душу), о Ведьме, высасывающей кровь у детей, о Буке и о других ужасах, то Ченче не оставалось ничего другого, как пугать ее россказнями о повешенных и расстрелянных, о зарубленных и зарезанных, а то и принесенных в жертву -- у них вырезали сердца прямо на поле боя! В другое время Тита была бы рада-радехонька отдаться чарам диковинных Ченчиных историй и даже поверить в некоторые из небылиц вроде той, в которой Панчо Вилье доставляют окровавленные сердца врагов, а он их съедает, -- да разве сейчас ей было до этого! Взгляд Педро вновь заставил Титу поверить в любовь, которую она испытывала к нему. Целые месяцы девушку угнетала мысль о том, что Педро либо обманул ее в день своей свадьбы, сказав о любви к ней лишь для того, чтобы она не страдала, либо со временем и впрямь влюбился в Росауру. Эта неуверенность родилась, когда он невесть отчего перестал превозносить ее кушанья. Тита в отчаянии усердствовала, готовя с каждым разом все вкуснее и вкуснее. Страдая по ночам, она придумывала какой-нибудь новый рецепт (само собой разумеется, лишь после того, как заканчивала вязать очередной кусок покрывала) в надежде восстановить отношения, установившиеся между нею и Педро с помощью еды. В эту пору страданий родились лучшие ее рецепты. Точно так же, как поэт играет словами, играла она по своей прихоти ингредиентами и дозами, добиваясь сказочных результатов. И хоть бы что! Все ее усилия были напрасны, она не могла вырвать из уст Педрони единого доброго словца. Чего она не знала, так это того, что Матушка Елена настоятельно "попросила" Педро впредь воздерживаться от восхваления блюд, -- не хватало еще, чтобы Росаура, которая и без того чувствовала себя не в своей тарелке по причине беременности, сделавшей ее бесформенной толстухой, выслушивала комплименты, которые ее муж делает Тите под тем предлогом, видите ли, что она чудеснейшим образом готовит. Крайне одиноко чувствовала себя Тита в ту пору. Ей так недоставало Начи! Она ненавидела всех, и Педро не был исключением. Она была убеждена: никогда, никогда больше она не будет любить. Разумеется, все эти убеждения улетучились как дым, едва она взяла на руки ребенка Росауры. Прохладным утром она собирала в птичнике к завтраку только что снесенные куриные яйца. Некоторые были еще теплые, и она засовывала их под блузку, прижимая к груди, чтобы как-то смягчить вечный холод, который она испытывала и который в последнее время донимал ее все больше. Обычно она поднималась первой, а в это утро встала даже на полчаса раньше: надо было уложить чемодан с одеждой для Гертрудис. Она решила воспользоваться тем, что Николас отправлялся пригнать стадо, и хотела тайком от матери попросить его доставить чемодан сестре. Тита делала это, потому что ее не покидала мысль, будто Гертрудис все еще ходит нагишом. Естественно, Тита не допускала, что того непременно требовала работа ее сестры в борделе на Границе, -- скорее всего, бедняжке просто нечего было надеть. Она быстро передала Николасу чемодан с одеждой и конверт с адресом заведения, где, возможно, обреталась Гертрудис, и вернулась, чтобы заняться обычными делами. Тут она услышала, как Педро закладывает повозку. Ей показалось странным, что он это делает в такой ранний час. Но увидев солнечный свет за окном, поняла, что припозднилась и что укладывание для Гертрудис вместе с ее бельем части их прошлого заняло больше времени, чем она предполагала. Не просто было уместить в одном чемодане день, когда все втроем они приняли свое первое причастие. А вот свеча, книга и фотография на фоне храма поместились свободно. Совершенно не помещались запахи тамаля (Тонкая кукурузная лепешка с различного рода начинкой и специями) и атоле (Маисовый кисель) которые Нача готовила им и которые они ели в компании с друзьями и близкими. Поместились косточки пестрого абрикоса, чего нельзя было сказать об улыбках во время игры этими косточками на школьном дворе и об учительнице Ховите, о качелях, о запахе спальной комнаты, о свежевзбитом шоколаде. Хорошо, что не поместились также тумаки и ругательства Матушки Елены -- просто Тита очень крепко закрыла чемодан, так что им туда было напопасть. Она вышла во двор в тот самый момент, когда Педро с отчаянием в голосе позвал ее. Он обыскался ее, потому что ему надо было срочно ехать в Игл-Пасс за доктором Брауном, пользовавшим всю их семью: у Росауры начались предродовые схватки. Педро умолял Титу побыть возле сестры, пока он не вернется. Только Тита и могла сделать это -- в доме не оставалось никого. Матушка Елена и Ченча отправились на рынок с намерением пополнить запасы провизии и вещей в связи со скорым рождением ребенка, дабы в доме было все необходимое. Они не могли заняться этим раньше из-за появления в округе федералистов и их опасных действий в городе. Покидая ранчо, женщины не предполагали, что ребенок может появиться на свет раньше, чем они думали: едва они уехали, как Росаура принялась за нелегкий труд деторождения. И не оставалось Тите ничего другого, как быть повитухой, в надежде, что продлится это недолго. Ей было все едино, мальчик это будет, девочка или неведомо кто еще. Но она никак не ожидала, что Педро схватят федералисты, которые бессовестно воспрепятствуют тому, чтобы он добрался до доктора, и что Матушка Елена с Ченчей не смогут вернуться из-за перестрелки, которая завязалась в городе, заставив их укрыться в доме семейства Ло- бо. Вот и вышло, что единственная, кому выпало находиться при рождении племянника, была она, именно она! За часы, проведенные возле сестры, Тита узнала больше, чем за все годы учебы в городской школе. И она, как никогда до этого, проклинала учителей и мать за то, что они не нашли случая рассказать ей, что надлежит делать во время родов. К чему ей было в этот момент знать названия планет и наставления Карреньо, все эти "от" и "до", если ее сестра была на краю гибели, а она ничем не могла ей помочь. За время беременности Росаура прибавила в весе тридцать килограммов, что отнюдь не облегчало муки первородящей. Помимо того, что сестра и так была крайне толста, Тита увидела, как тело ее начинает странно вздуваться -- сперва ноги, затем лицо и руки. Она отирала ей со лба пот и пыталась ее подбодрить, но Росаура, казалось, ее не слышит. Тита видела, как рождаются некоторые животные, но сейчас этот опыт вряд ли мог ей пригодиться. В те разы она была лишь зрительницей. Животные прекрасно знают, что они должны делать, а Тита не знала ничегошеньки. Она приготовила простыни, горячую воду, прокипятила ножницы. Она знала, что должна будет перерезать пуповину, но не знала, как, когда и в каком месте. Знала, что надо будет как-то позаботиться о младенце, когда он появится на свет, но не знала, как именно. Единственное, что она точно знала, так это, что сперва он должен родиться, но вот когда? Тита то и дело заглядывала сестре между ног -- ничего такого: на нее глядел темный, тихий, глубокий тоннель. Стоя на коленях перед Росаурой, она в крайнем отчаянии попросила Начу хоть как-то надоумить ее. Если уж она посвящала ее в кухонные рецепты, то могла бы пособить и в этом трудном деле! Кто-то ведь должен помочь Росауре свыше, коли ее сестра этого не умеет. Она и сама не знала, долго ли молилась, стоя на коленях, а когда наконец открыла глаза, темный тоннель -- целиком -- неожиданно стал превращаться в красную реку, в мощный вулкан, в рвущуюся бумагу. Плоть сестры отверзалась, открывая дорогу жизни. Тита до конца дней своих не могла забыть этот звук и то, как выглядела головка племянника, выходившего победителем из борьбы за жизнь. Эта головка была не ахти, скорее всего, у нее была форма продолговатой гири из-за давления, которому были подвержены косточки все эти долгие часы. Но Тите она показалась самой красивой из всех, которые она когда-либо видела. Плач ребенка заполонил все одинокие уголки ее сердца. Тогда она и поняла, что заново любит жизнь, этого дитенка к Педро, даже свою сестру, ненавидимую столь долгое время. Она взяла ребеночка на руки, поднесла его к лицу Росауры, и вместе они всплакнули, нежно обнимая его. С этого момента, следуя наставлениям, которые нашептывала Нача, она прекрасно знала, что должна делать: перерезать своевре- менно и в нужном месте пуповину, протереть тельце миндальным маслом, перевязать пупок и одеть новорожденного. Не испытывая ни малейших сомнений, она сперва надела на него распашонку, затем рубашечку, после чего перетянула пупок свивальником, подложила подгузник, натянула носочки и вязаные ботиночки и стянула ему ножки одной пеленкой, а другой, фланелевой, туго спеленала его, уложив на груди ручки, чтобы не царапал личико, после чего упрятала в пеньюар и укрыла плюшевым одеялом. Когда к ночи вернулись Матушка Елена с Ченчей, сопровождаемые женщинами из семейства Лобо, они были поражены профессиональной работой Титы. Спеленутый, как полешко, ребенок спокойно спал. Педро привез доктора Брауна только на следующий день, после того как его освободили. Возвращение Педро всех успокоило. Они страшились за его жизнь. Теперь им оставалось беспокоиться лишь за здоровье Росауры, которая все еще находилась в критическом состоянии и была очень распухшей. Доктор Браун самым тщательным образом обследовал ее. Только сейчас они поняли, сколь опасными были роды. По словам доктора, Росаура испытала приступ острого токсикоза, который мог убить ее. Он тоже удивился хладнокровию и решительности Титы, которая помогла роженице в столь неблагоприятных обстоятельствах. Впрочем, неизвестно, что больше привлекло его внимание: то, что Тита, не имея ни малейшего опыта, смогла управиться одна, или внезапно сделанное им открытие, что Тита, эта зубатая девчушка, превратилась в прелестную молодую женщину, на которую он до этого не обращал внимания. Со дня смерти жены, произошедшей пять лет назад, доктор ни разу не испытывал влечения к женщине. Боль потери любимой спутницы жизни оставляла его все эти годы бесчувственным к любви. Разглядывая Титу, он почувствовал, как у него забилось сердце. Мурашки пробегали по его телу, пробуждая и оживляя все его спящие чувства. Он смотрел на нее так, будто видел впервые. Такими приятными казались ему сейчас ее зубы, которые обрели дивную соразмерность в чарующей гармонии тонких и нежных черт лица. Голос Матушки Елены прервал его размышления, -- Доктор, не будете ли Вы столь любезны посещать нас два раза на день все то время, что моя дочь будет находиться в опасном состоянии? -- Непременно! Во-первых, это мой долг, а во-вторых, посещать Ваш чудный дом одно удовольствие. К счастью Матушка Елена, озабоченная здоровьем Росауры, не обратила внимания на блещущие восторгом глаза Джона Брауна, заглядевшегося на Титу. Заметь она это, не распахнула бы перед ним столь доверчиво двери своего дома. А так доктор не вызывал у нее никакой тревоги, единственное ее беспокойство со- стояло в том, что у Росауры не было молока. Слава Богу, в городе сыскалась кормилица, которая согласилась приходить к ребенку. Это была родственница Начи, она только что родила восьмого погодка и с готовностью приняла лестное приглашение вскормить внука Матушки Елены. Целый месяц она это прекраснейшим образом делала, пока однажды утром, отправившись в город проведать семью, не была настигнута шальной пулей во время перестрелки между повстанцами и федералистами. Ранение оказалось смертельным. Один из родственников принес это известие на ранчо в то самое время, когда Тита и Ченча перемешивали в большой глиняной посудине составные части рагу. Делают это в самую последнюю очередь, когда, как было сказано ранее, перемолоты все ингредиенты. Они перемешиваются в большой кастрюле, куда добавляют куски индюшатины, ломтики шоколада и сахар по вкусу. Когда все это загустеет, варево снимают с огня. Тита завершала приготовление рагу одна: Ченча, едва услышала горькую весть, тотчас отправилась в город поискать другую кормилицу. Вернулась она глубокой ночью, так никого и не сыскав. Ребенок без умолку плакал. Попытались было напоить его коровьим молоком, но он его пить не стал. Тогда Тита надумала дать ему чай, точно так же, как это проделывала с ней Нача. Не тут-то было: ребенок отклонил и чай. Ей пришло в голову накинуть шаль, забытую Лупитой, кормилицей, полагая, что мальчик успокоится, почуяв знакомый запах, исходивший от этой шали, но он заплакал еще пуще -- этот запах указывал, что скоро он получит пищу, и он не понимал, почему еда опаздывает. В отчаянии младенец искал свое молоко между грудей Титы. Самым непереносимым для нее всегда было, когда голодный человек просил у нее поесть, а она не могла его покормить. Это бесконечно ее огорчало. Не в силах больше терпеть, Тита, расстегнув блузку, предложила ребенку свою грудь. Девушка знала, что грудь совершенно суха, но, может быть, она послужит мальчику соской и как-то займет его, пока найдется способ утолить его голод. Ребенок с остервенением отловил сосок и засосал с такой поразительной силой, что извлек из груди молоко. Когда Тита увидела, что лицо младенца мало-помалу обретает спокойствие, и услышала, как он чмокает, она заподозрила нечто странное. Неужто он питается от нее? Чтобы убедиться в этом, она отняла ребенка от груди и увидела струйку молока. Тита никак не могла понять, что происходит. Разве возможно, чтобы у бездетной было молоко? Сверхъестественное это событие не имело объяснения. Как только ребенок почувствовал, что его лишают пищи, он зашелся плачем. Тита позволила ему снова найти грудь и не отнимала ее, покуда он полностью не утолил своего голода и, довольный, не забылся ангельским сном. Она была так поглощена созерцанием ребенка, что не услышала, как вошел Педро. Тита явилась ему воплощением самой Цереры (В римской мифологии -- богиня плодородия и земледелия, божество созревания хлебов; иносказательно "плоды Цереры" -- пища). Педро ничуть не удивился и не нуждался ни в каком объяснении. Как зачарованный, улыбаясь, он приблизился к ним, наклонился и поцеловал Титу в лоб. Та отняла у ребенка грудь, и Педро натурально увидел то, что до этого лишь обрисовывала ее одежда, -- пышные груди Титы. Она поспешила спрятать их под блузку. Педро молча, с большой нежностью помог ей сделать это. Вихрь противоречивых чувств овладел ими: любовь, желание, нежность, похоть, стыд, страх, что их застанут вместе. Скрип половиц под ногами Матушки Елены вовремя предупредил их об опасности. Тита успела должным образом оправить блузку, а Педро -- отстраниться прежде, чем вошла Матушка Елена. Так что, открыв дверь, она, исходя из дозволенных норм общественного поведения, не могла найти ничего такого, что могло бы ее насторожить. Педро и Тита были совершенно спокойны. И все же что-то ее встревожило, и она навострила все чувства в надежде понять причину своего беспокойства. -- Что с ребенком, Тита? Тебе удалось его накормить? -- Да, мамочка, он выпил свой чай и уснул. -- Хвала Господу! Что же ты ждешь, Педро, неси ребенка к жене. Дети не должны удаляться от матери. Педро унес ребенка, а Матушка Елена все еще не отводила пытливого взгляда от Титы, в глазах которой мерцала еле заметная растерянность, не понравившаяся матери. -- Ты приготовила чампуррадо1 для сестры? -- Да, мамочка. -- Дай мне его, я отнесу. Чтобы появилось молоко, Росауре надо пить его днями И ночами. Но сколько та ни пила чампуррадо, молоко у нее так и не появлялось. А вот у Титы с этого дня молока было столько, что если бы она захотела, то могла бы прокормить не одного Роберто, а еще двух младенцев. Так как Росаура все еще была слаба, никого не удивило, что Тита озаботилась кормлением племянника, однако никому и в голову не приходило, как она это делает, настолько они с Педро осторожничали, дабы никто ее за этим занятием не застал. Вот почему ребенок, вместо того чтобы стать поводом для их разлуки, на самом деле сблизил их. И казалось, что матерью ребенка была не Росаура, а Тита. Она это и впрямь чувствовала и чувств своих не скрывала. С какой гордостью носила Тита племянника в день крестин, показывая его приглашенным! Росаура смогла присутствовать лишь в храме, она все еще чувствовала себя неважно, и Тита заступила ее место на банкете. 1 Распространенный в Мексике напиток -- смесь киселя-атоле и шоколада. Доктор Джон Браун не мог налюбоваться на Титу. Он буквально не отводил от нее взгляда. Джон приехал на крестины лишь для того, чтобы, улучив момент, поговорить с нею с глазу на глаз. Хотя они и виделись каждый день во время врачебных визитов, которые Браун наносил Росауре, ему не представлялась возможность свободно поговорить с Титой наедине. Воспользовавшись тем, что Тита проходила вблизи от стола, за которым он находился, Джон поднялся и подошел к ней под предлогом поглядеть на ребенка. -- Как мило выглядит младенец рядом с такой красивой тетушкой! -- Спасибо, доктор. -- Могу представить, какой счастливой Вы были бы, будь ребенок, которого Вы держите на руках, Вашим. Тень печали легла на ее лицо. Заметив это, Джон извинился: -- Простите, похоже, я сказал что-то неуместное. -- Нет, вовсе нет... Просто я не могу выйти замуж и иметь детей, потому что должна ухаживать за матерью, пока она не умрет. -- Что Вы такое говорите! Вот нелепица... -- Но это действительно так. А теперь прошу Вас меня простить, мне надо уделить внимание гостям. Тита поспешно отошла, оставив Джона в полной растерянности. То же самое происходило и с ней, однако едва она снова взяла на руки Роберто, как тут же об- рела спокойствие. Какое ей дело до чужой судьбы, когда она может прижимать к груди младенца, принадлежащего ей, как никому другому. Она по праву занимала место матери, пусть и не владея официально этим титулом. Педро и Роберто принадлежали ей, а большего в жизни ей не надо. Тита была счастлива и поэтому не обратила внимания на то, что мать, точно так же, как Джон (хотя он-то -- по другим соображениям), ни на одно мгновение не теряет ее из виду, уверенная в том, что между ними что-то да есть. Занятая этой мыслью, Матушка Елена не съела ни крошки и была настолько занята своей следственной деятельностью, что проглядела успех праздника. Все сходились на том, что в наибольшей степени он удался благодаря Тите: рагу, ею приготовленное, было восхитительным! Она не переставала принимать комплименты. Тита, отвечая на вопросы, говорила, что секрет лишь в том, что рагу она готовила с огромной любовью. Педро в это время находился рядом, и они обменялись мгновенными взглядами заговорщиков, вспоминая, как Тита перетирала на камне-метате специи. Тут-то, к несчастью, орлиный взгляд Матушки Елены с двадцати метров и засек блеск в их глазах, что ее глубочайшим образом задело. Среди- присутствующих она действительно была самой озабоченной, и для этого были основания, так как странным образом после рагу все гости вышли из-за стола в состоянии эйфории, обуреваемые приступами веселья весьма необычного свойства. Они смеялись и галдели, как никогда до этого, и должны были пройти долгие годы, прежде чем снова им улыбнулось бы счастье. Революционная война несла голод и смерть. Но казалось, что в эти часы все хотели забыть про пальбу на улицах. Только Матушка Елена не утратила выдержки, хотя и сдерживала свое раздражение с большим трудом. Воспользовавшись моментом, когда Тита была достаточно близко, чтобы не пропустить ни единого слова, Матушка Елена громко высказала отцу Игнасио свои соображения: -- По тому, святой отец, как складываются дела, я опасаюсь, что в один прекрасный день Росауре потребуется помощь врача и мы не сможем привезти его, как в день родов. Думаю, самое уместное, когда у нее появятся силы, отправить ее вместе с мужем и сыном в Сан-Антонио, что в Техасе, к моему племяннику. Там она будет располагать лучшей медицинской помощью. -- Не могу согласиться с Вами, донья Елена. Именно в силу того, как складывается политическая ситуация, Вам понадобится мужчина, надо же кому-то защищать дом. -- Никогда я в нем не нуждалась, для чего он, если я сама управлялась с моим ранчо и моими дочерями? Мужчины не так уж и важны для жизни, святой отец, -- сказала она со значением. -- А революции не так страшны, как их малюют. И перец -- не беда, коли есть вода! -- Уж это точно! -- ответил священник, смеясь. -- Ну и донья Елена! Не в бровь, а в глаз. А скажите. Вы подумали, где Педро мог бы работать в Сан-Антонио? -- А хотя бы счетоводом в компании моего племянника. Тут не будет проблем, он ведь английским владеет в совершенстве. Слова, услышанные Титой, прозвучали в ее ушах как орудийный залп! Она не могла позволить, чтобы это произошло. Невозможно, чтобы именно сейчас у нее отняли ребенка. Она должна воспрепятствовать этому любой ценой. Все-таки Матушке Елене удалось испортить праздник! Первый праздник в жизни, которому она радовалась всем сердцем... Продолжение следует... Очередное блюдо: Колбаски по-северному. Глава V I МАЙ КОЛБАСА ПО-СЕВЕРНОМУ ПРОДУКТЫ: 8 килограммов свиного филе, 2 килограмма говяжьей вырезки, 1 килограмм широких перцев, 60 граммов тмина, 60 граммов душицы, 30 граммов перца, 60 граммов гвоздики, 2 чашки чеснока, 2 литра яблочного уксуса, 1/4 килограмма соли Способ приготовление: Уксус ставят на огонь и добавляют стручки перца, из которых до этого удаляют зерна. После кипячения кастрюлю снимают с огня и накрывают крышкой, чтобы Перцы размякли. Управившись с перцами, Ченча ринулась в сад помогать Тите искать червей. С минуты на минуту в кухню должна была нагрянуть Матушка Елена, чтобы проверить, приготовлена ли колбаса и греется ли вода для купания, а они с обоими заданиями изрядно припоздали. Тут надо сказать, что с того самого дня, как Педро, Росаура и ребеночек переехали жить в Сан-Антонио, что в Техасе, Тита утратила какой бы то ни было интерес к жизни, кроме разве что чувства сострадания к беззащитному птенцу, которого она кормила червяками. А там дом мог хоть сгореть -- она не обратила бы на это никакого внимания. Вдруг Матушка Елена прознает, что Тита устранилась от приготовления колбасы? Ченча боялась и подумать о последствиях. А запасти колбасу Матушка Елена решила, поскольку так можно было лучше всего и наиболее экономно использовать свиное мясо, которое обеспечило бы на длительное время хорошее пропитание без боязни, что оно испортится. До этого они успели припасти немалое количество коп- ченого мяса, окорока, шпика и топленого жира. Оставалось извлечь максимальную пользу из свиньи, одного из немногих животных, переживших посещение представителей революционной армии, чему они сподобились незадолго до этого. В тот день, когда заявились повстанцы, на ранчо находились только Матушка Елена, Тита, Ченча да два пеона -- Росалйо и Гуадалупе. Николас, управитель, все еще не вернулся со скотиной, которую он по крайней необходимости отправился прикупить, -- из-за скудости питания они вынуждены были бы забить последнюю живность, которая у них оставалась, вот и надо было подумать о восполнении стада. Помогать Николасу отправились двое самых расторопных помощников. Присматривать за ранчо он оставил своего сына Фелипе, но Матушка Елена взяла командование в свои руки, дабы Фелипе отправился в Сан-Антонио, что в Техасе, добывать известия о Педро и его семье. Они опасались, не стряслось ли чего: со дня их отъезда от них не было ни слуху ни духу. Когда Росалйо примчался галопом с вестью, что к ранчо приближается отряд, Матушка Елена достала ружье и, пока его чистила, все думала, как утаить от прожорливых и похотливых визитеров самое ценное из того, что было на ранчо. Сведения о революционерах, которыми она располагала, не содержали ничего обнадеживающего. Сказать по правде, эти сведения не вызывали особого доверия, ибо исходили от отца Игнасио и от главы муниципалитета города Пьедрас-Неграс. От них она узнала, что эти люди, врываясь в дома, грабят что ни попадя, а девушек насилуют. Исходя из этого, она и приказала ненадежнее спрятать в подвале Титу, Ченчу и свинью. Когда .революционеры нагрянули, Матушка Елена встретила их у входа в дом. Ружье она спрятала под юбками, рядом стояли Росалйо и Гуадалупе. Ее глаза встретились с глазами капитана, командира этого отряда, и по ее твердому взгляду он сразу понял, что женщина эта -- крепкий орешек. -- Добрый вечер, сеньора. Вы хозяйка ранчо? -- Она самая. Что Вам угодно? -- Мы прибыли, чтобы по-хорошему договориться с Вами о сотрудничестве. -- А я по-хорошему говорю Вам: забирайте все, что вашей душе угодно, из провизии, какую найдете в амбаре и в сарае. Но не советую прикасаться к чему-либо в доме, понятно? Это для моего личного пользования. Капитан шутливо отдал ей честь и ответил: -- Понятно, мой генерал. Солдатам шутка пришлась по душе, и они шумно приветствовали ее, но капитан смекнул, что с Матушкой Еленой шутки плохи: она говорила серьезно, очень серьезно. Стараясь не выказать замешательства под ее властным недобрым взглядом, он приказал обыскать ранчо. Нашли они не бог весть что: немного маиса в початках и восемь кур. Один из сержантов, весьма недовольный, подойдя к капитану, сказал: -- Старуха, видать, все в доме припрятала, прикажите поискать внутри! Матушка Елена, положив палец на спусковой крючок, предупредила: -- Я ведь не шутки шучу, ясно сказано, в мой дом не войдет никто! Сержант, похохатывая и размахивая зажатыми в обеих руках курами, попытался направиться к входу. Матушка Елена вскинула ружье, оперлась о стену, чтобы отдача не свалила ее с ног, и выстрелила в кур. Во все стороны полетели ошметки мяса, запахло палеными перьями. Росалио и Гуадалупе вытащили свои пистолеты, тот и другой дрожали, совершенно уверенные, что это их последний день земной жизни. Солдат, стоявший рядом с капитаном, хотел было пальнуть в Матушку Елену, но капитан жестом воспрепятствовал этому. Все ждали его сигнала для штурма. -- У меня очень хорошее чутье и очень плохой характер, капитан. Следующий выстрел -- для Вас, и уверяю, что я успею выстрелить прежде, чем меня убьют. Так не лучше ли нам уважать друг друга, ведь если мы умрем, обо мне никто и не вспомнит, но уж наверняка вся нация будет оплакивать потерю такого героя, как Вы, не так ли? И впрямь, взгляд Матушки Елены было довольно трудно выдержать даже капитану. Было в этом взгляде что-то пугающее. Неописуемым страхом только и можно было назвать чувство, которое он вызывал у тех, кто с ним сталкивался: люди не только чувствовали себя приговоренными к смерти за неведомое преступление, но чудилось им, будто приговор этот вот-вот приведут в исполнение. Детский ужас перед безграничной материнской властью овладевал людьми. -- Да, Вы правы. Но не бойтесь, никто Вас не убьет, никто не оскорбит, этого еще не хватало. Столь храбрая, как Вы, женщина может вызывать одно только восхищение! -- И, обращаясь к солдатам, добавил: -- Никому в дом не входить. Посмотрите, что еще можно здесь взять, и в дорогу. Нашли они лишь большую голубятню, занимавшую весь просторный чердак под двускатной крышей огромного дома. Чтобы добраться до голубятни, надо было вскарабкаться по семиметровой лестнице. Три повстанца, поднявшись, разинули рты, не в силах сдвинуться с места, пораженные размерами полутемной голубятни и курлыканьем множества голубей, влетавших и вылетавших через маленькие боковые окошки. Прикрыв дверь и окошки, чтобы ни одна из птиц не могла улизнуть, они принялись хватать птенцов и голубок. Набрали они такое количество птиц, что батальон теперь мог объедаться целую неделю. Прежде чем отступить, капитан объехал задний двор, глубоко вдыхая стойкий запах роз, все еще державшийся в этом месте. Он закрыл глаза и на какое-то мгновение словно окаменел. Вернувшись к Матушке Елене, он спросил: -- Я так понимаю, что у Вас три дочери, где же они? -- Старшая и младшая живут в Соединенных Штатах, а третья умерла. Похоже, это заявление взволновало капитана. Еле слышным голосом он промолвил: -- Жаль, очень жаль. Он простился с Матушкой Еленой, отвесив ей низкий поклон. Уехали они так же мирно, как и приехали, и Матушка Елена была даже обескуражена их поведением по отношению к ней: оно совершенно не соответствовало образу хладнокровных головорезов, коих она ожидала увидеть. С того дня она предпочитала не высказывать своего суждения о революционерах. Откуда ей было знать, что капитан этот был не кем иным, как тем самым Хуаном Алехандресом, за несколько месяцев до этого умыкнувшим ее дочь Гертрудис. И все же от внимания капитана, хотя он был совсем близко от этого тайника, ускользнуло, что на заднем дворе у Матушки Елены схоронены под золой целых двадцать кур, забитых перед самым их налетом. Куры откармливаются пшеницей или овсом и как есть, с перьями, помещаются внутрь большого глиняного сосуда. Сосуд покрывают тряпкой. При этом способе мясо останется свежим в течение целой недели. Так поступали на ранчо с незапамятных времен, когда надо было сохранить дичь после охоты. - По выходе из укрытия Титу прежде всего поразило то, что она не услышала вор- кования голубей, которое с тех пор, как она себя помнила, было частью ее повседневной жизни. Это внезапное безмолвие заставило ее еще острей почувствовать свое одиночество. Именно в этот момент у нее особенно сильно защемило сердце при мысли о том, что Педро, Росаура и Роберто покинули ранчо. Она быстро поднялась по ступенькам большущей лестницы, но единственное, что нашла на голубятне, так это ковер из перьев да обычную для этого места грязь. Ветер, проскальзывавший в открытую дверку, поднимал какое-нибудь перышко, которое тут же безмолвно опускалось на ковер из перьев. Неожиданно до ее слуха донесся еле слышный писк -- маленький, только что вылупившийся птенчик чудом избежал побоища. Тита подняла его и решила спуститься, но сперва на миг задержалась у окошка, вглядываясь в пыль, которую оставили кони солдат, только что покинувших ранчо. Ее крайне удивило, почему они не причинили матери никакого вреда. Все то время, что она находилась в укрытии, она молилась, чтобы с Матушкой Еленой не случилось ничего плохого, и все же где-то глубоко-глубоко в душе у нее теплилась надежда, что когда она выйдет, то найдет ее мертвой. Тита устыдилась подобных мыслей. Она уместила птенца между грудей, чтобы освободить руки, и, крепко держась за опасную лестницу, спустилась на землю. С этого дня кормить заморыша-птенца стало ее главной заботой, только это давало ее жизни какой-то смысл, конечно, несравнимый с той полнотой чувств, которую она испытывала, кормя грудью человеческое существо, но каким-то образом на эти чувства похожий. Горе, причиненное разлукой с племянником, иссушило ее груди. Покуда они с Ченчей искали червей для птенца, Тита все думала, кто и как кормит Роберто. Эта мысль терзала ее днем и ночью. За весь месяц она не могла заснуть ни на мгновение. Единственное, чего она добилась за это время, так это чуть ли не пятикратного увеличения своего огромного покрывала. Ченча, желая избавить Титу от страдальческих мыслей, силком вытолкала ее на кухню, усадила перед ступой-метате и заставила перетирать специи вместе с перцами. Для облегчения этой работы неплохо по мере перетирания подливать немного уксуса. Под конец мелко нарубленное и перемолотое мясо смешивается с перцами и специями, после чего фаршу дают выстояться, желательно в течение ночи. Едва они начали перетирку, как на кухню влетела Матушка Елена, спрашивая, почему до сих пор не наполнена лохань для ее купания. Ей не нравилось купаться слишком поздно, потому что волосы тогда не успевали как следует просохнуть. Для Матушки Елены подготовка к купанию была равнозначна подготовке к какой-нибудь важной церемонии. Вода должна была кипятиться с цветами лаванды, этот аромат Матушка Елена предпочитала любому другому. После отвар процеживался через чистое полотно и в него добавлялось несколько капель водки. Наконец, надо было натаскать много ведер горячей воды в темный закуток, находившийся в самом конце дома рядом с кухней. За отсутствием окон в этой каморке почти не было света, который лишь изредка просачивался сквозь узкую дверь. Чуть ли не половину комнаты занимала большая лохань. Рядом стоял свинцовый сосуд с водой "ши-ши" (Индейское название одной из мексиканских агав, мясистые листья которой обладают моющими свойствами) для мытья волос. Только Тита, сподобленная ухаживать за матерью до самой ее кончины, допускалась к ритуалу и могла видеть ее голой. Никто больше. Поэтому и выстроили комнатенку, которая избавляла Матушку Елену от сторонних глаз. Сначала Тита мыла ей тело, затем волосы и наконец оставляла ее на некоторое время отдохнуть. Пока та наслаждалась водой, она успевала выгладить белье, которое Матушка Елена надевала по выходе из лохани. По знаку матери Тита помогала ей вытереться и как можно быстрее надеть хорошо проутюженное белье, что уберегало ее от простуды. После этого Тита на миллиметр приоткрывала дверь, и комната едва заметно охлаждалась, так что Матушка Елена не замечала смены температуры. А Тита расчесывала ей волосы в слабых лучах света, который едва проникал через дверную щель, волшебным образом оживляя причудливые наплывы водяного пара. Она расчесывала ей волосы, пока они не становились совершенно сухими, и тогда она заплетала ей косу. Этим и завершался ритуал. Тита всегда благодарила Господа Бога за то, что Матушка Елена мылась лишь раз в неделю. В противном случае жизнь Титы была бы настоящей мукой. По мнению Матушки Елены, с купанием у Титы происходило то же, что и со стряпаньем: чем больше дочь старалась, тем больше совершала ошибок. То на рубашке оказывалась складочка, то вода была недостаточно согретой, то коса была заплетена криво. В общем и целом казалось, что единственным достоинством Матушки Елены было находить недостатки. Но никогда она не находила их столько, сколько в этот день. Впрочем, Тита и впрямь проявила небрежность чуть ли не в каждом из пунктов церемониала. Вода была такой горячей, что Матушка Елена, ступив в лохань, обожгла ногу. Забыла Тита и про ароматное "ши-ши" для мытья волос, сожгла нижнюю юбку и рубашку, к тому же слишком широко открыла дверь -- вот и дождалась того, что Матушка Елена ее отчитала, выгнав из ванного застенка. Тита поспешила на кухню с грязным бельем под мышкой, удрученная внушениями матери и своими грубейшими промашками. Больше всего ее угнетало, что придется заново корпеть над сожженным бельем. Такое злосчастье случилось с ней лишь однажды. И теперь она должна была окунуть рыжие пятнышки в раствор хлората поташа и в легкий щелочной раствор, ополоснув разок-другой, пока пятна не исчезнут, перемежая эту занудную работу стиркой черного платья матери. Для этого она должна была растворить бычью желчь в небольшом количестве кипящей воды, смочить мягкую губку и, увлажнив всю одежду, тут же прополоскать ее в чистой воде и повесить для просушки. Тита не разгибая спины стирала и стирала белье, подобно тому как делала это не раз с пеленками Роберто, отстирывая их до белизны. Она кипятила их в небольшом количестве мочи, куда опускала на несколько мгновений грязное место, после чего простирывала пеленку в чистой воде. Таким нехитрым способом и удавалось избавиться от пятен. Однако сейчас, как ни макала она пеленки в мочу, их ужасающая чернота и не думала исчезать. Внезапно Тита поняла, что бьется она не над пеленками Роберто, а над одеждой матери, старательно погружая ее в ночной горшок, который поутру забыла вымыть у дворового стока. Окончательно расстроившись, она начала исправлять свою оплошность. Оказавшись на кухне, Тита попыталась сосредоточиться на том, что делает. Во что бы то ни стало надо было отрешиться от терзавших душу воспоминаний, иначе ярость Матушки Елены могла обрушиться на нее с минуты на минуту. Перед самым купанием матери Тита завершила приготовление фарша для колбасок, он выстоялся, так что теперь можно было приступить к набивке кишок. Это должны быть коровьи кишки, обязательно целые и хорошо промытые. Для набивки пользуются воронкой. Кишки туго перевязывают на расстоянии в четыре пальца и протыкают иголкой, чтобы внутри не оставалось воздуха, из-за чего колбаски могут испортиться. Набивать надо как можно плотнее, без пустот. Как ни старалась Тита избежать воспоминаний, они наплывали на нее чередой, заставляя совершать одну оплошность за другой. Да и как она могла прогнать их, если обминала в руках толстенную колбаску, навевавшую видение душной летней ночи, когда все домашние вышли спать во двор. В жаркую пору, когда зной делался невыносимым, во дворе развешивали гамаки. На стол ставился большой жбан со льдом, в который клали куски арбуза на случай, если ночью кто-то встанет, испытывая жажду, -- свежий ломоть как раз ее и утолит. Матушка Елена была большая мастерица разрезать арбузы: взяв остро заточенный нож, она вонзала его кончик точно на глубину зеленой корки, оставляя нетронутой внутренность арбуза. Сделав на кожуре несколько математически точных надрезов, она брала арбуз и наносила им один удар по камню -- особым, ей одной ведомым местом: как по волшебству арбуз раскрывался, подобно бутону цветка, являя изумленным зрителям нетронутый ножом красный шар. Что и говорить, по части разбивания, разрушения, расчленения, разора, разлучения, разрезания, расстраивания, разгона Матушке Елене не было равных. После ее смерти никому не удавалось повторить этот ее фокус. Лежа в гамаке, Тита услышала, как кто-то, проснувшись, отправился за куском арбуза. Ей захотелось в туалет. Весь день она пила пиво -- не для унятия жажды, а чтобы накопить побольше молока для племянника. Тот преспокойненько спал рядом с ее сестрой. Тита поднялась и в кромешной темноте на ощупь побрела в сторону туалета, пытаясь вспомнить, где находятся гамаки, чтобы, паче чаяния, не потревожить спящих. Педро, сидя в своем гамаке, ел арбуз и думал о Тите. Сознание того, что она спит где-то поблизости, не давало ему покоя. Он не мог сомкнуть глаз, думая о том, что находится всего в нескольких шагах от нее... и от Матушки Елены, разумеется. На миг он перестал дышать, услышав в темноте звук шагов. Вне всякого сомнения, это была Тита -- особый аромат, распространившийся в воздухе, смесь жасминного запаха и запахов кухни, мог принадлежать только ей. А что, если Тита поднялась, чтобы отыскать его! Шум ее приближающихся шагов был заглушен яростным биением его сердца. Нет, теперь шаги удалялись в сторону туалета. Педро бесшумно вскочил и по-рысьи в два прыжка настиг ее. Почувствовав, что кто-то притягивает ее к себе и зажимает ей рот, Тита не на шутку перепугалась, но тут же догадалась, кому принадлежали эти руки, и безо всякого сопротивления позволила одной из них скользнуть по ее шее и груди, а затем -- для более полного обследования -- пропутешествовать по всему ее телу. Пока она обмирала, осязая губами поцелуй Педро, он, схватив ее руку, пригласил Титу ознакомиться с его телом. И она робко коснулась твердых мускулов его предплечья и груди. Ниже трепетала под бельем пылающая головня. В страхе она отдернула руку, напуганная не столько своим открытием, сколько криком Матушки Елены. -- Ты где, Тита? -- Здесь я, мамочка, в туалет ходила. Боясь, как бы мать не почуяла неладное, Тита быстрехонько вернулась в свой гамак, где и промаялась всю ночь, терзаемая нестерпимой нуждой, которая с