйка не могла приехать из-за того, что занята делами благотворительности. Амели это показалось странным, но она спокойно отпустила его, так как положила себе за правило никогда ничего не выпытывать через прислугу. Сама она не решилась поехать на улицу Нотр-Дам-де-Шан: возможно, тетушка была больна и не хотела, чтоб это знали, - вполне вероятная прихоть старой девы. У Амели, особенно с тех пор, как она возглавляла по женской линии семью Буссарделей и стала бдительной покровительницей своих родных, установились с тетей Лилиной отношения почтительного вооруженного мира. Быть может, из-за того, что они принадлежали к разным поколениям, а это, как известно, развивает у молодых более критический взгляд на старших; она не могла придерживаться той беспечной и насмешливой снисходительности, которую ее свекор, дядя Луи и тетка Жюли Миньон по-прежнему выказывали старой деве. Амели Буссардель, цветущая, крепкая женщина, твердо ступавшая по земле, способная с одинаковой легкостью три часа ездить верхом на лошади и три часа просидеть за вышивкой, женщина, у которой иной раз, когда горничная причесывала ее на ночь, волосы потрескивали под расческой, женщина, от которой исходил запах здоровой, сильной брюнетки, мать пятерых детей, с невольной брезгливостью смотрела на высохшую фигуру тети Лилины, на ее восковое лицо, на ее тусклые, мертвые волосы, похожие на белый пух, на ее холеные ручки, которые, казалось, за все долгое существование этой старухи никому не дали настоящего человеческого рукопожатия. Тетя Лилина не любила, чтобы ее навещали. Два раза в год она устраивала у себя детские балы, на которых гостей развлекал фокусник или "волшебный фонарь"; и уж для этих приемов она нарочно все переворачивала в своей квартире, желая подчеркнуть свою самоотверженность и вместе с тем стремление не видеть больше у себя посетителей до следующего празднества. Так как у нее и в семьдесят два года был прекрасный желудок, она стала не то чтобы чревоугодницей - "боже упаси!" - с ужасом говорила она, - но "немножко лакомкой", а поэтому в четверг вечером Амели послала ей компоту из вишен под тем предлогом, что повар приготовил его к завтраку специально для тети Лилины. Слуга, отправленный с поручением, возвратившись, доложил, что швейцар не пустил его подняться на второй этаж в квартиру мадемуазель Буссардель, так как она больна и, по словам ее людей, уже неделю не выходит из спальни. Амели отправилась на левый берег, поднялась без всяких разговоров в квартиру и убедилась, что старуха действительно больна, ослабела и как будто заговаривается. Посетительница ожидала весьма нелюбезного приема, но тетя Лилина только сказала: - Вы уже пришли? - Вам нездоровится, тетушка? - Не наклоняйтесь ко мне так близко, у вас очень голова большая, - залепетала вдруг больная. - Почему это у вас у всех такие большие головы? Она дернулась, чепец у нее съехал набок и закрыл ей один глаз, но старуха и не подумала поправить его. Амели села у кровати, внимательно присматриваясь к больной, но та, постепенно оправившись от испуга, отвечала на ее вопросы довольно логично. - Мне ничего не надо, дитя мое, - говорила она. - Я скоро поправлюсь. Просто я немного устала. А ухаживают за мной очень хорошо, все очень внимательны ко мне. Когда Амели вышла в переднюю и, затворив за собою дверь спальни, хотела было расспросить слуг, послышались шаркающие неверные шаги и на пороге "рабочего кабинета" своей духовной дочери показался дряхлый аббат Грар. Госпожа Буссардель двинулась прямо на него, и ему пришлось отступить в кабинет; он неловко указал ей на стул, словно был у себя дома, но, заметив свой промах, остался стоять перед ней, сложив руки на животе и потупив взгляд. - Что случилось с тетушкой? - Апоплексия, легкая апоплексия! Он с присвистом произносил слово "апоплексия", а тембр голоса у него был какой-то вялый, ватный, как у всех людей, привыкших говорить в таких местах, где положено изъясняться шепотом. - Почему же слуги не известили господина Буссарделя? Это просто непостижимо! - В самом деле, сударыня, в самом деле... Но больная не позволила. - Раз вы это утверждаете, приходится верить, - сказала Амели помолчав. - Но так как, по-моему, сейчас тетушка немного не в себе, мы сами будем ухаживать за ней. Никто, я полагаю, не найдет в этом ничего дурного? Аббат поднял обе руки и заверил, что родные могут быть совершенно спокойны на этот счет. - Я приеду через час в экипаже, в котором удобно будет ее перевезти. - Но у нее только легкая апоплексия, сударыня, легкая апоплексия, - твердил аббат. Больную перевезли на авеню Ван-Дейка, и через неделю, лишь только ей стало немного лучше, она потребовала, чтобы к ней вызвали ее доверенного. Амели немедленно послала по почте письмо этому ходатаю по делам, передав ему распоряжение тетушки, и тут же отправила слугу к домашнему врачу семейства с запиской, в которой просила его побывать у них в тот же день к вечеру. Их пользовал Карто де ла Шатр, известный врач, профессор Медицинского института. - Дорогой доктор, - сказала Амели, перед тем как повести его к больной. - Прошу вас, побеседуйте с моей тетушкой, прислушайтесь к ее ответам. Мне надо знать, можно ли считать, что она, как говорится, в здравом уме и твердой памяти. Я, разумеется, оставлю вас одних. Через четверть часа Карто де ла Шатр вышел из комнаты старой девы и сказал, что нет оснований полагать, будто она не в своем уме. У нее еще наличествуют признаки легкого левостороннего паралича, но ослабления умственных способностей сейчас не наблюдается, и до второго апоплексического удара нечего бояться, что это произойдет. - Благодарю вас, - ответила Амели и больше не стала его расспрашивать; а на следующий день, когда явился доверенный тети Лилины господин Минотт, она сама его проводила к больной; затем потребовала, чтобы ей подали карету, и отправилась с очередными визитами. Уже более двадцати лет, с тех пор как тетя Лилина получила наследство после отца, она окружала управление своим имуществом глубочайшей тайной. Все совершалось по секрету между нею и господином Миноттом, все эти годы она оставалась верна тому самому стряпчему, за которым биржевой маклер Буссардель в пору раздела отцовского наследства признавал большие таланты по части судебного крючкотворства. Старая дева, хотя она ни в чем себе не отказывала, не тратила и четвертой части своих доходов и замораживала свое возраставшее состояние, вкладывая его главным образом в государственную ренту. Она так веровала в ренту, что по всякому поводу - при разнесшихся слухах о войне, слухах о мире, о восстании, о какой-нибудь эпидемии, о предстоящей засухе или о суровой зиме - приходила в состояние панического страха и спешила, по собственному ее выражению, "обезопасить себя", то есть во что бы то ни стало сделать "надежные накопления", купить еще и еще трехпроцентных облигаций ренты. Когда ее родственники при ней поздравляли друг друга с новым повышением стоимости их земельных участков, она хитро улыбалась и, казалось, думала: "Погодите, погодите! Цыплят по осени считают!" Она уже сбыла с рук свои участки, воображая, что сделала это без ведома родственников; но братья с помощью своего агента давно следили за деловыми операциями господина Минотта и через подставных лиц скупали участки, которые продавала их старшая сестра. Для очистки совести они сообщали об этом другой сестре, Жюли Миньон, и эти махинации ее очень огорчали. - Но ведь она все равно другим продает, - представлял свои соображения Луи-нотариус. - Да еще тайком от нас орудует, - добавлял Фердинанд, биржевой маклер. - А все-таки нехорошо, - с гримаской говорила госпожа Миньон. - Это некрасиво. Со своими нельзя так поступать! Братья обменялись взглядом: "Не стоит уговаривать, будем действовать одни". Тетя Лилина более или менее поправилась после апоплексии, признаки кровоизлияния в мозг уменьшились, и она вернулась в свою квартиру, но теперь ее характер резко изменился. Очевидно, она отказалась от показного христианского смирения и ангельской самоотверженности, которые она постоянно изображала и благодаря которым была приемлема в повседневной жизни. Теперь она принялась нападать на своих родных и сначала обрушилась на слабых и беззащитных. С тех пор как она лишилась прежнего проворства и подвижности, племянники и племянницы часто посылали к ней своих детей; как только малыши переступали ее порог, она начинала их мучить строгими допросами: учат ли они катехизис, какие молитвы знают, - читала им нудные наставления, сообщала им, что у них нет и никогда не будет сердца. Они возвращались домой в слезах. Словом, старая дева начала преследовать потомков, которых посчастливилось иметь ее братьям и сестре. Враждебное чувство к внучатым племянникам и племянницам она затем распространила и на их родителей, и больше всего язвительных колкостей говорила своему крестнику. Викторен, которого отец заставлял оказывать внимание крестной, побывав у нее, приезжал домой взбешенный, и Амели боялась, что когда-нибудь разразится скандал. - Она надо мной издевается! Хватит! Надоело! - кричал он. - Ну что ж, не езди к ней больше. Или уж езди только со мной, - говорила ему жена. И вот она стала навещать тетю Лилину и за себя и за мужа. Но сварливая тетушка, зная характер этой племянницы, язвила ей меньше, чем другим. Поэтому Амели чаще всех и бывала на улице Нотр-Дам-де-Шан, где в уютной, как у священника, квартире бездельничала старая ханжа. Госпожа Буссардель оставляла там свое нескончаемое вышивание; устроившись возле тети Лилины, восседавшей в удобном кресле, она работала, сопровождая учтивыми возгласами рассказы болтливой старухи, хотя совсем ее не слушала, и спокойно молчала, когда рассказчица, приподняв оконную занавеску, отвлекалась, созерцая улицу. Впрочем, вскоре тетя Лилина опять принималась говорить. - Пожалуй, я могу показаться нескромной, - говорила она, - но что было, то было, это истинная правда, я могу доказать свои слова. Дитя мое, как вы думаете, скольким женихам я отказала в молодости? Ну, назовите число? - Право, не знаю, тетушка. Ну, двоим, троим. - Хи-хи-хи!.. Семнадцати!.. Каково? - восклицала тетя Лилина. И вдруг, перестав хихикать, сделав серьезное лицо, повторяла: - Семнадцать! Что скажете, а? В день страшного суда, думаю, мне зачтется, что я отвергла семнадцать женихов и осталась в девицах, хоть небо и не отказало мне в привлекательности и в дарованиях. Что поделаешь! Бедная моя матушка, святая женщина, на смертном одре заставила меня поклясться, что я посвящу свою жизнь новорожденным своим братьям, младшей сестре и дорогому осиротевшему отцу. И я ежедневно благодарю бога за то, что он возложил на меня это бремя. Разве земная моя жизнь не была озарена радостью самоотверженности?.. - Дорогая тетушка!.. - Самой тяжкой была для меня необходимость приносить огорчение моим вздыхателям. Вы ведь знаете, каковы мужчины: они не умеют смириться с несчастьем. Получив отказ, кое-кто из моих поклонников уехал в Америку, другие пошли на войну и в осаде Константины искали себе смерти. Право, право, я могла бы назвать имена. - И таинственным тоном, словно сообщая государственную тайну, добавляла: - А главное, был один человек, которого вы хорошо знали... он не нашел в себе силы удалиться от меня и, раз я отказала ему в своей руке, решил стать хотя бы моим братом. На этот раз Амели оторвалась от своего рукоделия и вскинула глаза на старую деву. - Да, да, дитя мое, вы угадали! Миньон!.. Бедный Феликс! Как он меня любил и больше пятидесяти лет таил от всех свое чувство. Ни одного лишнего слова, ни одного взгляда! А дорогая моя Жюли ничего не подозревала, она ведь всегда кружилась в вихре удовольствий! Не хотелось бы мне осуждать ее, но в конце концов как же не видеть ее натуру: элегантная госпожа Миньон никогда не отличалась умом! Подумайте только: всю жизнь она будет уверена, что муж обожал ее! Хи-хи-хи!.. Смотрите не передавайте ей, какую тайну я вам открыла! Жюли придет в отчаяние. Ах, - устало вздыхала она, - теперь вот, когда уже нет в живых моего дорогого друга Феликса, я решилась довериться вам, и сразу у меня стало легче на душе. Раскинувшись в кресле, тетя Лилина вытирала скомканным платочком отсутствующие слезы. Амели вновь принялась за свое вышивание, изображавшее нечто вроде щита, где на черном фоне красовались трубки, сигары и кисеты для табака; она хотела сделать из этой вышивки экран для камина в курительную комнату своего свекра. В тот день да и в следующие дни она услышала от тети Лилины множество выдумок, в которых фигурировали ее родственники. Чего только не было в этом сплетении интриг, мерзостей и гнусных преступлений! Из россказней тети Лилины, сразу же показавшихся Амели совершенно неправдоподобными, перед ней вырастали невероятные истории: о девушке, которую родные нарочно скомпрометировали, чтобы насильно выдать ее замуж; о старом холостяке, вокруг которого составили заговор в целях уловления наследства; о спекуляции земельными участками, которой противозаконно помогало некое высокопоставленное лицо, а в более далеком прошлом - огромный и скандальный судебный процесс по поводу военных поставок, в котором, по словам старухи, далеко не всех виновных постигло наказание... - Сколько тайн в одном нашем семействе, дитя мое, - говорила тетя Лилина, - сколько тайн! И притом я ведь говорю лишь о тех секретах, которые я выведала, узнала случайно или разгадала задним числом, так что не грех и рассказать о них... Да вот, например, был один секрет... Сколько ни билась, никак не могла в него проникнуть. Фу, проклятый! - сердито выбранилась она и от пробудившегося раздражения скривила губы и злобно сверкнула глазами. - В холерный год мы были в Гранси. И там что-то произошло между моим отцом, Фердинандом и той самой Рамело, о которой вам так часто говорили. Да, что-то между ними произошло, но я так никогда и не могла узнать, что именно они натворили. Ровно ничего не могла узнать! Но уж наверняка там были дела не очень похвальные. Готова поручиться! - Тетушка, вы себя утомляете. Да и вам давно пора принять лекарство. - Ах, боже мой! Как же это я забыла! - воскликнула тетя Лилина, всегда аккуратнейшим образом исполнявшая предписания врачей. Но, проглотив ложку микстуры, она снова заговорила: - Ах, уж эта Рамело! Еще одна темная личность! Но совершенно ясно, какую роль она играла в нашем доме. Все очень просто, не даром же отец носил траур после ее смерти и нас заставил носить. Ну что тут говорить!.. Да, да, уверена, что из-за этой связи и умерла бедная моя маменька! - Дорогая тетушка, при всем моем уважении к вам я все-таки убедительно прошу вас: поговорим о чем-нибудь другом, - сказала Амели, стараясь ласковой улыбкой смягчить свои слова. - Я не имею никакого права выслушивать подобные признания. - Ах, ах! Подумаешь! Я ведь вам не все говорю!.. Не бойтесь. Могла бы сказать кое-что весьма неприятное для вас, нарушить ваше безмятежное спокойствие, госпожа Буссардель, да уж не скажу! - ответила старая дева, так странно подчеркивая слова "госпожа Буссардель", что Амели, принявшаяся было вышивать перекрещенные трубки, вновь вскинула на нее глаза. - Нечего, нечего! Не смотрите на меня таким взглядом, - ехидничала тетя Лилина. - Любопытство разгорелось, да? Ничего не скажу! Вы разве не довольны своей судьбой? - Нет, дорогая тетушка, вполне довольна и, право, не желаю ничего знать и ничего не понимаю в ваших словах. Пора уж мне ехать домой... Она воткнула в канву иголку, свернула вышивание и встала с кресла. - Что? - воскликнула старуха с самым серьезным видом и, схватив ее за руку, не отпускала от себя. - Разве вам мало того, что вы официально числитесь госпожой Буссардель, так и в документах записаны? Разве ваши дети не носят фамилию Буссардель? "Вот заболталась до того, что уже сама не соображает, что говорит!" - думала Амели, надевая перед зеркалом шляпку. - Ведь их папашу, вашего любезнейшего Викторена, весь свет признает сыном Фердинанда Буссарделя! - злобно воскликнула старуха. "Вот она к чему клонит! Опять хочет очернить своего крестника..." И Амели наклонилась, чтобы поцеловать на прощанье тетю Лилину. Старуха крепко сжала губы и отвернулась. Тогда Амели поцеловала у нее руку и ушла. В следующем году на улице Нотр-Дам-де-Шан праздновали день рождения тети Лилины. Амели в качестве распорядительницы сократила число приглашенных, боясь утомить больную. Однако аббат Грар не был вычеркнут из списка, и хотя Амели больше не встречала его у тетки, она полагала, что по такому случаю он придет. Но аббат не появился, не было также и других духовных особ. Это обстоятельство заметил и старик Буссардель, и его сестра Жюли Миньон, но они ни слова не -сказали Амели. Семейство Буссарделей не отличалось большой религиозностью, в нем мужчины в возрасте от пятнадцати до двадцати лет, а женщины - от двадцати до тридцати лет - по очереди отбрасывали веру в бога, как изношенную детскую одежду, из которой они уже выросли, но между собой они избегали говорить о религии - это было одно из молчаливых соглашений, принятых в их семейном клане и проистекавших скорее из тактичности, чем из христианской кротости, так же как благотворительностью они занимались из светского тщеславия, а не из истинного милосердия. Нарушить это сдержанное отношение к вопросам религии могло бы только какое-нибудь экстраординарное событие, а в их жизни таких событий не происходило. В день рождения тети Лилины, когда все уже собрались уходить, Викторен, весь вечер избегавший разговоров со своей крестной, подошел проститься с ней и, наклонившись, подставил ей лоб для поцелуя. Старуха милостиво поцеловала его; он оперся руками о подлокотники кресла и выпрямился, но тут крестная мамаша удержала его за рукав. - Господи боже! - воскликнула она. - До чего ж у тебя запястья широкие, бедный ты мой мальчик! Амели тотчас явилась на помощь мужу. - Да ведь он двадцать пять лет занимается фехтованием, тетушка, - сказала она и хотела было увести Викторена. - Та-та-та! - забормотала тетушка. - Амори тоже занимается фехтованием, но у него совсем не такие запястья. Амори, где ты? Иди-ка сюда, дитя мое. Ну-ка, сравните. Она потянула внуков за руки и, злорадно улыбаясь, вытащила у обоих запястье из рукавов. Контраст между тонким, округлым и белым запястьем руки Амори Буссарделя и запястьем Викторена бросался в глаза. Амели была поражена. Тетя Лилина язвительно захихикала. - Ну-ка объясните мне! Объясните! Почему такая разница? Да уж действительно ли вы братья, милые мои мальчики? А может, и не братья? Амели быстро повернула голову, боясь, что свекор услышал эту глупую клевету на его безупречную жену. По счастью, маклер уже вышел в переднюю. Госпожа Буссардель стала торопить всех прощавшихся с тетей Лилиной и в этот вечер постаралась уклониться от необходимости поцеловаться с ней. К собственному ее удивлению, ехидные слова старой девы не выходили у нее из головы. Амели часто думала о покойной свекрови. В душевном своем одиночестве она обращалась мыслью к ней и к тетушке Патрико: обе эти женщины оставались живыми в ее памяти, были ее руководительницами и судьями ее поступков. Как часто она спрашивала себя: "А что бы на моем месте сделала моя свекровь?" или "Как бы к этому отнеслась крестная?" Окажись Теодорина Буссардель неверной женой, Амели чувствовала бы себя менее сильной. Однако туманные намеки тети Лилины произвели на нее какое-то странное, завораживающее действие, она не могла его объяснить, упрекала себя и все же не могла ему противиться. Она рассчитывала, что старая дева не удержится и рано или поздно сама заведет разговор на эту щекотливую тему. Но тетя Лилина, казалось, совсем позабыла об этом. Амели тщетно ставила ей ловушки. А между тем желание узнать правду все возрастало и уже обращалось в навязчивую идею. Как-то раз на исходе дня она приехала навестить тетю Лилину. Старуха встретила ее весьма благосклонно, и, видя это, Амели пустилась в несвойственные ей откровенные разговоры. Пожертвовав своей гордостью, своей женской стыдливостью, она принялась горестно вздыхать, разыгрывать роль несчастной женщины, у которой прорвались долго сдерживаемые чувства, и в конце концов стала жаловаться на Викторена. Тетя Лилина как будто ничего и не слышала. Склонившись над вышивкой, Амели упомянула о печальном открытии, которое она сделала три года назад. - Я не такая уж прямолинейная, как некоторые думают, - сказала она. - Я знаю, что такое жизнь... У мужского организма есть свои потребности... Словом, мне обидно не столько само оскорбление, которое нанесено мне как супруге, как самая форма этого оскорбления. Скажу уж откровенно: мне кажется, что Амори тоже способен изменить своей жене, но у него это получилось бы более, изящно. Как вы думаете? Она сделала в молчании десяток стежков. И, придвигаясь к лампе, еще ниже нагнулась над своим рукоделием. - Отрицать невозможно, тетушка: Викторен и Амори совсем не похожи друг на друга, ни внешне, ни внутренне... Как, по-вашему, можно объяснить, что два брата, родившиеся от одних и тех же родителей, имеют меж собой так мало общего? Выдержав паузу, она подняла глаза и, взглянув на старую деву, увидела, что та, застыв неподвижно, наблюдает за ней. Амели чувствовала, что притворяется плохо, но, судорожно проглотив слюну, добавила: - Помнится, тетушка, на вечере в день вашего рождения вы И сами мне указывали, что руки Викторена совершенно не похожи на руки Амори. Разница показалась мне просто поразительной... - А что это с вами, дорогая детка? - кротким голоском спросила тетя Лилина. - Почему у вас такая сильная испарина? Вон, я вижу, у вас на лбу капельки пота. - Жарко от лампы, - ответила Амели и отодвинула стул, лицо ее оказалось тогда вне светового круга, падавшего из-под абажура. Ей пришлось отказаться от новых попыток. В начале весны у тети Лилины произошел второй удар, на этот раз у нее отнялась правая половина тела. Казалось, что после этого второго кровоизлияния в мозг больная до конца дней своих будет обречена на молчание. Она пыталась говорить, подносила левую руку к горлу, словно там и находилась помеха, вся напрягалась в мучительных и тщетных усилиях. Постепенно речь вернулась сама по себе, хотя говорила больная с трудом, очень невнятно и зачастую искажая слова. Госпожа Буссардель все так же усердно ухаживала за пей и первая научилась ее понимать. Уход за тетей Лилиной теперь требовал физических усилий: больная уже не всегда могла следить за отправлениями своего парализованного тела, но еще сохраняла достаточно сознания, чтобы страдать из-за того, что она, изящная, изысканная женщина, оказалась в таком состоянии. Амели не хотела, чтобы к тете Лилине наняли сиделку; "Я и старая ее горничная справимся одни, - говорила она. - Зачем доставлять ей огорчения? Ведь ей тяжело будет пользоваться услугами чужого человека". Постепенно она приобрела полную власть над этой параличной старухой, тем более что оставила за собой исключительное право разрешать ей какие-нибудь удовольствия, баловать ее лакомствами, благодаря чему можно было заставить это жалкое существо, дошедшее почти до животного состояния, делать усилия, необходимые для сохранения последних остатков здоровья. - Осторожнее, тетушка, осторожнее! - говорила она небрежно-суровым тоном, каким никогда не говорила со своими детьми. - Не надо так жадно кушать. Спокойнее, а то опять подавитесь и вам не дадут компоту. Или же заявляла: - Если хотите, чтобы вам нагрели грелкой постель, сначала покажите нам, как вы хорошо принимаете слабительное. Больная стонала, охала, немного противилась, но в конце концов всегда подчинялась: ведь она была во власти своей племянницы. Даже аббат Грар, все более дряхлевший, теперь лишь изредка появлялся у своей духовной дочери. Шла неделя за неделей. Тетя Лилина худела, слабела, стала совсем маленькой. И странное дело: вместе с жизненными силами у тети Лилины убывала и злоба, что почти утешало родных в их семейном горе. В новом состоянии тети Лилины с ней можно было вести некое подобие разговора; она говорила монотонно и отрывисто, спотыкаясь на самых обычных словах, но мысль ее развивалась последовательно, и, казалось, у больной еще сохранилась память. Однажды она указала госпоже Буссардель на шкаф, стоявший в ее спальне, и попросила достать оттуда старые альбомы с ее рисунками. - Мне хочется их пере... перелистать, - сказала она. - Но вы утомитесь. - Мы их пере... перелистаем вместе, - Вам очень хочетс