, миновал Бассейны и через несколько десятков метров оказался у лестницы, которая вела к эспланаде. Когда поднимался наверх, увидел, как гражданская машина с полицейской мигалкой на крыше выехала на бульвар Раскас и медленно, едва ли не притормозив возле него, проехала мимо. Он успел рассмотреть, что в машине сидели двое. Кто бы это мог быть. Конечно, комиссар Юло и инспектор Морелли. Или, может быть, тот смуглый тип с мрачной физиономией, которого он видел сегодня утром в доме Жан-Лу Вердье. Их взгляды тогда скрестились, и у него осталось странное впечатление. В этом человеке определенно сидел черт. Он таких чертей хорошо знали и отлично умел распознавать тех, кто носил чертей в себе. Может быть, стоило разузнать о нем побольше, что он собой представляет... Колетти давно отказался от тактики преследования полицейских машин. Полицейские не дураки. Они тотчас засекли бы его. Остановили бы, и тогда -- прощай эксклюзивный репортаж. Он ни в коем случае не должен сейчас допускать ошибок. Этим вечером уже случился чудовищный ляп после ложного звонка. Полицейские, надо думать, здорово разозлились. Не хотел бы он оказаться на месте звонившего, если его поймали. Определенно не тот случай, когда нужно напролом лезть. Если следующей жертвой маньяка действительно наметил Роби Стриккера, того используют, как приманку, и произойдет это, конечно же, в его доме. Ему же, Рене, сейчас надо только найти подходящее место, чтобы наблюдать, оставаясь незамеченным. Если его выводы справедливы и полицейские возьмут месье Никто, он окажется единственным живым свидетелем и единственным репортером, у которого будут снимки его захвата. Если только все удастся, эта история будет стоить на вес плутония. Поблизости не было практически никого. Несомненно, в городе все слушали радио и слышали новый звонок месье Никто. Где-то бродил убийца, и мало находилось таких, кто отправлялся бы сейчас на прогулку с легким сердцем. Колетти подошел к освещенному подъезду "Каравелл" и у стеклянной двери кондоминиума облегченно вздохнул. Замок был нормальный, а не кодовый. Колетти порылся в кармане, словно обычный жилец, который ищет ключи. Достал игрушку, подаренную одним из его информаторов, ловким типом, которому он помог однажды выбраться из беды. Тот любил деньги, независимо от их происхождения: и полученные за доносы, и добытые в оставленных без присмотра квартирах. Колетти вставил инструмент в замочную скважину, и дверь открылась. Он вошел в подъезд роскошного особняка. Осмотрелся. Зеркала, кожаные кресла, персидские ковры на мраморном полу. Сейчас дом не охранялся, но днем он несомненно был под неусыпным наблюдением неумолимого привратника. Рене почувствовал, как сердце забилось сильнее. Это не страх. Это чистый адреналин. Это рай на земле. Это его работа. В вестибюле напротив лифта находилась две деревянные двери. На одной виднелась медная табличка с надписью "Консьерж", а другая дверь, подальше, кажется, вела в полуподвал. Колетти не знал, на каком этаже живет Роби Стриккер, и будить консьержа в такой час показалась ему не лучшей затеей. Однако он мог подняться в служебном лифте на последний этаж и оттуда, спускаясь по лестнице, найти нужную квартиру. Потом он отыщет самое удобное место для наблюдения, даже если для этого придется повисеть за окном, как уже приходилось делать когда-то. В кроссовках "Рибок" Рене совершенно бесшумно двинулся к двери, ведущей в полуподвал. Толкнул створку в надежде, что она открыта. У него была отмычка, это верно, но каждая сбереженная секунда -- это выигранная секунда. Он облегченно вздохнул. Дверь была просто прикрыта. За нею -- полная темнота. В слабом свете, проникавшем из вестибюля, различались ступени, терявшиеся во мраке. Разбросанные там и тут, сверкали, словно кошачьи глаза, красные светодиоды выключателей. Нет, свет ни в коем случае нельзя включать. Он мысленно поблагодарил того, кто на совесть смазал дверные петли. На ощупь придерживаясь за стену, он стал медленно спускаться по ступенькам, стараясь не споткнуться. Удары сердца, будто отдавались во всем здании. Сделав еще один шаг, он понял, что лестница окончилась. Протянув руку вперед и все так же ощупывая грубо оштукатуренную стену, он двинулся дальше. Порылся в кармане пиджака и понял, что в спешке вместе с сигаретами оставил в машине и зажигалку -- грошовую, но такую нужную в этот момент. Еще раз убедился, что поспешность не лучший советчик. Он сделал всего несколько шагов в кромешной темноте, как вдруг чья-то стальная рука стиснула ему горло и с силой швырнула о стену. СЕДЬМОЙ КАРНАВАЛ   Огромная тихая квартира. Он сидит в кресле. Кругом темно. Он попросил оставить его одного -- он, всегда ужасно боявшийся одиночества, пустых комнат, темноты. И они ушли, озабоченно спросив его в последний раз, вполне ли он уверен, что хочет остаться один, без всякой помощи и заботы. Он заверил, что хочет именно этого. Он так хорошо знает этот большой дом, что может свободно передвигаться по нему, ничего не опасаясь. Их голоса растворились в шуме удалявшихся шагов, закрывающейся двери, спускавшегося лифта. Постепенно и эти звуки сменились тишиной. Вот теперь он один и размышляет. В спокойствии этой майской ночи он думает о прожитом. Думает о своем коротком лете, стремительно сменяющемся осенью, которую предстоит пройти, не приподнявшись на пальцах, а крепко, всей ступней опираясь о землю, используя любую прочную опору, дабы не упасть. Из открытого окна доносится запах моря. Он протягивает руку и включает лампу на столике рядом. Почти ничто не меняется перед его глазами, распознающими теперь одни лишь тени. Он снова нажимает кнопку. Свет гаснет вместе с его безнадежным вздохом, словно свеча. Он думает и о том, что его ожидает. Ему предстоит привыкнуть к запаху вещей, их весу, звукам, когда все они потонут во тьме. Он, сидящий в кресле, практически слеп. Было время, когда он был другим. Было время, когда он видел и свет, и его отсутствие, понимал его сущность. Время, когда его глаза определяли место, куда он одним прыжком мог перенести свое тело... А музыка при этом, казалось, была соткана из самого света, из такого света, который не могли притушить даже аплодисменты. Он длился так недолго -- его танец. От зарождения его страсти к танцу до волнующего открытия таланта, до ошеломительного восторга всего мира, оценившего его талант, прошел лишь краткий миг. Конечно, были мгновения, столь переполненные наслаждением, которых хватило бы на целую жизнь, мгновения, какие другим никогда не довелось бы испытать, живи они хоть целый век. Но время -- обманщик, который обращается с людьми, как с игрушками, а с годами, как с минутами -- облетело вокруг него и внезапно отняло у него одной рукой то, чем так щедро одарило другой. Толпы замирали, восхищаясь его изяществом, любуясь грациозностью движений, пленяясь безмолвной выразительностью каждого жеста, когда казалось, что вся его фигура сотворена самой музыкой и олицетворяет саму гармонию. Перед его угасшими глазами одно за другим вставали воспоминания. И настолько яркие, что едва ли не заменяли почти утраченный свет. "Ла Скала" в Милане, Большой театр в Москве, Театр принцессы Грейс в Монте-Карло, "Метрополитен-опера" в Нью-Йорке, Королевский театр в Лондоне... Бесконечное множество занавесов, поднимавшихся в полной тишине и опускавшихся под аплодисменты при каждом его успехе. Занавесы, которые не поднимутся больше никогда. Прощай, бог танца. Он приглаживает густые блестящие волосы. Его руки -- это его глаза. Теперь. Шершавая обивка кресла, мягкая ткань брюк на мускулистых ногах, шелк рубашки, облегающий точеный торс. Приятная гладь выбритой кем-то щеки, и вдруг -- бесцветный ручеек стекающей слезы. Он захотел и добился своего -- остался один, он, всегда ужасно боявшийся одиночества, пустых комнат, темноты. И вдруг он чувствует, что одиночество это нарушено, что он не один в квартире. Это не шум, не дыхание или шаги. Чье-то присутствие -- он обнаруживает его каким-то чувством, подобно летучей мыши. Одна рука взяла, другая дала. Он может ощущать много больше. Теперь. Чье-то присутствие -- это легкие, быстрые, неслышные шаги. Спокойное, ровное дыхание. Кто-то идет по квартире и приближается к нему. Шаги, такие тихие, замирают за его креслом. Он подавляет невольное желание обернуться и посмотреть, но понимает, что бесполезно. Он ощущает духи -- духи и приятный запах кожи. Узнает аромат, но не человека. "Eau d'Hadrien" Анник Гуталь. Духи, которые пахнут зеленью, солнцем, ветром. Он подарил их Борису, когда-то давно, купив в Париже, недалеко от Вандомской площади, на другой день после триумфального выступления в "Опера". Когда еще... Вновь слышны шаги. Пришедший обходит кресло, стоящее спинкой к двери, и когда останавливается перед ним, сидящим в кресле, он видит только тень. Но он не удивлен. Ему не страшно. Ему только любопытно. -- Кто ты? Некоторое время стоит тишина, потом пришедший отвечает ему теплым, приятным голосом. -- Это имеет какое-нибудь значение? -- Да, для меня имеет. -- Мое имя, наверное, ничего тебе не скажет. Да тебе и ни к чему знать, кто я. Мне важно убедиться, понимаешь ли ты, что я такое и почему я тут. -- Могу представить. Слышал о тебе. Ждал тебя, думаю. В глубине души даже призывал. Он проводит рукой по волосам. Ему хотелось бы коснуться и волос пришедшего, провести рукой по его лицу, телу, потому что руки -- его глаза. Теперь. Тот же теплый, приятный голос отвечает ему из темноты. -- Вот я и здесь. -- Думаю, я уже ничего не могу больше ни сказать, ни сделать. -- Нет, ничего. -- Значит, все конечно. Наверное, так даже лучше, в каком-то смысле. У меня никогда не хватило бы смелости. -- Хочешь музыку? -- Да, пожалуй. Нет, уверен -- хочу. В темноте и тишине он отчетливо слышит, как вставляется компакт-диск. Пришедший не включил свет и возится со стереоустановкой. У него, должно быть, глаза, как у кошки, если ему хватает слабого света из окна и красных светодиодов на аппаратуре. Спустя мгновение комнату заполняют звуки корнета. Он не знает этой мелодии, но с первых же тактов она странным образом напоминает ему музыку Нино Рота к "Дороге" Феллини. Он танцевал под нее в "Ла Скала", в Милане, в начале своей карьеры, в балете по этому фильму, с прима-балериной, но помнит сейчас не имя, а только нереальную красоту ее тела. Он обращается в темноту, откуда исходит музыка. -- Кто это? -- Роберт Фултон. Величайший музыкант... -- Слышу. Чем он дорог тебе? -- Одним давним воспоминанием. Отныне и впредь оно будет и твоим. Наступает долгая, какая-то недвижная тишина. Ему кажется вдруг, что тот, другой, ушел. Но когда он обращается к нему, ответ из темноты звучит совсем рядом. -- Могу я попросить тебя об одном одолжении? -- Да, если это в моих силах. -- Позволь прикоснуться к тебе. Тихий шелест ткани. Стоящий наклоняется, и он чувствует тепло его дыхания -- дыхания мужчины. Мужчины, которого в прежние времена и в другой ситуации он хотел бы узнать поближе... Он протягивает руки, прикасается к его лицу, проводит по нему подушечками пальцев до самых волос. Обводит линию носа, трогает скулы и лоб. Руки -- это его глаза. Теперь они смотрят вместо них. Ему не страшно. Ему интересно, сейчас он только удивлен. -- Вот ты какой, -- шепчет он. -- Да, -- просто отвечает тот, выпрямляясь. -- Зачем ты это делаешь? -- Потому что должен. Он довольствуется таким ответом. Он тоже в прошлом делал то, что считал своим долгом. У него есть только один, последний вопрос к пришедшему. В сущности он ведь всего лишь человек. Человек испугавшийся не конца, а только страдания. -- Будет больно? Он не может видеть, как пришедший достает из холщовой сумки, висящей на плече, пистолет с глушителем. Не видит ствола, нацеленного на него. Не видит слабого отблеска света, падающего из окна на гладкую сталь. -- Нет, не больно. Он не видит, как белеют костяшки пальцев, когда тот спускает курок. Его слова сливаются во мраке с глухим свистом пули, разрывающей сердце. 32 -- У меня нет никакого желания гнить в тюрьме, пока не закончится эта история. И самое главное, я не желаю, чтобы меня использовали как приманку! Роби Стриккер поставил бокал с "Гленморанжи", из которого только что отпил, поднялся с дивана и пошел взглянуть на улицу из окна своей квартиры. Мальва Рейнхарт, молодая американская актриса, сидевшая на диване у противоположной стены, переводила свои фантастические сиреневые глаза -- объяснение и причину успеха в течение нескольких первых лет -- с него на Фрэнка. Она выглядела поникшей и растерянной. Казалось, она неожиданно вышла из роли, которую играла на публике, -- взгляды длятся чуть дольше, декольте, чуть глубже обычного. Исчезло агрессивное самодовольство, которым она потрясала как оружием, когда Фрэнк и Юло встретили их у дверей "Джиммиз", самой элитной дискотеки в Монте-Карло. Они стояли на асфальтированной площадке у летнего стадиона чуть в стороне от голубой неоновой вывески, и с кем-то разговаривали. Фрэнк и Юло вышли из машины и направились прямо к ним. Едва завидев их, человек, с которым они беседовали, удалился, оставив их одних в свете фар. -- Роби Стриккер? -- спросил Никола. Тот смотрел на них, не понимая. -- Да, -- ответил он не совсем уверенно. -- Я комиссар Юло из Службы безопасности, а это Фрэнк Оттобре из ФБР. Нужно поговорить. Не проедете ли с нами? Похоже, ему стало весьма не по себе, когда он услышал, с кем имеет дело. Почему, Фрэнк понял позднее, когда притворился, будто не заметил, как тот довольно неуклюже избавился от пакетика кокаина. Затем Стриккер кивнул на молодую женщину, стоявшую рядом и смотревшую на них в полном изумлении. Они говорили по-французски, и она не поняла ни слова. -- Вместе или я один?... То есть, я хотел сказать, что это Мальва Рейнхарт и... -- Ты не арестован, если именно это тебя интересует, -- произнес Фрэнк по-итальянски. -- Думаю, тебе лучше поехать с нами. В твоих же интересах. У нас есть основания полагать, что твоя жизнь в опасности. Может быть, и ее тоже. И тут же, в машине, его ввели в курс дела. Стриккер побледнел, как покойник, и Фрэнк подумал, что если бы тот стоял, у него подкосились бы ноги. Потом Фрэнк повторил все по-английски для Рейнхарт, и настал ее черед утратить дар речи и цвет лица. Молодая, сексапильная актриса словно перенеслась внезапно в мир черно-белого немого кино. Они поднялись в квартиру Стриккера в районе Кондамине, недалеко от управления полиции. Они не могли не поражаться безумной наглости этого убийцы. Если его целью действительно был Стриккер, то вызов был просто издевательский. Выходит, он намеревался убить человека, который жил совсем рядом с полицейским управлением. Фрэнк остался со Стриккером и актрисой, а Никола, осмотрев квартиру, пошел отдать распоряжения Морелли и его людям, оцепившим все вокруг здания. Они создали такую зону безопасности, что пересечь ее незаметно было совершенно невозможно. Прежде чем уйти, Юло вызвал Фрэнка в прихожую, дал ему рацию и спросил, с собой ли у него пистолет. Фрэнк молча отвернул борт пиджака и показал "глок", висевший на перевязи. Прикоснувшись к холодному металлу, он слегка вздрогнул. Вернувшись в комнату, он терпеливо ответил на возражения Стриккера. -- Прежде всего мы пытаемся обеспечить твою безопасность. Хоть это и незаметно, но вокруг дома собралась сейчас чуть ли не вся полиция Княжества. Во-вторых, мы не собираемся использовать тебя как приманку. Нам необходимо твое сотрудничество, чтобы понять, можем ли мы взять человека, которого ищем столько времени. Гарантирую, что ты ничем не рискуешь. Ты живешь в Монте-Карло и знаешь, что происходит здесь с некоторых пор, не так ли? Роби повернулся к нему, стоя теперь спиной к окну. -- Ты ведь не думаешь, будто я боюсь, верно? Просто меня не устраивает такое положение. Мне кажется все это таким... таким преувеличенным, что ли. -- Я рад, что не боишься, но все же не следует недооценивать человека, которого мы ищем. Поэтому отойди лучше от окна. Стриккер попытался сохранить невозмутимый вид, и с выдержкой, как ему казалось, старого искателя приключений, вернулся на диван. На самом деле и невооруженным глазом видно было, что у него поджилки трясутся. Фрэнк знал его не больше часа и по совести мог спокойно предоставил собственной судьбе. Стриккер до такой степени соответствовал стереотипу папенькиного сынка, что при других обстоятельствах Фрэнк подумал бы, что он -- жертва скрытой камеры. Роберт Стриккер, Роби -- для светской хроники -- был итальянцем, родом из Больцано, с немецкой фамилией, которую при желании можно было принять и за английскую. Немного за тридцати, таких, как он, обычно называют красавчиками: высокий, отличного сложения, красивые волосы, красивое лицо, красивый мерзавец. Сын миллиардера, владельца, помимо прочего, целой сети дискотек в Италии, Франции и Испании, получивших название "No Nukes"[49] с логотипом смеющегося солнца. Вот почему Барбара связала его имя с "Nuclear Sun" -- танцевальной композицией, отрывок из которой убийца дал им послушать в последний раз. Это был дискотечный хит Роланда Бранта (английский псевдоним самого что ни на есть итальянского диджея Роландо Браганте). Роби Стриккер жил в Монте-Карло, благодаря отцовским деньгам занимаясь тем, к чему лежала его душа, то есть бездельничал. Желтая пресса была полна рассказами о его любовных победах и его отдыхе в Сен-Морице (катание на лыжах с известнейшей топ-моделью) или в Марбелье (партия в теннис с Бьерном Боргом). Что же касается работы, то, возможно, отец держал сына подальше от семейного бизнеса, решив, что так обойдется дешевле. Стриккер взял бокал, но снова поставил на стол, заметив, что лед в нем почти растаял. -- И что же вы намерены тут делать? -- Ничего особенного в таких случаях делать не приходиться. Необходимо лишь принять нужные меры и ждать. -- Но с какой стати этот сумасшедший привязался ко мне? Думаете, я его знаю? Если он решил убить тебя, я не удивился бы, что он тебя знает. И даже очень хорошо знает, дурья твоя башка! Фрэнк подумал об этом по-итальянски, ибо с языка готовы были сорваться куда более крепкие английские выражения. Затем опустился в кресло. -- Понятия не имею. По правде говоря, нам известно немногим больше, чем тебе. Мы только знаем в общих чертах, по каким критериям этот убийца выбирает свои жертвы, и то, что делает с ними потом. Продолжая невысказанную мысль, Фрэнк снова заговорил по-итальянски, слегка выделив слово "убийца" на радость Роби Стриккеру. Он не хотел пугать девушку на диване, которая и так уже от страха до крови ободрала себе палец. Даже если... Свой своему поневоле брат. Раз эти двое вместе, значит на то есть причина. Как Никола и Селин Юло. Как Натан Паркер и Райан Мосс. Как Бикжало и Жан-Лу Вердье. Из- за любви. Из-за ненависти. Из-за выгоды. В случае Роби Стриккера и Мальвы Рейнхарт речь шла, наверное, о банальном случае -- две красивые, но пустые оболочки нашли друг друга. Рация на поясе у Фрэнка звякнула. Странно. На всякий случай они договорились не пользоваться радиосвязью. Никакая предосторожность не могла быть излишней, если учесть, с кем они имели дело. Раз этот тип мог свободно, не оставляя никаких следов, подключаться к телефонной сети, то выйти на частоту полиции ему раз плюнуть. Фрэнк поднялся с кресла и вышел в прихожую, прежде чем ответить на звонок. Он не хотел, чтобы эти двое слышали разговор. Нажал кнопку. -- Фрэнк Оттобре. -- Фрэнк, это я, Никола. Кажется, мы взяли его. Фрэнку покачнулся. Ему показалось, будто у самого его уха прогремел пушечный залп. -- Где? -- Здесь внизу, в котельной. Мой человек заметил подозрительного типа, который спускался туда по лестнице и задержал его. Они еще там. Иду туда. -- Я тоже. Он стремительно вбежал в комнату. -- Оставайтесь тут, никуда не выходите. Не открывайте никому, кроме меня. Оставив их наедине с изумлением и страхом, Фрэнк одним движением открыл и запер входную дверь. Лифта на этаже не оказалось, а ждать ему было некогда, и он бросился вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки. Он примчался в вестибюль в тот момент, когда Юло и Морелли входили с улицы через стеклянную дверь. Агент в форме дежурил у двери в полуподвал. Они спустились вниз при слабом свете зарешеченных на стене лампочек. Фрэнк подумал, что особняки в Монте-Карло в общем-то все все одинаковы. Снаружи старательно ухоженный фасад, а внутри убогость. В подвале было жарко, и воняло отбросами. Агент повел их вперед. Сразу же за поворотом они увидели другого агента с очками ночного видения на лбу. Он стоял возле человека, сидевшего на полу у стены. -- Все в порядке, Тьери? -- Вот, комиссар, я... -- Да нет же, господи боже мой! Нет! Возглас Фрэнка прервал доклад полицейского. Человек, сидевший на полу, был рыжим журналистом, тем самым, которого он видел у полицейского управления, когда обнаружили труп Йосиды, и сегодня утром у дома Жан-Лу Вердье. -- Это ведь журналист, черт побери! Репортер воспользовался случаем, чтобы подать голос. -- Конечно, я журналист. Меня зовут Рене Колетти, я из "Франс суар". Именно это я и твержу уже десять минут. Если бы эта дубовая башка дала мне достать из кармана удостоверение, все и обошлось бы. Юло был вне себя от гнева. Он присел перед Колетти на корточки, и Фрэнк испугался, что он не оставит на репортере живого места. В таком случае Фрэнк встал бы на защиту комиссара и перед людским судом, и перед божьим. -- Сидел бы в своей редакции, и ничего бы с тобой не случилось, паршивый засранец. А теперь, если хочешь знать, у тебя куча неприятностей. -- Ах, вот как? И что же мне инкриминируют? -- Пока препятствие полицейскому расследованию, пока что. А потом разберемся, не торопясь, и найдем еще что-нибудь. Мало того, что нас без конца сажают в лужу, так еще эти журналисты все время болтаются под ногами и заставляют работать за двоих. Юло выпрямился. Сделал знак агентам. -- Поднимите его и уведите. Полицейские помогли Колетти встать. Ворча под нос разные угрозы, репортер с трудом поднялся на ноги. На лбу у него краснела ссадина, должно быть, от удара о стену. От фотокамеры, висевшей на плече, отвалился объектив. Фрэнк тронул Юло за руку. -- Никола, я вернусь наверх. -- Иди, я сам займусь этим придурком. Фрэнк поспешил вернуться в квартиру Стриккера. Он чувствовал, как досада мельничным камнем истирает ему желудок. Он прекрасно понимал, отчего Юло пришел в такую ярость. Все их труды, дежурства на радио, все усилия расшифровать послание, расстановка людей, засада -- все оказалось напрасным из-за этого дурака журналиста с его фотокамерой. Из-за него пришлось обнаружить себя. Если убийца действительно намеревался убить Роби Стриккера, то теперь наверняка передумал. Хорошо, конечно, что нет еще одного покойника, но в то же время они утратили возможность взять этого подонка. Когда на пятом этаже дверь лифта скользнула в сторону, Фрэнк вышел и постучал в квартиру Стриккера. -- Кто там? -- Это я, Фрэнк. Дверь открылась, и Фрэнк остановился в прихожей. Роби Стриккеру придется по-видимому еще долго загорать на пляже и в солярии, чтобы избавиться от бледности. Мальва Рейнхарт на диване, выглядела не лучше. На ее землистом лице глаза казались еще больше, а их сиреневый цвет -- еще ярче. -- Что случилось? -- Ничего. Все в порядке. -- Арестовали кого-то? -- Да, но это не тот человек, которого мы искали. Тут снова звякнула рация. Фрэнк снял ее с ремня, очень удивившись, ведь он только что спускался вниз. -- Да. Он услышал голос Юло -- голос, который ему очень не понравился. -- Фрэнк, это я, Никола. У меня плохая новость. -- Такая уж плохая? -- Очень, очень плохая. Никто провел нас, Фрэнк. Провел! И еще как! Не Роби Стриккер был его целью. Фрэнк понял, что услышит сейчас нечто ужасное. -- Только что обнаружен труп Григория Яцимина, артиста балета. Убит так же, как те трое. -- Вот дерьмо! -- Через минуту буду внизу. -- Я тоже иду. Фрэнк сжал рацию и с трудом удержался, чтобы на запустить ее в стену. Ярость куском гранита сплющила желудок. Стриккер вышел в прихожую. Он так разволновался, что даже не заметил, как потрясен Фрэнк. -- Что происходит? -- Я должен уйти. Парень растерянно посмотрел на него. -- Опять? А мы? -- Вам больше нечего опасаться. Его целью был не ты. -- Что? Не я? От облегчения Стриккер расслабился и прислонился к стене. -- Не ты. Только что обнаружена другая жертва. Уверенность, что опасность миновала, подвигла Стриккера от волнения к негодованию. -- Ты хочешь сказать, что вы довели нас до инфаркта только для того, чтобы прийти сейчас сюда и сообщить -- ошиблись, мол? Что пока вы торчали тут, изображая бог весть кого, тот спокойно разгуливал по городу и убил кого-то другого? Ну и дерьмо же вы все, скажу я вам. Когда это узнает мой отец, он вам устроит такой скан... Фрэнк молча выслушал гневную тираду. Слова Стриккера, к сожалению, были совершенно справедливы. Да, их снова обвели вокруг пальца. Как последних дураков. Однако это сделал человек, который сам немало рисковал, выходил из дома и вел свою войну, пусть и гнусную, и Фрэнк не мог стерпеть вызова со стороны этого ничтожества, чью никчемную жизнь они всеми силами старались спасти. Ледяная глыба, лежавшая на душе у Фрэнка, внезапно превратилась в пар -- и последовал взрыв. Он схватил Стриккера за яйца и сдавил как тисками. -- Послушай, ты, п...а! Стриккер смертельно побледнел и прислонился к стене, отвернувшись, чтобы не видеть ярости в глазах Фрэнка. -- Если не заткнешь рот, увидишь свои зубы без всякого зеркала! Он еще раз сдавил ему яйца, и лицо Стриккера исказилось от боли. Фрэнк прошипел: -- Если б зависело от меня, я охотно оставил бы тебя в руках этого мясника, вонючая задница. Но раз уж судьба хоть немного милостива к тебе, не искушай ее и не ищи себе других неприятностей. Он ослабил хватку. Лицо Стриккера стало постепенно приобретать нормальный цвет. Фрэнк увидел, что глаза у него влажные. -- А теперь ухожу. Как ты понял, у меня есть дела поважнее. Гони свою потаскушку, что сидит там, и жди меня. Нам еще предстоит побеседовать с тобой по душам. Прояснишь мне кое-какие твои знакомства здесь, в Монте-Карло. Фрэнк отошел от Стриккера, и тот сполз по стене на пол, закрыл руками лицо и разрыдался. -- И если тем временем захочется позвонить папочке, можешь действовать. Он повернулся и, оставив парня сидящим на полу, в слезах, вышел на площадку. Дожидаясь лифта, пожалел, что не хватило времени выяснить у него одно обстоятельство... Он рассчитывал остаться с ним наедине, но Никола звонил дважды. Он вернется потом, когда можно будет поговорить спокойно. Ему нужно выяснить кое-что о человеке, с которым Роби Стриккер и Мальва Рейнхарт беседовали, когда Фрэнк и Юло приехали за ними в "Джиммиз", и который, завидев их, сразу исчез. Фрэнк хотел знать, о чем разговаривал Роби Стриккер с капитаном армии Соединенных Штатов Райаном Моссом. 33 Дорога к дому Григория Яцимина была короткой и длинной одновременно. Фрэнк, сидя в машине рядом с Юло, слушал его, глядя прямо перед собой. На его окаменевшем лице читался гнев. -- Думаю, ты знаешь, кто такой Григорий Яцимин... Молчание Фрэнка означало согласие. -- Живет... жил здесь, в Монте-Карло, руководил балетной труппой. В последнее время у него возникли проблемы со зрением. Фрэнк вдруг взорвался, перебив Юло, будто и не слушал его вовсе. -- Стоило тебе сказать "Яцимин", и я понял, как мы были глупы. Надо было догадаться, что этот сукин сын дальше будет только усложнять все. Первая подсказка, "Мужчина и женщина", была относительно легкой именно потому, что была первой. Этот недоносок должен был дать нам ключ для расшифровки. "Samba Pa Ti" оказалась намного труднее. Очевидно, что третья должна была стать еще более сложной. И ведь он сам нас предупреждал! Юло не успевал следить за логикой американца. -- Как это -- предупреждал? -- Петля, Никола. Петля, которая кружится, кружится, кружится. Собака, кусающая собственный хвост. Он придумал это нарочно. -- Нарочно -- с какой целью? -- Он дал нам подсказку с двойным значением. Заставил нас бегать за собственным хвостом. Он знал, что от диджея-итальянца с английским именем мы придем к сети дискотек "No Nukes" и Роби Стриккеру. И верно: пока мы бросили все силы на охрану этого недоноска, предоставив убийце полную свободу действий. И он расправился со своей настоящей жертвой... Юло завершил его рассуждение. -- Григорий Яцимин, русский танцовщик, стал слепнуть из-за облучения после Чернобыльской аварии восемьдесят шестого года. И фрагмент танцевальной мелодии намекал вовсе не на дискотеки, а на балет. И "Nuclear Sun" -- это Чернобыльская радиация. -- Ну да. Какими же мы идиоты. Надо было понять, что все это не так просто. И теперь у нас на совести еще один покойник. Фрэнк стукнул кулаком по приборному щитку. -- Ублюдок, сукин сын! Юло прекрасно понимал состояние Фрэнка. У него самого на душе был точно такой же мрак. Ему тоже хотелось вопить и бить кулаками в стену. Или по физиономии этого убийцы, бить бесконечно, до тех пор, пока она не превратится в такую же кровавую маску, что и у его жертв. Оба они -- полицейские с немалым опытом, конечно же, не дураки. Но возникало впечатление, будто их противник постоянно держит их под контролем и ловко манипулирует ими по своему усмотрению, словно пешками на шахматной доске. К сожалению, каждый порядочный полицейский, как и каждый врач, никогда не помнит о спасенных им жизнях. Он думает лишь о тех, кого спасти не удалось. И тут не причем ни похвалы, ни нападки прессы, начальства или общества. Это дело совести каждого, это разговор, который каждый, глядя на себя по утрам в зеркало, продолжает с того места, где закончил накануне вечером. Машина затормозила у красивого особняка на авеню Принцессы Грейс, недалеко от Японских садов. Картина была обычная, на какую они уже вдоволь насмотрелись в последнее время, и снова видеть ее сегодняшней ночью желания не было. У дома уже стояли машины экспертов-криминалистов и судебного врача. Агенты в форме дежурили у подъезда. Появились и первые журналисты. Вскоре примчатся и все остальные. Юло и Фрэнк выбрались из машины и направились к Морелли, ожидавшему у подъезда. Его лицо выглядело как недостающая деталь в общей мозаике яростного самобичевания. -- Как там, Морелли? -- спросил Юло, когда они вместе вошли в вестибюль и вызвали лифт. -- Как обычно. Снят скальп, надпись "Я убиваю...", сделанная кровью. Примерно та же картина, что и прежде. -- Что значит -- примерно? -- Ну, на этот раз убийца действовал не ножом. Он застрелил Яциминиа из пистолета прежде, чем... -- Из пистолета? -- не поверил Фрэнк. -- Выстрел ночью звучит очень громко. Кто-нибудь слышал? -- Нет. Никто ничего не слышал. Лифт прибыл неслышно, как умеют делать только роскошные лифты. Дверь открылась, и они вошли. -- Последний этаж, -- подсказал Морелли, обращаясь к Юло, раздумывавшему, какую кнопку нажать. -- Кто обнаружил труп? -- Секретарь Яцимина. Секретарь и доверенное лицо. Думаю, и любовник тоже. Он ушел вечером с друзьями покойного, танцовщиками из Лондона. Яцимин не захотел идти с ними, настоял, чтобы его оставили одного. Поднялись наверх, и вышли на площадку. Дверь в квартиру Григория Яцимина была распахнута, всюду горел свет, и ощущалась обычная в таких случаях суета: работали эксперты-криминалисты, и люди Юло тщательно осматривали весь дом. -- Сюда. Морелли указывал им дорогу. Они прошли по квартире, обставленной роскошно, несколько в романтическом духе. Из дверей спальни навстречу им вышел судебный врач. Юло с облегчением отметил, что это не Лассаль, а Куден. Его присутствие означало, что наверху обеспокоены, и весьма обеспокоены, если потревожили даже самого главного доктора Княжества. Там, по ту сторону окопов, творился, конечно, сущий ад, телефоны разрывались. -- Добрый день, комиссар Юло. Никола взглянул на часы. -- Вы правы, доктор, уже день. Только боюсь, он не добрый, во всяком случае для меня. Что скажете? -- Ничего сенсационного. По крайней мере после первого осмотра. Правда, характер убийства иной. Хотите -- взгляните, а я пока... Они последовали за Фрэнком, уже вошедшим в комнату. И на этот раз все снова похолодели при виде открывшегося зрелища. Они видывали трупы в разных видах и в разных обстоятельствах, но эта картина потрясала. Григорий Яцимин лежал на постели, скрестив руки на груди, как обычно укладывают покойников. Не будь голова чудовищно обезображена, он выглядел бы обычным прахом, подготовленным для погребения. На стене с издевкой, как всегда, была размашисто выведена кровью зловещая надпись. Я убиваю... Все умолкли перед лицом смерти. Перед лицом этой смерти. Новое убийство без причины, без объяснения, имевшегося разве только в больной голове убийцы. Гнев, охвативший Фрэнка, превратился в раскаленное лезвие, отточенное не хуже кинжала убийцы, бередившего мучительные раны. Голос инспектора Морелли вернул всех из транса, вызванного колдовским воздействием зла в его чистейшем виде. -- Тут что-то не так... -- Что ты имеешь в виду? -- Ну, это впечатляет, но здесь нет безумия прежних убийств. Нет моря крови, нет бешенства. И положение трупа иное. Можно даже подумать, будто он... с уважением отнесся к жертве, вот что. -- Выходит, эта скотина способна испытывать жалость? -- Не знаю. Возможно, я сказал глупость, но именно такое у меня создалось впечатление, когда вошел сюда. Фрэнк положил руку на плечо Морелли. -- Ты прав, здесь картина совсем иная, чем в предыдущих случаях. Не думаю, что ты сказал глупость. А если даже и так, то по сравнению с другими глупостями нынешней ночи, это сущий пустяк. Они последний раз посмотрели на тело Григория Яцимина, воздушного танцовщика, cygnus olor,[50] -- так называли его критики во всем мире. Даже на смертном одре, чудовищно обезображенный, он выглядел грациозным, словно талант его был столь велик, что оставался нетленным и после смерти. Куден вышел из комнаты, и все трое последовали за ним. -- Так что же? -- спросил Юло, хотя и не питал никаких надежд. Судебный врач пожал плечами. -- Ничего. Кроме изуродованного лица, а пользовались, я думаю, специальным инструментом, скорее всего скальпелем, -- тут больше ничего нет. Уже в морге изучим раны на лице, хотя сразу видно, что работа выполнена весьма искусно. -- Да, у нашего друга теперь уже имеется некоторый опыт. -- Смерть вызвана выстрелом из огнестрельного оружия, произведенным с близкого расстояния. И тут я тоже пока могу только предполагать большой калибр, примерно девять миллиметров. Выстрел в сердце, смерть почти мгновенная. Судя по температуре тела, я бы сказал, она произошла часа два тому назад. -- Как раз когда мы теряли время на этого недоноска Стриккера, -- прошипел Фрэнк. Юло посмотрел на него, взглядом выражавшим согласие. -- Я все закончил, -- сказал Куден, -- так что можете забирать тело. Постараюсь поскорее передать вам результаты вскрытия. Юло нисколько в этом не сомневался. Кудену, видимо, тоже насыпали перца на хвост. Но это ничто в сравнении с тем, что ожидало самого Юло. -- Хорошо, доктор. Спасибо. Удачи. Судебный врач посмотрел на него, пытаясь понять, скрыта ли в его словах ирония, но обнаружил только усталый взгляд потерпевшего поражение человека. -- И вам удачи, комиссар. Оба понимали, как она им необходима. Врач удалился, и в дверях появились санитары, приехавшие за телом. Юло кивнул, они вошли в комнату и стали разворачивать мешок для перевозки трупов. -- Морелли, давайте поговорим с этим секретарем. -- А я посмотрю, что тут и как, -- сказал Фрэнк. Юло прошел вслед за Морелли по коридору направо от спальни. Квартира была четко разделена на две зоны -- ночную и дневную. Прошли по комнатам, стены которых были увешаны памятными афишами выступлений несчастного хозяина дома. Секретарь Григория Яцимина сидел в кухне в обществе двух агентов. Глаза красные, видимо, он плакал. Совсем еще юный, хрупкого сложения, с тонкой прозрачной кожей и русыми волосами. На столе перед ним лежала пачка бумажных салфеток и стакан с каким-то желтоватым напитком. Юло подумал, что это коньяк. Увидев входящих, он поднялся. -- Я -- комиссар Юло. Сидите, сидите, месье... -- Борис Девченко. Я секретарь Григория. Я... Он говорил по-французски с сильным славянским акцентом. Слезы полились из его глаз, когда он опустился на стул. Он понурил голову и, не глядя, взял салфетку. -- Простите меня, но все это так ужасно... Юло сел на стул перед ним. -- Незачем извиняться, месье Девченко. Успокойтесь. Постарайтесь успокоиться. Мне надо задать вам несколько вопросов. Девченко вскинул лицо, залитое слезами. -- Это не я, месье комиссар. Меня тут не было. Я был с друзьями, меня все видели. Я любил Григория, я никогда не мог бы... не мог бы сделать что-либо подобное. Юло проникся нескончаемой нежностью к этому мальчику. Морелли прав. Почти наверняка они были любовниками. Это не меняло отношения к нему. Любовь есть любовь в каждом из своих проявлений. Он не раз убеждался, что гомосексуалисты переживают любовные чувства так тонко и глубоко, как редко встретишь у людей традиционной ориентации. Он улыбнулся ему. -- Не волнуйтесь, Борис, никто вас ни в чем не обвиняет. Я только хотел прояснить кое-какие моменты и понять, что же произошло здесь сегодня ночью, вот и все. Борис Девченко, казалось, немного успокоился, поняв что его ни в чем не обвиняют. -- Вчера после обеда приехали друзья из Лондона. Должен был приехать и Питер Дарлинг, хореограф, но в последний момент он остался в Англии. Отца Билли Эллиота[51] должен был танцевать Григорий, но когда его зрение резко ухудшилось... Юло вспомнил, что видел этот фильм в летнем кинотеатре, вместе с Селин. -- Я встретил их в аэропорту, в Ницце. Мы приехали сюда и поужинали. Ужин я приготовил сам. Потом мы предложили Григорию пойти вместе с нами, но он не захотел. Он очень изменился после того, как его зрение сильно ослабло. Борис посмотрел на комиссара, кивнувшего в знак того, что знает историю Григория Яцимина, облученного в Чернобыле и в результате полностью ослепшего. Его карьера прервалась, когда стало ясно, что он не может больше двигаться на сцене без посторонней помощи. -- Мы ушли, и он остался один. Может быть, если б мы остались, он был бы сейчас жив. -- Не надо слишком винить себя. От вас ничего не зависело. Юло не стал подчеркивать, что останься Борис дома, вполне вероятно, сейчас было бы два трупа, а не один. -- Вы не заметили ничего особенного в последние дни? Какие-нибудь люди, с которыми он встречался слишком часто, странные телефонные звонки, какие-то необычные детали, что угодно... Девченко был слишком безутешен, чтобы заметить отчаяние в голосе Юло. -- Нет, ничего. Я был целиком занят заботами о Григории. Ух