более зрелой и трезвой. Она широко раскрыла глаза. "Нет, - ответила она.- Они мне безразличны. Только затем..." Она запнулась. - Зачем?! - настаивал профессор. - Только затем-только затем-чтобы и они обрезали себе волосы. - Что? - спросил старик. Альрауне расхохоталась: "Чтобы они тоже обрезали волосы. Совсем обрезали! Еще больше, чем я. Коротко. Я им напишу, чтобы они совсем остриглись,- и они это сделают". "Ну, такими глупыми они, наверное, не будут",- заметил он. "Нет, будут! - воскликнула она. -Они это сделают. Я сказала, что мы все острижемся, и они обещали, если я сделаю это первая. Но я позабыла и вспомнила только тогда, когда ты заговорил о моих волосах". Тайный советник рассмеялся: "Они обещали, - мало ли, что обещаешь; но они не сделают: ты останешься в дурах". Она встала со стула и подошла вплотную к профессору. "Нет,- хрипло прошептала она,- они сделают. Они знают превосходно, что я им вырву все волосы, если они этого не сделают. А они-они боятся меня даже когда я не с ними". Взволнованная, слегка дрожа, стояла она перед тайным советником. "Ты так уверена, что они это сделают?" - спросил он. И она ответила с самоуверенной гордостью: "Иначе быть не может!" Он заразился тотчас же ее самоуверенностью и больше не удивлялся. - Зачем тебе это нужно? - спросил он. В одно мгновение она преобразилась. Все странное вдруг исчезло, она снова предстала перед ним капризным, упрямым ребенком. - Да, да, - засмеялась она, и ее маленькие ручки погладил ли пышные пряди волос.- Да, да. Видишь, в чем дело: мне тяжело с волосами, у меня иногда болела голова. И кроме того - мне очень идут короткие локоны, я знаю. А они будут уродами, - как обезьяны будут они там, в первом классе мадемуазель де Винтелен. И будут выть, все эти дуры, а мадемуазель де Винтелен будет ругаться, а новая мисс и классная дама побелеют от злости. Она захлопала в ладоши и громко, весело рассмеялась. - Ты мне поможешь? - спросила она.- Как их упаковать? Тайный советник ответил: "Поодиночке. Заказною бандеролью". Она кивнула: "Хорошо, хорошо". За столом она начала рассказывать ему, как будут выглядеть девочки - без волос. Высокая, стройная Эвелина Клиффорд с гладкими белокурыми волосами и толстушка Луизон, которая носит высокую прическу. И две графини Роденберг, Анна и Андреа,- их длинные кудри вьются вокруг хорошеньких личиков. - Все остригутся, - засмеялась она, - они станут похожи на морских котов, над ними все будут смеяться. Они пошли в библиотеку. Тайный советник помог уложить волосы, дал ей коробки, бечевку, сургуч, почтовые марки. Закурил сигару, изжевал кончик, глядя, как она пишет письма. Семь писем к семи девушкам в Спа. На конверте старинный герб тен-Бринкенов: наверху Иоганн Непомук, а внизу серебристая цапля, борющаяся со змеей. Цапля - эмблема тен-Бринкенов. Он посмотрел на нее, и по его старой коже пробежали мурашки. Проснулись старые воспоминания, сластолюбивые мысли о подростках, мальчиках и девочках... Она, Альрауне, - и мальчик и девочка в одно и то же время. По его толстым губам потекла слюна, увлажняя черную гаванну. Он опять посмотрел на нее жадным дрожащим взглядом. И он понял в одну минуту, что влечет людей к этому странному маленькому созданию. Они будто рыбы, которые плывут на приманку и не видят крючка, он же хорошо видит острый крючок и думает, как бы его избегнуть - и все-таки съесть лакомый кусок... Вольф Гонтрам служил в городской конторе тайного советника. Приемный отец взял его из гимназии и поместил волонтером в один из крупных банков. Вольф забыл там, чему с трудом научился в школе, и пошел своею дорогой, делая все, что от него требовали. Потом, когда окончилось время учения, он поступил в контору тайного советника, которую тот назвал своим "секретариатом". Это было странное учреждение, секретариат его превосходительства. Заведовал им Карл Монен, доктор четырех факультетов, - старый патрон был им доволен. Он все еще не женился, но имел много знакомств и завязывал новые. Но все они ни к чему не вели. Волос у него давно уже не было, но он остался по-прежнему чутким: он всюду что-нибудь чуял-жену для себя, дела для тайного советника. Двое молодых людей оформляли книги и корреспонденцию. В конторе существовала особая комната с дощечкой: юрисконсульство. Здесь советник юстиции Гонтрам и Манассе, все еще не достигший этого звания, сидели по утрам. Они вели процессы тайного советника, которые росли изо дня в день: Монассе - наиболее верные, оканчивавшиеся выигрышем, а старый советник юстиции - безнадежные: он постоянно откладывал их и в конце концов приводил к желанному результату. Доктор Монен тоже имел отдельную комнату, вместе с ним сидел Вольф Гонтрам, которому он протежировал и которого старался образовывать на свой лад. Этот Монен знал много, едва ли меньше маленького Манассе, но никогда его познания ни в чем не соприкасались с его личностью. Он никогда не умел применять их на деле. Он собирал познания, будто мальчик коллекцию почтовых марок, - только потому, что их собирают сверстники. Они лежали где-то в ящике, он о них не заботился: только когда кто-нибудь выражал желание видеть редкую марку, вынимал альбом и раскрывал его: "Вот саксонская, три гроша, красная". Его что-то влекло к Вольфу Гонтраму. Быть может, большие черные глаза, которые он когда-то любил, когда они еще принадлежали его матери, - любил, как мог он любить и как любил сотни других. Чем отдаленнее были отношения с какой-либо женщиной, тем значительнее казались они ему. Он считал себя теперь интимным советником женщины, хотя на самом деле ни- когда не отваживался даже поцеловать ей руку. К тому же молодой Гонтрам так доверчиво выслушивал его любовные похождения, не сомневался ни на секунду в его геройских подвигах и видел в нем величайшего ловеласа, которым хотелось сделаться самому. Доктор Монен одевал его, учил завязывать галстук; давал книги, брал с собою в театр и на концерты, чтобы постоянно иметь благодарного слушателя для своей болтовни. Он считал себя светским человеком - и такого же хотел сделать из Вольфа Гонтрама. Нельзя отрицать, что одному ему Вольф был обязан тем, чем он стал. Ему нужен был такой учитель, который не требовал ничего и постоянно только давал, день за днем, почти каждую минуту, который воспитывал его совершенно незаметно, - и жизнь пробуждалась в Вольфе Гонтраме. Он был красив,- это видел и знал весь город. Один только Карл Монен не замечал этого: для него мысль о красоте была возможна лишь в тесной связи с какой-нибудь юбкой. И ему казалось красивым все то, что носило длинные волосы, - ничего больше. Но другие видели это. Когда он еще учился в гимназии, старики оборачивались, глядя ему вслед. Зато теперь за ним устремлялись взгляды из-под вуалей и из-под больших шляп, глаза красивых женщин. - Что-нибудь да выйдет, - проворчал маленький Манассе, сидя с советником юстиции и его сыном в концертном саду, - если она не отвернется, клянусь честью. У нее скоро заболит шея. - У кого? - спросил советник юстиции. - У кого? Да у ее королевского высочества, - воскликнул адвокат.- Поглядите, коллега, уже с полчаса она смотрит, не отрываясь, на вашего сына. Шею скоро себе свернет. - Ах, оставьте ее,- равнодушно заметил советник юстиции. Но маленький Манассе не унимался: "Сядь-ка сюда, Вольф!" - сказал он. Молодой человек повиновался и сел рядом с ним, повернувшись спиной к принцессе. Ах, эта красота пугала маленького адвоката, - как у его матери казалось ему, он видит за ней маску смерти. Это его мучило, терзало: он почти ненавидел мальчика, так же как когда-то любил его мать. Ненависть была какой-то странной - точно кошмар, точно горячее желание, чтобы судьба молодого Гонтрама свершилась скорее, - все равно она должна неминуемо разразиться над его головою - так лучше сегодня, чем завтра. Адвокату казалось, это принесло бы избавление, но тем не менее он делал все, лишь бы отсрочить его, помогал во всем, в чем только мог, молодому человеку, поддерживал словами и делом. Когда его превосходительство тен-Бринкен украл капитал приемного сына, он был вне себя. "Вы болван, вы идиот", - обрушился он на советника юстиции и чуть в него не вцепился, словно его покойная собачка Циклоп. Он рассказал отцу со всеми подробностями, как нагло надули его сына. Тайный советник взял себе виноградники и участки земли, которые Вольф получил по наследству от тетки, и заплатил за них ничтожную сумму. А ведь он открыл там целых три источника минеральной воды и теперь их эксплуатировал. - Ведь вам никогда бы это и в голову не пришло,-спокойно возразил советник юстиции. Маленький Манассе плюнул с досады. Не все ли равно? Земля стоит сейчас вшестеро больше. А то, что заплатил старый мошенник, он почти все засчитал за содержание мальчика. Это уж прямо свинство... Но сказанное не произвело никакого впечатления на советника юстиции. Он был добр, настолько добр, что видел в каждом человеке лишь хорошие стороны. В самых жестоких пре- ступниках он умел находить частицу доброго чувства. Он был от души благодарен тайному советнику, что тот поместил мальчика в своем секретариате, и говорил постоянно о там, что профессор обещал не позабыть Вольфа в своем завещании. - Профессор? - адвокат побагровел от скрытого негодования.- Он не оставит ни гроша мальчику! Но советник юстиции закончил спор: "Да, впрочем, ведь ни одному Гонтраму никогда не было плохо". До некоторой степени он был действительно прав. С тех пор, как вернулась Альрауне, Вольф каждый вечер ездил верхом в Лендених. Доктор Монен достал ему лошадь у своего друга ротмистра графа фон Герольдингена. Ментор заставил подопечного учиться танцам и фехтованию. "Это должен уметь каждый светский человек",- заявил он и начал рассказывать о победных поединках и неотразимых успехах на балах, - хотя сам никогда не садился на лошадь, никогда не дрался на дуэли и едва мог танцевать старомодную польку. Вольф Гонтрам отводил графскую лошадь в стойло и шел по двору в господский дом. Он привозил с собою розу, никогда не больше одной, как его учил доктор Монен,- но всегда самую лучшую во всем городе. Альрауне тен-Бринкен брала розу и начинала медленно дощипывать ее. Так бывало каждый вечер. Она обрывала лепестки, складывала их и хлопала о лоб и щеки. Это был знак особого расположения к нему. Большего он и не требовал. Он мечтал только,- но мечты его не облекались даже в форму желаний, они только витали где-то в воздухе и наполняли собою старинные комнаты. Как тень, ходил Вольф Гонтрам за стройным существом, которое любил. Она называла его Вельфхеном, как в детстве. "Потому что ты как большая собака,-говорила она, - такое же, хотя и глупое, но верное животное. Черная, косматая, с большими мечтательными глазами. Только поэтому. Только потому, что ты ни к чему другому не способен, кроме как ходить за мною по пятам". Она заставляла его ложиться на пол перед ее креслом и ставила свою ножку ему на грудь. Гладила по щекам своими крохотными лаковыми туфельками; сбрасывала их и давала целовать пальцы ног. "Целуй же, целуй",- смеялась она. И он целовал тонкий шелковый чулок, облегавший ее стройную ножку. Тайный советник с кислой улыбкой смотрел на молодого Гонтрама. Он был столь же уродлив, сколь Гонтрам красив, - он это знал. Он не боялся, что Альрауне влюбится, просто ему были не по душе эти ежедневные визиты. - Ему незачем таскаться сюда каждый вечер, - ворчал он. - Нет, я хочу,- заявила Альрауне, - и Вольф приезжал каждый вечер. Профессор думал: "Пусть будет так, - глотай же крючок, дорогой мой". Альрауне стала полновластной госпожой поместья тен-Бринкенов, стала ею с первого дня, как вернулась из пансиона. Она была госпожой - и оставалась все же чужою: оставалась "втирушей", не срослась с этой древней землею, не имела ничего общего с тем, что дышало здесь и пускало корни. Прислуга, кучер и садовник называли ее "фрейлейн". Так же обращались к ней и крестьяне. Они говорили: "Вот идет фрейлейн" - и говорили о ней, точно о какой-нибудь гостье. Вольфа же Гонтрама они называли: "молодой барин". Умный профессор замечал это, но ему даже нравилось. "Люди видят, что в ней есть нечто особенное, - писал он в свой кожаной книге.- Даже животные это видят". Животные-лошади и собаки. И красивый козел, бегавший по саду, и даже маленькие белки, прыгавшие по ветвям и сучьям деревьев. Вольф Гонтрам был их приятелем: они поднимали головы, подходили к нему совсем близко,- но зато всегда старались уйти, как только замечали Альрауне. "Только на людей простирается ее влияние,- думал профессор, - животные -- иммунны". Крестьян и прислугу он тоже причислял к животным. "У них тот же здоровый инстинкт, то же невольное отвращение - своего рода страх. Она может быть довольна, что родилась теперь, а не пятьсот лет назад: ее бы через месяц прозвали ведьмой, и епископ сделал бы из нее себе вкусное жаркое". Эта антипатия прислуги и животных приводила старика в такой же восторг, как и странное обаяние, которое она оказывала на людей высшего круга. Он отмечал все новые и новые факты такой привязанности и такой ненависти. Хотя и с той, и с другой стороны были исключения. Из заметок тайного советника явствует, что он был убежден в наличии у Альрауне какого-то особого свойства, способного оказывать вполне определенное влияние на окружающих. Этим объясняется то, что профессор старался собирать все факты, которые способны подтвердить его гипотезу. Правда, благодаря этому жизнеописание Альрауне, составленное ее "создателем", было не столько сообщением о том, что она делала, сколько скорее перечислением того, что делали другие - под ее влиянием: лишь в поступках людей, соприкасавшихся с нею, отражалась жизнь Альрауне. Она казалась тайному советнику своего рода фантомом, призрачным существом, которое не может жить в себе самом, тенью, излучающей вокруг себя ультрафиолетовые лучи и воплощающейся лишь в том, что происходит вокруг. Он до такой степени ухватился за эту мысль, что по временам не верил, что перед ним человек: ему казалось, будто он говорит с каким-то нереальным созданием, которое он лишь воплотил в кровь и плоть, с бескровной, безжизненной куклой, на которую он надел маску жизни. Это льстило его старому тщеславию: ведь только он был конечной причиной всего того, что свершилось благодаря и через Альрауне. Он наряжал свою куколку с каждым днем все красивее и красивее. Он передал ей бразды правления, подчинялся сам не меньше других ее капризам и желаниям. С той только разницей, что воображал, будто на самом деле властвует он, что в конечном итоге лишь его воля проявляется через посредство Альрауне. Глава 9 Которая рассказывает, кто были поклонники Альбрауне и что с ними стало Их было пятеро, любивших Альрауне тен-Бринкен: Карл Монен, Ганс фон Герольдинген, Вольф Гонтрам, Якоб тен-Бринкен и Распе, шофер. Обо всех них повествует кожаная книга тайного советника,- о всех них нужно рассказать и в этой истории Альрауне. Распе, Матье-Мария Распе, управлял "Опелем", который подарила Альрауне княгиня Волконская, когда той исполнилось семнадцать лет. Распе служил в гусарах и помогал старому кучеру ухаживать за лошадьми. Он был женат и имел двоих сыновей. Лизбетта, его жена, стирала в доме тен-Бринкена. Они жили в маленьком домике рядом с библиотекой, у самых железных ворот. Матье был белокурый, высокого роста, сильный. Он знал свое дело, и мускулам его повиновались как лошади, так и машина. По утрам он седлал ирландскую кобылу своей госпожи, выводил на двор и ждал. Альрауне медленно сходила с каменного крыльца господского дома. Она была одета мальчиком: в желтых гетрах, в сером костюме, с маленькой жокейской шапочкой на коротких локонах. Она не вдевала ногу в стремя, а заставляла Распе подставлять руку, становилась на нее и с мгновение оставалась в такой позе,- потом садилась на мужское седло. Ударяла лошадь хлыстом, и та, как бешеная, вылетала в настежь распахнутые ворота. Матье-Мария едва поспевал на своей кляче. Лизбетта запирала за ними ворота, сжимала губы и смотрела им вслед-мужу, которого любила, и фрейлейн тен-Бринкен, которую ненавидела. Где-нибудь в поле Альрауне останавливалась, оборачивалась, поджидая Матье. - Куда же мы сегодня поедем? - спрашивала она. И он отвечал: "Куда прикажете". Она подхватывала удила и галопом мчалась дальше. Распе не менее жены своей ненавидел эти утренние прогулки. Альрауне ехала, словно в одиночестве,- он был словно воздух, для нее он вообще не существовал. Когда же она на мгновение оборачивалась и заговаривала с ним, он чувствовал себя еще хуже. Он знал заранее, что она опять потребует от него невозможного. Она остановилась у Рейна и спокойно подождала его. Но он не торопился: он знал, у нее появился какой-то новый каприз, но надеялся, что, пока доедет, она успеет забыть. Но она никогда не забывала своих капризов. "Матье,- сказала она.- Давай переплывем?" Он принялся ее отговаривать, но знал заранее, что это ни к чему не приведет. "Тот берег слишком крутой,- сказал он,- не подняться, да и течение здесь особенно сильное..." Ему было досадно. К чему это? К чему переплывать через реку? Они только промокнут, озябнут, - хорошо, если отделаются одним насморком. А ведь рискуют и утонуть-из-за ничего, из-за пустого каприза. Он твердо решил остаться,- пусть делает глупости. Какое ему до нее дело? У него жена и дети... Но на том и кончилось-минуту спустя он уже очутился в воде, погнал свою клячу, с трудом достиг противоположного берега и с трудом взобрался наверх. Отряхнулся, произнес вслух проклятие и частою рысью поехал вслед за Альрауне. А та едва посмотрела на него своим быстрым насмешливым взглядом. - Что, промок, Матье? Он смолчал, раздосадованный и оскорбленный. Почему она его называет по имени, почему говорит ему "ты"? Ведь он же шофер, а не простой конюх! В его голове роились всевозможные ответы, но он молчал. Или же они направлялись к военному плацу, где упражнялись гусары. Это было ему еще более неприятно, так как офицеры и солдаты его знали: он прежде служил в их полку. Бородатый вахмистр второго эскадрона иронически кричал ему вслед: "Ну, Распе, как дела?" - Чтоб черт побрал проклятую бабу! - ворчал Распе, но мчался галопом вслед за хозяйкой. Подъезжал ротмистр граф Герольдинген на своей английской кобыле и беседовал с барышней. Распе стоял поодаль, но она говорила так громко, что он все слышал: "Ну, граф, как вам нравится мой оруженосец?" Ротмистр улыбался: "Великолепен. Он так подходит к юной принцессе". Распе хотелось дать ему пощечину, а заодно и Альрауне, и вахмистру, и всему эскадрону, который насмешливо улыбался, глядя на него. Ему становилось стыдно, он краснел, точно школьник. Но хуже всего было, когда после обеда он ездил с нею на автомобиле. Он сидел за рулем и смотрел на крыльцо, вздыхая с облегчением, когда с Альрауне выходил еще кто-нибудь, и подавляя проклятие, когда она выходила одна; нередко он посылал жену разведать, поедет ли хозяйка кататься одна. Тогда он вынимал поспешно из машины несколько частей, ложился на спину и начинал смазывать, свинчивать, делая вид, будто автомобиль нуждается в починке. - Сегодня, фрейлейн, ехать нельзя, - говорил он и радостно улыбался, когда она выходила из гаража. Но иногда хитрость ему не удавалась. Она оставалась и спокойно ждала. Ничего не говорила, но ему казалось, будто она понимает обман. Он, не торопясь, собирал механизм. "Готово?" - спрашивала она. Он кивал головою. "Вот видишь, гораздо лучше, когда я смотрю за тобою, Матье". Когда он возвращался из этих поездок, ставил "Опель" в гараж и садился за стол, накрытый женою,- его часто охватывала дрожь. Он был бледен, с тупыми испуганными глазами. Лизбетта не спрашивала, она знала, в чем дело. "Проклятая баба",- ворчал он. Жена приводила белокурых голубоглазых мальчуганов в свежих, белых рубашонках, сажала к нему на колени. Он забывал свою досаду и играл с детьми. А когда мальчики ложились спать, он выходил во двор, садился на скамейку, закуривал сигару и начинал говорить с женою. "Добром тут не кончится,- говорил он,- она торопит - ей все слишком медленно. Подумай только: четырнадцать протоколов за одну неделю..." "Какое тебе до этого дело? Не тебе ведь придется платить",- отвечала Лизбетта. "Нет,- говорил он,- но я порчу себе репутацию. Полицейские вынимают записную книжку, как только издали завидят белый автомобиль 1.2.937". Он засмеялся: "Надо сознаться, все протоколы вполне заслуженные". Он умолкал, вынимал из кармана французский ключ и поигрывал им. Жена брала его за руку, снимала с него фуражку и гладила по волосам. "А ты знаешь, чего она хочет?"- спрашивала жена, стараясь придать вопросу невинный и безразличный тон. Распе качал головою: "Нет, жена, не знаю. Но она сумасшедшая. У нее какой-то проклятый характер: делаешь все, чего бы она ни захотела,- сколько ни борешься с нею, сколько ни знаешь, что пахнет бедой. Вот сегодня, например..." "Что сегодня?"- взволнованно спросила Лизбетта. Он ответил: "Ах, все то же самое, она не терпит, чтобы впереди ехал автомобиль, - ей нужно перегнать, пусть он будет в три раза сильнее нашего. Она называет это "взять". "Возьми его", - говорит она мне, а когда я колеблюсь, кладет руку мне на плечо, и уж тогда я пускаю машину, точно сам дьявол гонит меня". Он вздохнул и отряхнул сигарный пепел с колен. "Она сидит всегда возле меня,- продолжал он,- и уже из-за одного этого я волнуюсь, только и думаю, какое сумасшествие охватит ее сегодня. Брать препятствия - для нее самое большое удовольствие, она велит мчаться через бревна, кучи навоза. Я, правда, не трус, но ведь рисковать жизнью стоит из-за чего-нибудь. Она мне как-то сказала: "Поезжай со мною, ничего не случится!" Она и не шелохнется, когда мы мчимся сто километров в час. Кто ее знает, может быть, с нею и ничего не случится. Но я разобьюсь - насмерть". Лизбетта сжала его руку: "Попробуй попросту ее не послушаться. Скажи нет - когда она потребует такой глупости. Ты не имеешь права рисковать жизнью, ты должен помнить обо мне и о детях". Он посмотрел на нее спокойно и тихо: "Да, я помню. О вас - и о себе немного тоже. Но видишь ли, в том-то и дело, что я не могу сказать: нет. Да и никто не может. Посмотри только, как за ней бегает молодой Гонтрам - словно собачка - и как все другие исполняют ее глупые прихоти. Прислуга терпеть не может ее,- а все-таки каждый делает, что она хочет, исполняет ее желания". "Неправда, - вскричала Лизбетта,- Фройтсгейм, старый кучер, ее не слушается". Он свистнул: "Фройтсгейм! Да, правда, он поворачивается и уходит, как только завидит ее. Но ведь ему скоро девяносто лет, у него и капли крови нет уже больше". Лизбетта широко раскрыла глаза: "Так, значит, Матье, - ты только потому и слушаешься ее приказаний". Он старался не смотреть на нее и отвел взгляд. Но потом взял ее за руку и посмотрел в упор: "Видишь ли, Лизбетта, я сам хорошенько не знаю. Я часто думал об этом, но сам не пойму. Мне хочется ее задушить, я видеть ее не могу. Я все время боюсь, как бы она меня не позвала". Он сплюнул: "Будь она проклята! Мне хочется уйти с этого места. Да и зачем я только сюда поступил?" Они продолжали разговаривать, обсуждая "за" и "против". И пришли к заключению, что он должен отказаться от места. Но предварительно нужно подыскать другое,- пусть он завтра же отправится в город. Эту ночь Лизбетта проспала спокойно, первый раз за весь месяц, Матье же не заснул ни на минуту. На следующее утро он отпросился и отправился в город в посредническое бюро. Ему посчастливилось: агент отвел его тотчас же к советнику коммерции Зеннекену, которому нужен шофер. Распе сговорился: получил больше жалованье, да и работы было меньше,- лошадей совсем не было. Когда они вышли из дому, агент поздравил его. Распе ответил: "Спасибо...", но у него было такое чувство, будто благодарить не за что, что он никогда не поступит на это место. Но он все же обрадовался, когда увидел радость жены. "Ну, значит, еще две недели,- сказал он,- хоть бы только скорее прошло время". Она покачала головою. "Нет,- твердо сказала она, - не через две недели - а завтра же. Они отпустят тебя, поговори с самим хозяином". - Это не поможет,- ответил Распе. - Он пошлет меня все равно к барышне - а та... Лизбетта схватила его за руку. "Оставь,- сказала она.- Я сама поговорю с нею". Она пошла в дом и велела о себе доложить. Хозяйка решила, что Распе хочет уйти без предупреждения, лишь кивнула головою и тотчас же согласилась. Лизбетта побежала к мужу, обняла его, поцеловала. Одна только ночь - и всему конец. Ну, скорее укладываться! Пусть он позвонит по телефону коммерции советнику, что уже завтра может прийти. Она вытащила старый сундук из-под кровати. Ее нетерпение заразило и его. Он принес ящики, вытер их и стал помогать ей укладываться. Сбегали в деревню, заказали телегу, чтобы утром увезти вещи. Он смеялся и был очень доволен- в первый раз в доме тен-Бринкенов. Когда он снимал кухонные горшки с очага и завертывал в газетную бумагу, в комнату вошел Алоиз и сказал: "Барышня хочет ехать кататься". Распе посмотрел на него, но ничего не ответил. "Не езди",- закричала жена. Он было начал: "Скажите барышне, что я сегодня..." Но не кончил фразы: в дверях стояла сама Альрауне тен-Бринкен. Она сказала спокойно: "Матье, завтра я тебя отпускаю. Но сегодня я хочу еще покататься". Она вышла, и следом за нею Распе. - Не езди, не езди, - закричала жена. Он слышал ее крик, но не сознавал, ни кто говорит, ни что именно. Лизбетта тяжело опустилась на скамейку. Она услышала, как они пошли по двору и вошли в гараж. Слышала, как раскрылись ворота, слышала, как выехал на дорогу автомобиль и услышала наконец гудок. То был прощальный сигнал, который подавал ей муж всякий раз, как выезжал из деревни. Она сидела, сложив руки на коленях, и ждала. Ждала, пока его не принесли. Принесли его четверо крестьян, положили посреди комнаты между ящиков и сундуков. Раздели его, обмыли: так велел врач. Длинное белое тело, покрытое кровью, пылью и грязью. Лизбетта опустилась перед ним на колени молча, без слез. Пришел старый кучер и увез с собою кричавших детей. Наконец крестьяне ушли; вслед за ними и доктор. Она его даже не спросила ни словами, ни взглядом. Она знала, что он ответит. Ночью Распе очнулся и широко открыл глаза. Узнал ее, попросил пить. Она подала ему кружку воды. - Кончено,- тихо сказал он. Она спросила: "Как? Почему?" Он покачал головою: "Сам не знаю. Она сказала: "Поезжай, Матье". Я не хотел. Но она положила руку мне на плечо и я почувствовал ее через перчатку и помчался. Больше я ничего не помню". Он говорил так тихо, что она должна была приложить уха к его губам. И когда он замолчал, она прошептала: "Зачем ты это сделал?" Он снова зашевелил губами: "Прости меня, Лизбетта, я - должен был это сделать. Барышня..." Она посмотрела на него и испугалась блеска его глаз. И закричала,- мысль была так неожиданна, что язык произнес ее раньше, чем успел подумать мозг: "Ты-ты любишь ее?" Он чуть приподнял голову и прошептал с закрытыми глазами: "Да... - да". Это были его последние слова. Он снова впал в глубокое забытье и пролежал так до утра. Лизбетта вскочила. Побежала к двери, столкнулась со старым Фройтсгеймом. "Он умер..." - закричала она. Кучер перекрестился и хотел пройти в комнату, но она удержала. "Где барышня? - спросила она быстро.- Она жива? Она ранена?" Глубокие морщины на старом лице еще больше углубились: "Жива ли она? Жива ли! Да, вот она. Ранена? Ни царапинки"- только немножко испачкала себе платье". И дрожащей рукой он указал на двор. Там в мужском костюме стояла Альрауне. Подняла ногу и поставила ее на руку гусара, а затем вскочила в седло... - Она протелефонировала ротмистру,- сказал кучер,- что ей не с кем сегодня гулять, и граф прислал своего денщика. Лизбетта побежала по двору. "Он умер!- закричала она.- Он умер!" Альрауне тен-Бринкен повернулась в седле и ударила себя хлыстом по ноге. "Умер? - медленно произнесла она.- Умер - как жаль!" Ока стегнула лошадь и рысью поехала к воротам. - Фрейлейн,- крикнула Лизбетта,- фрейлейн, фрейлейн! Но копыта зачастили по старым камням, и опять, как раньше так часто, она увидела, как Альрауне едет уже по дороге дерзко и нагло, точно заносчивый принц. А вслед за нею гусар, а не муж ее-не Матье-Мария Распе... - Фрейлейн,- закричала она в диком ужасе,- фрейлейн-фрейлейн... Лизбетта побежала к тайному советнику и излила перед ним все свое горе и отчаяние. Тайный советник спокойно выслушал и сказал, что он понимает ее горе и не в обиде на нее. Несмотря на отказ ее покойного мужа от места, он готов заплатить его трехмесячное жалованье. Но пусть она будет благоразумна,- должна же она понять, что он один виноват в этом несчастье... Она побежала в полицию. Там к ней отнеслись не столь вежливо. Они ждали этого и заявили: всем известно, что Распе - самый дикий шофер на Рейне. Он вполне справедливо наказан,- она должна была вовремя его предупредить. Ее муж виноват во всем, сказали они, стыдно обвинять в катастрофе барышню. Разве та управляла автомобилем? Она побежала в город к адвокатам, к одному, к другому, к третьему. Но это были честные люди: они ей сказали, что не могут вести процесса, сколько бы она ни заплатила. Конечно, все возможно и вероятно. Почему бы и нет? Но разве у нее есть доказательства? Никаких? - Ну, так значит, пусть она спокойно вернется домой,- тут ничего нельзя поделать. Если и было все так и если бы даже можно было привести доказательства - все равно виноват ее муж. Ведь он был мужчиной и опытным, искусным шофером, а барышня - неопытное существо, почти ребенок... Она вернулась домой. Похоронила мужа за церковью на маленьком кладбище, уложила вещи и сама взвалила их на телегу. Взяла деньги, которые дал тайный советник, захватила своих мальчиков и ушла. В их домике через несколько дней поселился новый шофер - толстый, маленький. Он выпивал. Альрауне тен-Бринкен невзлюбила его и редко выезжала одна. На него протоколов не писали, и люди говорили, что он превосходный человек, гораздо лучше, чем дикий Распе. "Мотылек",- говорила Альрауне тен-Бринкен, когда по вечерам Вольф Гонтрам входил в ее комнату. Красивые глаза мальчика загорались. "А ты огонек", - отвечал он. И она говорила: "Ты спалишь себе крылышки, упадешь и станешь уродливым червяком. Берегись же, Вольф Гонтрам!" Он смотрел на нее и качал головою. "Нет, нет,- говорил он, - мне так хорошо". И он порхал вокруг огонька, порхал каждый вечер. Еще двое порхали вокруг и обжигали себе крылья: Карл Монен и Ганс фон Герольдинген. Доктор Монен тоже ухаживал. "Богатая партия,- думал он,- наконец-то, на этот раз уж действительно". Немного увлекался он каждою женщиною. Теперь же его маленький мозг горел под голым черепом, заставляя делать всякие глупости и перечувствовать возле нее все то, что он испытывал возле десятков других. И, как всегда, ему казалось, что и она чувствует то же самое: он был убежден, что Альрауне тен-Бринкен без ума от него, что любит его безгранично, страстно и сильно. Днем он рассказал Вольфу Гонтраму о своей крупной новой победе. Ему нравилось, что мальчик каждый вечер ездит в Лендених,- он смотрел на него как на своего любовного гонца и посылал вместе с ним много поклонов, почтительных поцелуев руки и маленькие подарки. Посылал он не по одной розе,- это может делать лишь кавалер, стоящий поодаль. А он ведь был возлюбленный и должен посылать другое: цветы и шоколад, пирожные, безделушки, веера. Сотни разных мелочей и пустяков. Вместе с ним выезжал часто в усадьбу и ротмистр. Они много лет были друзьями: как теперь Вольф Гонтрам, так прежде граф фон Герольдинген питался из той сокровищницы знаний, которую накопил доктор Монен. Тот давал полною, щедрою рукою, довольный, что вообще может как-нибудь применить свой хлам. По вечерам они нередко вместе пускались на поиски приключений. Знакомства завязывал всегда доктор и представлял затем своего друга, графа, которым он очень гордился. И почти всегда гусарский офицер срывал в конце концов спелые вишни с дерева, которое находил Карл Монен. В первый раз у него были угрызения совести. Он счел себя непорядочным, мучился несколько дней и затем откровенно признался во всем другу. Он извинился перед ним: но девушка делала такие авансы, что он не мог отказаться. Он добавил еще, что в душе очень доволен происшедшим, так как, по его мнению, девушка недостойна любви его друга. Доктор Монен не моргнул даже глазом, сказал, что ему это совершенно безразлично, привел в виде причины индейское племя майя на Юкатане. У которого господствует принцип: "Моя жена-жена моего друга". Но Герольдинген, однако, заметил, что Монен все же обижен, и поэтому счел лучшим скрывать от него правду, когда в другой раз знакомые доктора предпочитали графа. А тем временем многие "жены" доктора Монена становились "женами" красивого ротмистра; совсем как на Юкатане, с той только разницей, что большинство их до этого не являлись женами Карла Монена. Он был загонщиком, находящим добычу,- охотником же был граф Ганс фон Герольдинген. Но тот был очень скромен, имел доброе сердце и избегал задевать самолюбие друга, - поэтому загонщик не замечал, когда охотник стрелял, и считал себя самым славным Немвродом на Рейне. Карл Монен говаривал часто: "Пойдемте со мною, граф, я одержал новую победу - прелестная англичанка. Поймал ее вечером на концерте. И сегодня мы встретимся с нею на набережной". - А Элли? - спрашивал ротмистр. - В отставку,- высокопарно отвечал Карл Монен. Положительно невероятно, как часто пламя его искало пиши. Находя новую, он тотчас же забывал о старой и никогда потом не вспоминал даже о ней. Он относился к этому очень легко. И в этом действительно превосходил другая - ротмистру была трудно расставаться, да и женщины не так легко покидали его. Требовались вся энергия и все красноречие доктора, чтобы отвлечь от старого увлечения к новому. На этот раз доктор сказал: "Вы должны ее посмотреть, граф. Клянусь честью, я рад, что вышел целым из всех моих приключений и нигде не застрял: теперь, наконец, я нашел то, что мне нужно. Она страшно богата,- у старого профессора больше тридцати миллионов, а пожалуй, и все сорок. Ну, что вы скажете, граф? И какая хорошенькая, свеженькая. Да и к тому же попалась в тенета. Никогда еще я не был так уверен в победе". - Хорошо, но что будет с Кларой?- заметил ротмистр. - В отставку!- отрезал доктор.- Я ей сегодня уже написал письмо, что хотя мне и очень обидно, но у меня слишком много забот и для нее нет ни минуты свободной. Герольдинген вздохнул. Клара была учительницей в одном английском пансионе. Доктор Монен познакомился с нею на балу и представил ей своего друга. Клара влюбилась в ротмистра, а тот твердо надеялся, что Монен ее у него возьмет, - когда захочет жениться. Последнее рано или поздно случится: долги росли с каждым днем. Он должен был в конце концов как-нибудь устроиться. "Напишите ей то же самое,- посоветовал Карл Монен.- Господи, да ведь если я это сделал, вам тем легче, вам - всего только ее другу. Вы слишком честны, слишком порядочны". Ему очень хотелось взять графа с собою в Лендених: в его присутствии он еще больше выиграет во мнении маленькой фрейлейн тен-Бринкен. Он слегка потрепал графа по плечу: "Да вы сентиментальны, будто школьник. Я бросаю женщину, - а вы себя упрекаете. Старая песня. Но подумайте только, из-за чего я это делаю: из-за прелестнейшей богатой наследницы, - тут колебаться нельзя". Ротмистр поехал вместе с другом в Лендених и тоже влюбился в Альрауне, - она была совершенно другой, чем те, которые до сих пор протягивали ему свои красивые губы для поцелуев. Когда он в ту ночь вернулся домой, у него было такое же чувство, как тогда, лет двадцать назад, когда он в первый раз нарушил свой дружеский долг с возлюбленной Монена. Он считал, что успел уже закалить свою совесть после стольких обманов, - а все-таки ему теперь было стыдно. Эта - эта - дело другое. Иным было его чувство к девушке, да и друг его испытывал совершенно иные намерения, - он это заметил. Его успокаивало только одно: фрейлейн тен-Бринкен наверняка не возьмет доктора Монена, - тут у него меньше шансов, чем у всех других женщин. Правда, предпочтет ли она его, он тоже не был уверен. Его вера в себя исчезла перед этой хорошенькой куколкой. Что касается молодого Вольфа Гонтрама, то несомненно, что Альрауне любила мальчика, которого называла своим хорошеньким пажом,- но несомненно и то, что он для нее был только игрушкой. Нет, оба они не соперники, ни умный доктор, ни хорошенький мальчик. Ротмистр взвесил свои шансы - первый раз в жизни. Он из хорошей старинной семьи, а гусарский полк считался лучшим на Западе. Он строен, высокого роста, еще молод на вид,- хотя его и ждало уже производство в майоры. Он дилетант во всех искусствах. Положа руку на сердце, он должен признаться, что трудно найти второго прусского офицера. у которого было столько же интересов и столько же познаний, как у него. По правде говоря, нет ничего удивительного, что женщины и девушки виснут у него на шее. Почему бы этого не сделать и Альрауне? Ей пришлось бы долго искать, чтобы найти что-нибудь лучшее. Тем более приемная дочь его превосходительства обладает в столь крупном масштабе тем, чего ему единственно недостает: деньгами. По его мнению, они были бы превосходной парой. Вольф Гонтрам бывал каждый вечер в доме, посвященном святому Непомуку, но по крайней мере три раза в неделю вместе с ним приезжал ротмистр и доктор. Тайный советник после ужина обычно уходил к себе, но иногда все же оставался с полчасика, слушал, наблюдал и тогда уходил. Трое поклонников сидели вокруг маленькой девушки, смотрели на нее и играли в любовь, каждый по-своему. Одно время ей нравились молоденькие девушки, но потом стали надоедать. Ей казалось, что это чересчур однообразно и что нужно подбавить немного пестрых красок в монотонные вечерние идиллии в Ленденихе. - Нужно было бы что-нибудь сделать,- сказала она однажды Вольфу Гонтраму. Юноша спросил: "Кому сделать?" Она посмотрела на него: "Кому? Да им обоим. Доктору Монену и графу!" - Скажи им, что сделать,- сказал Вольф,- они сейчас же послушаются. Альрауне широко раскрыла глаза. "Разве я знаю? - произнесла она медленно.- Они сами должны это знать". Она подперла голову руками и смотрела куда-то в пространство. Но через минуту спросила: "Разве не весело было бы, Вельфхен, если бы они вызвали друг друга на дуэль? Стали бы драться?" Вольф Гонтрам заметил: "Зачем же им драться? Они ведь такие друзья!" - Ты глупый мальчик, Вельфхен, - сказала Альрауне. - При чем тут - дружны они или нет? Раз они так дружны, их нужно поссорить. - Да, но к чему же? - спросил он.- Ведь это же лишено всякого смысла. Она засмеялась, взяла его кудрявую голову и поцеловала прямо в нос: "Да, Вельфхен, особенного смысла здесь, правда, нет,- но зачем и искать его? Ведь это внесло бы какое-нибудь разнообразие. Ты меня понимаешь?" Он промолчал. Но она спросила опять: "Вельфхен, ты меня поним