ос  становился  все
грубее и прерывистее, и болтовня полкового попа становилась  все  развязнее.
Она рассказала о взятии Квантутачи,  где  предводительствовала  с  саблей  в
одной руке и крестом - в другой. Она рассказала о сожжении трехсот Майя  при
взятии Мериды. Она плавала в море крови и огня;  она  упивалась  победами  и
оргиями с женщинами во время разгромления храмов. Такого множества людей еще
никто не убивал.
     - Hci, viva el general Santanilla, alaaf, alaaf Koln!
     Голос изменил ей, казалось, словно у нее не хватило сил выразить криком
всю силу разгула этого повелителя:
     - Если хочешь, брат, то я велю всех вас завтра зажарить,  всех  вместе,
всю синюю сволочь! Хочешь? Каждый должен сам сложить себе костер  и  поджечь
его. Вот-то будет весело.
     Она снова осушила чашу:
     - Отвечай же, брат! Что,  ты  этому  не  веришь?  Пресвятая  Анна,  они
сделают все, все, что я хочу,  эти  грязные  свиньи.  Ты  этому  не  веришь?
Берегись, брат, я выучил их одной хорошей штуке.
     Она снова ударила кацика хлыстом.
     - Иди сюда, старая языческая собака! Твой проклятый язык слишком  часто
молился твоим поганым чертовским идолам, пока я не привез  вам  Спасителя  и
Пресвятую  Деву!  Долой  этот  синий   обезьяний   язык,   который   молился
Тлахукальпантекухтли, вшивой  Богине  Коатлику-Ицтаккихуатль  и  Тзентемоку,
грязному Богу солнца, рыскающему по всему свету вверх ногами.  Долой,  долой
твой проклятый язык, откуси его сейчас же, слышишь!
     Терезита кричала: целый град момоскапанских слов, словно удары  хлыста,
сыпался на старика. Потом вдруг, как если бы это бурное  словоизвержение  на
родном языке сразу погасило в ее воспоминании давно прошедшие  времена,  она
вся съежилась, и руки ее беспомощно нащупывали точку опоры, которой она  так
и не нашла. Медленно, как безжизненная масса, ее тело упало  на  землю.  Она
вся съежилась в углу, и тихие рыдания потрясли ее тело. Я повернулся к  ней,
чтобы протянуть ей кружку с водой; тут мой взгляд упал на старого кацика. Он
стоял во весь рост, закинув голову и устремив широко раскрытые глаза  вверх.
И язык, свой длинный фиолетовый  язык,  он  вытягивал  вверх,  словно  хотел
поймать им на потолке муху. Из его горла вырвались гортанные звуки, руки его
судорожно сжимали голую грудь, и ногти глубоко впивались  в  синюю  кожу.  Я
ничего не понимал, я только смутно сознавал, что в нем  происходит  страшная
борьба, что он  отчаянно  сопротивляется  чему-то  внезапному,  чудовищному,
какой-то непреодолимой силе. Сопротивляется страшной силе белого  господина,
которому безвольно подчинялись его отцы. Он боролся  с  этой  адской  силой,
которая возродилась через сотни лет и была такой  же  непреодолимой,  как  и
раньше. Этот поток страшных слов, от которых  предки  его  когда-то  терпели
нечеловеческие муки, уничтожил время; вот он  стоит  тут,  жалкое  животное,
которое должно само растерзать себя по  первому  знаку  господина,  -  и  он
повиновался, он должен был повиноваться: в страшной  судороге,  под  напором
дикой нечеловеческой воли, сильные челюсти сжались  и  перекусили  высунутый
язык. Потом он подхватил окровавленный комок  мяса  губами  и  отплюнул  его
далеко в сторону.
     Меня охватил ужас, я хотел крикнуть, потом  бессмысленно  ухватился  за
карман, как будто у меня там было средство, которым  я  мог  помочь.  В  эту
минуту к моим ногам, ластясь, подползла Терезита. Она поцеловала мои сапоги,
забрызганные грязью:
     - Господин, получу ли я теперь серебряный пояс?
 
                                     Торреон (Коахила), Мексика. Март. 1906