мого нахальства. -
Юноша, вы видите вот это?
- Разумеется, я вижу эту штуковину, - заявляет Мейер, и только легкая
дрожь в голосе выдает, как ему жутко от лицезрения пистолета. - И я бы мог
вооружиться этакой пушкой, их в ящике хоть завались. Да мне всегда кажется
- обойдусь и без нее. Я ведь знал, что вы придете! - добавляет он
хвастливо.
- Знали, говорите? - тихо произносит лейтенант и внимательно
вглядывается в стоящего перед ним безобразного, наглого коротышку.
- Заговорщиком заделались?.. Решили путч устроить? - издевается Мейер,
он снова уверен в себе и смотрит на лейтенанта свысока. - И вы так и не
заметили, что, когда вы в моей комнате рылись, тут, за стенкой, в конторе,
все время стояла одна девушка, и она все слышала, о чем вы с Вайо
беседовали - да, вы удивлены?
- Так. - Тон у лейтенанта очень спокойный. - Значит, здесь была
спрятана девушка? А где эта девушка сейчас? Опять в комнате рядом?
- Нет! - бесстрашно отвечает Мейер. - Теперь нет. Мы совсем одни,
будьте как дома. Ваша невеста и моя невеста пошли погулять. Но вы,
конечно, представляете, - добавляет он предостерегающе в ответ на
невольный жест лейтенанта, - что моя девушка завтра будет рассказывать,
если со мной случится какая-нибудь неприятность! Или вы собираетесь
застрелить нас обоих? - бесстрашно замечает он, радуясь своей дерзости, и
смеется.
Лейтенант с размаху садится в кресло, закидывает ногу на ногу - он в
коричневых крагах - и сосредоточенно раскуривает сигарету.
- Вы, юноша, не дурак, - замечает он. - Вопрос о том, не слишком ли вы
уж хитры... Осмелюсь узнать, каковы ваши планы?
- Это, пожалуйста! - заявляет Мейер с готовностью. Убедив лейтенанта,
что умнее с ним не связываться, Мейер желает только одного - мирно с ним
расстаться.
- Я отсюда смываюсь! - заявляет он. - Уже пошабашил - да вы видели
только что, перед шкафом... - Он смотрит на лейтенанта, но лицо у того
неподвижно.
- Это мое полное право - взять деньги. Во-первых, мне еще полагается
жалованье, а потом, как вы думаете, ведь он же какие-то гроши несчастные
мне платит с этим падением курса! Так что, если я себе немного и возьму,
это еще далеко не все, что ротмистр украл у меня.
Он вопросительно смотрит на лейтенанта, словно ища подтверждения.
Но тот замечает лишь:
- Это меня не интересует. Куда же вы направляетесь?
- Куда-нибудь подальше, - смеется Мейер. - По-моему, в этой местности
становится неуютно. Ну, скажем, в Силезию или в Мекленбург...
- Так-так, - бормочет лейтенант. - Очень разумно. Силезия - это
неплохо. А куда вы сейчас направляетесь?
- Сейчас?
- Ну да. - В голосе лейтенанта слышится нетерпение. - Что вы завтра
выедете не из уездного города, где вас всякая собака знает, это же ясно.
Так куда вы сейчас направляетесь?
- Сейчас? Да просто в одну деревню... здесь, поблизости.
- Так, в одну деревню? В какую же именно?
- А какое, собственно, вам дело? - возмущается Мейер: это
выспрашивание, за которым что-то кроется, его очень нервирует.
- Ну, немножко это меня все-таки касается, милейший, - холодно отвечает
лейтенант.
- Каким образом?
- Ну как же?.. Мне важно знать, где находится человек, знающий о моих
отношениях с фройляйн фон Праквиц. В Силезии это никого не интересует, но
тут, поблизости, ему может прийти в голову подработать на своих познаниях.
- Ну что вы! Мне бы даже в голову не пришло! - негодует Мейер. - Не
такой уж я подлец. Положитесь на меня, господин лейтенант! Я - могила, в
таких вещах - я кавалер!
- Да, знаю, - соглашается лейтенант невозмутимо. - Ну так как же
называется деревня?
- Грюнов, - отвечает с заминкой Мейер: почему бы ему не назвать
деревню, раз уж лейтенанту и так все известно.
- Так, Грюнов. А почему именно Грюнов? Вы имеете, вероятно, в виду
Грюнов возле Остаде?
- Это мне моя девушка предложила. Она хочет ходить туда ко мне в
воскресенье на танцы.
- Вы намерены и танцевать там? Значит, вы собираетесь обосноваться
надолго?
- Всего на несколько дней. В понедельник я смоюсь - выеду через Остаде.
Можете не сомневаться, господин лейтенант!
- Да вот могу ли я? - задумчиво спрашивает лейтенант, встает и
направляется к комоду, на который ему перед тем указал Мейер. Он выдвигает
ящик и исследует содержимое.
- Верно. У вас тут неплохой набор пугачей... Знаете что, господин
Мейер, я бы все-таки на вашем месте сунул в карман такую штуковину.
Но тот протестует:
- На что она мне? Нет уж, покорно благодарю!
- Вы пойдете лесом, господин Мейер, а сейчас везде бродит всякая
сволочь! Я бы взял, господин Мейер, я никогда не хожу без огнестрельного
оружия. Так оно верней!
Этот молодчик-лейтенант даже словоохотливым стал, так он беспокоится за
жизнь своего друга Мейера.
Но тот продолжает протестовать.
- На меня же никто не нападет, - заявляет он. - Никто меня никогда не
трогал: это старая штуковина только карманы порвет.
- Ну что ж! Делайте как хотите, - вдруг разозлившись, говорит лейтенант
и кладет пистолет прямо на комод.
- До свиданья, - кивает он Мейеру и уходит из конторы, не дав тому
ответить.
"Чудной, - думает Мейер и, выпучив глаза, смотрит на дверь. - Право же
чудной какой-то. Ну, - утешает он себя, - все они такие. Сначала задаются,
а потом оказывается один пшик".
Он оборачивается и смотрит на пистолет.
"Нет, - решает он, - с такими вещами я ничего общего иметь не желаю.
Еще возьмет да в кармане и выстрелит. И куда это Мандхен пропала?
Взгляну-ка я. Часть пути она отлично может тащить чемодан..."
Он идет к двери.
"Нет, сначала надо пистолет положить обратно. А то, что они подумают
завтра утром..."
Он нерешительно держит в руке пистолет и снова колеблется.
"В сущности он прав, - проносится у него в голове, - иметь при себе
оружие никогда не мешает".
Он идет к двери, выключает свет, выходит из дома. При каждом шаге он
чувствует тяжесть пистолета в заднем кармане брюк.
"Чудно все-таки, каким сильным себя чувствуешь с такой штуковиной", -
думает он не без удовольствия.
3. МЕЙЕР СТРЕЛЯЕТ
Всего несколько шагов делает управляющий Мейер, и вот он видит обеих
девушек, они сидят на скамейке. Подле них стоит, что-то говоря им,
лейтенант. При звуке его шагов лейтенант поднимает голову и замечает:
- Да вот и он!
То, что он стоит совсем рядом с девушками, шушукается с ними и
возвещает о его, Мейера, приходе - все злит коротышку Мейера. Подойдя, он
говорит раздраженно:
- Если я мешаю, я могу опять уйти.
Кажется, будто его никто не слышит, никто ему не отвечает.
- Видно, у вас втроем какой-то секрет уж больно сладкий? - вызывающе
говорит Мейер.
Опять нет ответа. Но Виолета встает.
- Вы идете? - спрашивает она лейтенанта.
- Пожалуйста, можете спокойно говорить ему "ты", - раздраженно заявляет
Мейер. - Нам известно в чем дело и еще кое-что известно!
С удивительным миролюбием лейтенант берет Виолету под руку и молча
уходит с ней в парк.
- Спокойной ночи, господа! - насмешливо кричит им Мейер вслед. -
Приятных сновидений!
Лейтенант оборачивается и кричит Аманде:
- Значит, поговорите с ним! Это всегда полезно!
Аманда задумчиво кивает.
- Чего ты еще киваешь этой обезьяне? - раздраженно набрасывается на нее
Мейер. - Какие у тебя могут быть разговоры с этим типом?
- По-твоему, все - обезьяны, только не ты, - спокойно заявляет Аманда.
- Так! Значит - ты меня считаешь обезьяной?
- Я этого не говорила.
- Не виляй! Только что сказала!
- Нет! - И после долгой паузы добавляет: - Барышня совершенно права.
- В чем это Вайо права? Нашла кого слушать - сопливую девчонку!
- Что с таким, как ты, лучше не связываться!
- Ах, она это сказала? - Мейер чуть не задохся от ярости. Самолюбие его
было уязвлено. - А ее хахаль, этот лейтенант - чем он лучше меня? -
крикнул он в бешенстве. - Ты уж вообразила, что лучше? Такой скот! В моей
конторе размахивает у меня перед носом пистолетом. Ну, я его и отделал!
Пусть еще раз попадется мне, кот паршивый, теперь у меня тоже есть
револьвер! А я... я не только угрожаю, как эта обезьяна, я и выстрелю!
Он выхватывает из кармана пистолет и размахивает им.
- Да ты что, спятил? - кричит на него Аманда в бешенстве. - Сейчас же
спрячь! Прямо в лицо свою пушку сует, очень приятно! Меня этим не удивишь,
так и знай!
Он сжался под потоком ее гневной и презрительной брани. Несколько
растерянный, хотя еще полный упрямства, стоит он перед ней, держа в руке
опущенный пистолет.
Она же приказывает:
- Ты сию же минуту вернешься в контору и положишь деньги обратно в
кассу! Фу, дьявол, я многое могу вынести, я не чистюлька какая-нибудь, но
таскать деньги - нет уж, спасибо! Не из таковских! Я не согласна!
Мейер побагровел - правда, она этого не могла видеть.
- Так, значит, он насплетничал тебе, этот ферт, этот... - кричит он
злобно. - А я тебе вот что скажу: ни ему, ни тебе до этого никакого дела
нет! Это наше дело с ротмистром! Я только свое жалованье беру, и ты не
суйся, понятно?
- Ганс! - говорит она мягче. - Положи деньги обратно, иначе между нами
все кончено! Я таких штук не терплю.
- А наплевать мне, кончено между нами или не кончено! Я даже рад, что
между нами все кончено! Очень уж ты о себе воображаешь! Больно нужна ты
мне! А нынче вечером Гартиг спала со мной, да, да, Гартиг! Что, взяла?
Старая баба, восемь ребят - и то она мне в десять раз милее, чем ты!..
Тьфу, проклятая!
Пощечина была самая настоящая, Аманда ударила его изо всех сил прямо в
лицо, так что Мейер покачнулся.
- А ты скот! Скот! - крикнула она, задыхаясь. - Вот, негодяй!
- Ты бьешь меня? - спросил он еще беззвучно, обалдев от боли. - Ты
бьешь меня? Какая-то поганая птичница бьет меня, управляющего! Ну, теперь
ты увидишь...
Но сам он почти ничего не видит. Все вертится перед его глазами, ее
фигура расплывается в лунном свете, затем вдруг возникает снова... Вот
теперь он видит ее совершенно отчетливо... И она посмела ударить его!
Он торопливо поднимает пистолет и дрожащим пальцем нажимает курок...
Нестерпимо громко отдается выстрел у него в ушах...
Лицо Аманды надвигается, оно становится все больше, вот оно совсем
близко, белое и черное в лунном свете.
- Ты? - шепчет она. - Ты, Гензекен, выстрелил в меня?
Оба молчат, каждый слышит только порывистое, судорожное дыхание
другого. Долго, долго стоят они так...
Выстрел давно отзвучал. До их слуха доходят другие, более мягкие
звуки... снова слышат они тихий ветер в кронах деревьев... заскрипела цепь
в конюшне, медленно скользя через кольцо.
- Мандхен, - произносит губастый Мейер. - Мандхен... я...
- Кончено! - заявляет она сурово. - Кончено навсегда.
Она еще раз смотрит на него.
"Стреляет в меня, а потом говорит Мандхен... - Эта мысль снова душит
ее. - А что бы он сказал, если бы попал?"
Чувство страшной опасности, которая только что ей грозила, сменилось
неизъяснимым ощущением, что она спасена, и оно охватывает ее с такой
силой, что Аманда начинает тихо и жалобно плакать. И плача, вздернув
плечи, она убегает от него.
Он видит, как под светлой полоской юбки ее крепкие ноги мелькают все
быстрее - Аманда бежит, она мчится, она спешит прочь... Сворачивает на
дорогу к замку, и он уже не слышит ее бега, а только плач, подавленное,
жалобное всхлипывание, потом и оно стихает...
Еще мгновение Мейер стоит неподвижно и, выпучив глаза, смотрит ей
вслед. Затем поднимает пистолет, все еще оттягивающий ему руку, и
рассматривает его. Он ставит его на предохранитель - так... теперь все в
порядке, эта штуковина никакой пакости ему не устроит.
Досадливо пожав плечами, засовывает он оружие в карман брюк и поспешно
идет в контору за своими чемоданами.
4. ЛЕЙТЕНАНТ СПЕШИТ
Лейтенант и Вайо сидят на скамейке в парке. Они сидят не как влюбленная
парочка, - а если и как парочка, то поссорившаяся, то есть далеко друг от
друга, молча.
- Позволить этому трусу так с тобой разговаривать! - сказала она в
заключение их спора. - Не понимаю тебя!
- Конечно, ты не понимаешь меня, дурочка, - ответил он очень свысока. -
Это и хорошо. Значит, он тоже меня не понимает.
- Удрать от такого прохвоста - что он теперь вообразит! Да я запаха его
не переношу!
- Не подпускай его к себе слишком близко! - заметил он со скукой. -
Тогда и запах не будет раздражать тебя.
- Скажи, пожалуйста, Фриц, когда это я его к себе подпускала?! - с
возмущением воскликнула она. - Фриц, это просто гадко с твоей стороны!..
Но Фриц ничего не ответил.
Выстрел нарушил раздраженное молчание. Лейтенант вздрогнул, очнувшись
от своих мыслей.
- Пальнул-таки! - крикнул он и побежал куда-то.
- Кто? - спросила она и, не получив ответа, побежала следом.
Они бежали по залитым лунным светом парковым лужайкам, и ее чулки
намокли от высокой влажной травы; затем сквозь кустарник, наперерез
дорожкам, через клумбы! Им приходится продираться через буксовые кусты,
растущие вдоль дорожек; Вайо задыхается, ей хочется окликнуть его, но она
не может, так как надо бежать дальше.
Наконец лейтенант останавливается и делает ей знак не шуметь. Через его
плечо она заглядывает в просвет между сиренью и бульденэжами. И видит, что
птичница, плача, исчезает за поворотом дороги в замок, а управляющий Мейер
стоит неподвижно перед конторой.
- Не попал, слава богу! - шепчет лейтенант.
- Почему же она ревет?
- От испуга.
- Этого типа надо в тюрьму засадить! - говорит Вайо значительно.
- Не будь дурой, Вайо! Чего он только не наболтает, а? Думаешь, тебе
приятно будет?
- Ну, а сейчас?
- А сейчас посмотрим, что он сделает.
Темная коренастая фигурка поспешно устремляется в контору, даже до них
явственно доносится стук сердито захлопнутой двери. Управляющий Мейер
ушел.
- Вот он и ушел, - сердито заявляет фройляйн фон Праквиц, - а я должна
быть с ним теперь особенно вежлива, чтобы он не наболтал папе.
- Потерпи немного, Виолета, - только и отвечает лейтенант.
Долго ждать им не приходится. Всего три-четыре минуты. Дверь конторы
снова распахивается, и выходит коротышка Мейер, в правой руке чемодан, в
левой руке чемодан. Выйдя, он даже не закрывает дверь, и она зияет черным
пятном; Мейер же направляется, правда, несколько стесненным, но бодрым
шагом через двор и в широкий мир - прочь отсюда.
- Смылся! - шепчет лейтенант.
- Слава богу! - Она облегченно вздыхает.
- Больше ты его не увидишь... - Лейтенант смолкает так внезапно, словно
он рассердился на себя, что даже это сказал.
- Будем надеяться, - отвечает она.
- Виолета! - обращается к ней лейтенант через минуту.
- Да, Фриц?
- Постой тут минутку, хорошо? Мне надо кое-что посмотреть в конторе.
- Что посмотреть?
- Да так просто... Ну как там после него.
- Зачем? Разве нам не все равно?
- Ну отпусти же меня! Извини... значит, ты подождешь здесь?
Лейтенант поспешно идет к конторе. Войдя, он ощупью пробирается через
темные сени, зажигает электричество. Он недолго озирается - и прямо
подходит к комоду с оружием. Ящик полуоткрыт, но этого лейтенанту
недостаточно. Он совсем выдвигает его и внимательно рассматривает
содержимое.
Да, девятимиллиметрового маузера нет. Он снова задвигает ящик.
Задумчиво гасит свет и снова выходит через темные сени в лунную ночь, к
ней.
- Ну, как там выглядит? - спрашивает Виолета довольно язвительно. - Он,
верно, еще наспех прибрал?
- А как там должно выглядеть? Ах, да, конечно. Хлев, по-прежнему свиной
хлев, вот как там выглядит, дурочка моя.
Лейтенант как-то странно повеселел.
Она сейчас же этим пользуется:
- Послушай-ка, Фриц...
- Ну что, Виолета?
- А помнишь, ты сегодня хотел?..
- Что я хотел? Поцеловать тебя? Ну, поди сюда!
Он сжимает ладонями ее голову; некоторое время оба очень заняты;
наконец она, совсем задохнувшись, прижимается к его груди.
- Так, - говорит лейтенант, - а теперь мне срочно надо в Остаде!
- В Остаде? Ох, Фриц, ты же хотел зайти ко мне посмотреть, не веду ли я
дневник!
- Но, дурочка, не сегодня же! Мне в самом деле надо мчаться во весь дух
- в шесть утра я должен быть в Остаде!
- Фриц!
- Ну что?
- Разве ты никак...
- Нет, сегодня ни в коем случае! Но я буду у тебя непременно
послезавтра, может быть, даже завтра.
- Ах, ты всегда так говоришь! И сегодня ты не сказал, что тебе сейчас
же придется поехать в Остаде!
- Это необходимо, право же необходимо... Пойдем, Вайо, проводи меня до
моего велосипеда. Прошу тебя, очень прошу, не поднимай сейчас никакой
истории.
- Ах, Фриц, ты... что ты со мною делаешь!
5. ФРАУ КРУПАС ИЗЛАГАЕТ СВОИ ВЗГЛЯДЫ
Долго, долго сидела Петра, словно окаменев.
Долго лежала, не двигаясь, и больная ненавистница Петры, а затем ею
овладел новый приступ бешенства. Все ругательства, какие ей только были
известны, швырнула она Петре в лицо; плюясь и ругаясь, она вдруг с воплем
торжества вспомнила, как однажды вытащила Петру из такси.
- И пришлось тебе с твоим шикарным хахалем расстаться, да еще зонтик
поломала, сволочь!
Машинально сделала Петра все, что можно было сделать: дала ей попить,
положила компресс на лоб и полотенце на губы, которое та то и дело
сбрасывала. Но как Стервятница ни бесилась, как ни усердствовала в своих
насмешках и оскорблениях, Петру это уже не задевало, так же как не трогали
затихавшие после полуночи шумы города. И город за стеной и враг здесь,
внутри, больше ее не трогали.
На нее повеяло своим ледяным дыханием ощущение, что она всеми покинута,
и все в ней оцепенело. В конце концов каждый существует сам по себе, а то,
что делают, говорят, чем живут другие, все это ничто. Только по
отдельности, каждого в одиночку, мчит человека на себе земля через
вечность времени и пространства, только по отдельности, только в одиночку!
Так сидит Петра, так размышляет и грезит Петра, незамужняя Петра Ледиг.
Она доказывает своему сердцу, что больше не увидит Вольфа, что это
неизбежно и надо с этим примириться. Еще не раз в ближайшие недели и
месяцы будет она сидеть и думать, грезить и убеждать себя. И хотя любви,
которая тоскует, ничего не докажешь, все же какая-то тень утешения,
какое-то далекое воспоминание о счастье есть в том, что она может вот так
сидеть, думать, грезить и убеждать себя.
Поэтому Петра почти рассердилась, когда чья-то рука легла ей на плечо и
чей-то голос прервал ее грезы словами:
- Эй ты, острожница, расскажи что-нибудь! Что-то мне не спится. Голова
болит, очень мне твоя подружка волосы надрала, и я все думаю о своей
конторе. А ты о чем думаешь?
Это толстая пожилая женщина с нижней койки - на нее перед тем тоже
напала Стервятница. Она пододвигает к Петре табуретку, внимательно смотрит
на девушку темными быстрыми, как мышки, глазами и, устав от сидения в
одиночестве и от мыслей, шепчет, кивнув на больную:
- Уж она с три короба наплетет. Это правда, что она говорила про тебя,
острожница?
И почему-то Петра обрадовалась тому, что женщина с ней заговорила, что
в долгую ночь можно побеседовать. Ей вдруг понравилась эта старуха, хотя
бы тем, что без ненависти смотрит на больную, которая ей причинила немало
боли.
Поэтому Петра охотно отвечает:
- Кое-что правда, а кое-что неправда.
- А что ты ходишь на панель, это ведь неправда? - спрашивает женщина.
- Несколько раз... - нерешительно начинает Петра.
Но старуха уже поняла.
- Ну, конечно, конечно, моя девочка! - говорит она ласково. - И я ведь
в Берлине выросла. Ведь я живу на Фрухтштрассе. Я тоже всего натерпелась в
наше тяжелое время, ведь это такое время, какого еще не бывало! И жизнь я
знаю, и Берлин знаю. Небось улыбнулась кому-нибудь с голодухи-то?
Петра кивает.
- А эта коза обозвала тебя уличной? И из-за такого вздора она тебя
оговорила? Ведь она же оговорила тебя?
Петра снова кивает.
- Да уж, завидущая скотина, по носу видно! Которые с таким носом, они
всегда злючки и вечно их зависть гложет! Да ты на нее не обижайся, она же
не виновата, что дура, нос свой не она себе выбирала. А что ты, кроме
этого, делаешь?
- Продавщицей обуви работала...
- Ну да, знаю я, каково это, тоже слезами полит хлеб-то этот для
молодых. Есть такие старички, когда у них свербит, они бегают из одного
обувного магазина в другой и все только башмаки примеряют, а сами тычут
молодых девушек кончиком башмака - небось тоже бывало... Или нет?
- Да, есть такие, - соглашается Петра, - и мы уже знаем их. А кого не
знаем, так по ним сразу видно, и никто не хочет их обслуживать. А есть и
похуже, они не только тычут, но и говорят такие гадости, что уличная не
скажет... И если требуешь, чтобы они перестали, они начинают уверять,
будто продавщица их плохо обслуживает - и главная радость для них, когда
заведующий облает нас... Защищаться бесполезно, ведь тебе все равно не
поверят, что такой шикарный господин такие гадкие слова говорит...
- Знаем, ягодка, - говорит старуха, стараясь ее успокоить, так как
воспоминания о пережитых унижениях снова проснулись в Петре и она
рассказывала с волнением.
- Все знаем! Ты думаешь, на Фрухтштрассе другое? И там то же самое! Не
обувные магазины, так кондитерские или кафе - бедняка везде собаки кусают.
Но теперь башмакам конец, раз ты сидишь... или тебя опять возьмут в
магазин, когда ты выйдешь?
- Да ведь это же давно было, башмаки-то, - поясняет Петра. - Почти год
назад. Я потом жила с одним другом, и как раз сегодня - нет, вчера, в
полдень, мы должны были пожениться.
- Скажи, пожалуйста! - удивилась старуха. - И обязательно в такой
знаменитый день эта гадюка встревает со своими наговорами! Говори по
правде, деточка, что ты натворила, что тебя сразу обрядили в арестантский
халат? Ведь они отбирают одежду только у бандитских невест, думают, что
иначе те сбегут. Ну, а если говорить неохота, тогда лучше не надо. Я тоже
не люблю, чтобы мне голову морочили, и все равно догадаюсь, если ты
заливать начнешь...
Так вот и случилось, что Петра Ледиг ночью, между часом и двумя, в то
самое время, когда ее Вольф вообразил, будто одержал самую крупную
"победу" в своей жизни, рассказала неизвестной ей даже по имени пожилой
особе женского пола прежалостную историю крушения своих надежд и то, что
она опять в жизни одна и сама не знает, как это вышло и почему.
Старуха все это выслушала очень терпеливо, иногда кивала, иногда
решительно трясла головой.
- Это мы знаем! Так бывает! - Или: - Все это господу богу не мешало бы
рассказать, да ему, видно, за последние пять лет все эти дела надоели, и
он стал туг на ухо...
Петра умолкла и уставилась не то на больную, распростертую на полу, не
то прямо перед собой, или, вернее, на свою лежащую в развалинах жизнь, всю
горечь которой она только теперь, после своего рассказа, осознала, так что
уже перестала понимать, как и почему, отчего и зачем. Но тут старуха
спокойно положила ей руку на плечо и сказала:
- Значит, ягодка, тебя Петрой зовут, а он всегда звал "Петер"?
- Да, - ответила Петра довольно уныло.
- Ну и я буду звать тебя Петер, хоть не заслужил он этого. А я - фрау
Крупас, тетка Крупас зовут меня на Фрухтштрассе, и ты тоже так зови.
- Хорошо, - отозвалась Петра.
- А про что ты мне рассказала, так даже я поверила тебе, а это
поважнее, чем если поверит сам президент полиции. И коли все так, как ты
говоришь (а что оно так, я по тебе вижу), ты сегодня или завтра выйдешь
отсюда - ни в чем они тебя обвинить не могут! Ты здорова, на панель не
ходила и в бюро регистрации браков твое имя висело на стене, не забудь им
сказать про это, это на них особенно действует.
- Хорошо, - сказала Петра.
- Так вот, не нынче-завтра ты выйдешь, уж какое-нибудь тряпье на
бедность тебе выдадут. Ну, выйдешь ты, а что делать будешь?
Петра только в недоумении пожала плечами, но очень внимательно
взглянула на говорившую.
- Да, вот в чем вопрос. А все остальное чепуха, детка. Вспоминать, да
изводиться, да каяться - все это вздор. Что ты делать будешь, когда
выйдешь, вот вопрос.
- Ну конечно, - согласилась Петра.
- Насчет того, чтобы отравиться газом или броситься в канал - я не
думаю, ты не такая, и потом тебе, верно, хочется все-таки родить своего
пискуна?
- Да, хочется, - решительно сказала Петра.
- А как насчет башмаков? - осведомилась тетка Крупас. - Опять поступить
туда не хочешь?
- Да ведь я теперь места не получу. У меня нет свидетельства с
последнего места, я его просто бросила... Там и все мои бумаги лежат... с
Вольфом все вышло так быстро, я же вам рассказывала...
- Понятно, понятно, - сказала фрау Крупас. - Бумаги ты раздобудешь,
бумаги всегда пригодятся. Значит, насчет башмаков ничего не выйдет, а если
бы и вышло, так все равно хватать не будет... и опять начнется то, другое,
а ты, может, теперь и не захочешь...
- Нет, нет, - торопливо согласилась Петра.
- Конечно, нет, я же знаю. Я только так говорю. И потом еще одно,
ягодка, знаешь что, - уж лучше я буду звать тебя ягодка, - "Петер" как-то
у меня с языка не идет. Так вот, ведь есть же твой друг... Как тут обстоит
дело, ягодка?
- Он же не пришел...
- Не пришел, ты права. И, должно быть, не придет. Он боится, как бы у
него насчет игры чего не вышло, если он будет уж очень усердно о тебе в
полиции справляться. А может, он думает, ты его к черту послала...
- Вольф не подумает этого!
- Ну, значит, не подумает, и то хорошо, - послушно согласилась фрау
Крупас. - Может быть, он и впрямь такой благородный кавалер, как ты
рассказываешь, очень может быть, а все-таки он не приехал. Будешь
разыскивать его?
- Нет, - сказала Петра, - разыскивать - нет...
- А если он завтра явится к тебе на свидание?
Старуха метнула на девушку быстрый загадочный взгляд. Она увидела, что
Петра встала и забегала по камере, вот она даже остановилась и как будто
прислушивается к ночным звукам тюрьмы. Вдруг девушка сердито покачала
головой и снова принялась ходить. Потом остановилась у стены, прислонилась
головой к кирпичной кладке и долго стояла не двигаясь.
- Вот как все это будет, - начала фрау Крупас, перейдя на
повествовательный тон. - Постучит надзиратель в дверь и скажет: "Ледиг, на
свидание, иди за мной". И ты идешь за ним, шаркая туфлями, в твоем синем
тюремном халате. И приходишь ты в такую комнату, посредине деревянная
перегородка, он стоит по ту сторону, разодетый, а ты по эту, в тюремном
халате, а между вами - надзиратель и следит за тобой. Потом вы поговорите,
и когда надзиратель скажет: "Время истекло", - он выйдет опять на волю, а
ты вернешься в свою камеру!
Петра давно уже обернулась и, побледнев, напряженно слушает старуху.
Наконец та смолкает, и Петра шевелит губами, словно желая что-то сказать,
спросить, - но она не говорит, не спрашивает.
- Так вот, острожница... - вдруг продолжает фрау Крупас злым жестким
голосом, - а теперь скажи-ка мне, что ты такое натворила, почему тебя
опять в камеру возвращают? И что он такое знаменитое сделал, что ему опять
- пожалуйте, на волю?
В камере совсем тихо. Наконец Петра говорит с усилием:
- Он же не виноват...
- Ну еще бы! - восклицает старуха торжествующе. - Конечно, он не
виноват, что тебе голодать приходилось и вечно ждать, и что он твое платье
загнал, а без этого ты бы и сюда не попала. Нет, он, видишь, не виноват!
Он же себе кожу на пальцах до крови стер, тасуя карты, как же, ночной
работничек, труженик!
Петра хочет что-то сказать.
- Помолчи-ка! - кричит старуха. - Я этот зубок у тебя вырву!
Удовольствие свое имел от тебя, а когда охота прошла, видишь, смылся, да и
думает: теперь пойду в другое кино, а что с этим кино станется, не моя
печаль, пускай оно само о себе позаботится. Люблю такие штучки, они мне
всю печенку переворачивают! Неужто в тебе совсем гордости не осталось,
девушка, и тебе хочется стоять в приемной, как горшок с геранью в розовой
бумажке, и улыбаться ему только оттого, что он пришел-таки навестить тебя?
Разве это брак? Разве это товарищество? Разве это дружба? Одни постельные
дела, говорю тебе! Стыдись, девушка!
Бледная, в полном молчании стоит перед ней Петра. Она дрожит всем
телом. Никогда еще так мучительно не снимали с ее глаз пелену, не выдирали
больной зуб, она еще никогда не видела своих отношений к Вольфу в таком
свете, когда все покровы, которые набрасывает любовь, разорваны в клочья.
"Постой!" - хочется ей крикнуть. Но она молчит.
- Очень может быть, - миролюбиво продолжает фрау Крупас, - что он и
хороший человек, как ты говоришь. Заботится, чтобы ты образованная стала -
ладно, пускай заботится, коли нравится, хотя лучше бы он для твоего сердца
что-нибудь делал да для твоего желудка, но ему, конечно, больше нравится
ученостью щеголять. Хороший человек, говоришь, да ведь, деточка, это же
еще не мужчина, может, он только станет им когда-нибудь. В постели -
мужчина еще далеко не мужчина, поверь старухе. Это вы, молодые девушки,
только воображаете! И если ты так продолжать будешь - баловать его да
всегда быть к его услугам, а позади у него еще мамаша с денежным мешком, -
никогда он мужчиной не станет, а ты станешь навозом, прости меня господи
за такие слова!
Старуха прямо задыхается от негодования и огорчения, все вновь и вновь
мечет она пронзительные взгляды на Петру, которая стоит у стены,
безмолвная и бледная.
- Я же не требую, чтобы, ты с ним вовсе не виделась, - продолжает фрау
Крупас уже спокойнее. - Только пусть сначала немножко в себя придет.
Подожди годик или хоть полгода (я ведь не бог весть чего требую) и
посмотри, что он делать будет. Будет игру продолжать - дело дрянь! Под
мамашину юбку спрячется - и того хуже! Или другую себе заведет - значит,
ничего у него к тебе и не было. А может, примется за разумную работу
какую-нибудь.
- Должна я хоть сказать ему, что со мной, или написать? - с мольбой
говорит Петра.
- Зачем это? Какой толк говорить да писать? Он же целый год видел тебя,
каждый день, и если он тебя все-таки не знает, так никакое писание не
поможет. И потом - он может справиться в дежурке, там-то ему скажут, что
ты здесь, они же из этого секрета не сделают. И если он притащится сюда -
пожалуйста, ты сойдешь вниз и скажешь ему: так и так, голубь мой, я хочу
сначала проверить себя, и ты сначала проверь себя... и у меня будет
ребенок, скажешь ты, не вздумай говорить: у нас будет ребенок... Он будет
у тебя и у тебя должен остаться... И я-де хочу, чтобы у ребенка отец
настоящим мужчиной был, который добыть может что пожевать, знаешь ли...
покушать, а не голодать, чтобы люди, живя с тобой, не падали на улице в
обморок, понимаешь ли...
- Тетушка Крупас! - просит Петра, так как старуха снова распаляется
гневом.
- Да, да, ягодка, - сердито продолжает та, - можешь все это
спокойненько выложить ему, не бойся, он от этого не полиняет, такие вещи
мужчина должен выслушивать, они только на пользу...
- Хорошо, - говорит Петра, - а что я буду делать эти полгода?
- Вот, ягодка, - отзывается тетка Крупас обрадованно, - первое разумное
словечко за весь вечер сказала. А теперь садись-ка уютненько рядом со мной
на кровать - эта коза спит небось - и давай как следует потолкуем. О
мужчинах говорить не будем, - настоящей женщине вообще не след столько
говорить о мужчинах, очень они тогда задаются, а цена-то им не больно
велика... Что ты будешь этот год делать? Я тебе сейчас скажу: меня
замещать будешь!
- Ну? - воскликнула Петра, немного разочарованная.
6. ПЕТРА - ЗАМЕСТИТЕЛЬНИЦА ФРАУ КРУПАС
- Да, ты говоришь "ну"... - повторила старуха ласково и, кряхтя,
закинула ногу за ногу, причем обнаружилось, что на ней надеты, помимо
совершенно немодных длинных сборчатых юбок (под юбкой имелась еще нижняя
юбка), невозможно толстые, своей вязки шерстяные чулки, это теперь-то, в
разгар лета.
- Ты говоришь "ну", ягодка, и ты права! Как может такое хорошенькое
молодое сознание заменять меня, старую кочерыжку, - да я и на чучело
смахиваю, верно?
Петра, смущенно улыбаясь, покачала головой.
- Но ты не права, ягодка. И почему ты не права? Оттого, что ты и чеки
писала, когда башмаками торговала, и глаза у тебя есть, чтобы примечать
то, что надо примечать. Это я себе тут же сказала, как ты в камеру вошла.
Не зевай, сказала я себе, наконец-то опять такая, у которой глаза зоркие,
а не гляделки, как у этих телок нынешних: смотрит и ничего не видит...
- У меня, правда, такие глаза? - спросила Петра с любопытством, так как
на мысль о том, что у нее другие глаза, чем у прочих девушек, зеркало ее
еще не наводило, да и Вольфганг Пагель ей этого не говорил, хотя ему иной
раз и приходилось испытывать на себе действие этих глаз.
- Да уж поверь мне! - заявила Крупас. - Понимать глаза я научилась на
Фрухтштрассе, где у меня пятьдесят - шестьдесят человек работает, и все
они лгут мне ртом, а глазами лгать труднее! И вот сижу я в этом окаянном
клоповнике, так и так прикидываю, что мне на этот раз дадут, надеюсь, что
три месяца, только вернее - до полугода дотянут. Киллих тоже говорит -
полгода, а Киллих редко ошибается, да ему и грех ошибаться-то, ведь он мой
поверенный...
Петра смотрит на нее с некоторым недоумением, но старуха энергично
кивает головой и заявляет:
- Успеется! В свое время все узнаешь, деточка. И как ты давеча сказала
"ну!", так можешь потом "нет" сказать, я не обижусь. Только не скажешь
ты...
При этом вид у нее такой уверенный и решительный и вместе с тем
добродушный, что у Петры действительно исчезают все сомнения, какие могли
бы появиться при столь смиренной готовности старухи покориться тюремному
наказанию.
А фрау Крупас продолжает:
- И вот я сижу и думаю: полгода кутузки - это хорошо, отдохнуть ведь
тоже не мешает, а вот что с делом будет, да еще в такие времена? Рандольф
толковый человек, а считать - слаб, теперь же, когда все - на миллионы, да
каждый день по-новому - это никуда не годится, согласись с этим. И нельзя
тоже обходиться только грифельной доской да мелом - это ты и сама
прекрасно понимаешь.
И Петра понимает и кивает головой, как хотелось бы фрау Крупас, хотя ей
еще далеко не все ясно.
- Да, вот я сижу и раздумываю о заместителе, слово-то хорошее, да все
они тащат, как голодные вороны, и никто не вспомнит про старуху в кутузке.
И вот входишь ты, детка, и я вижу тебя и твои глаза. И вижу я, что между
вами обеими тут началось, и слышу, чем она тебя корит, - а потом она еще и
на меня напала да волосы начала выдирать, а уж ты и в одеяла закатываешь,
и все-то ты по-хорошему делаешь, без злости, и все же нет в тебе этого
противного душка, как у тех, из армии спасения...
Петра слушает молча и бровью не ведет. Хорошо все-таки, когда тебя хоть
немного похвалят, а если человек побит жизнью и затравлен - особенно
хорошо.
- Да, и я тут же подумала: вот она, настоящая-то, эта подойдет... И,
конечно, такую обрядили в арестантский халат, и ее не видать тебе как
своих ушей. Заруби это себе на носу, тетка Крупас! Когда ты уже
давным-давно на волю выйдешь, она все еще рубашки чинить будет. А потом
слушаю я, что ты рассказываешь, и мочи моей нет, думаю, дитя это тебе
прямо с неба послано, потому как ты одна и всеми брошена...
- Тетушка Крупас! - восклицает Петра во второй раз.
- Ну да, тетушка Крупас, а то как же? - отвечает старуха весело и что
есть силы хлопает Петру по коленке. - Солоно тебе давеча пришлось от меня?
Ну да ничего, не беда. Мне в молодости тоже солоно приходилось, да и потом
не слаще, когда ребят моих на войне убили и мой старик с тоски повесился.
Нет, не у меня на Фрухтштрассе, он был тогда уже в Дальдорфе, что теперь
Виттенау называется - брось, говорю я себе, от соленого веселее
становишься.
Она наклоняется, она смотрит на Петру из-под кустистых бровей.
- Чтобы мне было уж очень весело - тоже не могу сказать, ягодка,
понимаешь? Ведь это все только видимость одна, да и вообще-то, как я
погляжу, не нравится мне эта петрушка...
Петра кивает, ей ясно, что старуха разумеет под петрушкой не
полицейское управление на Александерплац. Она вполне согласна с точкой
зрения тетки Крупас - можно считать жизнь довольно-таки изгаженной и все
же не вешать нос. У нее, пожалуй, такая же точка зрения, а когда
встречаешь единомыслие, всегда радуешься.
- Да, да, а дело свое потому не бросаю, что оно во мне жизнь
поддерживает. Не поддерживать в себе жизнь, деточка, ничего не делать -
очень худо, заживо сгниешь. А так как ты - вечно маяться в меблирашках да
когда-нибудь пол подтереть у хозяйки - это не жизнь, девушка, от этого
всякий одуреет и в тоску впадет...
И снова Петра кивает, и снова находит, что фрау Крупас вполне права и
что совершенно невозможно вернуться к прежней жизни у мадам Горшок. И
теперь ей очень хочется узнать, что за работа сберегла фрау Крупас такой
живой и бодрой, и она желает от всей души, чтобы это была приличная
работа, за которую можно отвечать.
- А теперь я скажу тебе, ягодка, какое дело у меня, - продолжает фрау
Крупас. - И пусть люди от него морду воротят и говорят: воняет, а все-таки
оно хорошее, дело это. И к каталажке никакого отношения не имеет, потому
дело честное, к каталажке только глупость моя имеет отношение оттого, что
жадна я, до денег я жадный человек. Никак от жадности не отстану, хоть
сотни раз говорю себе: брось это, Августа (меня ведь Августой звать,
только мне это имя вроде не к лицу), брось, и так достаточно
зарабатываешь, покончи ты с этим - ну, не могу бросить! И тогда - влипаю,
вот уж третий раз! Киллих говорит, что полгода мне это будет стоить.
Она сидит, совсем поникшая, эта жадная до денег фрау Крупас, и Петра
видит, что насчет шести месяцев отдыха - один разговор. Фрау Крупас ничуть
не устала, ее прямо ужас берет при мысли, что она просидит шесть месяцев в
тюрьме! И Петре очень хочется утешить старуху, но она все еще не знает, о
чем идет речь. Она даже и представить себе не может, какое же это столь
процветающее, но вонючее дело, в котором вместе с тем ничего плохого нет.
Поэтому Петра Ледиг предпочитает молча ждать. А фрау Крупас, овладев
собой, продолжает с почти виноватой улыбкой:
- Господи, да что это я все мерехлюндию развожу. Так вот всегда бывает,
когда похвалишься веселостью и прочим. Но сейчас ты все узнаешь, детка. Ты
имеешь понятие о том, что такое скупка утильсырья?
Петра слегка кивает, и ей рисуется пыльный вонючий подвал.
- Видишь, ягодка, вот какое у меня дело и незачем от него нос воротить,
это дело доходное, оно кормит, тут уж старичкам слюнявым не придется
позволять всякие вольности. Старая бумага, старое железо, кости, тряпки,
кожа, вот чем я торгую... И не на ручных тележках на свалку возим, а у
меня есть для утиля большой двор, и грузовик, и шестеро служащих работают
у меня. Да потом еще Рандольф, мой смотритель, - шляпа, но честный, я уже
рассказывала тебе. Да еще каждый день ко мне привозят утиль: пятьдесят -
шестьдесят ручных тележек. Я плачу за него как следует, и все знают, что
тетка Крупас правильную цену дает. А теперь их что ни день, то больше,
чуть не каждый заводит себе нынче ручную тележку, работы-то все меньше...
- Да ведь я, тетушка Крупас, ничего в этом деле не смыслю! - робко
прерывает ее Петра.
- Тебе и не нужно, девочка. Рандольф все знает и понимает, только
считать он не умеет, и шляпа. Считать ты будешь, и записывать будешь, и
деньги выдавать, я вполне тебе доверяю, детка, и не сомневаюсь, что все
будет в порядке. А вечером ты созваниваешься с ткацкими фабриками и с
заводами и узнаешь, почем они дают за эту муру. Каждому нужно свое, - я
тебе скажу телефоны и фамилии, а потом ты и платишь соответственно. И
грузовик идет на фабрики сдавать утиль, и ты получаешь денежки, а бумагу
мы сдаем, когда целый вагон наберется, - все это тебе Рандольф объяснит. И
опять же это приносит деньги. Душа радуется, когда денежки-то получаешь, а
торговать нынче всякий ребенок сумеет, доллар-то ведь все подымается...
Петра смотрит на старуху, видит ее увлечение, ее горящие глаза, и вдруг
все это кажется ей не таким уж не