аешь?" Он кивнул головою. В тот вечер Альрауне обсудила с молодым Гонтрамом, как поссорить обоих друзей, но так, чтобы один вызвал другого на дуэль. Альрауне задумалась, потом стала развивать свои планы и вносить одно предложение за другим. Вельфхен Гонтрам лишь кивал, все еще немного смущенный. Альрауне его успокоила: "В конце концов они ведь не убьют друг друга: на дуэлях всегда проливается мало крови. А потом они опять помирятся. Это только больше укрепит их дружбу". Он успокоился. Он стал помогать. Открыл ей всевозможные мелкие слабости того и другого, указал, в чем особенно чувствителен доктор и в чем граф Герольдинген, - их маленький план был готов. Это была отнюдь не хитросплетенная интрига, а скорее наивная ребяческая затея: только двое людей, слепо влюбленных, могли поскользнуться и попасть в неискусно расставленную западню. Профессор тен-Бринкен заметил проделку. Он спросил Альрауне, но та молчала, и он обратился за разъяснениям и к Вольфу. От него он узнал все подробности, рассмеялся и внес в их маленький план кое-какие поправки. Но дружба между графом и доктором была крепче, чем казалась Альрауне. Целых четыре недели прошло, пока ей удалось уверить доктора Монена, столь непоколебимо убежденного в своей неотразимости, что на сей раз ему придется уступить место ротмистру, а в последнем, в свою очередь, заронить сомнение, что она, вполне вероятно, может предпочесть доктора. Необходимо объясниться, думал ротмистр. Так же думал и Карл Монен. Но Альрауне тен-Бринкен искусно уклонялась от объяснения, которого с одинаковым усердием добивались оба поклонника. Она то приглашала вечером доктора и не звала ротмистра, то на следующий день ездила кататься с графом и заставляла доктора ждать ее на концерте. И тот, и другой считали себя ее избранниками, но оба признавались в душе, что ее отношение к сопернику не совсем равнодушно. В конце концов раздуть тлеющую искру пришлось самому тайному советнику. Он отвел в сторону своего заведующего, сказал длинную речь о том, что чрезвычайно доволен его работой и что ничего не имел бы против, если бы человек, столь близко знакомый с его делами, стал его преемником. Он никогда, правда, не решится насиловать волю ребенка, он хочет только предупредить: против него ведется интрига человеком, имени которого он не может назвать,- про его бурную жизнь распускают всевозможные слухи и нашептывают на ухо Альрауне. Почти то же самое сказал профессор тен-Бринкен и ротмистру: только ему он сказал, что не имел бы ничего против, если бы его маленькая дочурка стала членом такого хорошего старинного рода, как графы Герольдингены. Последнюю неделю соперники старались не встречаться друг с другом, но оба удвоили свое внимание к Альрауне: особенно доктор Монен исполнял все ее прихоти и желания. Едва услышав, что ей понравилось прелестное жемчужное колье, которое она видела в Кельне у ювелира, он тотчас же поехал и купил драгоценность. Когда он заметил, что на минуту она пришла в искренний восторг от подарка, он окончательно убедился, что нашел путь к ее сердцу, и начал осыпать ее подарками. Ему, правда, приходилось заимствовать деньги из кассы конторы, но он был так уверен в победе, что делал это с легким сердцем и смотрел на растрату как на вполне законный заем, который тотчас же покроет, как только получит в приданое миллионы профессора. Профессор же - он был убежден - только посмеется его смелым проделкам. Профессор, правда, смеялся,- но совсем по иному поводу, чем представлял себе добрый Карл Монен. В тот самый день, когда Альрауне получила в подарок жемчужное колье, он поехал в город и с первого же взгляда убедился, откуда доктор взял деньги. Но он не произнес ни звука. Граф Герольдинген не мог покупать драгоценностей. В его распоряжении не было кассы, и ни один ювелир ему не поверил бы в долг. Но он сочинял Альрауне сонеты, действительно довольно удачные, писал ее портрет в костюме мальчика и играл ей на скрипке,- но не Бетховена, которого очень любил, а Оффенбаха, который ей нравился больше всех. Наконец, в день рождения тайного советника, когда они оба были приглашены, дело дошло до открытого столкновения. Альрауне попросила их, каждого в отдельности, быть ее кавалером, и поэтому оба подошли к ней в одно и то же время,- когда лакей доложил, что кушать подано. Оба сочли друг друга бестактными и дерзкими и обменялись парой резких фраз. Альрауне кивнула Вольфу Гонтраму. "Если они не могут столковаться друг с другом, тогда..." - смеясь, сказала она и взяла его под руку. За столом вначале все шло очень мирно, и разговор приходилось поддерживать тайному советнику. Но вскоре поклонники разгорячились, выпив за здоровье виновника торжества и его прелестной дочери. Карл Монен сказал тост, и Альрауне одарила его взглядом, который заставил броситься кровь в голову ротмистра. Потом за десертом она коснулась своей маленькой ручкой руки графа - правда, на секунду,- но этого было достаточно, чтобы доктор пришел в ярость. Когда встали из-за стола, она подала обоим ручки и танцевала тоже с обоими. Во время вальса она сказала каждому в отдельности: "О, как некрасиво со стороны вашего друга. Я на вашем месте, наверное, этого так не оставила бы". Граф ответил: "Конечно, конечно". А доктор Монен ударил себя кулаком в грудь и заявил: "Я этого так не оставлю". На следующее утро и ротмистру, и доктору ссора показалась чрезвычайно ребяческой, - но у обоих было такое чувство, как будто они что-то обещали Альрауне тен-Бринкен. "Я вызову его на дуэль",- решил Карл Монен, хотя и думал про себя, что это вовсе не так необходимо. Но ротмистр уже на следующее утро послал к нему двух товарищей,- на всякий случай,- пусть суд чести решит потом, как ему поступить. Доктор Монен разговорился с секундантами и заявил, что утром послал к нему двух товарищей - на всякий случай, - граф - его самый близкий друг и что он не имеет ничего против него. Пусть он только попросит извинения, и все будет прекрасно. По секрету он может им сказать, что на следующий день после свадьбы заплатит долги друга. Но оба офицера заявили, что хотя это и очень благородно с его стороны, это отнюдь их не касается. Ротмистр чувствует себя оскорбленным и требует удовлетворения, им поручено лишь спросить, примет ли он вызов. Троекратный обмен выстрелами, дистанция пятнадцать шагов. Доктор Монен испугался. "Троекратный..." - пробормотал он. Один из офицеров рассмеялся. "Успокойтесь, доктор, суд чести никогда в жизни не разрешит таких страшных условий из-за пустяков. Это только pro forma". Доктор Монен согласился с ним. В расчете на здравый смысл членов суда чести он принял вызов. Даже больше - помчался тотчас же в Саксонскую корпорацию и послал двух студентов к ротмистру с предложением: пятикратный обмен выстрелами, дистанция десять шагов. Этот красивый шаг с его стороны наверняка понравится Альрауне Смешанный суд чести, состоявший из офицеров и корпорантов, был достаточно благоразумен: он назначил однократный обмен выстрелами и дистанцию в двадцать шагов. Условия довольно легкие: никто особенно не пострадает, а честь будет все-таки спасена. Ганс Герольдинген улыбнулся, выслушав решение суда, и поклонился. Но доктор Монен побледнел. Он надеялся, что суд признает дуэль вообще излишней и потребует обоюдного извинения. Хотя предстоит всего одна пуля, но ведь и одна может попасть. Рано утром они поехали в Коттенфорст, все в штатском, - но очень торжественно, в семи экипажах. Три гусарских офицера и штабной врач; доктор Монен и Вольф Гонтрам; два студента из корпорации "Саксония" и один из "Вестфалии"; доктор Перенбом, двое служителей из корпорации, два денщика и фельдшер штабного доктора. Присутствовал еще один человек: его превосходительство профессор тен-Бринкен. Он предложил своему заведующему врачебную помощь. Целых два часа ехали они в яркое, ясное утро. Граф Герольдинген был в прекрасном настроении; накануне вечером он получил письмецо из Лендениха. В нем был трилистник и одно только слово "Маскотта". Письмо лежало сейчас в жилетном кармане и заставляло улыбаться и мечтать о разных вещах. Он беседовал с товарищами и смеялся над этой детской дуэлью. Он был лучшим стрелком во всем городе и говорил, что ему хочется сбить у доктора пуговицу с рукава. Но несмотря на все, нельзя быть полностью уверенным, особенно когда не свои пистолеты, - лучше уж выстрелить в воздух. Ведь это низость, если он причинит хотя бы легкую царапину славному доктору. Доктор Монен, ехавший в экипаже вместе с тайным советником и молодым Гонтрамом, однако, не говорил ни слова. Он тоже получил маленькое письмецо, написанное красивым почерком фрейлейн тен-Бринкен, и изящную золотую подковку, но даже не прочел его как следует, пробормотал что-то о "привычке к суеверию" и бросил письмо на письменный стол. Он испытывал страх - настоящий трусливый страх, словно грязными помоями заливал яркий костер своей любви. Он называл себя форменным идиотом за то, что встал так рано, чтобы отправиться на эту бойню. В нем все еще боролось горячее желание попросить извинения у ротмистра и таким образом избегнуть дуэли с чувством стыда, которое он испытывал перед тайным советником, а еще больше, пожалуй, перед Вольфом Гонтрамом, которому так высокопарно повествовал о своих подвигах. Он старался сохранять геройский вид, закурил сигару и равнодушно озирался по сторонам. Но он был бледен как полотно, когда экипаж остановился в лесу у дороги и все отправились по тропинке на большую поляну. Врач приготовил перевязочный материал, секунданты открыли ящики с пистолетами и зарядили их. Потом отвесили аккуратно порох, чтобы оба выстрела были совершенно одинаковы. Затем стали бросать жребий на спичках: кто вынет длинную, тому стрелять первому. Ротмистр с улыбкой глядел на торжественные приготовления, а доктор Монен отвернулся и тупо смотрел в землю. Секунданты отмерили двадцать шагов - таких больших, что все улыбнулись. "Поляна слишком мала",- воскликнул иронически один из офицеров. Но длинный вестфалец ответил спокойно: "Тогда дуэлянты могут зайти в лес: это еще безопаснее". Дуэлянты стали на места, секунданты последний раз предложили им примириться, но не дождались ответа: "Так как примирение обеими сторонами отклоняется, то я прошу слушать команду..." Слова прервал глухой вздох доктора. У Карла Монена вдруг задрожали колени, и пистолет выпал из рук; он был бледен как смерть. - Подождите минуту, - крикнул врач и подбежал к доктору Монену. Вслед за ним тайный советник, Вольф Гонтрам и оба саксонца. - Что с вами? - спросил доктор Перенбом. Доктор Монен ничего не ответил. Он тупо смотрел куда-то в пространство. - Что с вами, доктор?- повторил вопрос его секундант, поднял пистолет и вложил снова в руку. Но Карл Монен молчал, у него был вид приговоренного к смерти. Улыбка пробежала по широкому лицу тайного советника. Он подошел к саксонцу и сказал на ухо: "С ним случилась самая обыкновенная вещь". Корпорант не сразу понял. "В чем дело, ваше превосходительство?" - спросил он. Тот шепнул ему что-то. Саксонец расхохотался. Но оба поняли серьезность положения, вынули носовые платки и зажали себе носы. "Incontinentia alvi"-заявил с достоинством доктор Перенбом. Он достал из жилетного кармана бутылочку, налил две капли опиума на кусок сахара и протянул доктору Монену. "Вот, пососите,- сказал он и сунул тому прямо в рот.- Соберитесь же с духом. Хотя, правда, дуэль - довольно страшная вещь". Но бедный доктор не слышал ничего и не видел,- его язык не почувствовал даже горького вкуса опиума. Он только смутно сознавал, что все отошли от него. Потом, точно в тумане, услыхал команду секундантов: "Раз - два" - и тотчас же вслед за этим выстрел. Он закрыл глаза, зубы стучали, вертелось перед глазами. "Три",- послышалось с опушки леса,- он поднял пистолет и выстрелил. Громкий выстрел настолько его оглушил, что ноги подкосились. Он не упал, а просто свалился; сел на влажную от росы землю. Он просидел так, наверное, с минуту, но она показалась ему целой вечностью. Потом вдруг он понял, что все уже кончилось. "Кончено", - пробормотал он со счастливым вздохом. Он ощупал себя-нет, он не ранен. Никто не обращал на него ни малейшего внимания, и он быстро поднялся. С невероятной быстротой вернулись к нему силы. Он глубоко вдохнул свежий утренний воздух, - ах, как хорошо все-таки жить! Позади, на другом конце опушки, столпилась куча людей. Он вытер пенсне и посмотрел - все повернулись к нему спиной. Он медленно пошел туда, увидел Вольфа Гонтрама, который стоял немного поодаль, потом двух других на коленях и одного лежавшего навзничь на земле. Неужели это ротмистр? Так, значит, доктор попал в него - да - но разве он вообще выстрелил? Доктор подошел ближе и увидел, что взгляд графа устремлен на него. Граф кивнул ему головою. Секунданты расступились. Ганс Герольдинген протянул ему правую руку: доктор Монен встал на колени и пожал ее. "Простите меня, - пробормотал он,- я ведь, право, не хотел..." Ротмистр улыбнулся: "Знаю, дружище. Это лишь случайность - проклятая случайность". Он почувствовал вдруг сильную боль и застонал. "Я хотел вам, доктор, только сказать, что я на вас не сержусь",-тихо произнес он. Доктор Монен ничего не ответил: губы его нервно дрогнули и в глазах показались крупные слезы. Врач отвел его в сторону и занялся раненым. - Ничего не поделаешь! - прошептал штабной доктор. - Надо попробовать отвезти его возможно скорее в клинику,- заметил тайный советник. - Что толку? - возразил доктор Перенбом. - Он скончается по дороге. Мы причиним ему только излишние страдания. Пуля попала в живот, пробила кишечник и застряла в позвоночнике. Казалось, будто ее влекла туда какая-то таинственная сила: она проникла через жилетный карман, через письмо Альрауне, пробила трилистник и заветное словечко "Маскотта"... Маленький адвокат Манассе спас доктора Монена. Когда советник юстиции Гонтрам показал ему письмо, только что полученное из Лендениха, адвокат заявил, что тайный советник - самый отъявленный мошенник из ему известных, и умолял коллегу не подавать жалобу в прокуратуру, пока доктор не будет в полной безопасности. Дело шло не о дуэли - по этому поводу власти начали следствие в тот самый день,- а о растрате в конторе же профессора. Адвокат сам побежал к преступнику и вытащил его из постели. - Вставайте,- протявкал он.- Вставайте, укладывайте чемоданы, уезжайте с первым же поездом в Антверпен, а потом скорее в Америку. Вы осел, вы идиот, как вы могли наделать все эти глупости? Доктор Монен протирал заспанные глаза. Но он не мог никак понять, в чем дело. Он ведь в таких отношениях с тайным советником... Но Манассе не дал ему вымолвить ни слова. "В каких отношениях? - залаял он. - Нечего сказать, в хороших вы с ним отношениях. В превосходных! В изумительных! Ведь сам тайный советник поручил Гонтраму подать на вас жалобу прокурору за растрату в конторе, - понимаете вы, идиот?" Карл Монен решился наконец встать с постели. Ему помог уехать Станислав Шахт, его старый приятель. Он составил маршрут, дал денег и позаботился об автомобиле, который должен был отвезти доктора в Кельн. Прощание было довольно трогательным. Свыше тридцати лет Карл Монен прожил в этом городе, в котором каждый камешек вызывал у него воспоминания. Здесь, в этом городе, его корни, здесь его жизнь имела хотя бы какой-нибудь смысл, и вот теперь он должен уехать так неожиданно, уехать куда-то в далекую чужую страну... - Пиши мне,- попросил толстый Шахт.- Что ты думаешь там предпринять? Карл Монен задумался. Казалось, все разбито, разрушено: грудой обломков стала вдруг его жизнь. Он пожал плечами, мрачно смотрели его добродушные глаза. - Не знаю,- пробормотал он. Но привычка - вторая натура. Он улыбнулся сквозь слезы: - Я там женюсь. Ведь много богатых девушек там - в Америке. Глава 10 Которая рассказывает, как Вольф Гонтрам погиб из-за Альрауне. Карл Монен был не единственным, кто попал под колеса пышной колесницы его превосходительства. Тайный советник завладел всецело крупным народным земельным банком, давно уже находившимся под его влиянием, и взял на себя контроль над широко распространенными в стране кооперативными сберегательными кассами. Этого он достиг не без труда: против него восстали старые чиновники, у которых новый режим отнял всякую самостоятельность. Адвокат Монассе, помогавший вместе с советником юстиции юридической легализации плана, пытался сгладить целый ряд неприятных сторон, но не мог воспрепятствовать, однако, том, что профессор тен-Бринкен действовал беспощадно, выбрасывая за борт то, что казалось ему хоть сколько-нибудь излишним, и заставив несколько самостоятельных потребительных союзов и сберегательных касс подчиниться его всесильному контролю. Его власть простиралась далеко вплоть до самого промышленного района. Все, что имело связь с землею,- уголь, металлы, минеральные источники, земельные участки и здания сельскохозяйственных коопераций, путевые сооружения, плотины и каналы - все это так или иначе находилось в зависимости от него. С тех пор как вернулась домой Альрауне, он еще смелее брался за дела, уверенный в своем неизменном успехе. Для него не существовало ни препятствий, ни сомнений, ни опасений. В кожаной книге он подробно рассказывает о всех этих делах. Ему, по-видимому, доставляло удовольствие детально расследовать, что противодействовало его начинаниям, насколько ничтожны были шансы успеха,- но он брался тем энергичнее и в конце концов приписывал успех присутствию в доме Альрауне. Он иногда спрашивал у нее совета, не посвящая, однако, в подробности. Он спрашивал только: "Делать ли это?" Если она кивала головою утвердительно, он тотчас же брался за новое предприятие и отказывался от него, как только она не советовала. Законы, по-видимому, давно уже перестали существовать для профессора. Если прежде он зачастую целыми часами совещался со своим адвокатом, стараясь найти какой-нибудь выход, какую-нибудь потайную дверь в темном извилистом коридоре, если он прежде подробно изучал всевозможные параграфа гражданского уложения и сотнями разных хитростей облекав свои проделки флером законности, то теперь ради этого не шевелил даже пальцем. Твердо веря в свою силу и счастье, он нередко совершенно открыто нарушал закон. Он знал превосходно, что там, где никто не посмеет пожаловаться, не может быть и суда. Правда, против него вчинялись иски, посылались анонимные донесения, а иногда даже с подписью. Но у него были огромные связи, его защищало и государство и церковь,- он с обоими был на короткой ноге. Его голос в управлении провинции был чрезвычайно влиятелен, а политика епископского дворца в Кельне, который он постоянно поддерживал материально, служила ему твердым оплотом. Власть его простиралась до самого Берлина: это подтверждал высший орден, собственноручно надетый ему императором при открытии памятника. Правда, на постройку памятника он пожертвовал большую сумму, но государство зато купило у него по очень высокой цене участок земли, на котором памятник был воздвигнут. К тому же и титул его, почтенная старость и признанные заслуги в науке - разве провинциальный прокурор возбудил бы против него дело? Несколько раз тайный советник сам просил давать ход таким жалобам, - и они оказывались глупыми преувеличениями, лопались как мыльные пузыри. Скептицизм властей по отношению к этим донесениям возрастал с каждым днем. Дошло до того, что когда один молодой асессор захотел выступить против профессора в деле, простом и ясном как день, прокурор, не просмотрев даже документов, заявил ему: "Чепуха, ни тени серьезности. Мы только опять осрамимся". Дело это возбудил временный директор висбаденского музея, который, купив у тайного советника различные археологические древности, счел себя обманутым и теперь подал жалобу. Власти, однако, жалобы не приняли и сообщили о ней тайному советнику. Тот постарался оправдаться: в своем лейборгане, воскресном приложении к "Кельнской газете", он написал превосходную статью под заглавием "Наши музеи". Он не защищался от обвинений противника, а сам напал так жестоко, выставив его невеждой и кретином, что бедный ученый был повержен в прах. Профессор пустил в ход все свои связи - и через несколько месяцев в музей был назначен новый директор. Прокурор улыбнулся, прочтя в газетах это сообщение. Он показал газету асессору и сказал: "Прочтите, коллега. Поблагодарите Бога, что вы меня тогда спросили и не сделали непростительной глупости". Асессор поблагодарил, но удовлетворенным себя не почувствовал. Наступил карнавал. В городе состоялся большой бал. На нем присутствовали высшие особы, а вокруг них все, что носило в городе форму или пестрые ленточки и шапочки корпораций. Были все профессора, все судейские деятели, все чиновники и все богачи, советники коммерции и крупные фабриканту - все в костюмах, даже старики должны были оставить дома фраки и надеть черное домино. Советник юстиции Гонтрам председательствовал за большим столом тайного советника. Он знал толк в винах и заказывал лучшие марки. Тут сидела княгиня Волконская с дочерью, графинней Фигурерой д''Абрант, и Фрида Гонтрам - обе приехали погостить, -адвокат Манассе, два приват-доцента, трое профессоров и столько же офицеров и сам тайный советник, впервые вывезший дочку на бал. Альрауне была одета в костюм шевалье де Мопена - костюм мальчика в стиле Бердсли. Она опустошила много шкафов в доме тен-Бринкена, вытряхнула сундуки и ящики. И наконец нашла старинные дорогие мехельнские кружева. Они носили на себе следы слез бедных швей, как и все кружевные платья прелестных женщин, но костюм Альрауне была окроплен еще и другими слезами-слезами портнихи, которая никак не могла угодить вкусу Альрауне, слезами парикмахерши, которую она ударила за то, что та не понимала прически, и маленькой камеристки, которую она, одеваясь, колола булавками. О, как было трудно одеть эту девушку Готье в причудливом толковании англичанина,- но когда все было готово, когда капризный мальчик прошелся по зале на высоких каблучках, с изящной маленькой саблей на боку, тогда все глаза жадно устремились следом за ним-все без исключения. Шевалье де Мопен делил успех с Розалиндой. Розалиндою был Вольф Гонтрам,- и никогда еще на сцене не появлялось такой красивой героини, даже во времена Шекспира, когда женские роли играли стройные мальчики, да и впоследствии, когда Маргарита Гюи, возлюбленная принца Роберта, исполняла в первый раз женскую роль в комедии "Как вам будет угодно". Альрауне сама одевала Гонтрама. С невероятными усилиями научила она его ходить и танцевать, обмахиваться веером и улыбаться. И подобно тому как сама она была мальчиком и в то же время девушкой в костюме Бердсли, так и Вольф Гонтрам не хуже ее воплотил образ своего великого земляка, написавшего "Сонет": он в своем платье со шлейфом был прекрасной девушкой и в то же время все-таки мальчиком. Может быть, тайный советник и замечал все это, может быть, и маленький Манассе, и даже Фрида Гонтрам, быстрый взгляд которой скользил от одного к другому. Но больше уже, наверное, никто в огромной зале, где тяжелые гирлянды красных роз свисали с высокого потолка. Но все зато чувствовали, что тут нечто особенное, нечто из ряду вон выходящее. Ее королевское высочество послала адъютанта, попросила их обоих к столу и познакомилась. Она протанцевала с ними вальс, сперва за кавалера с Розалиндой, а потом за даму с шевалье де Мопеном. Она громко смеялась, когда после в менуэте мальчик Теофиля Готье кокетливо склонялся перед юной мечтой Шекспира. Ее королевское высочество сама превосходно танцевала, была первой в теннисе и на катке, - она с удовольствием танцевала бы с ними всю ночь напролет. Но другие тоже настаивали на своем праве. Де Мопен и Розалинда переходили из одних объятий в другие: их то обнимали крепкие руки мужчины, то они чувствовали высоко вздымающуюся грудь прекрасной женщины. Советник юстиции Гонтрам смотрел равнодушно; пунш, который он собирался варить, интересовал его значительно больше, чем успех сына. Он начал было рассказывать княгине Волконской длинную историю о каком-то фальшивомонетчике, но ее сиятельство не слушала. Она разделяла удовлетворение и радостную гордость тайного советника тен-Бринкена, чувствуя себя до некоторой степени участницей создания Альрауне, своей крестницы. Только маленький Манассе был настроен мрачно, ругался и все время ворчал. "Зачем ты так много танцуешь?- обратился он к Вольфу.-Ты должен больше думать о своих легких". Но молодой Гонтрам не слушал его. Графиня Ольга вскочила и бросилась к Альрауне. "Прекрасный кавалер..."-шепнула она, а шевалье ответил: "Пойдем со мною, милая Тоска". Он завертел ее быстрее и быстрее, она едва переводила дыхание. Потом привел ее обратно к столу и поцеловал прямо в губы. Фрида Гонтрам танцевала со своим братом и долго смотрела на него своими умными, проницательными глазами. "Жаль, что ты мой брат",- сказала она. Он не понял. "Почему?" - спросил он. Она засмеялась: "Ах, глупый мальчик. Хотя, впрочем, ты прав, спросив "почему". Ведь, в сущности, никаких препятствии не существует, не правда ли? Все только потому, что на нас тяготеют, точно свинцовые гири, моральные предрассудки нашего нелепого воспоминания- ведь правда, дорогой братец?" Но Вольф Гонтрам не понял ни слова. Она остановилась со смехом и взяла за руку Альрауне тен-Бринкен. "Мой брат - более красивая девушка, нежели ты,- сказала она, - но ты зато более прелестный мальчик". - А тебе,- рассмеялась Альрауне,- тебе, белокурая монашка, больше нравится прелестный мальчик? Она ответила: "Что может требовать Элоиза: печально жилось моему бедному Абеляру, ты ведь знаешь - он был стройный и нежный, как ты. Приходится скромничать. Тебе же, дорогой мой мальчик, никто не сделает зла: ты похож на провозвестника новой, свободной религии". - Но мои кружева старинные и очень почтенные,- заметил шевалье де Мопен. - Они хорошо покрывают сладостный грех,- засмеялась белокурая монахиня, взяла бокал со стола и протянула.- Пей, мальчик мой. Подошла графиня, вся разгоряченная, с умоляющими глазами. "Отдай его мне,- сказала она подруге,- отдай его мне". Но Фрида Гонтрам покачала головою. "Нет, - ответила она сухо,- не отдам. Будем соперничать, если хочешь". "Она поцеловала меня",- возразила Тоска. Но Элоиза ответила: "Ты думаешь: тебя одну в эту ночь?" Она повернулась к Альрауне. "Решай же, мой Парис, кого из нас ты хочешь: светскую даму или монахиню?" - Сегодня? - спросил шевалье де Мопен. - Сегодня - и на сколько захочешь,- вскричала графиня Ольга. Мальчик расхохотался: "Я хочу и монахиню - и Тоску". Он, смеясь, побежал к белокурому тевтонцу, который в красном костюме палача размахивал огромным топором из картона. - Послушай, любезный,- закричала она,- у меня оказалось две матери. Не хочешь ли казнить их обеих? Студент выпрямился во весь рост и засучил рукава и закричал: "Где же они?" Но Альрауне некогда было отвечать: ее пригласил танцевать полковник двадцать восьмого полка. ...Шевалье де Мопен подошел к профессорскому столу. - Где же твой Альберт? - спросил историк литературы. - И где твоя Изабелла? "Мой Альберт повсюду, господин экзаменатор,- отвечала Альрауне,- их целая сотня здесь в зале. А Изабелла..." - она оглянулась по сторонам. "Изабеллу, - продолжала она, - я тебе сейчас покажу". Она подошла к дочери профессора, пятнадцатилетней робкой девочке, смотревшей на нее с изумлением большими голубыми глазами. "Хочешь быть моим пажом, маленькая садовница?"- спросила она. Девушка ответила: "Хочу-очень хочу. Если ты только хочешь". "Ты могла бы быть моим пажом, если бы я сама была дамой,- обратился к ней шевалье де Мопен,- и моей камеристкой, если бы я была кавалером". Девочка кивнула головою. - Ну, выдержала я экзамен, профессор?- засмеялась Альрауне. - С величайшей похвалой - подтвердил историк литературы.- Но оставь мне все-таки мою маленькую Труду. - Теперь экзаменовать буду я,- сказала Альрауне тен-Бринкен. Она обратилась к маленькому круглому ботанику: - Какие цветы растут у меня в саду, профессор? - Красивые гибиски,- ответил ботаник, знакомый с флорой Цейлона,- золотые лотосы и белые цветы храма. - Неправда,- воскликнула Альрауне,- неправда. Ну, а ты, стрелок из Гаарлема? Быть может, ты скажешь, какие цветы растут у меня в саду? Профессор истории искусств пристально посмотрел на нее, легкая улыбка пробежала по его губам. - Цветы зла,- сказал он,- правильно? -Да, да,- воскликнула Альрауне,- правильно. Но они растут не для вас, господа ученые,-вам придется подождать, пока они завянут и засохнут в гербарии. Она вынула из ножен свою миниатюрную саблю, поклонилась, шаркнула высокими каблучками и отдала честь. Потом повернулась, протанцевала тур вальса с бароном фон Мантейфелем, услыхала звонкий голос ее королевского высочества и быстро подбежала к столу принцессы. - Графиня Альмавива,- начала она,- чего хотели бы вы от вашего верного Керубино? - Я им недовольна,- ответила принцесса,- сегодня он заслужил розги. Он перебегает по зале от одного Фигаро к другому. - И от одной Сусанны к другой,- засмеялся принц. Альрауне тен-Бринкен состроила гримасу. "Что же делать бедному мальчику, - воскликнула она, - который еще ничего не знает?" Она засмеялась, сняла с плеча адъютанта гитару, отошла на несколько шагов и запела: Вы, что знакомы С сердечной тоской, Тайну откройте Любви неземной! - От кого же ты ждешь ответа, Керубино? - спросила принцесса. - А разве графиня Альмавива не может ответить?- ответила Альрауне. Принцесса расхохоталась. "Ты очень находчив, мой паж", - сказала она. Керубино ответил: "Таковы уж все пажи". Она приподняла кружево с рукава принцессы и поцеловала ей руку высоко и чересчур долгим поцелуем. - Не привести ли тебе Розалинду?- шепнула она и прочла ответ в ее глазах. Розалинда как раз проносилась мимо с кавалером - ни минуты не давали ей покоя в тот вечер. Шевалье де Мопен отнял ее у кавалера и подвел к столу принцессы. "Дайте выпить,- воскликнула она, - мой возлюбленный умирает от жажды". Она взяла бокал, который подала принцесса, и поднесла к красным губам Вольфа Гонтрама. Потом обратилась к принцу; "Не хочешь ли протанцевать со мною, неистовый рейнский маркграф? 0й рассмеялся и показал на свои огромные сапоги с исполинскими шпорами: "Могу я, по-твоему, в них танцевать?" - Попробуй,- настаивала она и потянула его за собою,- как-нибудь выйдет. Только не наступай мне на ноги и не раздави меня, суровый маркграф. Принц задумчиво посмотрел на нежное создание, утопавшее в кружевах. "Ну, хорошо, пойдем танцевать, маленький паж",- сказал принц. Альрауне послала принцессе воздушный поцелуй и понеслась по зале с грузным принцем. Толпа расступалась перед ними. Он подымал ее, вертел в воздухе, она громко кричала - как вдруг он запутался в своих шпорах: бац, оба лежали на полу. Она тотчас же поднялась и протянула ему руку. "Вставай же, суровый маркграф,- крикнула она,- я, право, не в силах тебя поднять". Он хотел сам приподняться, но только ступил на правую ногу, вскрикнул от боли. Он оперся на левую руку и опять попробовал встать. Но не смог: сильная боль в ноге мешала ему. Он сидел так, большой и сильный, посреди залы и не мог подняться. К нему подбежали и попробовали снять огромный сапог, покрывавший всю ногу. Однако нога сразу распухла; пришлось разрезать кожу острым ножом. Профессор доктор Гельбан, специалист-ортопед, исследовал его и нашел перелом кости. "На сегодня достаточно",- проворчал принц. Альрауне стояла в толпе, теснившейся вокруг принца,- рядом стоял красный палач. Ей вспомнилась песенка, которую пели по ночам студенты на улицах. - Скажи-то,- спросила она,- как эта песенка о камне и трех ребрах? Длинный тевтонец, бывший уже немного навеселе, ответил, словно автомат, в который кинули монету. Он замахнулся своим топором и прогремел: На камень он упал И три ребра сломал- Килэ, килэ, килэ, Килэ, килэ, ки! На землю повалился, Ногою поплатился, Килэ, килэ, килэ, Килэ, килэ, ки! -- Замолчи,- крикнул ему товарищ.- Ты совсем взбесился? Он замолчал. Но добродушный принц рассмеялся. "Спасибо за подходящую серенаду. Но три ребра ты бы мог мне оставить, с меня вполне достаточно и ноги". Его посадили в кресло и перенесли прямо в сани. Вместе с ним уехала и принцесса, она осталась очень недовольна происшедшим. Альрауне принялась искать Вольфа Гонтрама и нашла его за опустевшим столом принцессы. - Что она делала?- спросила Альрауне быстро.- Что говорила? - Не знаю,- ответил Вельфхен. Альрауне схватила веер и сильно ударила его по руке. "Ты знаешь,- не отставала она. - Ты должен знать и должен рассказать мне". Он покачал головой: "Право, не знаю. Она угостила меня вином, погладила по волосам Кажется, она пожала мне руку.Но точно не помню,-не помню и о чем она говорила. Я не- сколько раз отвечал ей "да", но совсем не слушал. Я думал совсем о другом". - Ты страшно глуп, Вельфхен,- сказала с упреком Альрауне.- Опять ты мечтал. О чем же ты, собственно, думал? - О тебе, - ответил он. Она топнула ногой. - Обо мне! Всегда обо мне! Почему ты всеегда думаешь только обо мне? Его большие глубокие глаза умоляюще обратились к ней. "Я же не виноват",- прошептал он. Заиграла музыка и нарушила тишину, воцарившуюся после отъезда их высочеств. Мягко и обаятельно зазвучала мелодия "Южные розы". Альрауне взяла его руку и увлекла за собой: "Пойдем, Вельфхен, пойдем танцевать". Они закружились одни в большом зале. Седовласый историк искусств увидел их, влез на стул и закричал: - Тишина! Экстренный вальс для шевалье де Мопена и его Розалинды. Несколько сотен глаз устремились на прелестную пару. Альрауне заметила это, и каждое ее движение было рассчитано на то, чтобы ею восхищались. Но Вольф Гонтрам не замечал ни- чего, он чувствовал только, что он в ее объятиях, что его уносит какими-то мягкими звуками. Его густые черные брови сдвинулись и оттеняли задумчивые глаза. Шевалье де Мопен кружил его в вальсе - уверенно, твердо, точно паж, привыкший с колыбели к гладкому блестящему паркету. Слегка склонив голову, Альрауне держала левою рукою пальцы Розалинды и в то же время опиралась на золотую рукоятку сабли. Напудренные локоны прыгали, точно серебряные змейки, - улыбка раздвигала губы и обнажала ряд жемчужных зубов. Розалинда послушно следовала ее движениям. Золотисто-красный шлейф скользил по полу: словно нежный цветок, поднималась стройная фигура. Голова откинулась назад, тяжело спадали с огромной шляпы белые страусовые перья. Далекая от всего, отрезанная от мира, кружилась она среди гирлянд роз, вдоль залы-еще и гости столпились вокруг, встали на стулья, на столы. Смотрели, еле переводя дыхание. "Поздравляю, ваше превосходительство",- прошептала княгиня Волконская. Тайный советник ответил: "Благодарю, ваше сиятельство. Видите - наши старания не совсем были тщетны". Они закончили, и шевалье повел свою даму по зале. Розалинда широко открыла глаза и бросала молчаливые, изумленные взгляды на толпу. "Шекспир пришел бы в восторг, если бы увидел такую Розалинду",- заметил профессор литературы. Но за соседним столом маленький Манассе пристал к советнику юстиции Гонтраму: "Посмотрите, коллега, да посмотрите же, как похож сейчас мальчик на вашу покойную супругу. Боже, как похож!" Но старый советник юстиции продолжал спокойно сидеть и варить пунш. - "Я плохо помню ее лицо",- заметил он равнодушно. Он помнил хорошо, но зачем высказывать свои чувства перед чужими. Они опять начали танцевать. Быстрее и быстрее поднимались и опускались белые плечи Розалинды. Все ярче и ярче загорались ее щеки, а личико шевалье де Мопена нежно улыбалось под слоем пудры. Графиня Ольга вынула красную гвоздику из волос и кинула в танцующих. Шевалье де Мопен поймал на лету, приложил к губам и поклонился. Все бросились к цветам, стали вынимать их из ваз, из причесок, отстегивать от платьев. Под цветочным дождем кружились теперь они, оба уносимые сладкими звуками "Южных роз". Оркестр был неутомим. Музыканты, устав от бесконечной игры каждую ночь, казалось, проснулись, смотрели через перила балкона и не сводили глаз с прелестной пары. Быстрее и быстрее отбивала такт палочка дирижера, и неутомимо, в глубоком молчании скользила прелестная пара по розовому морю красок и звуков: Розалинда и шевалье де Мопен. Но вот дирижер прервал вдруг, все кончилось. Полковник Двадцать восьмого полка фон Платен закричал: "Ура! Да здравствует фрейлен тен-Бринкен! Да здравствует Розалин- да!" Зазвенели бокалы, раздались громкие аплодисменты, их чуть не задавили. Два корпоранта из "Ренании" притащили огромную корзину роз, купленную где-то наспех, два офицера заказали шампанское. Альрауне только пригубила, но Вольф Гонтрам, разгоряченный, измученный жаждой, осушил целый бокал, потом еще и еще. Альрауне увлекла его за собой, прокладывая путь через толпу. Посреди залы сидел красный палач. Он склонил шею и протянул ей обеими руками топор. "У меня нет цветов,- закричал он,- я сам красная роза, отруби же мне голову!..." Альрауне равнодушно прошла мимо и повела свою даму дальше, мимо столов, по направлению к зимнему саду. Она оглянулась: здесь было тоже полно - все аплодировали им и кричали. Наконец за тяжелой портьерой она заметила маленькую дверь, которая вела на балкон. - Ах, как хорошо,- воскликнула она.- Пойдем, Вельфхен. Она отдернула портьеру, повернула ключ и нажала ручку двери. Но пять грубых пальцев легли на ее пальчики. "Куда вы идете?"- закричал грубый голос. Она обернулась. Это был адвокат Манассе в длинном черном домино. "Что вам надо на улице?"- повторил он. Она отдернула руку. "Какое вам дело?- сказала она.- Мы хотим немного подышать воздухом". Он кивнул головой. "Так я и знал. Именно поэтому я и побежал за вами. Но вы не сделаете этого, не сделаете!" Альрауне тен-Бринкен выпрямилась и упрямо посмотрела на него: "Почему я этого не сделаю? Быть может, вы собираетесь мне запретить?" Он невольно вздохнул под ее взглядом. Но все-таки не отступил: "Да, я вас не пущу, я, именно я. Разве вы не понимаете, что это безумие? Вы оба разгорячены, вы оба мокрые - и хотите идти на балкон. Ведь сейчас двенадцать градусов мороза". - А мы все-таки пойдем! - настаивала Альрауне. - В таком случае идите одна,- крикнул он.- Мне нет ни малейшего дела до вас. Я не пущу только мальчика, я не пущу с вами Вольфа. Альрауне смерила его с ног до головы презрительным взглядом. Она вынула ключ из замка и широко распахнула дверь. "Ах, так",- сказала она. Она вышла на балкон, подняла руку и кивнула своей Розалинде. "Пойдешь со мной сюда? Или останешься в зале?" Вольф Гонтрам оттолкнул адвоката и поспешно вышел на балкон. Маленький Манассе бросился за ним. Уцепился за руку, но тот опять его оттолкнул. "Не ходи, Вельфхен,- закричал адвокат,- не ходи". Он чуть не плакал: хриплый голос прерывался от волнения. Но Альрауне громко смеялась. "Прощай же, свирепый монах",- сказала она, захлопнула дверь перед самым его носом, всунула ключ и дважды повернула в замке.