Но лейтенант не взглянул на Виолету, он не взглянул и на ротмистра, а подошел к часовому. Часовой доложил: - Двое штатских, господин лейтенант! Лейтенант кивнул и, словно только сейчас заметив обоих, поглядел на них своими колючими светлыми глазами. "Жалко, что Фриц не в шлеме! Как бы мне хотелось увидеть его хоть разок в шлеме!" - мелькнуло в голове у Виолеты. Но лейтенант, что-то соображая, глядел на обоих из-под походной фуражки. Казалось, он не узнавал Вайо, казалось, он ничего не слыхал и о ротмистре. - Кто такие? - холодно спросил он. Ротмистр оживился, он представился, коротко, по-военному доложил, что он зять здешнего владельца и гуляет в своем лесу - словом, он очень рад, надо полагать, маневры, рейхсвер... - Благодарю вас! - коротко сказал лейтенант. - И будьте так любезны без промедления уйти обратно той же дорогой, какой пришли! И будьте так любезны хранить полное молчание об этой встрече! В интересах государства необходимо строго соблюдать тайну! - Он замолчал и серьезно посмотрел на ротмистра. Потом прибавил: - Прошу растолковать это и фройляйн. Вайо с упреком и мольбой глядела на своего Фрица. Это она-то, она предаст его, ведь она же выдержала и не поддалась на попытки матери вынудить у нее признание. Как это гадко со стороны Фрица! Что он не узнал ее при отце, это правильно, хотя он преспокойно мог подмигнуть ей. Но то, что он себя так держит, словно она, она может проговориться, когда она ему так предана, нет, это гадко с его стороны! И ротмистра тоже неприятно задела такая непомерная строгость. Этот щенок лейтенант не прав, обращаясь с ним, как с абсолютно штатским человеком. Он должен был бы почуять бывшего офицера, своего, хоть тот и в штатском. Уж не воображает ли этот хлыщ, что сумел обмануть видавшего виды офицера? В первую минуту ротмистр от удивления, что встретил здесь в самой гуще леса военных, на многое не обратил внимания... Этот хлыщ говорил об интересах государства, но ротмистр понял по разношерстному обтрепанному обмундированию, по отсутствию знаков различия, что это не рейхсвер, - это мог быть так называемый Черный рейхсвер, который едва ли представлял интересы теперешнего правительства, теперешнего государства. Однако к досаде, что с ним обошлись так бесцеремонно, что его сочли дураком, примешивалось любопытство, желание узнать, наконец, что такое творится за его спиной здесь в округе. Еще в Берлине он говорил Штудману, что его удручает какая-то мучительная неуверенность, какая-то тревожная неизвестность, - и вот он стоит у самых истоков, он может, наконец, узнать, что готовится, и принять свои меры! Поэтому, когда лейтенант строго повторил: "Прошу!.." - и весьма недвусмысленно указал на лесную тропку, ротмистр быстро сказал: - Как вам уже известно, я владелец Нейлоэ, вернее арендатор. Я слышал о том, что готовится... Я... хм! хм!.. достаточно влиятелен. Разрешите попросить о краткой беседе? Он взволнованно смотрел на молодого человека, который глядел на него в упор. Когда же ротмистр, слегка задыхаясь, закончил, лейтенант коротко и отрывисто спросил: - А для какой, собственно, цели? - Ну, - с готовностью ответил ротмистр, - я хотел бы иметь возможность ориентироваться, уяснить себе, понимаете. Надо же и самому принять решение... У меня работает пятьдесят человек, по большей части бывшие фронтовики... При известных обстоятельствах я мог бы оказать ценную помощь... - Благодарю вас! - коротко прервал лейтенант его лепет. - При любых обстоятельствах такие вещи не обсуждаются в присутствии дамы! Часовой, посмотрите, чтобы господа немедленно покинули это место. Честь имею кланяться! С этими словами лейтенант снова нырнул в кусты, в отдалении хрустнули ветки... "Фриц!" - чуть не крикнула Вайо и чуть не бросилась ему на грудь. О, она отлично понимала его холодность, она страшилась ее все эти дни, когда он не приходил и не давал о себе знать: он не простил ей хлопот, причиненных ее глупым любовным письмом, он боялся, что она повредит его делу; она в его глазах дурочка, болтливая девчонка, он отрекся от нее. Может быть, и у него щемит сердце, но он и виду не подает, он крепок, как кремень! Она всегда знала - он герой! Но она докажет, что достойна его, никто ничего от нее не выведает, и в один прекрасный день... - Прошу! - чуть ли не с угрозой приказал часовой. - Идем, Виолета! - позвал ротмистр, опомнившись от оцепенения, и взял дочь под руку. - Девочка, да ты совсем побледнела, а только что пылала как жар. Ты, верно, здорово перепугалась?.. - Он бы мог быть повежливее, правда, папа? - Господи боже мой, Вайо, ведь он офицер и при исполнении служебных обязанностей! Ну где же это видано - объяснять каждому! Я убежден, что он доложит по начальству. Там наведут справки, и тогда один из офицеров придет ко мне... Так уж полагается в военном деле, во всем точность и исполнительность. - Но он просто надерзил тебе! - Э, эти молодые лейтенанты часто пересаливают. Он неуверен в себе, потому и дерзит. - А может, он вовсе и не лейтенант? Такой обтрепанный. - Да ведь часовой его так назвал! Это, видишь ли, не регулярный отряд. - А как он тебе понравился? - Ну, конечно, я тебя понимаю, ты на него сердишься, он грубоват и, конечно, невежлив по отношению к даме. Но, по-моему, у него хорошая выправка, ты не согласна? Уверен, что он дельный молодой офицер... - Правда, папа?! А ты заметил, какие у него красивые холеные руки? - Нет, Вайо, не обратил внимания. Но под моим началом он не ходил бы таким небритым! Впрочем, как сказано, тут не регулярный отряд! - Но, папа... Вайо охотно до самого дома играла бы с отцом в эти сладостные прятки, это облегчало тяжесть, лежавшую у нее на сердце. Но помешал лесничий Книбуш. Он вынырнул из-за кустов можжевельника и поздоровался с отцом и дочерью. - Что вы здесь в чаще делаете? - с удивлением спросил ротмистр. - Я думал, Книбуш, в эти края вы никогда и не заглядываете. - Всюду свой глаз нужен, господин ротмистр, - сказал лесничий значительно. - Думаешь, ничего не случится, ан вот и случилось. - Да ну? - от удивления ротмистр даже остановился. - Неужто и вы в том конце были? - В Черном логе? Так точно, господин ротмистр, - доложил лесничий, которому не терпелось рассказать, что он знает. - Так, так, - равнодушно протянул ротмистр. - Ну и ничего особенно вы там не видели? - Как же, господин ротмистр, я видел вас и барышню, - сказал лесничий, знавший, что новость, выболтанная с первого же слова, теряет в цене. - В Черном логе? - Туда вы, господин ротмистр, не дошли! - Ах так, - заметил фон Праквиц, весьма раздосадованный, что есть еще один свидетель этой неприятной сцены. - Вы, значит, видели, как нас остановили? - Как же, господин ротмистр, видел. - И о чем мы говорили, слышали? - Нет, господин ротмистр, я был слишком далеко. - И после небольшой томительной паузы: - Я был между часовым и остальными солдатами. - Так, значит, там были еще люди? - спросил ротмистр как можно равнодушнее. - Сколько же всего? - Тридцать человек, господин ротмистр. - Так, а я думал больше. Может быть, вы не всех видели? - Да я же с самого начала там был! Слышу, идет машина. Должен же я знать, господин ротмистр, что у меня в лесу делается! Я ведь с самого начала спрятался. Тридцать человек вместе с лейтенантом Фрицем! - Лейтенанта зовут Фрицем? - воскликнул пораженный ротмистр. - Ну да, - сказал лесничий и густо покраснел под взглядом Вайо. - Так, по крайней мере, называла его команда, - смущенно пробормотал он. - Мне так показалось. - Как, Книбуш, команда называла его Фриц? - не веря своим ушам, спросил ротмистр. - Нет, нет, - засуетился лесничий. - Солдаты говорили "господин лейтенант", но там был еще один, верно, тоже лейтенант, тот называл его Фрицем... - Верно, так и есть, - заметил ротмистр, успокоившись. - Просто неслыханное дело, чтобы солдаты называли своего офицера Фрицем! Даже в иррегулярных войсках это недопустимо. - Нет, - поправился лесничий, - тот, верно, тоже лейтенант, такой толстый! - Так, так, - сказал ротмистр. - И с ними была машина? - Как же, господин ротмистр! - Лесничий был рад, что развязался с такой опасной темой, хотя бы и ценой своей тайны. - Грузовик, нагруженный доверху. - А чем, видели? - Как же, господин ротмистр. - Тут лесничий все же огляделся и, убедившись, что вокруг только редкий строевой лес, в котором негде притаиться доносчику, сказал, но все же очень тихо: - Оружие, господин ротмистр! Ружья, ящики с боеприпасами, ручные гранаты, два легких пулемета, три тяжелых... они все закопали... Ротмистр узнал то, что хотел. Он выпрямился, остановился. - Слушайте, лесничий Книбуш! - сказал он торжественно. - Надеюсь, вы понимаете, что ваши сведения могут стоить вам головы! В интересах государства необходимо хранить на этот счет полное молчание. Если об этом пронюхает шпионская комиссия!.. Лучше бы вам ничего не видеть! Вы, лесничий Книбуш, слишком любопытны. Как только вы увидели, что это военные, надо было догадаться, что все в порядке - нечего было и в кустах караулить, поняли?! - Так точно, господин ротмистр! - жалобно сказал лесничий. - Самое лучшее, если вы обо всем позабудете. Как только вспомните, скажите себе, что это вам приснилось. Ничего такого не было. Поняли? - Так точно, господин ротмистр! - И вот еще что, Книбуш! О делах государственной важности при дамах не говорят - даже при собственной дочери, заметьте это себе на будущее время! - Слушаюсь, господин ротмистр! Ротмистр отыгрался, он поступил по старой поговорке: "обидят, вымести на соседе", - и теперь удовлетворенно шагал рядом с дочерью. - А как дела пойманного вами Беймера? - спросил он снисходительно. - Ах, господин ротмистр, такой подлец! Глубокий вздох вырвался из груди лесничего. Говорят, Беймер пришел в сознание и с ним нянчатся, как с грудным младенцем. Теперь его отправили во Франкфурт в больницу, и через несколько дней его, лесничего, должны вызвать на очную ставку к постели больного... - И я уже наперед знаю, как все будет, господин ротмистр! Мне зажмут рот, как только я начну говорить о его преступлениях. А он пойдет врать, будто я его избил чуть не до полусмерти! А я могу тот камень в лесу показать, о который он споткнулся! Только судьи меня и слушать не захотят! На жандармском посту мне говорили, что уже начато дело против меня за увечье и превышение власти. В конце концов я еще в тюрьму угожу, а мне уже семьдесят, а браконьер Беймер... - Да, да, Книбуш, - сказал ротмистр, очень довольный, что и у других есть свои заботы. - Так уж нынче повелось, только вы этого не понимаете. Всю войну мы побеждали, а в конце концов оказались побежденными. И вы всю жизнь были честным человеком, а теперь можете попасть в тюрьму. Это все в порядке вещей - возьмите, к примеру, меня. Мой тесть... И ротмистр весь остаток дороги утешал старика лесничего своей беседой. 10. РЕДЕР ДОБИВАЕТСЯ СВОЕГО Уже стемнело, когда господин фон Праквиц с дочерью вернулись из лесу домой. Однако жена еще не приходила из замка. Вайо поднялась к себе в комнату, внизу ротмистр недовольно шагал из угла в угол. Из лесу он пришел домой в отличном настроении, он присутствовал при тайных военных приготовлениях, из которых можно было заключить, что близится падение ненавистного ему режима, и хотя он, что бы ни случилось, будет молчать, все же можно бы хоть намекнуть Эве на полученные им сведения. А Эвы как назло не оказалось дома! Зато в кабинете у окна стояло ружье и напоминало ему о неприятном глупом происшествии. Уже пять, уже шесть часов сидит жена в замке из-за этой истории, в которой он был прав - это и ребенку ясно, и его расторопный друг Штудман несомненно сидит там же вместе с ней! Да это же курам на смех, это же ребячество! Всякое терпение лопнет! Ротмистр позвонил лакею Редеру и осведомился, не оставила ли барыня каких распоряжений насчет ужина? Раздраженно, с упреком заявил он, что проголодался. Лакей Редер доложил, что барыня ничего не приказывали. Помолчав, он спросил, не подать ли ужин господину ротмистру и барышне? Ротмистр решил быть мучеником и отказался, - он подождет. Когда лакей был уже в дверях, хозяин не вытерпел и предложил вопрос, который все время вертелся у него на языке: - Сданы ли гуси в замок? Редер обернулся, поглядел ничего не выражающим взглядом на хозяина и сказал, что не сданы, господин Штудман не позволил. С этими словами лакей вышел. Быстро сгущались сумерки, в комнатах все потускнело, вот такой же тусклой представлялась господину фон Праквицу и его жизнь. Он был в лесу, пережил интересное приключение, это настроило его на веселый лад. Но не успел он вернуться домой, и тусклая серая муть снова навалилась на него, спасения нет, вязкое, безжалостное болото с каждым днем все глубже засасывает его. Ротмистр подпер голову обеими руками, у него не осталось сил даже на то, чтоб вспылить. Он тосковал по какому-то другому миру, не похожему на этот, где и жена и друг создают тебе на каждом шагу трудности. Он охотно бы уехал из Нейлоэ. Как все слабые люди, он обвинял воображаемую судьбу: "Почему все это именно на меня свалилось? Я ведь никому зла не делаю! Я чуточку вспыльчив, но не со зла, сейчас же опять отхожу. Я, право же, не притязателен - трудно найти более скромного человека! У других роскошные машины, каждую неделю в Берлин ездят, заводят интрижки с женщинами! Я человек порядочный и вечно испытываю затруднения..." Он застонал, ему было очень жалко себя. И ему очень хотелось есть. Но до него нет никому дела. Всем все равно, что бы с ним ни случилось! Пусть сдохнет, никто и глазом не моргнет, о жене и говорить нечего. Предположим такой случай: в порыве отчаяния он всадил себе пулю в лоб, - человек более слабый в его положении был бы на это способен. Она приходит домой и видит его здесь на полу! Интересно бы посмотреть, как вытянется у нее лицо; пожалеет, да слишком поздно. Поймет, что она в нем потеряла, да слишком поздно. Картина его собственной одинокой смерти, мысль об убитой горем вдове так потрясла ротмистра, что он зажег свет, подошел к ликерному шкафчику и налил себе рюмку водки. Потом закурил сигару и снова погасил свет. Усевшись в кресле, далеко вытянув длинные ноги, попробовал он еще раз нарисовать себе картину собственной смерти. Но, к своему огорчению, ему пришлось констатировать, что во второй раз картины действуют далеко не так сильно, как в первый. Лакей Редер, этот человек, действовавший по каким-то непонятным соображениям, этот ловкий дипломат из лакейской, преследовавший совершенно определенную цель, которой он добивался всяческими хитростями и интригами, - лакей Редер, пустив отравленную стрелу в сердце своего хозяина, тихонько поднялся опять наверх, в спальню к фройляйн Виолете. Она сидела за столом и быстро писала. - Ну, что нужно было папе? - спросила она. - Барин не знали, как быть с ужином. - Ну, и как решили? - Барин хотят обождать. - Если бы мама еще задержалась в замке, я могла бы сама отнести письмо... - заколебалась Виолета. - Как вам, барышня, будет угодно, - холодно сказал лакей Редер. Вайо старательно запечатала письмо, она держала его в руке и испытующе смотрела на Редера. Еще сегодня утром она обрадовалась, когда Пагель предложил вздуть его. Но с союзником и соратником не так-то легко расстаться. Все снова выясняется, что он тебе нужен. Вайо была твердо убеждена, что сегодня вечером, зарыв оружие, лейтенант обязательно придет. Он уже две недели не показывался в деревне, так долго он еще никогда не отсутствовал. В отличие от других, он не был в стальном шлеме, доказательство, что ему предстоит дорога! Хотя бы для пущей верности заглянет он в дупло, нет ли там весточки от нее, но еще вернее было бы передать письмо ему лично. И она возвращалась все к тому же: лучшего посла, чем Редер, не выдумать... и сейчас Редер совсем не нагл. Ах, жалкая, запутавшаяся бедняжка Вайо! Она позабыла, как клялась своему Фрицу никогда больше не писать ему. Она позабыла, как клялась Пагелю, что все кончено. Она позабыла, как клялась себе никогда не иметь дело с Редером, который внушал ей все больший и больший ужас! Она позабыла, что подвергает опасности отца и своего любимого Фрица, когда пишет о спрятанном оружии! Сердце заставило ее позабыть обо всем, сердце лишило ее рассудка и разума, она думала только о том, что любит его, что должна оправдаться перед ним, она думала только о том, что хочет его видеть во что бы то ни стало, что он не может так холодно отстранить ее, что она не в силах больше ждать, что он ей нужен! Виолета взяла письмо и протянула его лакею: - Значит, доставьте по назначению, Губерт. Редер все время не спускал глаз с ее лица, он наблюдал за девушкой из-под опущенных свинцово-синих, в уголках почти лиловых век. Он взял письмо и сказал: - Не могу же я поручиться, что найду господина лейтенанта! - Ах, Губерт, вы его найдете! - Не могу же я всю ночь за ним гоняться, барышня. А вдруг он совсем не придет? Когда же мне сунуть письмо в дупло? - Если вы не найдете господина лейтенанта до двенадцати или до часу! - Так долго я за ним гоняться не могу, барышня, опять же мне сон необходим. В десять я положу письмо в дупло. - Нет, Губерт, это слишком рано. Сейчас уже девять, а мы еще не ужинали. До десяти вам не удастся уйти из дому. - Врачи, барышня, утверждают, будто сон до двенадцати самый здоровый. - Ах, Губерт, не дури. Ты меня опять рассердить хочешь. - Мне вас, барышня, сердить интересу нет... Но касательно сна это так. Опять же не мешает знать, какая будет награда от вас. Если господа узнают, мне откажут от места и на рекомендацию тогда рассчитывать не придется. - Ах, Губерт, ну кто узнает? Ну что же я могу вам дать? Денег ведь у меня нет! - Не обязательно деньги, барышня... Губерт говорит все тише, и Виолета невольно приноравливается к нему. И тоже переходит на шепот. Между отрывистыми фразами слышно, как летний вечер сменяется ночью - вот в деревне кто-то крикнул, вот стукнуло ведро, вот над кустами в саду комары завели любовный хоровод. - Что же вам, Губерт, надо? Я, право, не знаю, что... Она избегает смотреть ему в лицо. Она оглядывает комнату, словно ищет, какую бы вещицу ему подарить... А он все настойчивее смотрит на нее, его мертвый взгляд оживляется, на скулах выступают красные пятна... - Опять же, барышня, я рискую для вас местом и рекомендацией, мне кажется, я тоже вправе попросить вас кой о чем... Она бросает на него быстрый, как молния, взгляд и сейчас же отводит глаза. В ней опять подымается что-то вроде того страха, какой она уже раз испытала. Она не сдается, борется, пробует рассмеяться, она вызывающе говорит: - Уж не хотите ли вы получить от меня поцелуй, Губерт? Он не отводит от нее взгляда, смех ее замолкает, он прозвучал неприятно и фальшиво. "Мне не до смеха", - думает она. - Нет, не поцелуй, - говорит он презрительно. - Я лизаться не люблю. - Так что же тогда, Губерт? Скажите же, наконец... Она умирает от нетерпения. Он добился того, что хотел: самое безумное, но высказанное желание ей приятней мучительной неизвестности, ожидания. - Я не прошу вас, барышня, о чем-нибудь неподобающем, - говорит он своим обычным деревянным, назидательным тоном. - Или о чем непристойном... Позвольте мне только положить на минуту левую руку вам на сердце... Она молчит, теперь она смотрит на него, наклонившись вперед, широко раскрыв глаза. Она шевелит губами, хочет что-то сказать, но слова застревают у нее в горле, она молчит. Он не делает ни шагу к ней. Он стоит в дверях, как то приличествует лакею. На нем куртка-ливрея с серыми гербовыми пуговицами, напомаженные волосы лежат аккуратно, волосок к волоску. - Теперь, как вы, барышня, в этих вопросах разбираетесь, я осмелюсь доложить, что у меня на уме никаких неприличностей нет. Потрогать грудь для меня без интересу... Она застыла в оцепенении. Он смотрит на нее. Их разделяет почти вся комната. Лакей Редер делает что-то вроде чуть заметного поклона. (Она не шевелится, она совсем оцепенела.) Медленно идет он через всю комнату к ней - не шевелясь, смотрит она, как он подходит, - так оцепеневшая от страха жертва ждет смертоносного удара убийцы. Он смотрит на нее... Затем кладет письмо на стол перед ней, поворачивается и идет к двери. Она ждет, она ждет бесконечно долго, он уже берется за ручку двери, тут она делает движение. Она кашлянула, и Губерт Редер снова оборачивается, смотрит на нее. Она хочет что-то сказать, но она как зачарована, она только указывает судорожным движением на письмо - а сама не думает уже ни о письме, ни об адресате... Мужчина подымает руку, он поворачивает выключатель возле двери, и комната погружается в темноту. Ей хочется крикнуть, здесь так темно, она стоит за столом, она его не видит, только оба окна, слева, наискосок от нее, выступают серыми пятнами из темноты. Она его не слышит, он всегда ходит так тихо, ах, уж шел бы поскорей сюда! Тихо, тихо, ни звука, ни вздоха... "Если бы я могла крикнуть, но я даже вздохнуть не могу!" И вот она чувствует его руку у себя на груди. Бабочка не опускается легче на цветок, но она, содрогнувшись всем телом, отшатывается от него... Рука тянется за уклоняющимся телом, холодом ложится на грудь... Она уже не уклоняется, дрожь тоже прошла... Холод проникает сквозь легкую ткань летнего платья, холод проникает сквозь кожу, проникает до самого сердца... Страха уже нет, она уже не чувствует руку, только все глубже проникающий холод... А холод - покой... Она не слышит ни звука, ей хотелось бы подумать, хотелось бы убедить себя: ведь это же Губерт, омерзительный, глупый шут... Но ничего не получается. Все уходит, в голове мелькают отдельные картинки из той книги о браке, на мгновение она видит страницы, словно при ярком свете лампы, угловатые буквы - и ничего уже нет... Теперь она слышит песенку, совсем явственно долетает до нее снизу: "Гоп, девочка, гоп, прыгай выше, слышишь..." На минуту она догадывается, что это отец, которому наскучило ждать. Он завел граммофон: "На чулке дыра, гоп-ля, гоп-ля-ля..." Но вот песенка затихла, затихла, будто потерялась в холоде, который все глубже пронизывает сердце. Восприятие внешнего мира притупляется, она чувствует только руку... а теперь чувствует другую руку... Пальцы осторожным прикосновением нащупывают затылок, пробираются под волосы... Вот вся рука скользнула вокруг ее шеи. Большой палец слегка надавливает на горло, а на сердце вся тяжелее давит другая рука... Она делает быстрое движение головой, чтобы сбросить руку с шеи - напрасно, большой палец крепче надавливает на... "Да ведь это же лакей Губерт - не собирается же он меня задушить..." Она тяжело дышит. В висках стучит - кровь. Голова слегка кружится... "Губерт!" - хочет она крикнуть... И вдруг она на свободе - ловя воздух, тупо глядит она в темноту, которая внезапно осветилась. У выключателя стоит лакей Губерт, безукоризненный, серый, ни один волосок у него на голове не выбился... "Гоп-ля, гоп-ля-ля..." - опять доносится снизу. - Премного благодарен, барышня, - сказал Редер так спокойно, словно она дала ему на чай. - Письмо будет доставлено в лучшем виде. Оно уже опять у него в руке, верно, взял в темноте со стола. На дорожке перед домом раздается голос матери, а теперь голос господина фон Штудмана. - Сейчас кушать будут, барышня, - говорит лакей Редер, и вот он уже выскользнул из комнаты. Она оглядывается. Это ее комната, ничто не изменилось. И лакей Редер был прежний, не изменившийся, чудной, и она тоже не изменилась. С некоторым усилием, словно жизнь еще не вполне вернулась к ней, идет она к зеркалу и рассматривает свою шею. Но ярко-красной полосы, которую она ожидала увидеть, нет. Никакой, даже малейшей красноты. Он чуть прикоснулся к ней, а может, и совсем не касался. Может быть, это все ее фантазия. Он сумасшедший, омерзительный; пусть пройдет некоторое время, - а то, чего доброго, он догадается, что это ее желание, - и она упросит папу с мамой взять другого лакея... Вдруг (она уже успела умыться) на нее нападает чувство безграничного отчаяния, словно все потеряно, словно она поставила на карту жизнь и проиграла ее... Она видит своего лейтенанта Фрица, вдруг воспылавшего к ней и уже снова охладевшего, почти грубого... Она слышит, как Армгард шепчет матери, что Губерт выродок, и вдруг ее пронизывает мысль, - может, Губерт точно так же положил руку на грудь дебелой Армгард, точно так же на шею, потому Армгард и ненавидит его... С почти равнодушным любопытством рассматривает себя Виолета в зеркало. Она глядит на свои белые руки, на шею, она оттягивает вырез на груди. На коже должны проступить пятна, порча, она кажется себе оскверненной (та же рука, что трогала Армгард...). Но кожа белая и молодая... - Вайо, ужинать! - зовет снизу мать. Виолета отряхнулась от мучительных мыслей, как собака отряхивается от воды. "Верно, мужчины все такие, - подумала она. - Все немножко противные, не надо об этом думать". Она сбежала с лестницы, напевая: "Гоп-ля, гоп-ля-ля! слышишь, ногу выше!" 11. РОТМИСТР ЗАЩИЩАЕТСЯ Выяснилось, что фрау Эва с господином фон Штудманом уже поужинали в замке у стариков Тешовых. Оскорбленный в лучших своих чувствах, ротмистр сидел с дочерью за столом, а те, кого он дожидался с таким стоическим самоотвержением, сидели в это время в соседней комнате и тихонько беседовали. Дверь была открыта, ротмистр достаточно громко ворчал и брюзжал, изрекал сентенции о точности и внимательности к другим и то и дело напускался на дочь, которая уверяла, будто у нее совсем нет аппетита. Лакей Редер с салфеткой под мышкой стоял у двери, и только он один не раздражал ротмистра: он безошибочно угадывал, какое блюдо угодно ротмистру, моментально наполнял ему стакан пивом. - Штудман, дорогой! - громко крикнул ротмистр, наконец определенно уловив запах табака, - сделай мне одно-единственное одолжение и не кури, хотя бы пока я ем! - Прости, Ахим, это я курю! - крикнула из соседней комнаты жена. - Тем хуже! - проворчал ротмистр. Наконец он решительно встал и пошел к ним обоим. - Покушал с аппетитом? - спросила жена. - Миленький вопрос! Я же целый час тебя зря прождал. - Он стоял перед шкафчиком с ликерами, очень раздраженный, и наливал себе вторую рюмку водки. - Послушай-ка, Эва, - сказал он затем воинственным тоном. - Штудману завтра в четыре часа вставать надо. Лучше бы ты отпустила его спать, вместо того чтобы сюда тащить! Или, может, вы снова-здорово заведете разговор об этих дурацких гусях? - Виолета! - крикнула фрау Эва. - Иди, скажи нам спокойной ночи. Ложись спать, скоро десять. Губерт, заприте двери и можете идти... И когда они остались втроем, она обратилась к мужу: - Ну, а теперь мы снова заведем разговор об этих дурацких гусях. Тебе вообще следует поблагодарить твоего друга фон Штудмана: не будь его, нам и разговаривать не пришлось бы, а просто укладываться и уезжать. С Нейлоэ было бы кончено. Голос фрау фон Праквиц звучал резче, чем обычно в ее разговорах с мужем. Шесть часов борьбы с плаксивой матерью и хитрым отцом истощили ее терпение. - Замечательно! - воскликнул ротмистр. - Я должен благодарить за то, что мне разрешено остаться в Нейлоэ! Подумаешь, очень мне Нейлоэ нужно! Я где угодно найду себе место, лучше чем здесь. - И без всякого перехода: - Вы не знаете, что делается на свете! Армии опять нужны офицеры! - Поговорим спокойно! - попросил Штудман, с тревогой следивший за надвигающейся бурей. - Ты, конечно, прав, Праквиц, военная служба как раз то, что тебе нужно, но в армии, сведенной до ста тысяч... - Так! - гневно воскликнул ротмистр. - Ты, видно, уж считаешь себя более опытным в сельском хозяйстве, чем я?! - Если тебе не нужно Нейлоэ, - гневно сказала фрау фон Праквиц, - то наше предложение должно прийтись тебе по вкусу: уезжай недели на две! - Прошу тебя, Праквиц!.. - умолял господин фон Штудман. - Сударыня!.. - Чтобы я уехал! - крикнул ротмистр. - Ни за что на свете! Я остаюсь. И он порывисто сел в кресло, словно эти двое могли оспаривать даже его право сидеть здесь в кресле. Он глядел на них в упор, мрачно сверкая глазами. - К сожалению, факт тот, - тихо сказал господин фон Штудман, - что и тесть и теща, оба в данный момент в большом на тебя гневе. Твоя теща сама не знает, чего хочет, а твой тесть хочет только одного: разорвать договор об аренде. - Ну и пускай ко всем чертям разрывает! - крикнул ротмистр. - Другого такого дурака, как я, чтоб три тысячи центнеров ржи давал, не найдется... Дурак я! - А так как в наше время невозможно жить с семьей на пенсию ротмистра... - Как так невозможно? Тысячи живут! - ...и так как аренда представляет известную материальную базу... - ...только сегодня утром ты утверждал обратное... - ...если, конечно, владелец не вставляет палки в колеса... - ...а твой папаша только это и делает, милая Эва... - ...вот твоя жена и согласилась ближайшие несколько недель похозяйничать одна, а ты на некоторое время уедешь, пока родители твоей жены немного успокоятся, чтобы опять можно было с ними разговаривать. - Так, она согласилась, - горько рассмеялся ротмистр. - Не спросив меня. Да и к чему? Мною просто распоряжаются. Мило. Очень мило. Может быть, разрешите, по крайней мере, узнать, куда мне отправляться? - У меня мелькнула мысль... - начал фон Штудман и взялся за карман. - Нет, господин фон Штудман, не надо, - прервала его фрау фон Праквиц. - Раз он против, так нечего об этом и разговаривать. Милый мой Ахим, - решительно сказала она и сердито посмотрела на него своими красивыми, несколько выпуклыми глазами, - если ты не хочешь понять, что господин фон Штудман и я только ради тебя в течение шести часов разговаривали с родителями, тогда все слова напрасны. У кого вечные неприятности с папой? Кто стрелял в гусей? Ведь ты же! В конце концов дело идет о твоей будущности! Мы с Виолетой можем остаться в Нейлоэ, мы никому не мешаем, у нас с родителями неприятностей не бывает... - Пожалуйста, - воскликнул ротмистр, - если я всему помехой, я могу сейчас же уехать! Пожалуйста, куда прикажешь, Штудман? Он был смертельно оскорблен. - Н-да... - робко сказал Штудман, потер нос и задумчиво посмотрел на обиженного друга. - Мне тут пришла одна мысль... Это была моя мысль. Ротмистр мрачно смотрел на него, однако не говорил ни слова. Обер-лейтенант полез в карман и достал письмо. - Помнишь этого потешного субъекта, тайного советника Шрека, который так тебя насмешил, Праквиц... Ротмистру, по-видимому, было не до смеха. - Он мне раза два писал по поводу иска к семье барона, помнишь, Праквиц... Ротмистр ничем не показал, что помнит. - Ну, я, разумеется, все отклонил, ты ведь знаешь мою точку зрения. Знал ли ее ротмистр или нет - он мрачно молчал. Штудман продолжал веселее, он помахал письмом: - И вот тут у меня последнее, полученное третьего дня послание тайного советника Шрека... Он, кажется, и впрямь оригинал, с поразительно неожиданными симпатиями и антипатиями. Ты рассказывал мне, как он ненавидит этого своего пациента барона Бергена. Ну, а мне он, кажется, раскрыл свое сердце, это тоже очень смешно, когда подумаешь, что он меня никогда не видал, только знает, что я в пьяном виде скатился в гостинице с лестницы... И вот в этом письме он делает мне новое предложение, от себя лично, к барону фон Бергену оно не имеет никакого отношения... Господин фон Штудман опять задумался. Задумчиво смотрит он на письмо, затем на необычно молчаливого друга, затем быстро на затихшую фрау Эву. Фрау Эва ободряюще кивает ему головой. Собственно, она даже не кивает, скорее, просто опускает веки, что должно означать "да". Штудман опять взглядывает на своего друга, уж не заметил ли он этот знак. Но Праквиц тихо и молча стоит у окна... - Н-да... - снова отваживается фон Штудман. - Это, конечно, только моя мысль, мое предложение... Господин тайный советник Шрек думает пригласить к себе в санаторий коммерческого директора. Там дела порядочно, свыше двухсот пациентов, около семидесяти служащих, огромный парк, небольшое хозяйство... Ну, сам понимаешь, Праквиц, дело там найдется... И, как уже сказано, господин тайный советник Шрек подумал обо мне. Штудман дружелюбно смотрит на своего друга, но друг не смотрит на него. Вместо этого он наливает рюмку водки и пьет. Затем наливает вторую рюмку, но пока не пьет. Фрау Эва ерзает в кресле и покашливает, но ничего не говорит - и по поводу водки тоже ничего. - Конечно, господин тайный советник Шрек не собирается приглашать меня вслепую, так далеко не заходят даже его симпатии, - продолжает Штудман. - Он предлагает мне сначала приехать к нему погостить на несколько недель, а чтобы я не чувствовал себя это время не у дел, он трогательно жалуется на нашествие кроликов, которые опустошают у него парк и поля, ну, прямо Австралия. Он хочет, чтобы я занялся охотой на них с хорьком, сетями и ружьем. Он, кажется, очень практичный человек, этот старик... Снова Штудман дружелюбно смотрит на друга. Ротмистр отвечает мрачным взглядом, не говоря ни слова опрокидывает он вторую рюмку водки и наливает третью. Фрау фон Праквиц тихонько барабанит по ручке кресла, но тоже молчит. Вся тяжесть разговора лежит на обер-лейтенанте и все сильней гнетет его. - Ведь ты, Праквиц, такой страстный охотник и блестящий стрелок, - снова начинает Штудман. - И мы подумали - я подумал, что тебе очень полезно немножко развлечься. Ты только представь себе, покой, хороший стол в санатории. И потом целый день на воздухе, там, должно быть, кроликов расплодилось видимо-невидимо... - Господин фон Штудман с воодушевлением помахал письмом. - А я в данный момент работаю здесь, и, пожалуй, при тех отношениях, что сложились у тебя с тестем, мне пока отсюда уезжать не следует... Шреку, видишь ли, нужна крепкая, деловая рука... Вот я и подумал, не поехать ли тебе туда в качестве моего представителя? Я уже сказал - покой, никаких неприятностей, а что ты будешь горячо рекомендовать меня на пост директора, в этом я, слава богу, нисколько не сомневаюсь... - Господин Штудман попробовал засмеяться, но попытка не очень-то удалась. - Ну, скажи же что-нибудь, Праквиц, - взывает он с несколько деланной веселостью, - чего ты насупился, чего такой мрачный! Твой тесть постепенно успокоится... - Очень тонко придумано, - говорит ротмистр мрачно. - Замечательно хитро подстроено... - Что ты, Праквиц! - в испуге бормочет Штудман. - Что с тобой случилось! - Я так и чувствовала... - шепчет фрау Эва, откидывается на спинку кресла и предусмотрительно закрывает ладонями уши. И действительно, после долгого молчания ротмистр вопит особенно оглушительно. - Нет, это не пройдет! - кричит он и угрожающе поднимает тонкий дрожащий длинный палец. Он бледен как полотно и дрожит всем телом. - Вы хотите сделать из меня сумасшедшего! Засадить в дом умалишенных! Да, очень хитро, очень здорово! - Праквиц! - в отчаянии кричит Штудман. - Заклинаю тебя! Как можешь ты думать!.. Вот, прочитай письмо тайного советника Шрека, написано его рукой... Ротмистр отталкивает и письмо, и руку, и друга. - Тонко придумано, но - благодарю вас! Я вас насквозь вижу! Письмо специально заказано - сговорились с тестем! Меня выставляют, со мной собираются разводиться - заместитель найден, так, Эва?! Я - сумасшедший! Теперь я все понимаю. Болтовню о договоре сегодня утром - да, может, это еще не настоящий договор был? Может быть, он тоже подменен, как письмо? Только, чтобы разозлить меня! Потом гуси - верно, вы сами их сюда и заманили. Ружье - как это так ружье оказалось заряженным? Я разрядил его, когда ставил в шкаф! Все подстроено, а теперь, когда я попался к вам в сети, когда и вправду выстрелил, сам того не желая... клянусь, сам того не желая... теперь меня хотят сделать сумасшедшим! Упрятать в дом умалишенных! Взять под опеку, посадить в камеру для буйных... Казалось, он подавлен горем. Но опять уже напала на него ярость. - Я не согласен! Я ни шагу не сделаю из Нейлоэ! Я остаюсь здесь! Что хотите делайте! Но, может быть, служители из сумасшедшего дома уже тут, со смирительной рубашкой... Он вспомнил одну фамилию, словно луч с неба сверкнула она в его мозгу. - Где господин Тюрке? Где служитель Тюрке? Он бросился к двери. В маленькой передней все было тихо и спокойно. - Их могли спрятать, - пробормотал он. - Господин Тюрке, выходите, я ведь знаю, что вы тут! - крикнул он в темноту. - Ну, теперь довольно! - рассердилась фрау Эва. - Незачем поднимать на ноги всю прислугу, раз ты пьян! Ты просто пьян! Он не выносит водки, когда взволнован. Он впадает в бешенство, - шепнула она Штудману. - Сумасшедший, - причитал ротмистр. Он стоял у окна, прижавшись головой к стеклу. - Предан собственной женой и другом! Взят под опеку! Упрятан! - Ступайте лучше, - шепнула Эва господину фон Штудману, который во что бы то ни стало хотел урезонить своего друга, все толком объяснить ему. - Его просто надо уложить в постель. Утром он сам будет жалеть. Раз уже было так - знаете, та история с господином фон Трухзесом, которая так рассердила отца... - Я не уеду! - крикнул ротмистр в новом припадке бешенства и ударил по оконному стеклу. Стекло разбилось. - Ай, - вскрикнул ротмистр и протянул жене окровавленную руку. - Я порезался. Кровь идет... Она чуть не рассмеялась при виде его изменившегося жалкого лица. - Пойдем наверх, Ахим, я перевяжу. Ложись сейчас же в постель. Тебе надо выспаться. - Кровь идет... - жалобно прошептал он и оперся на ее руку. Этот человек, трижды раненный во время войны, побледнел при виде кровоточащей царапины не больше двух сантиметров у себя на руке. Господин фон Штудман действительно счел за лучшее удалиться. Не женщина нуждалась здесь в опоре. В последнем приступе непреклонной решимости ротмистр метнул ему вслед: - Я не уеду - ни за что! Ротмистр фон Праквиц все же уехал, и в этом не было никакого чуда; собственно, это было вполне понятно - он уехал на следующее же утро, и даже в превосходном настроении, и именно к господину тайному советнику Шреку, уехал с тремя ружьями в чехлах и лейкопластырем на правой руке. Утром ротмистр чуть ли не с радостью, при первом же ласковом слове жены, согласился на то, против чего с таким криком - "Сошел с ума! Дом умалишенных!" - протестовал вчера. И не только потому, что был пьян накануне, и не только потому, что не хотел попадаться на глаза другу, перед которым он так распустился. Нет, он совершенно искренно радовался перемене: поездка, охота и никаких денежных забот... Не последнюю роль сыграл также аристократический санаторий, место отдыха знати - барон, а не взопревший тесть. - Следи, чтобы деньги посылались в срок и столько, чтобы хватало, - озабоченно сказал он жене. - Мне не хочется срамиться... Фрау Эва обещала. - Я, пожалуй, зайду в Берлине к портному, - задумчиво заметил ротмистр. - Мой охотничий костюм несколько пообносился... Ты не возражаешь, Эва? Фрау Эва не возражала. - Постарайтесь со всем здесь справиться. Это ваше желание, чтобы я уехал, не забудь этого! Пожалуйста, чтобы не было жалоб, если что не будет ладиться. Я в поездке не заинтересован. Стрелять кроликов я могу и здесь! - Со Штудманом проститься не хочешь, Ахим? - Ну конечно! Если ты считаешь нужным. Дай мне сперва уложиться. И ружья еще надо почистить. Во всяком случае, поклонись ему от меня, если я его не увижу. Он теперь, вероятно, чуть что, будет за советом к твоему папаше обращаться. Он ведь озимых от яровых не отличит! Ну и натвори