а это все старые истории, никакого отношения к делу не имеющие. Когда я вернулся из армии, у нас ничего не было. Пенсии мне не полагалось, я ведь считался изменником своей родины. Вот мы и пристроились здесь сначала "погостить". Я был без дела: ходил с дорогим тестем в поле, помогал, - работал я здорово, рук не покладая. Тогда меня это занимало. Ну, вот как-то он мне и сказал: "Я стар, возьмите всю эту муру как она есть в свои руки, рано или поздно все Эве достанется". И тогда я начал хозяйничать самостоятельно... - Без всякого договора? - Да, без договора. - А сколько за аренду платил? - Ничего не было обусловлено. Когда ему нужны были деньги, я давал, если у меня были; а когда не было, он ждал. - А потом? - Да... как-то он сказал: "Давайте заключим договор". Вот мы и заключили этот проклятый договор, и теперь я влип! - Так ни с того ни с сего и сказал: "Заключим договор", - верно, что-нибудь произошло. - Ничего не произошло! - быстро крикнул ротмистр. - Я просто тогда не подумал. - Ты чего-то недоговариваешь, - настаивал Штудман. - Так как же, сударыня?.. Она опять покраснела. - Послушай, Ахим, - сказала она робко. - Может быть, все-таки сказать? Лучше будет... - Э, что вспоминать давнишние истории! - проворчал ротмистр. - Штудман, ты настоящий крючок. Что тебе с того, если ты и это еще выведаешь - договор от этого не изменится. - Сударыня! - умолял Штудман. - Незадолго до того, как поднялся вопрос о договоре, я поссорилась с Ахимом, - тихо сказала фрау фон Праквиц. - На него опять напала ревность... - Эва, прошу тебя, не будь смешной! - Нет, Ахим, так оно и было. Ну, вы своего друга знаете, и я его тоже знаю. Сразу вскипит, подымет шум, можно подумать, что мир рушится. Кричит о разводе, о нарушении супружеской верности - ну, слушать это не очень приятно. Но за двадцать лет я уже привыкла и знаю, он не думает того, что говорит... - Милая Эва, - сказал ротмистр церемонно и с чувством собственного достоинства, - если ты будешь продолжать в том же духе, я надеюсь, ты разрешишь мне уйти из конторы. - Однако он остановился в дверях. - Кроме того, я был совершенно прав, флирт с Трукзесом... - ...С тех пор уже много воды утекло, - поспешно перебил Штудман. - Пожалуйста, сядь, Праквиц. Не забывай, что разговор идет о твоих деньгах... - Я больше ничего не хочу слышать обо всех этих историях! - грозно заявил ротмистр, однако сел. - Продолжайте, сударыня, - попросил Штудман. - Итак, произошла небольшая супружеская размолвка? - Да, и, к сожалению, мой отец ее слышал, хотя мы этого и не знали. С того дня его нельзя разубедить, что Ахим меня мучает и третирует... - Смешно! - проворчал ротмистр. - Я такой спокойный, миролюбивый человек, каких мало... - Несколько недель подряд он все приставал, чтобы я разошлась с Ахимом... - Что?! - крикнул ротмистр и вскочил со стула. - Вот так новость! Чтобы ты разошлась со мной?! - Сядь, Праквиц, - постарался его урезонить Штудман. - Ты же сам говоришь, что это давнишние истории. Жена с тобой не развелась... - Нет, папа понял, что я не хочу. Он гораздо больше ко мне привязан, чем это кажется. - Она опять сильно покраснела. - Ну, и в конце концов появился этот договор... - Теперь мне все понятно, - сказал Штудман, он на самом деле был очень доволен. - И тебе тоже все, надеюсь, понятно, Праквиц, и теперь ты знаешь, как себя держать. Ваш муж изнервничается, станет невыносимым, разорится, его неспособность к управлению имением будет доказана, он запутается в долгах... - И это называется тесть! - возмущенно воскликнул ротмистр. - Я всегда его терпеть не мог, но все же думал, что в своем роде он человек неплохой... - Голубчик Праквиц, - осторожно съязвил Штудман, - некоторые люди только потому склонны считать других неплохими, что так им удобнее. Но если ты не возьмешь себя в руки и дашь понять тестю, что тебе кое-что известно, тогда тебе крышка! - И не заикайся! - гневно воскликнул ротмистр. - Я должен высказать ему свое мнение! Как о нем вспомню, так до белого каления дохожу! - В таком случае, как только завидишь его, поворачивай обратно. Праквиц, ради жены возьми себя в руки! Обещай нам, что не дашь себе волю, не затеешь ссоры, сдержишься. Уйди, скажи: господин Штудман все уладит - и кончено! Это будет твоему тестю гораздо неприятнее, чем если ты распетушишься, он только того и ждет. - Я не распетушусь, - сказал ротмистр обиженно, - петухи петушатся - я не петух! - Значит, обещаешь!.. Отлично! Замечательно! Не откажешься же ты от своей ржи... - Раз мне придется ее отдать... - Предоставь это мне! Предоставь мне все дела. Я уж найду пути! Теперь ты наконец получишь деньги, много денег, плоды твоей работы - что нам зимой делать, мы еще подумаем... - Господин фон Штудман прав, - поспешно сказала фрау фон Праквиц. - Сейчас самый неподходящий момент отказываться от аренды. Передай ему все... - Ну конечно, я так, дурачок, - проворчал ротмистр. - Штудман - вот это человек! За три недели сообразил то, чего я три года понять не мог. Я... - Идут! - ворвалась в контору Вайо. Пагель следовал за ней несколько медленнее. - Так! - сказал ротмистр, обрадовавшись предлогу улизнуть из ненавистной конторы. - Наконец-то! Я думал, и тут сорвется. Пагель, голубчик, позаботьтесь, чтобы людей сейчас же накормили, чтобы выдали все нужное для работы и так далее. Сегодня после обеда вам не придется идти в поле... Пагель ясным взглядом ласково посмотрел на хозяина. - Слушаюсь, господин ротмистр! - Он щелкнул каблуками и вышел из конторы. - Праквиц, что ты делаешь?! - воскликнул Штудман. - Ты же уволил Пагеля! В три он уезжает! - Я уволил Пагеля? Ах, не говори глупостей, Штудман! Ты же видишь, молодой человек меня правильно понял. Распушил как следует, чтобы такой щенок не забывался, - и дело с концом! Я ведь не злопамятен! - Нет, ты не злопамятен! - сказал Штудман. - Ну, посмотрим-ка, что за людей прислали. Любопытно поглядеть, на что похожа такая коллекция из пятидесяти арестантов! 5. ГУСАРЫ ПРИШЛИ Да, они подходили к Нейлоэ. Там, где большая дорога на Мейенбург - Остаде проходит через Нейлоэ, там они и появились, по четыре в ряд, через каждые четыре ряда надзиратель, - и они пели громко, звонко и с чувством песню про место для всех дорогое, про матери родной могилу. - Боже, они еще поют! - простонала сидевшая у окна в замке фрау Белинда фон Тешов, обращаясь к своей подруге Ютте. - Мало того что мне загадят прачечную стряпней на этих убийц, теперь извольте еще слушать, как они горланят! Элиас, попросите ко мне барина! Убийцы и вдруг распевают песни - неслыханно! - Идут, идут! - кричали деревенские ребятишки, и тот, кто не был в поле на работе, бросал все как попало и куда попало, выходил на улицу и глазел - глазел во все глаза. Тюремное начальство не поскупилось. Несмотря на тяжелые времена, людей приодели. Ни изношенной одежды, где заплата сидит на заплате, ни кургузых, до икр, штанишек для долговязых, ни курток, в которых утонуть можно, для низкорослых, - складно сидела чистая и опрятная, целая одежда, гордо пели они песню: "Мы - чертовой рати гусары!.." Деревенские стояли на улице, разинув рты. Где же бритые наголо затылки, о которых им толковали? Где кандалы и наручники, в которые, по их понятиям, были закованы арестанты? Где мрачное, угрюмое молчание? Где злые, налитые кровью глаза? Ни каиновой печати, ни звериного облика, ни одного рыжего. - Мать, чего пасть разинула, смотри косоротой останешься! - крикнул кто-то из команды, и все захохотали. Да, в Нейлоэ ожидали большего, и, во всяком случае, ожидали совсем другого. В деревню вступал отряд мужчин самого различного возраста, больших и маленьких, толстых и худых, красивых, заурядных, безобразных - и все они были в отличном настроении, они ушли от глухого, мертвого гнета, от стен из железа, стекла и цемента, они были счастливы, что снова видят свет, весь божий свет, а не крошечный - да и тот подчас запретный - кусочек тюремного окошка. Свежий воздух освежил их, солнце пригрело, это тебе не однообразное серое прозябание изо дня в день - новая работа, другая еда, мясо и курево, возможность поглядеть, - поглядеть и то хорошо, - на девушек, на женщину, как раз спешно спускающую рукав на голую руку, которой она только что месила тесто в квашне. Они пели: Вперед, продувные гусары, Острожная чертова рать! Нам любить, греша, нам грешить, любя, Греша и любя, умирать. И надзиратели тоже улыбались. И надзиратели тоже были довольны, что ушли от тюрьмы, от монотонной службы, с ее вечными парашами, дрязгами, непрерывными сварами, недовольством, наговорами, постоянным страхом перед неповиновением, вспышкой, бунтом. Арестанты получат вволю еды и курева, утихомирятся, не будут скандалить, - хотя уверенным никогда нельзя быть. Надзиратели поглядывали на своих подопечных, можно сказать, даже доброжелательно. Ведь этим людям они отдали всю свою жизнь, и, пройдя все ступени отчаяния, ненависти, равнодушия, тюремщики кончили тем, что почти полюбили арестантов. Сейчас они такие опрятные, нарядные в выданной им новой одежде, такие довольные, так весело поют! - Господин надзиратель, зайца видали? - Господин надзиратель, столько протопаешь, сразу жрать захочется! Я сегодня за обедом три порции слопаю! - Господин надзиратель, что сегодня на обед - гусятина? Дети, как есть дети! Надзиратели знали, с кем имеют дело: это же не убийцы, - осужденных на долгие сроки в отряде вообще не было. Четыре года максимум, большинство осуждено на короткие сроки, да и то все уже отсидели добрую половину своего срока или почти все. Среди них нет никого по мокрому делу, нет китов воровского мира - но, несмотря на это, несмотря на их пение и веселье, они все же арестанты, то есть люди, которых лишили свободы и из которых многие готовы на все или почти на все, только бы снова получить свободу. С доброжелательством поглядывали надзиратели на свою команду, однако ни на минуту не забывали, что им, может быть, придется рисковать собственной жизнью, только бы не допустить арестантов до желанной свободы. Красавица скажет: "Останься, друг, Мы, право же, славная пара!" - Я утек из тюрьмы, не удержишь и ты, Мы - чертовой рати гусары! - пели они. - Идут! Идут! - крикнула Аманда Бакс в прачечной замка и так швырнула деревянный половник в горох с салом, что брызги полетели. - Пойдем, Зофи, поглядим. Из чулана для угля видна рабочая казарма. - Не пойму, что тебя так разбирает! - холодно ответила Зофи. - Подумаешь, арестанты - да я ради них шага лишнего не сделаю! Еще наплачемся, как будем им еду отпускать. Ведь это же преступник на преступнике! Но все же она пошла вслед за Амандой и, чаще задышав, вместе с ней прильнула к маленькому оконцу в чулане для угля. Она видела колонну, слышала пение; она глядела, глядела, и не находила его в двигавшейся толпе, и думала: "А что, если его нет? Что, если его не отправили вместе с остальными?" - Чего ты так вздыхаешь, Зофи? - удивленно спросила Аманда. - Я вздыхаю? Вовсе я не вздыхаю! Чего ради мне вздыхать? - Я тоже так думаю, - сказала Аманда довольно язвительно и снова прильнула к окну. Они еще не успели подружиться, так как до сих пор не было выяснено - которая кухарка, а которая помощница кухарки. Позади колонны арестантов ехали две телеги из имения с поклажей: одеялами и мисками, оловянными ложками и аптечкой, кувшинами, ведрами, лопатами, кирками... А между телегами и колонной шагал один как перст старший надзиратель Марофке, человек роста, правда, небольшого, но персона важная, старший начальник уборочной команды N_5, откомандированной из Мейенбургской тюрьмы в Нейлоэ - неограниченный повелитель над пятьюдесятью заключенными и четырьмя надзирателями. У него были субтильные короткие ножки, зато они были всунуты в хорошо отглаженные серые брюки. Штиблеты на нем - только на нем одном - были начищены почти до блеска: перед вступлением в Нейлоэ он приказал одному из заключенных навести на них "глянец" в придорожной канаве. У господина Марофке большой колышущийся при каждом шаге живот, зато он облачен в синий мундир и опоясан ремнем, на котором висит сабля. Лицо же у господина Марофке, несмотря на его пятьдесят лет, нежное, как у девушки, белое и розовое. Зато при малейшем волнении оно багровеет. Топорщащиеся, как у кота, красновато-рыжие усы, глаза - бледно-голубые, голос визгливый и резкий. Но, несмотря на резкость и крикливость, господин старший надзиратель Марофке воплощенное добродушие - до тех пор, пока не усомнятся в его власти. Когда же это случается, он сразу становится злым, мрачным, мстительным, как пантера. - Стой! - взвизгнул он. Арестанты остановились. - Налево кругом! Они повернулись "налево кругом", по правде говоря, без особой военной выправки, ибо в 1923 году большинству людей все военное было ненавистно. Теперь они стояли спиной к казарме, а лицом к флигелю и усадьбе... Пагель подошел к маленькому властелину. - Если не ошибаюсь, вы господин старший надзиратель Марофке? Начальник тюрьмы нам писал. Меня зовут Пагель, я здесь так, вроде практиканта. Разрешите представить вас помещику, будьте любезны, вон он там стоит... Под крайними деревьями, отпрысками парковых насаждений, у флигеля для служащих стоял ротмистр с семьей и господином Штудманом. Напыжась от важности, словно плывя по воздуху, словно с каждым шагом отталкиваясь от низменной земли, направился старший надзиратель Марофке к ротмистру. Он щелкнул каблуками, приложил руку к козырьку и отрапортовал: - Имею честь доложить, господин ротмистр, старший надзиратель Марофке с двумя надзирателями и двумя помощниками надзирателей, а также с пятьюдесятью арестантами, составляющими уборочную команду номер пять, прибыли в ваше распоряжение! - Благодарю вас, старший надзиратель, - милостиво сказал ротмистр. Он с любопытством разглядывал пыжившегося пузана. - В армии служили? - Так точно, господин ротмистр. В тридцать втором обозе. - Так, так, в обозе! Ну конечно. Сразу видно. - В глазах старшего надзирателя сверкнул опасный огонек. - На фронте были? - Никак нет, господин ротмистр. Болел... - Насморком? Так я и знал! Ну, размещайте людей. Обед, должно быть, готов. Господин Пагель, вы обо всем позаботитесь? И чтобы работа у меня кипела, старший надзиратель, я не желаю платить такие деньги даром! Можете идти, старший надзиратель! Весь багровый вернулся Марофке к своей команде. Господин фон Штудман и фрау фон Праквиц переглянулись: так они и ждали. Она в отчаянии пожала плечами, Штудман успокаивающе прошептал: - Постараюсь как-нибудь уладить, сударыня. - Все уладить даже вам не под силу, - тихо ответила фрау фон Праквиц, и слезы навернулись ей на глаза. - Почему у вас такие похоронные лица? - с удивлением спросил ротмистр, оглянувшись. - Ну и потешный же этот надзиратель. Воображает о себе бог весть что. Сразу видно тыловую крысу. Но я его, голубчика, вымуштрую, узнает, что такое служба. Идем, идем, Вайо. Приятного аппетита, Штудман! Надо и мне перекусить - правда, сегодня утром ты постарался испортить мне аппетит... Ну, приятного аппетита! 6. ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК ПАКОСТИТ - Почему вам он говорит "господин", а мне просто "старший надзиратель", как это понимать?! - запальчиво спрашивал Пагеля надзиратель Марофке. - Мы здесь не в казарме, он мне не начальник. Они сидели в комнатке, отведенной старшему надзирателю. Рядом за стеной шумели заключенные, хохотали, ругались, пели, приколачивали карточки своих симпатий и фотографии кинозвезд, на которые уже давно любовались только тайком, насвистывали, устраивали себе постели и уже стучали жестяной обеденной посудой... - Жрать хотим! - крикнул кто-то. - Разрешите предложить сигарету? - спросил Пагель и протянул через непокрытый стол портсигар. Но господин Марофке поблагодарил и отказался. - Надо бы вам сюда на стол красивую скатерку, - сказал Пагель, оглядывая комнату, - и вообще кое-что добавить: зеркало, картины, приличную пепельницу. Эх, девушкам бы словечко шепнуть, ну, да вы и сами не промах. Верно, вы всегда пользовались бешеным успехом у девушек, господин старший надзиратель? Но обида засела слишком глубоко. - Когда начальник тюрьмы говорит мне "надзиратель", это правильно. Но он - он на это никакого права не имеет! Тогда и я могу сказать "ротмистр". Воображаю, какую бы он скорчил физиономию! - Жрать хотим! - крикнули уже двое. Ложки забарабанили в такт по мискам. - С нашим хозяином просто и смех и грех, - задумчиво сказал Пагель. - Какой-нибудь час тому назад он выгнал меня вон! Да, да, господин старший надзиратель, выгнал в два счета за то, что я засмеялся при исполнении служебных обязанностей. Я вам не вру, честное слово! А потом ему, видно, стало меня жалко; должно быть, потому что и сам я невелика птица и ничего у меня за душой нет, он меня и оставил. Но все еще злится и величает меня "господином". Когда он в хорошем настроении, он говорит просто "Пагель" или "щенок". Пагель сидел с глупым видом, опершись на стол, искусно пуская за разговором кольца дыма и не смотря на своего собеседника. Тот недоверчиво покосился на него. - А зачем он пристал ко мне с насморком! Когда у меня двусторонняя паховая грыжа! Не все такие счастливчики, чтобы из-за ранения в тыл попасть! - Э-э-эх! - презрительно протянул Пагель. - У него и раны не в чести. Для него что рана, что насморк - все одно. Это у него так, вроде поговорки. Ну, черт с ним! - Жрать хотим! - все громче кричали за стеной. - Что же тогда у ротмистра в чести? - с любопытством спросил старший надзиратель. - Никогда я не слыхал, чтобы раны равняли с насморком. А если тебе ногу отнимут? Что он тогда скажет? - Тоже скажет "насморк". Ну, черт с ним. Не стоит над этим голову ломать. Господин старший надзиратель, у меня к вам большая просьба... - ??? - Жрать хотим!!! - Когда пойдете с заключенными за едой, там на кухне две девушки. Одна мне приглянулась, так уж будьте другом, не становитесь мне поперек дороги! Другая тоже очень смазливенькая... - Эх, молодежь! - сказал старший надзиратель Марофке, на этот раз весьма польщенный. - Решено и подписано! Будь покоен! - Большое спасибо, господин старший надзиратель! - в смущении произнес Пагель. - Да, молодой человек, когда я был в вашем возрасте!.. Не понимаю, что с вами, молодежью, сделалось! Чтобы я в вашем возрасте да просил пожилого мужчину!.. Ну ладно, решено и подписано, ладно, нечего стыдиться. Я и за надзирателями пригляжу, двое-то у нас холостые, вы мне только мигните, которая ваша. За едой я, само собой разумеется, большей частью сам ходить буду. - Жрать хотим! Жрать хотим! - Да, уже пора. Скажите мне быстро, что с вашим хозяином такое. Ты не рассердишься, если я иной раз "ты" скажу? Это я от души. При других я, разумеется, воздержусь. - Очень благодарен, господин старший надзиратель, почту за честь! А хозяин наш - только пообещайте, что вы ни за что на свете не проговоритесь... - Чтоб я да проговорился? Нет, я зря не болтаю. Я ведь на казенной службе - от меня даже прокурор ничего не узнает. - Ну хорошо - только между нами: хозяина засыпало. Его замертво вытащили из блиндажа. С тех пор... - Это по нему сразу видно! На нем как печаль стоит: выходец с того света. - С тех пор для него только "засыпанные" в счет идут. Другое, что ни возьми, все у него "насморк"! - Значит, у хозяина твоего не все дома? Ладно, не бойся, я тебя не подведу... - Здравствуйте, господа, - сказал, входя, Штудман. - Все в порядке? Ну как, господин старший надзиратель, довольны? Помещение достаточно надежное? Думаю, ни один не сбежит. Простите, меня зовут фон Штудман, я здесь нечто вроде коммерческого директора. Если вам что понадобится, все равно что бы это ни было, если едой будете недовольны, всегда откровенно говорите мне. К ротмистру с такими делами обращаться не стоит... Старший надзиратель бросил понимающий взгляд на Пагеля. - Слушаюсь, нельзя ли попросить скатерку на стол и пепельницу? - Пожалуйста, все будет, - любезно сказал Штудман. - Мы хотим, чтобы вы себя здесь хорошо чувствовали. Пагель, ступайте обедать, все уже не столе. Я отправляюсь с господином старшим надзирателем... Пагель полным грусти взглядом посмотрел на Марофке, который успокоительно кивнул ему головой. - Слушаюсь, господин фон Штудман, - сказал он и исчез. - Коллега Сименс! - визгливым голосом крикнул в сени старший надзиратель. - Отрядите четырех человек за едой. Выберите людей пожилых, женатых, говорят, на кухне хорошенькие девушки. В казарме поднялся шум, гам, галдеж. - Кто это вам про хорошеньких девушек рассказал? - удивился Штудман. - Уж не Пагель ли? - Тюремному надзирателю полагается все такое тут же разузнать, - гордо ухмыльнулся Марофке. - С моими ребятами ухо надо востро держать - народ продувной! - Вы еще не сказали мне, откуда у вас такие сведения, господин старший надзиратель, - сухо сказал Штудман. - Все-таки от Пагеля? - Ну да, - покровительственно протянул Марофке, - мальчишка, кажется, влюблен. Между нами, строго конфиденциально: он просил меня проследить за его симпатией, чтобы чего не вышло, понимаете... - Так, так, Пагель, - сказал очень удивленный Штудман. - Которая же из двух: Аманда или Зофи? Конечно, Зофи, так ведь? - Этого я еще не знаю. Он хотел показать мне ее, когда мы пойдем за едой, но вы помешали. - Глубоко сожалею! - рассмеялся Штудман. - Ну, это дело поправимое... В раздумье пошел Штудман следом за Марофке. В раздумье слушал он несколько возбужденный спор о том, почему отрядили за едой только троих пожилых женатых людей, а четвертым послали молодого, с неприятно гладким, красивым лицом, с лживыми глазами и чересчур выдвинутым подбородком. - Либшнера не желаю! - кричал господин Марофке. - Я сказал людей пожилых, причем же тут Либшнер! Он вообще примазался. Тебе не место в моей команде, твое место в камере, сиди там и плети рогожи. Говоришь, Бранд пузырь на ногах натер, не может идти за едой? У меня тоже пузырь, да к тому же в животе, а вот иду же! - Одобрительный громовой хохот. - Если еще раз увижу, что ты пристроился за едой идти, ты у меня в тот же день прямой дорогой обратно в каталажку отправишься, понял?! Эй, Вендт, берись ты за котел! Марш! В раздумье слушал этот разговор Штудман. Но слушал он невнимательно, одним ухом. Бывший обер-лейтенант думал о Пагеле. Пагель интересовал его. Штудман принадлежал к людям, которые вечно о чем-то думают и размышляют - только не о себе. Что о себе думать... Он делает то, что полагается делать, иначе и быть не может, он абсолютно неинтересный человек. А вот Пагель, например, чрезвычайно интересный. Обер-лейтенант внимательно наблюдал за ним, юноша работает честно, с усердием. Всегда в ровном, хорошем настроении, не обидчив, удивительно быстро освоился с незнакомой сельскохозяйственной работой. Никаким делом не брезгует. Был игроком, но сейчас не видно, чтобы скучал здесь и томился. К спиртным напиткам склонности нет, а то, что он слишком много курит - так это болезнь века, и Штудман тоже страдал ею. Все то и дело закуривают, дымят, бросают и тут же опять закуривают. У Пагеля все как будто в порядке, придраться не к чему, он свое дело делает. И все-таки что-то в нем не в порядке! Жизни в нем нет, он не выходит из себя, не восторгается, не злится. Господи боже мой, ведь мальчишке двадцать три года - нельзя же с этих лет на все только чуть приметно улыбаться и ни себя, ни окружающих не принимать всерьез! Словно весь свет - сплошной обман, и надо же, чтобы именно он это открыл! Думая о нем, видишь его как сквозь кисею неявственно, расплывчато, словно он не живет, словно он только существует, словно у него какая-то душевная травма. Штудман уже давно присматривался к Пагелю и успокаивал себя тем, что такая безучастность - явление временное: Пагель - выздоравливающий. Он пережил роман, который затронул его глубже, чем можно было ожидать, он все еще страдает. Пожалуй, было ошибкой уклоняться от всякого разговора на эту тему, но Штудман считал, что раны бередить не надо. И вдруг такой сюрприз: Пагель затеял новый флирт, он говорит о нем с посторонним, он боится потерять девушку! Но тогда дело, значит, обстоит иначе, тогда "не все спокойно в Датском государстве", тогда Пагель не пострадавший, не выздоравливающий, никакая тут не душевная травма. Тогда он просто байбак, размазня, и его надо расшевелить. Штудман решил внимательней присмотреться к Пагелю, ближе подойти к нему - между ними все еще стоит незримая стена! Двадцатитрехлетний юноша и ни с кем на свете не поддерживает более теплых отношений, даже не стремится к таким более теплым отношениям, ведь это же просто страшно! В двадцать три года не делаются отшельником! Насколько Штудману было известно, Пагель все еще не написал матери - это тоже нехорошо, вот тут-то и надо воздействовать прежде всего. В Штудмане разом проснулись все инстинкты няньки, он чувствовал, что перед ним задача, он подумает над ней, поразмыслит, разрешит ее! Добрый Штудман! Если бы, вместо того чтобы думать о других, он подумал о себе, ему стало бы ясно, что он только потому с таким пылом накинулся на эту новую задачу, что потерпел крах в предыдущей. После сегодняшней утренней беседы он, сам того не сознавая, отказался от ротмистра. Ротмистр безнадежен, это не человек, а спичка, только вызволишь его из одной глупости, он тут же с жаром кидается в другую! Он из породы неисправимых детей - учителю приходится отступиться. Теперь, когда обер-лейтенант думал о ротмистре, он уже не думал: "Опять шаг вперед!" - а: "Что он опять выкинет"? Он не собирался оставить ротмистра, у того были жена, дочь (тоже увлекательные задачи!), но сам ротмистр потерял уже для него интерес: загадка, которую мы старались разгадать, - а она оказалась вовсе даже и не загадкой, а просто какой-то абракадаброй, - больше уже не привлекает. В раздумье останавливает Штудман взгляд своих приветливых карих глаз по очереди то на Аманде Бакс, то на Зофи Ковалевской. Об Аманде, крепкой и ширококостной, как битюг, по его мнению, не может быть и речи. (Хотя чужое сердце - потемки!) Зофи - ну, эта хорошенькая, ничего не скажешь, но при более пристальном наблюдении Штудман все же находит, что по временам сквозь женственные черты в ее лице проглядывает что-то злое, резкое. Тогда ее глаза становятся колючими, как булавки, голос - почти хриплым. Вот, например, сейчас, когда она говорит старшему надзирателю Марофке: - Это что же, недоверие к нам, что ли? Возможно, господин Марофке и комическая фигура, и потом он не в меру обидчив, но тюремный надзиратель он опытный. Штудман подумал, что могли прислать и похуже. Марофке оставил четырех людей, отряженных за едой, дожидаться за дверью под надзором своего коллеги Сименса. А сам попросил у девушек ложку, чтобы отведать еду, и даже похвалил их: - Вкусно! Мои ребята обрадуются! Затем он указал, куда поставить готовую еду для арестантов, а потом велел девушкам выйти в коридор еще до прихода людей, отряженных за едой, на что фройляйн Зофи весьма сердито спросила: - Это что же, недоверие к нам, что ли? - Как можно! Это общее правило для всего женского пола. Не только для такой красотки! - очень миролюбиво ответил пузан. Зофи Ковалевская гневно запрокинула голову и воскликнула: - Мы с таким сбродом, как арестанты, не путаемся! Такого о нас и не думайте! - Зато мои ребята очень охотно с вами спутаются, фройляйн, - заявил старший надзиратель. - Идем, Зофи! - принялась уговаривать и Аманда. - Подумаешь, невидаль какая - арестанты! Но Зофи проявляет поразительное упорство - ах, она потеряла голову: только для того, чтобы поскорее узнать, тут ли он, она ставит на карту все, что так хитро задумала! Стоило добиваться работы в этой старой поганой кухне, стоило портить свои холеные руки чисткой картошки и холодной водой, стоило отказываться от приятного досуга - раз она не может даже здесь с ним повидаться! Она оказалась в худшем положении, чем все остальные: уж лучше бы она стояла на улице перед казармой для жнецов, тогда она хоть увидела бы его, когда он проходил по деревне! Она решилась на все, не побоялась даже испортить хорошие отношения с Штудманом. - Скажите, господин фон Штудман, - обратилась она к нему, - с какой это стати господин надзиратель выгоняет меня из моей же собственной кухни? Господин надзиратель не может мне приказывать! Штудман все время упорно думал, он внимательно наблюдал, однако не мог найти ключ к этой загадке. - Будьте благоразумны, фройляйн Зофи, - сказал он приветливо, - не усложняйте господину надзирателю его службу! Штудмана поразил злой, жесткий взгляд, который Зофи бросила на старшего надзирателя, - взгляд, полный ненависти. Но за что, скажите на милость, Зофи ненавидеть этого пузана с бородкой клинышком? Однако это был всего один взгляд; когда Зофи поняла, что все напрасно, она постаралась спасти то, что еще можно спасти. - Ну что ж, я спорить не буду и, конечно, уйду из своей кухни, раз мне это приказано, - согласилась она. - Но тогда мы с Амандой ни за что здесь не отвечаем - барыня выдала нам всего счетом, полотенца и посуду... Дверь в коридор хлопнула, обе девушки вышли. Старший надзиратель позвал своих людей, они принялись осторожно переливать приготовленную еду к себе в котлы. А господин Марофке тем временем шептал на ухо обер-лейтенанту: - Я сперва подумал, что господин Пагель приударяет за этой стройной красоткой, понимаете? Но похоже, что за другой. Красотка-то облизывается на моих ребят, словно они медом помазаны. С нее-то я уж глаз не спущу, у нее что-то на уме! - Что вы, - запротестовал Штудман, правда, не очень уверенно. - Я знаю фройляйн Зофи за очень порядочную... "Я совсем ее не знаю, - вдруг подумал он. - Тот раз в поезде она произвела на меня определенно плохое впечатление..." - Вы даже не подозреваете, что за смешные женщины бывают, - назидательно говорил Марофке, следуя вместе со Штудманом за несущими еду арестантами в казарму. - Некоторые просто с ума сходят по нашим ребятам... И ведь совсем их не знают: просто потому, что арестанты! Прежде мы в Мейенбурге зимой, во время снегопада, расчищали улицы. Вы не представляете себе, на какие уловки пускались некоторые женщины, только бы подсунуть письмо... Да, господин фон Штудман, в этом отношении женщины - загадка, и здешняя красотка... - Так, так, - то и дело поддакивает фон Штудман. Он тоже находил, что тут кроется какая-то загадка. Но придет время, он ее разгадает. А пока он стоит в казарме и смотрит, как арестанты уписывают еду. Да, еду они уписывают со вкусом и, быстро уплетая первую порцию, уже поглядывают на котел, хватит ли по второй, а то, пожалуй, еще и по третьей. Но самый смак, самая вершина блаженства - это отварной картофель! Картофель, сваренный не в супе, где он только твердеет, но отдельно, в специальном огромном горшке! Они не ели такого с тех самых пор, как "сидят". Многие перебрасывают горячие картофелины из одной руки в другую и так без супа и едят, как только они чуточку остынут. - Замечательно, господин начальник! - обращаются они к Штудману. - Нельзя ли как-нибудь картошку в мундире с селедкой? - Можно, - обещает Штудман. - Ух, люблю селедку со сметаной! - слышится чей-то голос. - Да чтоб сметана со льда! Как, господин начальник? - Мне, - кричит третий, - к картошке в мундире и девчонку подавай, картошку чистить... Нельзя ли, господин начальник, как-нибудь так устроить?.. Громовой хохот. "Вот они в натуральную величину; не сказать, чтобы очень плохие, но и не слишком хорошие. Доверчивые и наглые, довольные малым и жадные - в них много детского, только без детской наивности", - думает фон Штудман. Сейчас они обступили Штудмана. Голод утолен... Подавайте им табачку! Табак - что на свете желаннее, когда ты его лишен, и что на свете обычнее, когда он у тебя есть. Они знают, табак полагается им только после того, как они проработают неделю: следующее воскресенье им причитается по две пачки табаку на душу. Но и тут они совсем как дети. Удовольствие не в удовольствие, раз оно предстоит только завтра, только в воскресенье - подавай его сейчас же! Штудман человек покладистый, он обещает прислать с Пагелем пятьдесят пачек табаку. Затем уходит в контору. Заключенные решают, что он молодчина, божатся, что обдерут его как липку. Мы его еще выдоим как следует, говорят они, он из тех, кого берут лаской. Все трещат наперебой, гвалт стоит адский. Но тут вмешиваются надзиратели, дисциплину ослаблять нельзя. Они сюда не в гости приехали, работать надо! Открыв дверь в контору, фон Штудман увидел господина фон Тешова и Пагеля, сидевших там в трогательном согласии. Оба сельских хозяина - самый старый и самый молодой, - казалось, отлично спелись; у обоих были предовольные физиономии. - А я тут вашему юноше рассказываю, что я жрал, когда мальчишкой работал в поле, - сказал старик фон Тешов раскатистым басом. - Думаете, что ни день свиные отбивные со шпинатом? Как бы не так! Три раза в неделю поджаренные мучные клецки! В конце концов мы стали швырять ими в потолок, и они прилипали, такие были клейкие. Когда я уходил из имения, они все еще не отклеились. - А что же вы действительно кушали? - спросил Штудман вежливо, особенно вежливо, потому что был крайне зол. После беседы с ротмистром на письменном столе еще разбросаны бумаги. В них, правда, нет ничего предосудительного, но старик хитер, ему довольно намека, чтоб догадаться о целом военном плане. - Мы таскали что ни попало, не хуже ворон! - сказал фон Тешов. - К кладовой, к коптильне, к чулану с яблоками - к каждому замку были у нас подобраны ключи... - Так что в конечном счете свиные отбивные со шпинатом для работодателя, пожалуй, выгоднее, - сухо заметил фон Штудман. - Пагель, будьте так любезны, отнесите в рабочую казарму пятьдесят пачек табаку... - Для начала недурно! - грохочет басом тайный советник. - Еще и палец о палец не ударили, стервецы этакие, и уже, пожалуйте - пятьдесят пачек табаку! Я тоже не прочь к вам в работники! Ну, не буду вам советы давать... Пагель исчез, любезно помахав тайному советнику рукой. Штудман выжидательно смотрит на господина фон Тешова, так как старик сидит на штудмановском месте, то есть за письменным столом, то есть как раз перед раскиданными по столу письмами, - выжидательно смотрит он на владельца Нейлоэ. Но владелец сидит где сидел. Тогда Штудман принимается собирать со стола письма и раскладывать их по папкам. - Ваши бумажонки мне не мешают, - милостиво изрекает старик. - Письма, на которые мне не надо отвечать, мне ни капли не мешают. А вы, видно, любите писать? Штудман что-то бормочет, что при желании можно счесть за ответ, но не обязательно. - Я всегда говорю, сельскому хозяину уметь писать не к чему. Немножко читать, это пожалуйста, чтобы мог прочитать в газете цены на скот и рожь, но писать - к чему? Разве чтобы векселя подписывать, а? Образование - это выдумка красных! Ну, скажите на милость, какой сельскому работнику прок с того, что он научился писать? Только тот, что теперь он ничем не доволен - вот и весь прок. - А раньше все были довольны? - спрашивает Штудман. Он подшил письма к делам и теперь курит, прислонясь к печке. Собственно говоря, ему надо бы пойти по хозяйству. Но он решил набраться терпения и выведать, что здесь понадобилось старику. Потому что если Штудман его не выслушает, то выслушивать его придется ротмистру, а тогда ничего хорошего не жди. - Какое там! - отозвался старик. - Довольны мы раньше тоже не были. Человек для того и на свете, чтобы скулить, это уж я вам говорю, дорогой господин фон Штудман! Как только появится на свет, так и заскулит, как молоденький щенок, а когда придет пора умирать, хрипит, как старый пес. И все остальное время тоже скулит, да еще как. Нет, довольны мы, конечно, тоже не были, раньше-то! Но здесь есть разница, уважаемый! Раньше каждый хотел иметь больше, чем у него есть, и все; а теперь каждому подавай то же, что у другого! - В этом есть доля истины! - соглашается Штудман и наскоро соображает, что бы он хотел иметь из того, что сейчас имеют другие. Ему даже что-то приходит в голову. - А то как же! - Старик торжествует. Теперь он вполне доволен. Пагель ему поддакивал, и господин фон Штудман тоже поддакивает. Оба они люди обходительные - не чета его зятю. - Послушайте-ка, господин фон Штудман, - начинает он поэтому вполне миролюбиво. - Вот мы сейчас говорили, что все скулят. Ну, моя барыня тоже скулит. Потому-то я и здесь. Фон Штудман вопросительно посмотрел на него. - Да, дорогой господин фон Штудман, вам повезло, вы холостяк. А каково мне, старику!.. На этот раз ваши острожные гусары виноваты! - Кто?! - Ну, арестанты, они ведь сами себя так окрестили! Вот уже целый час, с той самой минуты, как они пришли, она не дает мне покоя. "Хорст-Гейнц, этого я не перенесу, в нашем любимом Нейлоэ - и вдруг арестанты. Как посмотрю в окно, так и вижу их, а ведь это все убийцы и разбойники, да еще поют - убийцам надо бы запретить петь..." - Насколько я слышал, они поют совершенно безобидные песни... - То же самое и я ей сказал, уважаемый господин фон Штудман! В точности мои слова! Они поют даже "Дерновая скамья на матери родной могиле", я ей это говорил. Да что толку? Никак у нее в голове не укладывается, что убийцы могут петь. Убийцы должны всю свою жизнь каяться, вот как она считает. - Среди них нет ни одного убийцы, - сказал Штудман, чуть заметно рассердившись. Он понимает, что эта болтовня ведет к чему-то более серьезному. - Только воры и мошенники; все осуждены на сравнительно короткие сроки, все отличаются хорошим поведением... - В точности мои слова, господин фон Штудман, то же самое и я жене сказал! Но попробуйте втолковать что-нибудь женщине, раз она заберет себе что в голову! "Зачем же их в каторжной тюрьме держат, раз они не убийцы? - говорит. - Для воров существуют обычные тюрьмы". Не мог же я ей весь уголовный кодекс разжевать! - Ну, так как же? - спросил Штудман. - Что угодно вашей супруге? - А потом еще наша прачечная, - продолжал тайный советник. - Ну да, жена сама отдала ее под кухню. А теперь ни с того ни с сего не желает. Вы этого не знаете. Вы холостяк. Ей, видите ли, жалко стало своих прекрасных баков, в которых кипятят у нас белье, а теперь варят еду для ваших гостей. Простите, я не так выразился, ну, разумеется, они не ваши гости. И с Амандой Бакс опять не по ней, недовольна, что та теперь только наполовину птичница. Сегодня утром будто бы яиц было уже меньше, чем вчера... - Но сегодня утром куры еще никак не могли знать, что ожидаются арестанты! - с улыбкой заметил Штудман. - Вы совершенно правы! Ха-ха-ха! - расхохотался старый бородач и со всего размаху ударил кулаком по письменному столу. - Обязательно надо жене рассказать! Вот разозлится-то! Замечательно! Куры никак не могли знать! Моя жена чувствует к вам слабость, господин фон Штудман, ну, это ее вылечит! Просто превосходно! Фон Штудман ужасно досадовал на свой промах. Старик при всей своей кажущейся простоватости невероятный пройдоха. Он, нисколько не стесняясь, пользуется всяким слабым местом другого, стоит лишь его обнаружить. Ну, значит, надо быть осмотрительнее. И не выходить из терпения, ведь это-то ему как раз и нужно. - Мы ни в коем случае не хотели бы, чтобы наши люди были в тягость вашей супруге, - говорит он вежливо. - Мы сделаем что возможно. Прачечную освободим. С готовкой можно будет устроиться где-нибудь в другом месте, в кухне, где готовят корм скотине, или на вил