возможным. Это же работа - и что за беда, если придется повозиться с вонючими лохмотьями. Они обещают какое-то будущее. Но затем она вспоминает, что ведь фрау Крупас-то сидит в тюрьме, значит, есть тут все же какая-то загвоздка, и ее радость медленно гаснет. Однако старуха снова начинает говорить, и от того, что она говорит, радость опять возрождается. - Не думай, - говорит она, - что и все у меня как на свалке. Все настоящее, солидное. Счетные книги как полагается и неприятностей с финансовым управлением не больше, чем у других. И домик есть тут же во дворе, не хуже, чем у людей, такой нарядный, беленький, с клумбами да беседкой, домик - загляденье. Внизу живет Рандольф, а наверху я, три комнаты, ванна, кухня - словом, первый сорт! А Рандольфиха стряпает, и тебе она будет стряпать. Я люблю поесть - и она готовит неплохо! Вот я и решила, что ты будешь жить в моей квартире и спать на моей кровати, и в ванной комнате мыться будешь... Только в самой ванне ты не купайся, не то эмаль слезет или вся полосами пойдет, с эмалью только я одна умею обращаться... Ты мне должна честное слово дать, что к ванне не прикоснешься! Да ты вовсе и не такая грязная будешь, чтобы непременно в ванну лезть - грязную работу делает Рандольф и рабочие... Петра снова кивает, ей теперь очень хочется, чтобы из этого что-нибудь вышло, но остается все-таки одно, один пункт. - Завтра утром Киллих придет сюда, в приемные часы, это мой поверенный, а уж он стреляный воробей, скажу я тебе, деточка! И я заявлю ему: Киллих, господин Киллих, господин поверенный Киллих - завтра, либо послезавтра, либо еще сегодня, явится к вам на прием некая Петра Ледиг, это и есть моя заместительница. И вы не глядите, что на ней надето - это ей дала касса помощи бедным либо общественное призрение, а смотрите на ее лицо, и если уж эта меня надует, Киллих, то я ни одному человеку на свете больше не поверю, даже себе, а вам уж и подавно, господин Киллих... - Тетушка Крупас, - говорит Петра и кладет свою руку на руку старухи: она чувствует, что ее преступление не может быть таким уж тяжелым. - Что такое, моя девочка? Ну что? Ну что? Так оно и будет. А затем Киллих поедет с тобой к Рандольфу и скажет, что ты все равно что я, и что деньги, права, квартира, еда, приказания, - везде ты все равно что я, и какое тебе там платье и бельишко нужно, ты купи. И в Городском банке, где у меня счет, ты можешь подписываться вместо меня, все это Киллих тебе устроит. - Но, тетушка Крупас... - Ну, что еще? Еду получишь, и платье, и квартиру, и ребенка можешь родить у меня (к тому времени, надеюсь, я уже выйду), одного только ты не получишь: жалованья не получишь, денег не получишь. А почему? Да потому, что ты ему отдашь! Тут ты дура, я же знаю, я сама женщина. Придет, взглянет на тебя, как пес преданный, а ты все, что у тебя есть, и отдашь ему. А чего у тебя нет, то есть моих денег, этого ты ему не отдашь, - я тебя знаю! Поэтому денег ты не получишь - не из-за моей жадности, нет! А теперь скажи, ягодка, согласна ты или не согласна?! - Да, тетушка Крупас, конечно, я согласна. Но тут есть одно... одно обстоятельство... - Какое еще обстоятельство? Девушка, не финти! Насчет парня мы больше говорить не будем, пусть он сначала выправится! - Нет, _ваше_ дело, тетушка Крупас, _ваше_! - Как, мое дело? Так я же тебе все рассказала, детка, а если тебе этого мало... - Да нет, ваше дело, почему вы сидите! - воскликнула Петра. - Дело, за которое вы думаете получить полгода, тетушка Крупас! - Я думаю? Разодолжила, девушка! Хорошенькое у тебя понятие о том, чего я хочу, нечего сказать. Так вот: история эта тебя никак не касается, к тебе не относится и к делу тоже, касается она только моей жадности. Слушай: когда мы сортируем тряпки, я обычно слежу, чтобы среди полотняных не попали бумажные, ведь полотно дорого, а бумажные материи дешевы, это, верно, и тебе понятно? - Да, - сказала Петра. - Ну вот! - отозвалась старуха с удовлетворением. - Умница и останется умницей. Стою я, значит, а тряпки так и летят, и вижу я моим зорким глазом ворона - белеет что-то. Я тихонько подкрадываюсь, и среди тряпок оказывается настоящая фрачная сорочка, и воришка, который спер ее, впрочем, это скорее была его девчонка, она хотела на полотняной тряпке заработать (теперь многие так делают, ведь на жалованье не сведешь концы с концами), и она оставила в манишке три бриллиантовых запонки! Не Подель, нет, я сразу вижу, настоящие бриллианты и не маленькие! Ну, я притворяюсь, будто ничего не замечаю, а сама потихоньку и вытащила их. И потом дома радуюсь. ЧуднО - уж, видно, я такая, всегда блестящим штучкам радуюсь и особенно, если они мне ничего не стоили, радуюсь как ребенок! Знаю, что не надо брать их, уже два раза я влипала с такими вещами, а вот не могу ничего с собой поделать. Все мне кажется, никто не видел, и я не сдаю их, хоть маленькую радость, мол, себе доставлю... Она смотрит на Петру, а Петра смотрит на старуху, и Петра чувствует большое облегчение, однако фрау Крупас, видимо, очень огорчена. - Вот это-то и гадко во мне, детка, что не могу бросить. Не могу себя одолеть и злюсь на себя до смерти! И Киллих мне говорит: зачем вам, фрау Крупас? Вы же богатая женщина, вы же можете купить себе целую коробку бриллиантовых запонок, бросьте вы это! И прав он, а бросить я все-таки не могу! Ну не могу с собой совладать, не получается, никак не получается. Что бы ты в таком случае делать стала, детка? - Я бы сдала их, - сказала Петра. - Сдать? Эти чудесные пуговки? Ну уж нет, не на такую напали. - Она опять начала было горячиться, но тут же одумалась. - Не будем больше говорить об этом, и без разговоров досадно. Чего еще рассказывать тебе? Верно, один из моих рабочих видел, жадны-то они все, и агент уж тут как тут и очень вежливо заявляет: "Ну-ка, фрау Крупас, опять небольшое сокрытьице найденного?" И еще зубы скалит, чучело этакое! "Должно, опять в зеркальный шкафчик положили? Откройте-ка, пожалуйста!" А я, дура этакая, действительно запонки-то туда положила, как в прошлый раз, и ничуть он не чучело! Чучело-то, выходит, я! Да уж, кто не родился преступником, тот до конца своих дней не научится быть им! Фрау Крупас сидит, погруженная в свои мысли, и Петра видит по ней, что и сейчас еще, несмотря на покаяние, несмотря на страх перед шестью месяцами, она жалеет о запонках. И Петре хочется улыбнуться при виде этой ребячливой, неразумной старухи. Но тут она вспоминает о Вольфганге Пагеле и уже готова возразить: "Ведь это не то что запонки!" - и все же думает: "А может, я только вообразила, будто это другое. Что для меня Вольф, то для тетушки Крупас ее запонки!" И еще она вспоминает, что с Вольфом все кончено, и ей представляется домик старухи, она уже вполне может нарисовать его (беседка увита жимолостью). И теперь она знает твердо, что мадам Горшок больше не существует, и нет перегретой комнаты во двор, нет скрежета жести, доносящегося из мастерской в подвальном этаже, нет бесцельного ожидания, нет постельного режима из-за отсутствия одежды, нет любезничания с хозяйкой из-за белых булочек... Взамен этого ее ждет опрятность, порядок, день по плану, с работой, едой и отдыхом... И эта перспектива так захватила ее, что от счастья она едва не заплакала. Она подходит к старухе, протягивает ей руку и говорит: - Я согласна, тетушка Крупас, и с радостью. Пребольшое вам спасибо! 7. СТОЛКНОВЕНИЕ С ВАЛЮТНОЙ ПИЯВКОЙ Долго, бесконечно долго, чуть не целый час играли вместе ротмистр со своим юнкером. Шепотом сговаривались они, Пагель выслушивал предложения ротмистра, следовал им, а то и не следовал, судя по тому, как он понимал ситуацию игры. Шарик бегал и постукивал, колесо жужжало, крупье выкрикивал, надо было спешно собирать и снова ставить фишки. Время бежало стремительно, оно мчалось, оно было заполнено до отказа, - а то мгновенье, когда шарик словно медлил на краю лунки, решая, упасть ему именно в нее или катиться дальше, то мгновение, когда время вместе с дыханием, вместе с сердцем в груди словно останавливалось, - то мгновение проходило всегда слишком быстро. Пагель, игравший с полным спокойствием и самообладанием, оказался для господина фон Праквица неплохим наставником: и, слушая, как юноша в двух-трех словах объясняет ему возможные шансы, ротмистр видел, до чего нелепо, до чего необдуманно он перед тем играл. Теперь, наблюдая игру других уже с большим пониманием дела, он видел совершенно ясно, что бледный, остроносый господин в монокле, несмотря на кажущееся самообладание, все же играет как глупец, - теперь ротмистр был уже способен и сам делать разумные предложения, которым, как уже сказано, бывший юнкер следовал далеко не всегда. И вот ротмистром все больше начало овладевать какое-то глухое раздражение, постепенно переходящее в скрытую озлобленность. Пагель играл с переменным счастьем, но в целом это была, несмотря на некоторые удачи, нисходящая линия. Может быть, юноша этого и не сознавал, ротмистр видел, что его портупейюнкер все чаще вытаскивает из кармана кителя отложенные про запас фишки, тем больше оснований, чтобы он следовал предложениям старшего, ведь это как-никак его бывший начальник! Ротмистр все собирался сказать: "Поставьте же хоть разок так, как я вам говорю! Вы же опять проиграли!" И если ротмистр поминутно (все с большим трудом) останавливал себя, то не потому, что Пагель имел в конце концов право играть на собственные деньги, как ему нравилось. Да, Пагель, конечно, играл на собственные деньги, а ротмистр являлся только терпеливым зрителем, с тремя-четырьмя фишками в кармане и весьма ничтожной суммой денег в запасе. На этот счет ротмистр не заблуждался. Но не это удерживало его в качестве начальника призвать молодого человека к порядку. Ротмистром владел смутный страх, что Пагель может, при малейшей помехе, прекратить игру и отправиться домой. Вот чего ротмистр опасался, вот что было хуже всего: он не сможет больше сидеть здесь и следить глазами за пробегом шарика, не услышит больше выкриков крупье, который наконец, наконец-то, в следующую игру уж непременно возвестит о великом выигрыше. Только этот страх, смутный и едва осознанный, все вновь останавливал ротмистра, несмотря на его вспыльчивость. Однако раздражение все росло, и даже эта узда могла, видимо, сдерживать его уже недолго. Столкновение между обоими казалось неизбежным. Произошло оно, однако, совсем иначе, чем можно было ожидать. Игра, когда ей отдаются, требует от участников полного внимания. Взгляд, отвлекшийся хоть на минуту, теряет ориентацию. Связь событий нарушается и уже непонятно, почему вон там сгрудились фишки, а здесь у игрока померк взгляд. Игра - неумолимое божество, и только тому, кто отдается ей до конца, дарит она всю полноту небесного блаженства и все отчаяние ада. Людей половинчатых, тепловатых игра - как это обычно и бывает на свете - не терпит и неизбежно отвергает их. Пагелю и без того было трудно играть спокойно под неустанную воркотню ротмистра. Но когда, прямо перед его глазами, следившими за пробегом шарика, мелькнула украшенная множеством аляповатых колец, очень белая, очень надушенная женская рука, державшая несколько фишек, и когда чей-то голос вкрадчиво произнес: "Вот видишь, дорогой, я же тебе говорила! Теперь и на меня поставь, ведь ты обещал мне!" - тут терпенье Пагеля лопнуло. Круто обернувшись, уставился он на невинно улыбавшуюся Пиявку и прорычал: - Пошла к черту! Он задыхался от бессмысленного гнева. Из всего этого инцидента ротмистр заметил только одно: какая-то молодая, весьма интересная дама хотела поставить - может быть и неловко, - через плечо портупей-юнкера, и за это он в высшей степени невежливо и оскорбительно заорал на нее. Ротмистр не выносил невоспитанности по отношению к женщине. Он тронул Пагеля за плечо и сказал очень резко: - Господин Пагель, вы офицер! Немедленно извинитесь перед дамой! Крупье на верхнем конце стола не без тревоги наблюдал это столкновение. Пиявку он знал достаточно, и ему было отлично известно, что никакая она не дама. Но в тайном игорном клубе приходилось всячески избегать скандала. Надо было помнить о соседях, живших в этих некогда аристократических кварталах Вестена, а затем о почивавших в своей супружеской спальне хозяевах помещения, которых только невзгоды инфляции заставили сдать свою гостиную для столь сомнительных дел. Затем о портье внизу, в его каморке, правда, ему были даны деньги, в качестве наилучшего снотворного, но ведь уже даны - во всех этих людях скандал мог пробудить любопытство, подозрения, страх. Поэтому крупье бросил обоим своим помощникам предостерегающий и повелительный взгляд. И оба они тотчас поспешили на место боя, один - к бледноносой Пиявке, чтобы шепотом произнести: "Только без скандала, Валли!" - а вслух: "Пожалуйста, сударыня, вам угодно стул?" - другой же протолкался к гневно вскочившему, побагровевшему от злости Пагелю и спокойно, но решительно снял руку ротмистра с плеча юноши, ибо знал, что ничем так не разозлишь и без того рассерженного человека, как стеснив физически его свободу. При этом он озабоченно соображал, уместно ли будет в столь изысканном обществе - если юноша в потертом кителе не перестанет шуметь - дать ему хорошенько по скуле. Крупье и сам охотно выступил бы в роли третейского судьи, но он не мог отойти от игорного стола. Вполголоса попросил он игравших взять обратно свои ставки, пока небольшое недоразумение между вон теми господами не будет улажено. При этом он не переставал думать о том, кого из двух противников все-таки придется выставить. Одного из них надо будет удалить - это ясно. Стол был теперь почти пуст, и крупье только что собрался выполнить свое намерение, а именно - вежливо или насильно выставить Пагеля, которого лично он, конечно, не знал, когда напряженная ситуация, к сожалению, разрешилась не совсем так, как хотелось крупье. Дело в том, что Пиявке или, вернее, Валли, удалось за этот час раздобыть у припоздавшего игрока несколько пакетиков "снежку" и вынюхать их с безрассудной поспешностью, поэтому она, непоследовательная, как все наркоманы, нашла на этот раз взбешенного Пагеля только смешным. Обаятельно, пленительно смешным, влюбиться можно! Она тряслась от смеха, глядя на его нервную жестикуляцию, она призывала присутствующих посмеяться вместе с нею и, показывая на него пальцем, восклицала: - Какой душка этот мальчишечка, когда злится! Нет, я должна тебя поцеловать, дорогой! И даже, когда взбешенный до беспамятства Пагель обозвал ее при всех "продажной девкой", это лишь усугубило ее веселость. Почти рыдая от истерического смеха, она крикнула: - Не для тебя, дуся, не для тебя! Ты можешь ничего не платить мне! - Я сказал, что дам тебе в морду! - крикнул Пагель и ударил ее. Она взвизгнула. Их тон и ругательства, которыми они обменивались, уже давно убедили помощника крупье, что удар в челюсть будет здесь так же уместен, как дома в Веддинге. И он ударил, но попал, к несчастью, в Валли, она пошатнулась и без единого звука рухнула на пол. И Штудман, который все время стоял у стенки, рассеянно и раздраженно куря, и крупье опоздали. Пиявка уже лежала недвижно, ее лицо вдруг странно осунулось и пожелтело, она была без сознания. Помощник пытался объяснить, как все это получилось. Фон Праквиц мрачно стоял подле и сердито жевал ус. - Теперь уж, надеюсь, мы уйдем отсюда? - повелительно спросил Штудман. Пагель порывисто дышал, он был очень бледен и, видимо, не слушал ротмистра, который взволнованно и резко выговаривал ему за его бестактное поведение. Крупье видел, что игра под угрозой, многие из игроков, как раз самые шикарные и платежеспособные собрались уходить; хотя они и считали, что законы нарушать можно, но лишь при соблюдении всех норм приличия. Помощники с двух слов поняли крупье: лежавшую в обмороке женщину отнесли в соседнюю темную комнатку; и вот уже снова вертелось колесо, шарик жужжал и подпрыгивал, магически, мягко и соблазнительно светилось зеленое сукно под затененной лампой. А крупье пел: - На столе лежат еще две ставки... Прошу ставить... Двое господ забыли свои ставки. Многие вернулись. - Ну идемте же! - с нетерпением воскликнул фон Штудман. - Я вас действительно не понимаю... Ротмистр смерил друга уничтожающим взглядом. Однако, когда Пагель молча направился к двери, последовал за ним. В передней сидел у своего столика все тот же грустный вахмистр. Праквиц порылся в кармане, вынул оттуда оставшиеся две-три фишки, бросил их на стол и воскликнул, стараясь придать своему тону беззаботность: - Вот! Это вам, приятель! Все, что у меня осталось! Вахмистр поднял свои грустные выпученные глаза, покачал головой и вместо трех жетонов положил на стол три банковых билета. Господин фон Штудман приоткрыл дверь на лестницу и прислушался. Человек у меняльного стола сказал: - Придется подождать. Сейчас вам посветят. Он как раз внизу, провожает господ. Пагель, бледный, измученный, стоял перед зеленоватым зеркалом раздевальни и рассеянно смотрел на себя. Ему казалось, что из зала доносится постукиванье шарика, вот и голос крупье, юноша отчетливо расслышал, как тот возвестил: - Семнадцать - красное - нечет... Конечно: красное, его цвет. Его цвет! Сейчас он спустился по лестнице, потом уедет с ротмистром в деревню, а там они ставят на его цвет, но ему уже больше не играть. А ротмистр, словно желая показать, что все случившееся прощено и забыто, хотя в его голосе и звучало крайнее раздражение, заявил: - Да, Пагель, ведь и вам надо еще обменять фишки на деньги. Зачем им пропадать! Пагель полез в карман и ощупью собрал в горсть все оказавшиеся там фишки. "Почему не является этот тип, чтобы выпустить нас? - размышлял он. - Конечно, им хочется, чтобы мы продолжали играть". Не вынимая рук из кармана, он попытался сосчитать, сколько же у него все-таки осталось фишек. "Если семь или тринадцать, я последний раз поставлю. Ведь я сегодня еще не играл по-настоящему", - подумал он со странным унынием. Видимо, их было больше тринадцати, но сколько, он никак не мог установить. Он вытащил из кармана руку с фишками и перехватил взгляд ротмистра. Этим взглядом тот как бы показывал на дверь, говорил что-то. "Но их ведь не семь и не тринадцать, - подумал Пагель, подавленный. - Значит, надо идти домой!" Тут он вспомнил, что нет у него больше никакого дома. Он посмотрел на дверь. Ничего не подозревая, Штудман вышел на лестницу и вполголоса стал звать стремного, светившего гостям. Пагель посмотрел на лежавшие в руке фишки, пересчитал их. Оказалось семнадцать. _Семнадцать!_ Его число! И в тот же миг его пронзило невыразимое ощущение счастья. Он добился своего - великий случай представился! (О жизнь, великолепная, неистощимая жизнь!) Он подошел к ротмистру и сказал вполголоса, бросив взгляд в открытую дверь, которая вела на лестницу: - Я еще останусь, я еще буду играть. Ротмистр не ответил. Он быстро замигал одним глазом, словно туда попала соринка. Вольфганг подошел к меняльному столику, вытащил из кармана пачку банкнотов, потом вторую и сказал: - Фишек на все! Пока их считали и пересчитывали, он обернулся к молчаливо присутствовавшему при этом ротмистру и заявил почти торжествующе: - Сегодня вечером я выиграю целое состояние! Я знаю это!.. Ротмистр спокойно кивнул, будто он тоже это знал, будто это само собой разумелось. - А вы? - спросил Пагель. - У меня больше нет с собой денег, - ответил ротмистр. Тон у него был почему-то виноватый, и он боязливо покосился на открытую дверь. - Я могу выручить вас, играйте на свой страх и риск! - И Пагель протянул ротмистру пачку денег. - Нет, нет, - заторопился ротмистр. - Зачем так много, я не хочу так много... (Ни один из них не вспомнил в эту минуту ту сцену у Люттера и Вегнера, когда Пагель тоже предлагал ротмистру деньги и тот с презрительным негодованием отверг его предложение.) - Если вы действительно хотите выиграть, - настойчиво пояснил Пагель, - у вас должен быть достаточный запасной капитал. Уж я знаю! И снова ротмистр кивнул. Медленно потянулся он за деньгами... Когда Штудман вернулся в прихожую, она была пуста. - А где господа? Вахмистр кивком показал на дверь в игорный зал. Фон Штудман гневно топнул ногой. Он направился к двери. Но тут же решительно повернул обратно и с гневом сказал себе: "И не подумаю! Я ему не нянька! Хоть нянька ему и очень нужна!" Затем направился к лестнице. В эту минуту рядом открылась какая-то дверь, и из нее вышла девушка, у которой было столкновение с Пагелем. - Вы можете свести меня с лестницы? - спросила она беззвучно, глухо, точно во сне, точно она была не в себе. - Мне нехорошо, я хочу на воздух... И фон Штудман, эта вечная нянька, предложил ей руку. - Ну, конечно! Я все равно собирался уходить! Вахмистр снял с вешалки серебристо-серый палантин и набросил на ее голые плечи. Безмолвно спустились они вниз, девушка тяжело опиралась на руку Штудмана. 8. ШТУДМАН КОЛЕСИТ ПО БЕРЛИНУ Разумеется, стремный, тот самый, который светил им, когда они поднимались наверх, стоял за дверью и просто не откликался на их зов. Ведь каждому игроку, который намерен уйти, надо дать побольше времени, может, он одумается. И сейчас, когда Штудман, под руку с девушкой, появился на площадке лестницы, на которую падал с улицы свет газового фонаря, стремный оказался опять на высоте. Валютную Пиявку, или Валли, он знал, а что деньги и любовь часто идут рука об руку, - тоже было ему известно. - Машину? - осведомился он, игриво взмахнул протянутой за чаевыми рукой и добавил, не дав Штудману ответить: - Подождите здесь. Я приведу такси с Виттенбергплац. Он исчез, и у Штудмана было время, чтобы обдумать положение: он очутился в темном отпертом подъезде незнакомого дома под руку с незнакомой особой. А наверху игорный клуб - и недоставало только, чтобы появились полицейские агенты с обыском. Все складывалось крайне неприятно, да и вообще - сегодня неприятных событий и ситуаций хоть отбавляй. Что за проклятая жизнь! Никогда не знаешь, что может случиться в следующие четверть часа, и будет ли еще иметь значение то, что считалось таким важным за минуту до этого. Встретив сегодня утром старого однополчанина, Штудман искренно обрадовался. И Праквиц вел себя затем в высшей степени порядочно, без его содействия Штудман так и не узнал бы ни о каком тайном советнике Шреке, его попросту и даже с позором выгнали бы вон. Прекрасной казалась ему также возможность бежать с Праквицем из этого ада в мирную деревню, и вот теперь тот же Праквиц торчит там наверху, просаживает глупейшим образом свои деньги - и уже успел обозвать его "нянькой"! Он, видите ли, не нуждается в няньке - когда именно он и нуждается, и притом немедленно! Стоило фон Штудману представить себе, что оба опять сидят в игорном зале, стоило ему представить себе эти дурацкие пачки денег в руках юного Пагеля, а также крючковатый нос и хищный взгляд крупье, как он понимал одно: нянька там или не нянька, а его долг - сейчас же подняться наверх и положить конец этой самоубийственной игре. Но вот девушка, черт ее побери, девушка, она буквально повисла на нем. Она как будто не в себе - впрочем, не удивительно, после такого удара! Зубы стучат, она дрожит, тянет его за локоть и все шепчет что-то насчет "снежка". Снег - при этой вонючей, удушливой, влажной жаре, от которой сдохнуть можно! Ясно, что Штудману следовало немедленно подняться в зал и вызволить друга, но необходимо было сначала доставить эту девушку куда-нибудь в безопасное место, - ну хоть к родным. Однако напрасно пытался он узнать ее адрес, она не слушала его и только резко бросила: пусть оставит ее в покое, она не скажет, где живет, ни черта это его не касается! Тут к дому подъехала машина и остановилась. Штудман не был уверен, что это заказанное им такси. Стремный не появлялся, девушка лепетала о снеге, и фон Штудман стоял в нерешительности. Наконец стремный все же выскользнул из машины и вошел в подъезд. - Извиняюсь, что ждать заставил. Показалось мне, что пахнет налетом. Вы знаете эту комиссию по борьбе с азартными играми? Ни одной ночи парням спать не приходится. Это голод их подгоняет. Он начал насвистывать: "И тревожно я сплю, и мне снятся тяжелые сны..." - Ну вот, а теперь живо, господин граф, полезайте-ка в эту трясучку. И меня не забудьте! Спасибо. Еще деньги, о которых старуха не знает. Ну, а куда теперь, сударыня? Он напрасно ждал ответа. Фон Штудман с сомнением смотрел на девушку, откинувшуюся в угол машины. - Эй, Валли! - вдруг заорал стремный. - Куда ладишь теперь? Она опять пробормотала, чтобы ее оставили в покое. - Поезжай, милый человек! - бросил стремный шоферу. - По Курфюрстендамм! Там она живо повеселеет... Автомобиль уже отъехал, и Штудман вдруг рассердился на себя, что не сошел. Когда он потом вспоминал об этом, ему казалось, что они ехали и ехали долгие часы. Улицы за улицами, темные улицы и улицы, залитые огнями, пустынные улицы и улицы, кишащие людьми. Время от времени девушка стучала в стекло, выходила, заходила в ресторан или заговаривала с каким-нибудь мужчиной. Еще неохотнее возвращалась она обратно, бросала шоферу "Поехали!", и машина снова мчалась вперед. Девушка всхлипывала, ее зубы громко стучали, она бормотала, ни к кому не обращаясь, бессвязные слова. - Что вы говорите? - спрашивал ее фон Штудман. Но она не отзывалась. Она не обращала на него никакого внимания, он для нее не существовал. Штудман давно мог бы сойти и вернуться в игорный клуб. Если он и сидел тут, то не ради нее. Он не был столь слепым почитателем женского сословия, как ротмистр фон Праквиц, и отлично знал, кто сидит рядом с ним. Да, знал он теперь и то, вернее угадывал, за чем девушка охотится. Он вспомнил, что о "снежке" шла однажды речь и в отеле. Арендатор уборной при кафе гостиницы промышлял этим. Разумеется, он вылетел, - идти так далеко навстречу желаниям своих гостей в это безумное время не может даже самый модный отель - итак, фон Штудман понимал теперь, в чем дело. Нет, если он еще сидел в машине, если куда-то еще ехал, если от раза к разу ждал все напряженнее, получит ли, наконец, девушка то, что она ищет, то все это лишь потому, что никак не мог принять необходимого решения. Но уж как только девушка добьется своего, он это решение примет, так или иначе, - да, примет! Замечание стремного относительно агентов уголовного розыска навело фон Штудмана на мысль, а осторожные расспросы, с которыми он обратился к шоферу, в нем эту мысль укрепили - что самое лучшее было бы призвать этих самых агентов и заставить их закрыть игорный клуб. Судя по тому, что он слышал раньше и что подтвердил водитель, игрокам едва ли грозило что-нибудь серьезное. Запишут их фамилии, ну возьмут небольшой штраф - и все; солоно придется этим хищникам и грабителям крупье, - и поделом! И Штудман повторял себе, что это самое правильное решение вопроса. "Какой смысл еще раз тащиться туда! - спрашивал он себя вновь и вновь. - Я только поссорюсь с Праквицем, и тогда его и вовсе не оторвешь от игры. Нет, из первого же кафе позвоню в полицию. Праквиц получил бы полезнейший урок, ничего он так не боится, как излишнего шума - и если полиция займется установлением его личности, это отобьет у него всякую охоту играть! Он все еще воображает, будто сидит в офицерском собрании, а на самом деле здесь одни мошенники да шулера... Это хоть излечит его". Ничего, ни одного слова нельзя было возразить против таких соображений! Содержатели клуба будут наказаны, а легкомысленный Праквиц, вкупе с юношей Пагелем, который, видимо, окончательно запутался, получат предостережение. И все-таки в душе фон Штудмана продолжалась борьба - он никак не мог собраться с силами и выполнить свое решение. Хотя такой поступок был бы совершенно правильным, что-то в нем упорно сопротивлялось, ибо это было бы не по-товарищески. Друга не отдают в руки полиции, даже из самых лучших побуждений. Потому он и откладывал: сначала надо устроить девушку. Он смотрит на нее с ожиданием, но у нее - опять ничего. Она долго шепчется с шофером. - Слишком далеко, фройляйн, - услышал Штудман его ответ. - Я сменяюсь. Она шепчет все настойчивее, и он наконец сдается. - Но уж, фройляйн, в последний раз... Они едут, едут... Пустынные, почти темные улицы, разбитые фонари, ради экономии горит только каждый шестой - восьмой. Девушка рядом с ним машинально бормочет: - О господи... господи... господи... - и после каждого "господи" бьется головой о заднюю стенку машины. Штудман уже видит себя в телефонной будке кафе, вот он снимает трубку, вот говорит: "Дайте, пожалуйста, полицейское управление, да, комиссию по борьбе с азартными играми". А может быть, там и автомата нет, придется звонить из буфета; и люди подумают - промотавшийся игрок, хочет отомстить... Выглядеть все это будет очень непорядочно - но это и есть единственно порядочное, по-ря-доч-но-е! Штудман все вновь повторяет это слово. Раньше было лучше: порядочное и вид имело порядочный. Сегодня он тоже вел себя порядочно: он мог бы убить этого шалопая-барона, а за свою порядочность скатился пьяным с лестницы. Окаянная жизнь! Скорее бы уже очутиться со спасенным им Праквицем в деревне, где его ждут сельская тишина, мир и благоволение. Наконец машина останавливается, девушка выходит, нерешительно направляется к одному из домов. Вот она споткнулась и выругалась. В неверном, мигающем свете фон Штудман видит только темные фасады зданий. Ни одного кафе. Ни одного прохожего. Что-то вроде лавочки, вероятно аптека. Девушка стучит в окно, оно вровень с землей, рядом с дверью в лавочку; ждет, снова стучит. - Где мы? - спрашивает фон Штудман шофера. - У Варшавского моста, - сердито отвечает тот. - Это вам платить за такси? Наездили гору золота! Штудман обещает уплатить. Окно в подвальном этаже открылось, оттуда высунулось крупное бледное лицо над белым пятном сорочки; человек, видимо, злобно ругается. Девушка молит, клянчит, даже в машине слышно какое-то жалобное завывание. - Не даст, - сказал шофер. - Как же, среди ночи с постели подняла. И в каталажку сажают за это. Такая разве будет держать язык за зубами. Ну вот, говорил же я! Человек в бешенстве прокричал: "Нет, нет, нет!" - и с силой запахнул окно. Девушка стоит еще некоторое время на том же месте: ее плач, безутешный и злой, доносится до сидящих в машине. Нянька, фон Штудман - уже наготове, вот она сейчас упадет... Он выходит из машины, чтобы поддержать ее... Но она уже подле него, подбежала быстрыми, мелкими, торопливыми шажками. - Что это значит? - восклицает он. Но она уже вырвала у него трость, она бежит, не дав ему опомниться, обратно к окну - все это молча, с тихим всхлипыванием. Это тихое всхлипывание особенно ужасно. И вот одним ударом она разбила окно. Со звоном, с оглушительным дребезгом стекла посыпались на камни... А девушка кричит: - Спекулянт! Жирная свинья! - кричит она. - Давай снежку! - Поедем, сударь, - говорит шофер. - Полиция наверняка услышала! Видите, в окнах свет... По темным фасадам действительно там и здесь вспыхивают окна, чей-то жидкий, визгливый голос кричит: "Тихо!" Но уже стало тихо, те двое у разбитого окна беседуют шепотом. Бледнолицый человек уже не бранится, разве что вполголоса. - Нда-а, - бурчит шофер. - С такими свяжешься, приходится делать по-ихнему. Ей-то ведь наплевать, если придет полиция и закроет лавочку... Лишь бы только нанюхаться... Поехали, а? Но Штудман опять не может решиться. Пусть девушка скандалистка и бог знает что вытворяет, не может он просто взять да и укатить, бросить ее тут, на улице, когда вот-вот из-за угла появится полиция. И потом он хочет услышать свой приговор: если она раздобудет "снежку", он зайдет в первую же открытую пивную. И опять он видит себя с трубкой в руке: "Пожалуйста, уголовный розыск - комиссия по борьбе..." Ничего не попишешь. Надо все-таки спасти Праквица, у человека есть обязанности... Но вот девушка возвращается, и Штудману незачем спрашивать, достигла ли она своей цели. Уже по одному тому, как она вдруг смотрит на него, заговаривает с ним, по тому, что он снова для нее существует, догадаться не трудно: она получила "снежок" и уже успела нанюхаться. - Ну кто же вы? - спрашивает она вызывающим тоном и протягивает ему палку. - Ах да, вы друг того молодого человека, который побил меня! Хорошие у вас друзья, нечего сказать, даму по морде бьют! - Право же, - возражает Штудман вежливо, - это не молодой человек, и он, кроме того, не мой друг, - а избивал вас один из тех двух, что стояли около крупье. - Вы имеете в виду Локенвилли? Ах, пожалуйста, не морочьте меня, я не вчера родилась! Нет, именно ваш друг, который привел вас - ну, я с этим сопляком еще посчитаюсь! - Может быть, поедем? - предлагает Штудман. Ничего не поделаешь, он вдруг чувствует, что смертельно устал, устал от этой бабы и ее наглого вульгарного тона, устал от бесцельного блуждания по гигантскому городу, от беспорядка, грязи, скандалов. - Конечно, едем, - заявляет она тотчас же. - Вы что же, воображаете, я пешочком потащусь до самого Вестена! Шофер, на Виттенбергплац! Но теперь взбунтовался шофер, и так как ему не нужно разыгрывать кавалера, и так как седок выразил готовность заплатить за транспорт - шофер не стесняется и обстоятельно выкладывает ей все, что он думает насчет таких вот кокаинеток, которые окна бьют, и добавляет, что давно высадил бы ее, кабы не господин... На даму эта брань не действует. Брань для нее дело привычное, а скандалы, можно сказать, ее стихия! Это освежает, а только что принятый яд придает крылья ее воображению, так что ворчливому, неповоротливому шоферу за ней не угнаться. И водительские права-то она у него отнимет, и хозяину-то на него нажалуется, и есть у нее такой друг, который... и номер машины она запишет, и пусть шофер не удивляется, если у него завтра утром шины будут искромсаны! Бесконечная, глупая перебранка, невыносимое переливание из пустого в порожнее. Голоса опять звучат громче. Смертельно уставший стоит Штудман возле машины, надо бы вмешаться, но у него нет сил, он не может себя разжечь, он слишком утомлен. Когда же этому конец? Свет опять вспыхивает в окнах, опять раздаются голоса, требующие тишины... - Убедительно прошу вас... - вяло бормочет Штудман, но его по-прежнему не слышат. Вдруг голоса стихают, спор окончен, перебранка все же привела к цели: враждующие стороны договорились. Поедут, правда, не до Виттенбергплац, а до Александерплац... это же рукой подать. - Это рядом с моим гаражом, - поясняет шофер, и этим объяснением освобождает фон Штудмана от необходимости задуматься над вопросом - почему именно Александерплац. Иначе он непременно вспомнил бы, что именно на Александерплац находится полицейское управление, из которого он теперь, когда девушка добилась своего, должен вызвать агентов. Но фон Штудман уже ни о чем не думает, он рад, что можно опять забраться в машину и удобно привалиться к мягкой подушке. Он в самом деле бесконечно устал. Вот бы вздремнуть! Нигде не спится так хорошо, как в равномерно покачивающемся автомобиле. Но, пожалуй, до Александерплац спать не стоит, потом будешь чувствовать еще большую усталость. И он предпочитает закурить сигарету. - Вам разрешается продолжить даме сигарету! - сердито говорит девушка. - Пожалуйста! - И фон Штудман протягивает ей портсигар. - Спасибо! - отвечает она резко. - Вы воображаете, что мне очень нужны ваши дрянные сигареты? У меня у самой есть. Вежливым надо быть с дамой! Она вытаскивает из кармана портсигар, приказывает: "Спички!", закуривает и заявляет довольно непоследовательно: - А как вы думаете, я посчитаюсь с вашим другом? - Он вовсе не мой друг! - машинально отвечает фон Штудман. - Будет он меня помнить, этот сопляк! Еще брыкается, сволочь. Даме в морду дает! - И продолжает без всякой связи: - И откуда у него нынче столько денег? Обычно-то он гол как сокол, этот поганец! - Я, право же, не знаю, - устало отвечает фон Штудман. - Так вот! - продолжает она торжествующе. - Если у него там в клубе эти деньги не отнимут, я позабочусь об этом. Можете быть уверены, я сделаю так, чтобы у него не осталось ни пфеннига! - Милая барышня! - просит фон Штудман уже с некоторым отчаянием. - Не дадите ли вы мне спокойно выкурить сигарету? Я ведь уже сказал вам - этот господин никакой мне не друг. - Да, да, хороши вы и ваши друзья! - говорит она раздраженно. - Бить даму! Но уж я постараюсь засыпать вашего друга! Фон Штудман молчит. Она повторяет еще с большим раздражением: - Вы слышите? Я постараюсь засыпать вашего друга! Молчание. Пиявка презрительно: - Вы вообще понимаете, что это значит, кого-нибудь засыпать? Я донесу на вашего друга. Стекло отодвинуто, и доносится голос шофера: - Дайте ей по морде, ваша честь! Дайте ей по морде - ничего другого она не заслужила! Ваш друг правильно сделал, он умный, он понимает! Лупите ее по бессовестной роже, пока она не замолчит. Вы за машину платите, а она еще, хамка такая, дерзит насчет доноса. Между ними опять начинается бой; стекло, отделяющее шофера, то порывисто отдергивается, то шумно задвигается, в тесной машине снова грызня и визготня. "Лучше бы машину вел аккуратнее, - думает Штудман. - Впрочем, все равно, если даже и наскочим на что-нибудь, хоть кончится этот шум". Но они ни на что не наскочили и остановились где полагается, на Александерплац. Наступая ему на ноги и продолжая браниться, девушка выходит. Затем опять кричит, обращаясь к сидящему в кабине Штудману: - А еще кавалер называется! И бежит через площадь к большому зданию, где освещено всего несколько окон. - Вон она куда пошла! - замечает шофер, следивший за ней. - Ну, ей еще попищать придется, пока ее караульный впустит. Уж она как пригрозила, так и сделает, хоть у самой хвост замаран. Только бы спросили, нюхает ли она, а уж тут они ее сразу впустят! Может, и подержат ее там, чему я был бы очень рад. - А что это за дом? - задумчиво спрашивает Штудман, рассматривая большое черное здание, в воротах которого исчезла девушка. - Да вы, сударь, видно, нездешний, это же управление, полицейское управление, она же пошла туда, чтобы вашего друга засыпать! - Что сделать? - переспрашивает фон Штудман и вдруг приходит в себя. - Ну да, засыпать вашего друга! - Но почему же? - Вы, видно, спали, ваша честь, во время скандала! За то, что он заехал ей в рожу, - я и то понял! - Не может быть! - заявляет Штудман, вдруг очень взволнованный. - На каком основании? Из-за простой пощечины никто не побежит в полицию! - А почем я знаю? - укоризненно говорит шофер. - Может, ваш друг еще что-нибудь натворил? Но вы так чудно спрашиваете - ну, скажет про игорный клуб и про все - уж она постарается раздуть дело где следует! - Стойте! - восклицает фон Штудман, совсем очнувшись, и выскакивает из машины, намереваясь бежать за ней. Если он только что был убежден в необходимости сообщить об игорном клубе, то теперь не менее твердо уверен, что надо помешать доносу этой злой женщины. - Стой! - кричит, однако, и шофер, видя, что деньги за проезд и, притом немалые, от него убегают. И вот Штудману, охваченному тревогой и лихорадкой нетерпения, приходится выслушивать бесконечные объяснения и подсчеты, в результате которых, он наконец узнает, сколько должен заплатить: "По таксе столько-то... это подсчитывается карандашом, и три раза получается разна