стрелы. Потревоженные ими, громко лают деревенские псы. Звук выстрелов, лай собак будит жителей деревни -- в окнах загорается свет. Сердце Хенна бешено колотится. Позднее, размышляя о случившемся, он приходит к выводу: люди ошибаются, считая, что при экстремальной ситуации физические силы мобилизуются. Скорее наоборот -- именно в таких случаях силы изменяют... Постепенно Хенн приходит в себя. Дрожь в теле утихает, сердце бьется ровнее. Его до сих пор не нашли! Ему все еще кажется, что в любой момент кто-то из преследователей может обнаружить его. Но проходит время -- никто не появляется. С новой силой у Хенна пробуждается и крепнет желание бежать. Он с трудом поднимается и медленно бредет дальше. Через короткое время он выходит к открытому со всех сторон полю. Вот чудо, его никто не преследует! Не останавливаясь, он идет дальше. Он идет медленно -- тело будто налито свинцом. Он идет и идет. Идет десять, двадцать минут. Движения его медленны и монотонны, как у автомата. Только бы прочь от места, где русские заперли его. Хенн шагает всю ночь. Голода он не чувствует. Дальше, дальше, дальше! Н о чем дальше он идет, тем чаще перед его мысленным взором возникает растерянное лицо его товарища Петера Шмица. Что-то с ним сейчас? Досталось, наверное, из-за того, что он, Тео Хенн, убежал! А что будет с ним самим -- ведь он теперь идет один! Тысячи мыслей проносятся в голове Хенна. Ночь сменяется днем, а он все идет. Не останавливаясь, без отдыха, без пищи. Один. А ведь они с Петером продумали весь побег! И даже, как им казалось, все осложнения, которые могли появиться во время пути! Но все, что случилось с ними, произошло так быстро, так неожиданно! Кто из них мог предугадать это? Да и что вообще можно предугадать при побеге? Ближе к полудню Хенн чувствует, что страшно проголодался. "Ну, что теперь?" - рассуждает он сам с собой. -- "Снова просить милостыню? Или попытаться стащить что-нибудь съестное?" Ни на то, ни на другое Хенн не может решиться. Он подходит к кукурузному полю. Урожай уже собран, но кое-где на высохших стеблях остались початки. Кукурузные зерна дают Хенну ощущение сытости. Н о очень скоро его начинает мучить сильная жажда. К счастью, путь беглеца преграждает небольшой ручей. Измученный жаждой, обессиленный, Хенн опускается возле ручья на траву, обеими ладонями черпает воду, жадно пьет. Утолив жажду, он после короткого отдыха продолжает путь. И опять идет в южном направлении. Он идет уже около двенадцати часов, не останавливаясь. И все это время -- почти без еды. К вечеру Хенн решает -- нужно снова просить милостыню. Ему везет: в этот день в деревне пекли хлеб. Ему дают хлеб в каждом доме, куда он стучит. За деревней начинаются луга. Траву уже скосили. Смертельно уставший, Хенн зарывается в стог сена и засыпает. Третья ночь после побега из лагеря. До родного дома все так же далеко. Двое мужчин издали давно наблюдают за странным чужаком. Их удивило, что он просил хлеба у жителей деревни. Что-то здесь не так! В деревне у незнакомца ничего не спрашивали, никто не знает, кто он и откуда. И мужчины решают -- нужно все выяснить. Они незаметно идут за незнакомым человеком, видят, что тот зарылся в стог сена. Мужчины подходят ближе. В руках у них -- тяжелые деревянные дубинки. Мужчины останавливаются в трех шагах от лежащего. Один на русском языке окликает его. Но тот не отвечает. Русские повторяют то же более громко -- лежащий человек не шевелится. "Ну и спит же он!"- говорит другой. -- "Ну-ка, тряхни его!" Мужчина подходит к спящему, трясет его за плечо. Его товарищ стоит чуть поодаль, держа на всякий случай свою дубинку наготове. Наконец незнакомец медленно просыпается. Открывает глаза, растерянно смотрит на обоих. В первый момент он вообще не осознает, где он и кто эти люди. Но в следующее мгновение его словно молнией пронзает: русские! О бегстве нечего и думать, он слишком устал за двадцать часов непрерывной ходьбы. "Документы!" - требует тот, кто разбудил его. Незнакомец непонимающе смотрит на русского. "Документы!" - повторяет другой мужчина. Человек отрицательно качает головой. "Ньет", - на ломаном русском бормочет он. "Нет документов?" - неприязненно спрашивает русский. -- "Тогда пойдем к председателю колхоза!" Незнакомец послушно идет с русскими в деревню. Через несколько минут они подходят к какому-то дому. Входят в комнату с большой печью. Сидящий за столом человек вопросительно смотрит на вошедших. Наверное, это и есть председатель. Мужчины рассказывают -- этого незнакомца они задержали недалеко от деревни. Человек за столом коротко кивает. Попрощавшись, мужчины уходят. "Кто вы и куда идете?" - приветливо обращается председатель к задержанному. Кажется, тот понимает, о чем его спрашивают. И отвечает, мешая русские слова с немецкими: он -- пленный, гражданин Франции, зовут его Пауль Фюрстенбергер. Ехал в поезде с группой иностранцев, подлежащих отправке на родину. Во время стоянки вышел из вагона, чтобы купить еды, и опоздал на поезд. И теперь пешком хочет добраться до следующей станции. Председатель внимательно слушает. Он, кажется, верит незнакомцу. Ему известно, что сейчас пленных иностранцев в специальных поездах отправляют на родину. "Хотите есть?" - спрашивает он. Не дожидаясь ответа, жена председателя ставит на стол миску с картошкой в мундире и солеными огурцами. Эта простая пища кажется Хенну королевским угощением. Наконец Хенн кончил есть. Председатель жестом показывает на деревянную скамью -- Тео может переночевать в этом доме! Хозяин предупреждает его -- все попытки бежать бесполезны, дом крепко заперт. Но это предупреждение излишне -- Хенн безумно устал. Бежать он и не думает. Он ложится на скамью. И засыпает успокоенный -- похоже, председатель поверил выдуманной им истории. На следующее утро двое молодых мужчин приводят Хенна в другую деревню. Дорога идет по пустынной местности, вокруг -- ни души. Однако бежать Хенн не пытается -- его конвоиры вооружены. Вначале Тео довольно спокоен. Но постепенно беспокойство все больше овладевает им: его ведут куда-то в северном направлении. Если они и дальше так будут идти, то выйдут к деревне, из которой он убежал. А вдруг его русские конвоиры все знают? Наконец около полудня они приходят в большую деревню. Нет, это не та деревня, из которой он бежал накануне. Хенна приводят в отделение милиции. Здесь его будут допрашивать. "Спокойно!" - говорит себе Хенн. Да, теперь он гораздо спокойнее. Он уже не так боится, как в первые дни после побега. Да и чего, собственно, бояться? Он больше не немецкий военнопленный Тео Хенн. Теперь он французский гражданин Пауль Фюрстенбергер, родившийся в деревне Хюнинген, в Эльзасе. Слушая историю Пауля Фюрстенбергера, русский офицер недоверчиво качает головой. Но Хенн попрежнему спокоен -- кто может это проверить? Вопросы следуют один за другим: Не состояли ли вы в национал- социалистической партии? Владеете ли на родине недвижимостью, имеете ли состояние? Где вас взяли в плен? Ответить на все эти вопросы нетрудно. Последнее время он, Пауль Фюрстенбергер, в качестве иностранного рабочего находился в Берлине и там был интернирован оккупационными властями. "В каком лагере для военнопленных вы были?" - неожиданно спрашивает офицер. Фюрстенбергер напряженно думает. Пожалуй, именно это русские могут проверить. "Нет, я не был в лагере", - медленно говорит он, всем своим видом показывая, как будто старается что-то вспомнить. "Я был в колхозе. И с пленными там хорошо обращались, очень хорошо!" "Где находится этот колхоз?" Точное местонахождение колхоза Фюрстенбергер не знает. "Мы добирались туда поездом около четырех дней", - объясняет он. "Дайте мне карту!" - приказывает офицер другому сотруднику. Он внимательно изучает карту, что-то прикидывая. "Сейчас я назову несколько населенных мест. Среди них наверняка есть место, где вы работали". От этого вопроса Фюрстенбергеру становится немного не по себе. Однако он согласно кивает. И говорит "нет", когда офицер называет первое место. При слове "Новороссийск" Фюрстенбергер изображает радостное удивление: "Да, Ново... Это там!" "Новороссийск?" - переспрашивает офицер. "Да, да", - кивает Фюрстенбергер. "Ну что ж, похоже на правду", - соглашается офицер. Хенн не может понять, что имеет ввиду этот русский -- то ли название места, то ли его ответы. "Вы один сошли на стоянке поезда?" "Нет, нас было по меньшей мере пятнадцать человек" "И где же остальные?" "Не знаю!" - пожимает плечами Фюрстенбергер. Офицер снова качает головой. Этот жест может одновременно означать и недоверие к словам задержанного, и готовность поверить ему. В этот момент дверь открывается. В комнату вводят еще одного человека. Фюрстенбергер не оборачивается. Внезапная догадка молнией пронзает его: это Петер Шмиц! Он еще не видит вошедшего, но твердо знает, что это его товарищ. Прошло больше суток с тех пор, как он в последний раз видел Шмица. Фюрстенбергер медленно поворачивает голову, смотрит Шмицу в глаза. Никто из русских не догадывается, что этот взгляд означает: мы не знаем друг друга... Офицер начинает допрашивать Шмица. Тео Хенн с безучастным видом сидит на скамье в глубине комнаты. В действительности он, затаив дыхание, прислушивается к показаниям своего товарища по побегу. "Берауэр, Густль Берауэр", - называет свое имя второй задержанный. И добавляет, что он -- гражданин Швейцарии. "Молодец, Петер!" - думает Хенн, слушая ответы товарища. Шмиц рассказывает офицеру ту же историю -- мол, как иностранец он подлежал отправке на родину, во время стоянки сошел с поезда и опоздал к отправке. Хенн видит -- офицер слушает показания Шмица уже не так скептически, как перед этим слушал его ответы. В его душе снова пробуждается надежда. И действительно -- офицер приходит к заключению, что показания обоих иностранцев правдивы -- оба были задержаны в разных местах и не могли сговориться. Может быть, они даже знакомы. Он спрашивает Шмица -- знает ли тот сидящего на скамье человека. Шмиц отрицательно качает головой: "Нет, никогда не видел!" После допроса Шмиц садится на скамью рядом с Хенном. Оба несколько секунд смотрят друг на друга, затем с равнодушным видом отводят глаза. Наконец долгое ожидание закончено. Офицер сообщает задержанным, что до выяснения обстоятельств их отправляют в находящийся недалеко лагерь для перемещенных лиц. Через три часа пути они приходят в лагерь. Лагерь расположен рядом с кирпичным заводом. На территории лагеря всего один длинный кирпичный барак. Вокруг лагеря -- высокий забор из колючей проволоки. В первой комнате барака Хенн и Шмиц получают места рядом с дверью. Обычных нар здесь нет. Вместо них -- два бревна в голове и в ногах, на которые положены несколько досок. Боясь, что кто-нибудь наблюдает за ними, Хенн и Шмиц продолжают делать вид, будто незнакомы друг с другом. Поодиночке они обходят территорию лагеря. Сведения, полученные обоими во время этой прогулки, малоутешительны. В лагере -- карантин в связи с эпидемией тифа, поэтому никто не работает. Из двухсот обитателей лагеря в течение нескольких недель умерли уже около восьмисот человек. Поэтому в лагере много свободных мест. Все обитатели лагеря -- или этнические немцы из Австрии, Венгрии, Югославии и Румынии, или так называемые "граждане Германской империи" - немцы из западной и восточной Пруссии. Среди них -- шесть девушек из Венгрии. Они работают в лагерной прачечной. Мужчины до эпидемии тифа работали на кирпичном заводе и получали достаточное питание. С начала эпидемии рацион сильно сокращен. Неработающие получают всего по триста грамм хлеба в день. В макеевском лагере военнопленные получали вдвое больше! Поэтому оба -- и Хенн, и Шмиц -- одержимы одной мыслью: вырваться из этого лагеря как можно быстрее. Вечером, когда приятели уже улеглись, они отваживаются шепотом поговорить друг с другом. "Я просто оцепенел от страха, когда тебя привели на допрос", - признается Тео. -- "Ведь если бы тебя сопровождал часовой из деревни, откуда я удрал, он наверняка узнал бы меня". "На твое счастье, меня конвоировал другой солдат. Ты даже представить не можешь, что мне пришлось перенести после того, как ты сбежал". "Это все -- из-за твоей нерешительности! Я-то думал, ты побежишь вместе со мной!" "Когда я увидел возле двери часового, меня словно парализовало, я просто с места не мог сдвинуться. А когда один русский бросился вслед за тобой, второй сначала держал меня под прицелом. Потом вдруг говорит: "Беги!" Я ему не поверил, - чувствовал, что тут какой-то подвох кроется. А потом увидел -- первый на меня ружье нацелил. Если бы я побежал, они бы меня убили. Для русских это было выходом из положения -- застрелен при попытке к бегству! Как я испугался! Объяснил часовым -- у меня дома жена и дети. Наверное, это как-то их разжалобило. Они на какое-то мгновение даже растерялись. А потом оба на меня набросились и избили. Но это было уже не так страшно. Главное -- они не убили меня". Несколько минут Петер Шмиц молчит. Кажется, собственный рассказ сильно взволновал его. "Но самое замечательное" - продолжает он, - "произошло потом. Утром часовой должен был доложить начальству о ночном происшествии. Когда он сказал, что одному пленному удалось убежать, комендант избил его". "В самом деле?" - удивляется Хенн. "Да, избил, и даже сильнее, чем сам часовой перед этим избил меня! Для меня было настоящим удовольствием это видеть". "Месть сладка!" - смеется Хенн. Потом вкратце рассказывает, как задержали его самого. Теперь в мыслях обоих только одно -- новый побег. "Убежать отсюда несложно", - рассуждает Хенн. -- "Забор из колючей проволоки -- не помеха. Часовой обходит территорию только раз в час. Думаю, мы должны исчезнуть отсюда как можно быстрее, тем более что кормежка здесь -- ниже всякой критики!" "Ты прав", - соглашается Шмиц. -- "Но все же давай подождем до Пасхи!" "До Пасхи?" "Ну да, еще два дня! Сегодня же страстная пятница!" Некоторое время оба молчат. "На Пасху должны дать добавку к дневному рациону", - говорит Шмиц. -- "Мы бы взяли ее с собой! Мне тут говорили люди -- уже несколько недель как рацион урезали. Наверное, на праздники приберегают!" "Хорошо, останемся ненадолго", - соглашается Хенн. -- Вдруг на Пасху случится чудо -- каждому дадут яйцо! И двойную порцию хлеба. Ведь недаром же люди говорили! Для русских христиан Пасха всегда была самым большим церковным праздником -- праздником Воскресения Господня. Может, в их душах сохранилась хоть какая-то вера..." Год 1946. Пасха. Над плодородными полями Украины сияет солнце. Весь христианский мир отмечает праздник Воскресения. Для миллионов этот день стал праздником лишь символически -- никогда еще столько людей не находилось в таком жалком, нищенском состоянии. Полные ожидания, обитатели лагеря входят в помещение столовой. Пасхальное утро. Все ждут желанной праздничной добавки. Однако ожидания напрасны. Как всегда, одна буханка хлеба на двенадцать мужчин. Каждый кусок взвешивается на весах. Двенадцать пар глаз ревниво наблюдают за этим -- каждый должен получить норму, ни крошки больше. Никому предпочтения, всем поровну. Как всегда, каждому куску присваивается номер. Карточки с номерами кладут в старую шапку. И как всегда, каждый вытаскивает карточку из шапки и получает кусок, соответствующий номеру. Только обычная пайка хлеба, ни грамма больше. А о повидле и яйце нечего и мечтать. Они ждут обеда. Но снова -- разочарование. И сегодня, в праздник Пасхи, - лишь три четверти литра жидкого супа и ложка каши. Теперь остается одна надежда -- может, к ужину дадут что-нибудь сверх обычной нормы. Однако ни Тео Хенн, ни Петер Шмиц больше не надеются на праздничную добавку. Теперь они надеются только на себя. Они решили бежать уже сегодня вечером. Прогуливаясь после обеда по территории лагеря, они обнаруживают в заборе место, где колючая проволока проржавела. Вот отсюда-то оба и убегут. Правда, одно обстоятельство может помешать побегу. Уже на второй день пребывания в лагере они заметили, что за ними внимательно наблюдает паренек лет девятнадцати, этнический немец из Венгрии. Он следит за каждым их шагом. "Ему поручили шпионить за нами", - догадывается Шмиц, когда после обеда друзья обсуждают план побега. -- "Это ясно как дважды два. Русские не доверяют нам!" "Этого типа нужно вывести из игры!" - решает Хенн. Перед ужином в помещении столовой неожиданно появляется комендант лагеря. Всех ожидает праздничный сюрприз -- чайная ложка повидла... Поужинав, Петер Шмиц и Тео Хенн первыми покидают столовую. Паренек тоже поднимается и идет за ними. Этот высокий, худой мальчик едва ли понимает, зачем его заставляют следить за новичками. У выхода из столовой Хенн оборачивает, смотрит на мальчишку: "Что тебе от нас нужно?" Тот притворяется непонимающим. "Не прикидывайся дурачком! Я знаю, что тебе поручили шпионить за нами", - говорит Хенн. Паренек отводит глаза. "Верно я говорю?" - не унимается Хенн. Мальчик молча, беспомощно кивает. "Это ты напрасно делаешь", - резюмирует Тео. Теперь у него нет другого выхода: точным боксерским ударом в подбородок он опрокидывает паренька на землю. Через секунду он уже у забора, у того самого места, которое они с Петером обнаружили после обеда. Два сильных удара ногой -- и в заборе образуется дыра. Оба приятеля бросаются в темноту ночи. Внезапно из-за облака показывается полная луна, ярко освещая все вокруг. Беглецы едва успели отбежать от забора около двухсот метров. Вслед им гремят выстрелы. Похоже, мальчишка очнулся и поднял тревогу. Петер и Тео несутся дальше. Отчаяние придает им силы. За спиной они слышат шум мотора. Оба, как по команде, бегут к полю, бросаются ничком на землю. Они видят, как к полю приближается грузовик с включенными фарами. На грузовике -- русские солдаты с ружьями наизготовку. Однако вместо того, чтобы спрыгнуть с грузовика и прочесать местность, солдаты остаются в кузове. Грузовик медленно проезжает мимо лежащих в темноте беглецов. Наконец шум мотора затихает вдали. Оба поднимаются и осторожно идут дальше. Сгорбившись, с трудом переводя дыхание, они уходят -- подальше от опасного места. И все время останавливаются, прислушиваясь -- нет ли за ними погони. Между тем небо опять затянуло. Компаса у беглецов больше нет, поэтому ориентироваться им тяжело. Они определяют направление по звездам, изредка показывающимся в просветах между облаками. Оба идут на запад. От лагеря в Макеевке они уже далеко -- преследования оттуда друзья больше не боятся, но все же идут, не останавливаясь, всю ночь. К утру голод вновь дает о себе знать. "Нам опять нужно просить милостыню", - настаивает Хенн. "Я боюсь", - колеблется Шмиц. Он устал, голоден и почти потерял надежду. "В любом случае нам нужно разделиться", - убеждает товарища Хенн. -- "Может, было бы вообще лучше, если бы днем мы шли поодиночке, а вечером встречались в определенном месте". Шмиц молчит. "Знаешь, я кое-что придумал", - пытается подбодрить товарища Хенн. -- "Ты, например, говоришь -- у тебя какое-нибудь задание, а свою машину ты оставил недалеко от въезда в деревню. В таких забытых Богом местах слово "машина" имеет особый вес. Вдруг русские женщины подумают -- ты и впрямь какая-нибудь шишка". Шмиц смеется. Похоже, от шутки товарища ему полегчало. Теперь оба действуют поодиночке. Каждый пытается выпросить какую-нибудь еду. Иногда им везет -- они получают миску каши. Однако часто, войдя в дом, беглецы замечают -- никакой еды здесь нет, а хозяйка со слезами на глазах отвечает на просьбу -- "нема хлеба!" Оба невольно вспоминают, как их кормили в лагере -- только шестьсот грамм хлеба да миска пустого супа. А что у этих людей? Неужели у них еще меньше, чем получали пленные? Каждый вечер друзья высчитывают, сколько километров они уже прошли. Как мало, как ужасно мало по сравнению с тем путем, который еще предстоит пройти! Мысли об этом приводят их в отчаяние. С каждым днем Шмиц становится все более нетерпеливым. Здравый смысл начинает изменять этому прежде хладнокровному, рассудительному человеку. "Не приведет ли это к срыву?" - опасается Хенн. Его опасения оказываются ненапрасными. На пятый день после побега из лагеря для перемещенных лиц погода резко меняется. С утра по небу ползут тяжелые черные тучи. Солнца как будто и не было. Мрачно и холодно. "При такой погоде бессмысленно идти дальше", - говорит Хенн. Однако Петер Шмиц, сжав губы, упрямо продолжает шагать. Ветер усиливается. Проходит немного времени, и начинается дождь. Посреди поля, через которое идут друзья, Хенн замечает примитивное укрытие -- навес на четырех деревянных подпорках. Укрытие невелико -- около четырех квадратных метров, метра полтора в высоту. Согнувшись, беглецы забираются под навес. Дождь усиливается. Друзья надеются, что дождь скоро прекратится. Но небо обложило тучами, льет как из ведра. За сплошной стеной дождя почти ничего не видно. Холодно и сыро. Не в силах пошевелиться, продрогшие беглецы, съежившись, сидят под низким навесом. "Проклятый дождь!" - дрожа от холода и сырости, бормочет Шмиц. Хенн молчит. Бесконечно долго тянется время. Друзья уже потеряли ему счет -- может, прошел час, а может, больше. "Надо идти дальше!" - выдавливает из себя Шмиц. Хенн думает -- это очередная шутка его товарища. "Я хочу домой", - уже нетерпеливо продолжает Шмиц. -- "Я всерьез говорю -- мы должны идти дальше! Немедленно!" "Я тоже хочу домой", - медленно произносит Хенн, - "но хочу идти домой сухим". "Не говори глупостей!" - раздражается Шмиц. Теперь уже Хенн теряет терпение: "Ты м впрямь не в своем уме! Как же мы пойдем дальше под таким дождем? Мы же потеряем направление! А наши стеганки впитают в себя столько влаги, что мы под их тяжестью вовсе двинуться не сможем. Да еще в нашей никудышней обуви! По этой грязи нам и шагу не ступить!" Петер Шмиц не отвечает. Остановившимися, полубезумными глазами он вглядывается в дождь. Так проходит некоторое время. "Нет, это меня с ума сведет!" - вдруг вырывается у Шмица. -- "Я пойду! А ты можешь оставаться здесь, пока не сдохнешь". Хенн тяжело вздыхает. "Ладно", - наконец говорит он. - "Ты старший. Я поступлю, как ты считаешь правильным". Несколько секунд друзья смотрят друг на друга. Затем Шмиц торопливо выходит из-под навеса -- в этот нескончаемый дождь, в эту непролазную грязь. Хенн двигается следом. Он с трудом шагает по размытой дождем земле, ставшей скользкой, как натертый паркет. Вдобавок на обуви остаются комья налипшей грязи. Беглецы поминутно останавливаются, чтобы счистить грязь. Их стеганая одежда постепенно пропитывается влагой, становится тяжелой, как свинец. Петер Шмиц беспомощно, с отчаянием вглядывается в дождь, в темноту -- а вдруг они идут по кругу, возвращаются назад? Неужели нет никакого выхода? Только чудо может теперь спасти их. И чудо происходит. Внезапно из темноты перед беглецами возникает стог сена. Отклонись друзья несколько метров в сторону, они прошли бы мимо! Какое счастье, что они наткнулись на этот стог! Без этого чуда -- небольшого стога сена -- они, наверное, не пережили бы эту ночь. Никогда до э того отчаяние не охватывало их с такой силой. Они бы просто не выдержали. Но теперь самообладание и трезвость мыслей снова возвращаются к беглецам. Они разгребают руками сено, обессилено, не снимая промокших стеганок, зарываются в стог. Через минуту оба спят глубоким сном. Как хочется есть! Чувство голода становится почти невыносимым. "Надо снова просить милостыню. Но осторожнее. Гораздо осторожнее, чем раньше", - рассуждает Шмиц. "Ты прав", - соглашается с товарищем Хенн. -- "Но лучше всего нам снова разойтись и просить поодиночке". Друзья расходятся. "До вечера!" Больше они не увидятся. Но оба пока не знают этого. Друзья договариваются встретиться вечером в овраге за маленькой деревушкой. Вечером Хенн первым приходит в условленное место. Просить милостыню было небезопасно: он несколько раз прятался от проезжавших мимо грузовиков с русскими солдатами и офицерами. Хенн терпеливо ждет товарища. Снова и снова выглядывает он из своего укрытия, смотрит, - не идет ли Шмиц. Но тот не появляется. Проходит время. Хенн становится все беспокойнее. Через пару часов Хенном овладевает тревожное чувство: с Петером что-то стряслось. Неужели его опять задержали русские? Внезапно он замечает, что с противоположной стороны к нему приближаются двое. Наверное, они видели, как Хенн спрятался в овраге, как он выглядывает оттуда. Тео понимает -- дальше ждать бессмысленно. Осторожно, стараясь не попасться в поле зрения русских, он выходит из своего укрытия. И продолжает путь уже один. В этот день темнота наступает как-то особенно быстро. Хенн снова идет всю ночь, не останавливаясь: ночью меньше вероятность, что его обнаружат. Вновь и вновь он мысленно задает себе одни и те же вопросы. И не может ответить ни на один из них. Что с Петером? Его снова задержали? Может, он ранен? Его мучают? Не выдаст ли он меня? И стоит ли одному идти дальше? В последнее время оба ходили поодиночке , но когда вечером встречались, могли обменяться опытом, дать друг другу несколько полезных советов. Теперь он должен рассчитывать только на себя. Хенн не знает, далеко ли еще до румынской границы. Он не знает, где может достать еду, не знает, найдет ли безопасное место для ночлега. Только бы не сбиться с пути, идти в правильном направлении! В эту ночь Хенн может ориентироваться по звездам -- в ночном небе легко отыскать Полярную звезду и Большую медведицу. Время от времени он сверяет путь, всматриваясь в небо. Но чем дальше он идет, тем больше овладевают им ощущение одиночества и тоски. Под этим высоким ночным небом, на этой бескрайней украинской равнине он кажется себе таким маленьким и беспомощным! Хенн шагает автоматически, с трудом передвигая ноги. И наконец чувствует -- он не в состоянии идти дальше. Напрасно высматривает он хоть какой-нибудь стожок, где можно переночевать. Ничего! Только степь, бескрайняя степь вокруг. Ему остается лишь одно -- просто лечь на землю. Прямо здесь, посреди степи. Укрыться Хенну нечем. Но тут он вспоминает, как вместе с другими пленными ехал в товарном вагоне сюда, на Украину. Тогда он убедился в том, что не следует ложиться в верхней одежде -- это не спасает от холода. Лучше всего эту одежду снять и ею укрыться. Тогда можно согреться за счет тепла, выделяемого собственным телом. Так Хенн и поступает. Он снимает стеганку и расстилает ее по земле. Затем ложится на один край стеганки, высоко, почти к подбородку подтягивает колени и укрывается другим краем стеганки. И действительно -- холода Хенн не чувствует, ему тепло. Но лежать скрючившись ужасно неудобно -- болят ноги, болит спина, болит шея. Он не может уснуть. Не выдержав, он вытягивает ноги. Ноги тут же становятся ледяными, и он снова подтягивает их. Однако усталость оказывается сильнее боли и холода. Хенн засыпает. Когда он, проснувшись, открывает глаза, уже светает. На западной стороне неба еще видны неяркие звезды. Хенн хочет встать, но с ужасом чувствует, что не может подняться. Закоченевшие, согнутые в непривычном положении ноги не подчиняются ему. Каждый мускул, каждый сустав пронизывает резкая боль. Какое-то время он массирует лодыжки, икры, колени. Боль медленно, постепенно стихает. Хенн с трудом вытягивает, распрямляет ноги - раз, другой, третий. Наконец ему удается встать. Но стоять трудно -- ноги как деревянные. Собравшись с силами, Хенн заставляет себя идти: раннее утро -- самое безопасное время. Первые шаги мучительны. Он едва переставляет ноги. Но у него есть цель: он хочет домой. Ради этого он одолеет все трудности, все невзгоды. И он идет дальше. Целый день Хен шагает, шагает, шагает. Один. Курс -- на запад. У него нет денег, чтобы купить еду. Он не знает языка этой страны -- только несколько слов, выученных в лагере. Из осторожности он избегает встреч с мужчинами и просит хлеб тогда, когда видит, что в деревенских избах -- только женщины. В один из последних апрельских дней Хенн приходит в маленькую деревушку. Он стучится в первую избу. В избе, как он и предполагал -- только старуха. Как обычно, на своем ломаном русском языке он просит хлеба. В ответ на его просьбу старая женщина отрицательно качает головой -- хлеба нет! Ну что ж, ему это не впервые. Но когда он уже готов выйти из избы, происходит неожиданное. Откуда-то из угла его окликает по-немецки мужской голос: "Эй, фриц, куда бежишь?" Хенн застывает на месте. Фриц! Так русские называют всех немцев. Он осторожно оборачивается и в полутьме избы замечает молодого мужчину. Хенн готов ко всему. Его пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки. Заметив это, мужчина говорит: "Не бойся, я тебя не выдам!" Хенн с интересом разглядывает его: парень производит приятное впечатление! Однако осторожность не помешает. "Я работал в Германии", - доверительно продолжает русский, - "у одного крестьянина в Эберсвальде. Мне там было очень хорошо. Я хотел написать ему, но это не разрешается". Парень приветливо смотрит на Хенна. "Я был военнопленным, но там мне было лучше, чем сейчас. В Германии каждое воскресенье у меня был свободный день. Да и еды тоже хватало. А здесь я должен работать всю неделю без выходных. И с едой тоже плохо". Хенн молча слушает. Его удивляет, что русский так открыто выражает свое недовольство. "Понимаешь", - продолжает свой рассказ русский, - "в нашей деревне, как и в других деревнях, организовали колхоз. После сбора урожая мы получаем определенное количество зерна, которого должно хватить до следующей жатвы. Остальное зерно мы должны сдать. Свое зерно мы разделили, чтобы до нового. А теперь от нас требуют -- сдайте в колхоз и от вашей доли!..." Только позже Хенн поймет, почему власти выжимают из колхозников все соки: в порту Николаева он увидит, как русское зерно грузят на иностранные суда. Русское правительство продает зерно за границу, а собственный народ голодает. "Теперь ты понимаешь", - извиняющимся тоном продолжает русский, - "почему моя мать не дала тебе хлеба. Моя мать -- немка. Ее предки переселились на Украину несколько столетий назад, основали на побережье Черного моря немецкие поселения. Сталин выселил немцев из обжитых мест и принудительно расселил по всей России. Мой отец должен работать в четырех сотнях километров отсюда. А мать по-немецки уже не говорит. Вот так в Советском Союзе все и уравнивается". Хенн внимательно слушает молодого мужчину. По тону русского он чувствует -- перед ним честный человек. Честный и ожесточенный. Хенн доверяет этому парню. "Мне еще повезло", - снова говорит русский. -- "Если бы меня не отпустили из-за туберкулеза, я оставался бы на Урале или сидел бы где-нибудь в другом лагере для бывших русских военнопленных. А знаешь, как они это делали? Когда советские войска "освободили" русских военнопленных, домой нас не отпустили. Наоборот, с нами обращались как с преступниками из-за того, что мы попали в плен. Нас отправили в трудовой лагерь, где мы должны были искупить свою "вину"... Хенн знал это. С людьми, побывавшими в немецком плену, он познакомился, когда работал на шахте в Макеевке. По советским законам все эти люди были осуждены на несколько лет и отправлены для "исправления" на принудительные работы. Пленные немцы сначала не хотели верить этому. А сейчас Хенн услышал то же самое из уст русского -- бывшего военнопленного. Он молчит, потрясенный рассказом. Молодой мужчина тоже молчит. Его мать тихо сидит в глубине комнаты, испуганно глядя на сына -- наверное, боится, что тот слишком откровенен. "Меня зовут Николай", - говорит русский. "А тебя как зовут?" Хенн называет свое настоящее имя, говорит, что он родом из Рейнланда и что бежал из лагеря для немецких военнопленных, который находится в Макеевке. "А где Рейнланд? Далеко от Эберсвальда?" - допытывается русский. "Около пятисот километров", - отвечает Хенн. "Пятьсот километров?" - удивленно переспрашивает Николай.- "А как ты думаешь добраться домой?" Хенн задумчиво смотри на него, тихо говорит: "С Божьей помощью, Николай". Несколько минут они молчат, о чем-то размышляя. Вдруг Николай говорит шепотом, хотя поблизости нет никого, кто мог бы его услышать: "Хочу дать тебе полезный совет". Тео Хенн удивлен. Еще час назад он не ожидал ничего подобного. "Когда в другой раз будешь просить хлеб, притворись немым!" "Немым?" "Да. Это очень просто: ты показываешь на свой рот, как будто хочешь есть и пить, а потом ладонью похлопываешь себя по животу". Николай сопровождает свое объяснение соответствующими жестами и мимикой. - "Так всякий тебя поймет. И кроме того, нет опасности, что тебя разоблачат. Каждый тебе поверит и отнесется с сочувствием". Поначалу совет Николая немного смущает Хенна, но потом кажется ему очень убедительным. "Ладно, я попробую", - с улыбкой говорит он. И прежде чем уйти, просит: "Николай, я хотел бы сбрить бороду, если можно. Я не брился с Пасхи". "Конечно можно! Я сам тебя побрею!" - предлагает Николай. Он намыливает отросшую щетину Хенна, потом осторожно соскребает ее длинным ножом. Нож не очень острый, и кожа на лице Хенна начинает гореть. Но Николай успешно справляется со своей работой. На прощание молодой русский достает большую буханку хлеба, отрезает краюшку, протягивает Хенну: "Это тебе в дорогу". Его мать смущенно смотрит на Тео -- ведь она вначале сказала, что хлеба нет. Хенн протягивает женщине руку, благодарит. Николай провожает Хенна до дверей, объясняет, как идти дальше. И со слезами на глазах прощается: "Передавай привет крестьянам в Эберсвальде!" Тео тоже растроган.Он всегда с опаской заходил в дома русских, боялся просить милостыню. А этому случайно встреченному русскому парню доверился сразу. И теперь приходится расставаться... В полдень Хенн решается попросить милостыню, выдав себя за немого. Деревня, к которой он подходит, похожа на другие украинские деревни: избы маленькие, приземистые, далеко отстоящие одна от другой. Хенн выбирает старую, покосившуюся избу. Постучав, открывает дверь. В большой комнате -- три женщины и пятеро ребятишек. Мужчин не видно, и это успокаивает Хенна. С простодушным видом он показывает рукой сначала на свой рот, потом на живот -- мол, хочу есть, у меня пустой желудок. Одна из женщин сразу понимает его, всплескивает руками: "А, фронтовик!" Хенн утвердительно кивает. Кажется, он понял правильно: эта женщина думает, что он утратил речь на фронте. Другая женщина пододвигает ему стул и предлагает сесть. Хенн робко принимает приглашение. Женщина ставит перед ним миску с кашей и кружку с молоком. Хенн радуется -- комедия удалась! Как благодарен он Николаю за ценный совет! Получилось! С первого раза получилось! Поев, Хенн низким поклоном благодарит хозяек. Он изображает немого как заправский артист. Теперь он русский солдат, потерявший речь на фронте. И никто не сможет задавать ему неприятные вопросы, когда он попросит милостыню. Однако в следующий раз Хенн не последует совету Николая. Под вечер, в другой деревне, он опять собирается просить милостыню. И опять -- как немой. Дом, в который он стучит, стоит в стороне от других домов деревни. Как обычно, он входит в дом, не дожидаясь ответа. Ища хозяев, он окидывает комнату мимолетным взглядом. И застывает от изумления: он видит молодую женщину, которая, сидя на скамейке, кормит грудью ребенка. Хенн быстро отворачивается и уже хочет выйти из дома. Но женщина окликает его: "В чем дело?" Мгновение Хенн стоит в нерешительности. Кроме женщины и ребенка, в доме никого нет. И ему не надо изображать немого. К тому же на вопрос женщины он реагирует неожиданно для самого себя. Не глядя на молодую мать, он говорит по- русски: "Не найдется ли у вас немного хлеба?" Хенн смущен: может, женщина стесняется того, что кормит ребенка при постороннем. И сейчас ему как-то неловко просить хлеба. Однако молодая мать совершенно не стыдится. Она кладет ребенка на скамью, не прикрыв грудь, подходит к шкафу, вынимает буханку хлеба, отрезает от нее большой кусок и подает незнакомцу. Не поднимая глаз, Хенн берет хлеб из рук женщины. Она спокойно стоит перед ним и возвращается к своему ребенку только тогда, когда тот начинает кричать. Хенн выходит из дома, изумленный и восхищенный одновременно. Идут дни, похожие один на другой. Теплое весеннее солнце живительным светом освещает бескрайние плодородные поля Украины. "Сегодня, должно быть, уже первое мая", - думает Хенн. Он прошел уже около четырехсот километров. Хенн установил себе норму: каждый день -- тридцать километров. Если, конечно, ничего не случится ничего непредвиденного. Но непредвиденное может случиться в любой день. В любой день может появиться угроза новой опасности. И все же каждый наступивший день отличается от предыдущего. В этот день Хенн в пути уже несколько часов. К полудню он подходит к большому селу. Он колеблется -- может, обойти это место стороной? Последний кусок хлеба он съел еще утром, поэтому решает войти в село и опять попросить милостыню. Село поражает его своими размерами. Через все село проходит прямая, немощеная и сильно разбитая проезжавшим по ней транспортом улица. По обеим ее сторонам тесно выстроились ряды домов. Выхода у Хенна нет -- он шагает по улице на глазах у прохожих. Улица быстро заполняется людьми. Мимо Хенна проходят группы молодых людей -- юношей и девушек. Все нарядно одеты. "Сегодня же первое мая!" - вспоминает Хенн. -- "У русских это праздник весны и труда". По-видимому, молодежь направляется к деревенской площади. Хенн замечает, что прохожие все чаще обращают на него внимание. Ситуация становится тревожной. Однако бежать ни в коем случае нельзя -- это привлекло бы к нему еще больше внимания. Недолго думая, он входит в ближайший дом. Лишь бы уйти с улицы! Однако против обыкновения, в доме не только женщины. Тут есть и мужчины! Хенну нужно быть предельно осторожным. Стараясь не показать охватившего его страха, внешне спокойный, Хенн просит есть, притворившись немым. Кажется, это ни у кого не вызывает подозрений. Одна из женщин приносит ему кусок хлеба и какое-то питье в кружке. Сидящие в комнате люди слушают чье-то выступление, транслирующееся по громкоговорителю. Громкий, победоносный голос заполняет все помещение. Очевидно, выступление посвящено майскому празднику. Хенн ест медленно, небольшими кусками. Хлебнув из кружки, он обнаруживает, что в ней вино. Он беспокойно озирается. "Пожалуй, в этом доме тоже небезопасно", - думает он и торопливо прощается. И снова Хенн на улице. Он видит -- все больше людей направляется к центру деревни. В руках у многих красные флажки и знамена. Прохожие с явным удивлением разглядывают странного человека, одетого в потрепанную стеганку и старые калоши - Хенн еще утром обвязал их куском рубашки, чтобы они не развалились окончательно. Его охватывает безумный страх -- в любой момент кто-нибудь может заговорить с ним, начнет расспрашивать... Он с отчаянием оглядывается по сторонам -- куда бы спрятаться от любопытных глаз? Но по обе стороны улицы сплошной стеной стоят дома. Скрыться Хенну негде -- ни тупичка, ни переулка. Отчаявшись, он входит в следующий дом. В душе он проклинает себя -- как же он раньше не сообразил, что первое мая -- праздник, что в этот день он должен быть особенно осторожен! В большой комнате -- четверо: две женщины, два старика. Волнение Хенна, его внутренне напряжение настолько велико, что он больше не чувствует ни голода, ни жажды. Однако он повторяет заученный жест -- дайте напиться, хочу пить. Одна из женщин подает ему стакан чая. Внезапно его осеняет -- сейчас важно выиграть время. Выпив чай, он вдруг закатывает глаза и с громким стоном падает на пол. Сидящие в комнате люди испуганно смотрят на стонущего, корчащегося от боли незнакомца. Хенн громко стонет, с перекошенным, будто от боли, лицом показывает на свой живот. Хозяева осторожно поднимают его, укладывают на скамью, кладут под голову подушку. Не меняя выражения лица, Хенн благодарно кивает и устало закрывает глаза. Внутренне Хенн собран и внимательно следит за развитием событий. Ему хочется подняться и уйти, но нельзя -- эти четверо по-прежнему сидят в комнате. Из комнатного репродуктора слышен победоносный голос оратора. Через несколько минут выступление заканчивается. Комнату наполняют звуки бравурного марша. "Совсем как при наци", - думает Хенн. На ум ему приходит сравнение -- до чего же обе системы схожи между собой!... Примерно через полчаса на улице, по мнению Хенна, должно стать спокойнее. Он как бы с трудом поднимается, жестами показывая, что должен идти дальше. Как и в прошлый раз, одна из женщин подносит ему стакан с вином -- наверное, по случаю праздника. Выйдя из дома, Хенн осторожно оглядывается по сторонам. И с облегчением видит -- главная улица совершенно пуста. Похоже, все теперь