развалится. Буду и дальше делать все, что могу. Не так уж теперь много, пыла уже нет, любви нет, только долг остался. Но я всегда изо всех сил старалась выполнить свой долг. Серьезно упрекнуть себя мне не в чем за все эти годы..." Она опять внимательно посмотрела на себя в зеркало. Выражение лица напряженное, кожа вокруг глаз тонкая, изрезана морщинками, сухая. Она решительно берет баночку с кремом и натирает лицо. Осторожно кончиками пальцев массируя кожу, думает: "Не все еще для меня кончено. Я в цвете лет. Если не буду распускаться, если буду меньше есть, я легко могу сбавить пятнадцать или двадцать фунтов - тогда фигура будет как раз в норме..." Пять минут спустя фрау Эва фон Праквиц уже сидит в конторе у господина фон Штудмана. Фон Штудман и не подозревает, что на душе у хозяйки поместья. Фрау Эве, которая четверть часа назад поняла, что не любит больше мужа, которая решила во что бы то ни стало выполнить свой долг, но которая все же допускает для себя возможность личного счастья, - фрау Эве приходится выслушать длинный, обстоятельный доклад о том, каким образом фон Штудман надеется достать деньги и в срок уплатить за аренду. "Старый гувернер!" - думает она, но думает ласково. Фрау Эва уже не молоденькая девушка, она знает мужчин (ибо если "по-настоящему" знаешь одного мужчину, знаешь всех мужчин), она знает, что мужчины поразительно недогадливы. Женщина может изнывать рядом с ними, тоскуя по ласке, а они будут долго и обстоятельно доказывать ей, что им нужен новый костюм, почему им нужен новый костюм, какого цвета должен быть новый костюм... И потом вдруг спросят удивленно и даже чуточку обиженно: "Да ты вообще-то слушаешь? Что с тобой? Тебе нездоровится? У тебя такой странный вид!" Фрау Эва положила ногу на ногу. Юбки носят теперь короткие, поэтому во время штудманского доклада она может любоваться своими ногами. Она находит, что ноги у нее еще очень красивые; если худеть, то хорошо бы похудеть в бедрах и сзади, но худеешь всегда там, где это менее всего желательно. Подобные мысли имеют, по-видимому, магнетическую силу: вдруг они оба замечают, что замолчали. - Так как же вы говорите, господин фон Штудман? - спрашивает фрау Эва и смеется. - Простите, мои мысли были далеко. Она, насколько возможно, натягивает юбку на ноги. Штудман охотно прощает ее, так как его мысли тоже отклонились в сторону. Он с жаром снова принимается за доклад. Выясняется, что во Франкфурте-на-Одере живет сумасшедший человек, он готов завтра же предоставить всю сумму, требуемую за аренду, новенькими бумажками, если контора поместья Нейлоэ обяжется поставить ему в декабре тысячу центнеров ржи. Фрау фон Праквиц поражена: - Но это же сумасшедший! Ведь завтра он получит на эти деньги три тысячи центнеров! В первую минуту он тоже так подумал, признается Штудман. Но дело в том, что этот человек, - он богатый рыботорговец, - завтра или через неделю, все равно, обменяет эти три тысячи центнеров ржи только на бумажные деньги. А теперь все избегают бумажных денег, стараются вложить их в товар, ценность которого не падает, верно поэтому он и подумал о ржи. - Но почем он знает, что в декабре не будет то же самое? - воскликнула фрау фон Праквиц. - Этого он, разумеется, знать не может. Он надеется, предполагает, спекулирует на этом. В Берлине недавно было совещание, ждут введения твердой валюты. Ведь не может же марка падать вечно. Спор идет о том, что положить в основу: золото или хлеб. Он, верно, думает, что в декабре будут новые деньги. - А для нас что-нибудь от этого изменится? - Насколько я понимаю, нет. Нам так или иначе надо будет поставить тысячу центнеров ржи. - Тогда так и сделаем! - сказала фрау фон Праквиц. - Более благоприятной возможности снять эту тяжесть с плеч у нас все равно нет. - Может быть, все-таки спросить раньше Праквица? - предложил Штудман. - Хорошо! Если вам хочется. Только - зачем? Ведь вам даны все полномочия. Удивительный народ женщины. В эту минуту о ногах и речи не было, говорили о деле, об аренде, о твердой валюте и все же: как только фрау Эва поставила под сомнение, стоит ли обращаться к мужу, снова в трезвый разговор прокралось что-то смутное, недоговоренное. Звучало чуточку так, словно речь шла об умирающем, если уж говорить откровенно. Фон Штудман сказал шепотом: - Да, конечно! Только дело в том, что вы оба принимаете на себя обязательство поставить рожь в декабре. Она не поняла: - Ну и что же? - В декабре! Вы обязаны, при любых обстоятельствах, поставить в декабре. Тысячу центнеров ржи. При любых обстоятельствах, через два месяца. Фрау фон Праквиц, перед тем как закурить, постучала сигаретой по крышке портсигара. Между бровями у нее залегла морщинка. Потом она поудобнее положила ногу на ногу, однако совершенно бессознательно. И Штудман тоже этого не заметил. - Понимаете, сударыня, - заявил Штудман после некоторого молчания. - Это будет личное обязательство, взятое на себя супругами фон Праквиц, не конторой имения Нейлоэ. Вы должны будете поставить тысячу центнеров ржи, даже если... словом, где бы вы ни были... Опять молчание, длительное молчание. Затем фрау фон Праквиц встрепенулась и сказала с живостью: - Заключайте сделку, господин фон Штудман. Заключайте, ни с чем не считаясь. - Она сидела, закрыв глаза, красивая, полная белотелая женщина, она ушла в себя. Она была похожа на кошку; на кошку, которая нежится; на кошку, которая охотится за мышкой. Она добавила улыбаясь: - Если мы до декабря лишимся аренды, отец не оставит меня. Тогда я возьму аренду на себя и поставлю требуемую тысячу центнеров... Штудман словно окаменел. Невероятная весть коснулась его слуха - ах, эти женщины! Фрау фон Праквиц улыбается. Она улыбается не Штудману, а чему-то воображаемому между печью и полкой с узаконениями. Она протягивает ему руку и говорит: - И я надеюсь, что вы тоже не оставите меня, господин фон Штудман? Штудман, потеряв всякое самообладание, не спускает глаз с руки. Полная, очень белая женская рука, пожалуй, колец излишне много. У него такое ощущение, будто его ударили по голове. Что она сказала? Не может быть, этого она не могла иметь в виду. Он осел... - Осел! - говорит она глубоким, сочным, теплым голосом. На минуту рука касается его губ. Он чувствует, какая она свежая и мягкая, он ощущает аромат, нет, не только духов, аромат чего-то живого, цветущего, чего-то манящего и обещающего. Он подымает голову, он весь красный. Это надо обдумать, положение трудное, Праквиц как-никак его давний друг... Он встречается с ней взглядом, она смотрит на него со смешанным выражением превосходства, насмешки и нежности... - Милая фрау фон Праквиц... - лепечет он в смущении. - Да, верно, - смеется она, - я все собираюсь вас спросить, как вас, собственно, зовут по имени? - По имени? Видите ли, дело в том... Я не люблю своего имени... Меня, видите ли, зовут Этцель... - Этцель? Этцель? Ведь это же?.. - Совершенно правильно, - торопливо поясняет он. - Аттила или Этцель, вождь гуннов, который со своими монгольскими ордами ворвался в Европу, грабя и разоряя все вокруг. Около четырехсот пятидесятого года после рождества Христова - Каталаунская битва. "Дикость была ему столь же свойственна, как величие и суровость". Но, как я уже сказал, я не люблю своего имени. Это семейная традиция. - Нет, Этцель совершенно невозможно, ведь папа назвал Аттилой своего гусака. А как звали вас друзья? Праквиц всегда говорит просто Штудман. - Так же и все остальные. - Он вздыхает. - Я, верно, не подхожу для фамильярного обхождения. - И чуть покраснев: - Иногда меня называли еще "нянькой". А в полку прозвали "мамочкой". Штудман, нянька, мамочка... Она сердито качает головой. - Вы действительно невозможный человек, господин фон Штудман, нет, надо придумать что-нибудь другое... Штудман на седьмом небе. - Но, милая фрау Эва! Неужели вы серьезно? Я ведь такой скучный человек, педант, мямля - а вы... - Тихо, - останавливает она его и качает головой. - Подождите! Не забудьте, господин фон Штудман, я пока спросила вас только о вашем имени... ни о чем больше. - Она делает паузу. Подпирает голову рукой, тихо позвякивают браслеты. Она вздыхает. Зевает самым очаровательным образом. Настоящая кошечка, умывается, потягивается, делает все что угодно, только не смотрит на воробья, которого сейчас сцапает. - А тут еще машина... - Какая машина? - Он опять выбит из колеи. Для трезво мыслящего человека ее сегодняшние переходы слишком неожиданны. Она указывает пальцем на окно, но на улице не стоит никакой машины. И все-таки он ее понял. - Ах, вот оно что, та машина! В чем же дело? Теперь она говорит холодным, деревянным голосом: - Он ее купил. - Да ну? - Штудман задумался. - Дорогая? - Семнадцать тысяч. Штудман в отчаянии разводит руками. - Совершенно невозможно, - шепчет он затем. - А в рассрочку? - И в рассрочку. - Послушайте, господин фон Штудман, - говорит она, несколько оживляясь, но все тем же холодным, немного злым тоном. - Поезжайте завтра во что бы то ни стало во Франкфурт и достаньте деньги за аренду, и только. - Слушаюсь. - Что бы вам ни говорили, вы поедете и привезете только эти деньги. Решено? - Совершенно твердо! - Завтра вечером вы передадите Праквицу деньги для уплаты за аренду. Понимаете, Праквиц должен сам отдать деньги моему отцу. Вы понимаете?.. - Слушаюсь. - Постойте. Праквиц наметил на послезавтра небольшую поездку. Ну, это не наше дело. Он может передать деньги завтра же вечером. Вы меня понимаете? - Не совсем, но... - Хорошо, хорошо. Если вы в точности выполните то, что я говорю... Праквиц своевременно получит деньги для уплаты за аренду, этого достаточно. Может быть, вы возьмете с него расписку? - Если вам угодно, - нерешительно соглашается Штудман. - Обычно мы с Праквицем не... - Ну, разумеется, обычно нет. А теперь да! - выразительно говорит фрау Эва. Она встает. Подает ему руку. Она снова помещица, хозяйка Нейлоэ. - Итак, до свидания, господин фон Штудман. Я увижу вас, верно, только по возвращении из Франкфурта. Желаю удачи. - Премного благодарен, - говорит Штудман. Он с безнадежностью смотрит ей вслед. Надо бы все окончательно выяснить, обо всем договориться, а тут ничего! Этцель и поцелуй руки! Так ведь подобные вещи не делаются! Покачав головой, Штудман принимается составлять объявление: "Требуются люди для уборки картофеля..." На улице веет сентябрьский ветер. Он срывает вялые листья, уносит их. "Вот и осень пришла, и зима уже не за горами", - нашептывает фрау Эве какой-то внутренний голос. Но она подтягивается. От ветра платье липнет к телу, она ощущает свежую прохладу, она идет навстречу ветру. Нет, осень пришла не для всего, она пришла только для того, что созрело для смерти... Фрау Эва чувствует себя еще молодой. Она идет навстречу ветру. Она подготовила испытание, своего рода суд, она вмешивается в дела судьбы! Заплатит господин фон Праквиц за аренду? Заплатит или нет? Теперь все дело в этом. 12. ПАГЕЛЬ ВСТРЕЧАЕТ МЕЙЕРА В ЛЕСУ В спокойном, хорошем настроении идет Пагель к лесу, в лес, следом за жандармами - ловить арестантов. Уже давно не во власти таких людей, как ротмистр фон Праквиц, испортить ему настроение. Что за ребенок этот мужчина, глупый, безрассудный ребенок! Вернулся домой в новенькой машине и первое, что сделал, показал молодому человеку, что он здесь хозяин! Молодого человека это не задевает, он охотно отправился в лес; его совсем не устраивает сидеть в конторе с таким "поильцем-кормильцем". Ему куда больше нравится в лесу! Ну и потешный же тип, его шеф. Накричал на подчиненного, когда тот в любой момент может поднять палец, показать на машину и спросить: "Ну - а как поживают мои две тысячи марок золотом?" Сделать это он бы, пожалуй, не сделал. Штудман уж позаботится, чтобы деньги не пропали и вернулись, когда надо будет, к хозяину. В свое время ротмистру было сказано: "Э, бросьте! Я вовсе не собираюсь требовать свои деньги обратно!" Тогда ротмистр покраснел и очень горячо стал говорить о "долге чести". С тех пор много воды утекло, многое изменилось, кое-какие письма написаны, кое-какие получены. Теперь отношение к деньгам иное, теперь, когда приходится платить из маленького ежемесячного жалованья, на которое ротмистр милостиво согласился ("хотя, собственно, еще ничего не сделано"), когда приходится платить из жалких карманных денег за почтовые марки, подметки, стирку, белые воротнички, сигареты, теперь небольшие взносы в рассрочку пришлись бы очень кстати. Но если только заикнуться об этом, ротмистр опять покраснеет и возмущенно крикнет: "Но, Пагель, милый человек, вы же знаете, как у меня именно сейчас туго с деньгами!" Несмотря на это, у подъезда стоит блестящая новенькая машина! Несмотря на это, тебя, словно глупого мальчишку, отсылают в лес. Ну, право же, потешный тип! Погруженный в такие мысли, Пагель все дальше углубляется в лес. Он понятия не имеет, куда направились жандармы. Он не был в конторе, когда это обсуждалось. Но если держаться картофельного поля, то уж, конечно, наткнешься на них! Пока что он идет все дальше и размышляет. Спокойный и довольный. Право же, не надо думать, что он сердится на ротмистра. Ни капельки! Люди такие, как есть. Глупые люди - прекрасный фон для Петры. Чем глупее они, тем резче выделяется на их фоне эта девушка. С чувством глубокой нежности и привязанности думает Вольфганг о своем Петере. Это чувство все крепнет. В нем не столько тоски и желания, сколько радости, с тех пор как он узнал от Минны, что скоро станет отцом. Странное это чувство. Ужасно долго, целую четверть года, ровно 94 дня ему ждать - раньше она не позволила вернуться к ней! А пока он думает о том, сколько всего уже пережито вместе, вспоминает одно, вспоминает другое. Хорошо! Но и смешно же! Когда он жил вместе с Петрой, то, собственно говоря, мало о ней думал, тогда все для него вертелось вокруг рулетки. С тех пор как он поселился в Нейлоэ, он в сущности больше живет у мадам Горшок. Смешно! Наступит ли в жизни такое время, когда ты почувствуешь, что, где твое тело, там и душа? Когда ощутишь, что сейчас ты так счастлив, как больше не будешь ни разу в жизни? Ощутишь в самый этот миг! Не так, чтобы только потом спохватиться, вот когда я был счастлив, вот когда мы были счастливы!.. Нет, не так! Смешно, но и опасно! Пагель задумчиво насвистывает. Минутку он соображает, благоприятствует ли свист поимке в лесу арестантов? Скроются ли они, услышав его свист, или же нападут на него, чтобы отнять деньги, одежду, пистолет?! На короткий миг всплывает лицо Марофке с трясущимися обвислыми щеками. Но потом он с задором думает: "Пусть только придут!" Он сжимает в кармане рукоятку пистолета и громче насвистывает. Да, смешно и опасно постоянно думать только о любимой, сравнивать ее со всеми остальными - и всегда к ее выгоде! Пагель уже который раз задает себе вопрос, верен ли действительности образ Петера, который он себе создал? Одни только розы, нет, это не годится! У нее тоже должны быть недостатки, и стоит лишь подумать, как он их легко находит. Вот хотя бы ее манера молчать, когда что-либо ей не нравится или раздражает ее. Он спрашивает, что с ней? Ровно ничего. Однако он отлично видит, что-то есть! Что-нибудь он не так сделал? Нет, ровно ничего! Можно четверть часа убеждать ее, можно дойти до сумасшествия, до исступления от ее вечного "ничего", "ровно ничего", а ведь по всему видно!.. Ну, хорошо, вот вам недостаток и выискался. Впрочем, от этого он ее отучит. Такая девушка, как Петер, вообще не должна иметь недостатков. Он, другое дело, у него столько недостатков, что не стоит даже пробовать исправиться... Погруженный в свои мысли, Пагель все дальше углублялся в лесную чащу. Давно уже миновав картофельное поле, он забирается в самую дальнюю, незнакомую часть леса. Арестантов не видно, и жандармов тоже не видно и не слышно. Все же он идет дальше, решив в душе не присоединяться к глупой облаве, а вместо того пройтись в свое удовольствие по лесу. "Облава действительно глупая", - думает Пагель с риском нанести оскорбление всемогущему жандармскому офицеру, если эта облава его выдумка. Леса и леса, все снова и снова дремучие чащи, заказники - сплошные заросли молоденьких сосенок, в полтора роста, в рост человека, на сотни моргенов густой ельник, такой темный, что среди бела дня не различишь собственной ладони - и в такой глуши думают отыскать пять человек, хитрых, на все готовых головорезов, чья хитрость сосредоточена на одном: не попасться никому на глаза! Чепуха! Чистейшая чепуха, только здесь в лесу понимаешь всю невыполнимость этой задачи. Не стоит обшаривать вместе с остальными колючие елки и можжевельник, лучше он будет продолжать свой путь в приятном одиночестве. Итак, он продолжает свой путь в приятном одиночестве, но на следующем же повороте говорит "Гоп-ля!", и вот он уже не один. Потому что навстречу ему идет какой-то коротышка в меховой куртке. Сказать "идет" не совсем правильно: коротышка выделывает какие-то трели, стаккато, только не голосом, а ногами. Вот он мрачно шагает прямехонько на Пагеля и вдруг ни с того ни с сего - гоп-ля, гоп-ля-ля - пошел выбивать ногами чечетку. - Окаянные корни! - ругается он что-то слишком громко и мрачно шагает прямо вперед. Но теперь уже корень ни при чем. За шаг от Пагеля человек остановился, да так внезапно, что чуть не упал, Вольфганг подхватил его как раз вовремя. - Гоп-ля, господин Мейер! - говорит он приветливо. - По-ихнему коньяк, а по-нашему водка. Мейер-губан смотрит на своего заместителя в Нейлоэ маленькими покрасневшими глазками. Внезапно они озаряются светом сознания: нахальная ухмылка растягивает рот. - Ах, это вы! - визгливо говорит он. - А я уже думал... Ладно, сам справлюсь, что-то ноги не слушаются... Не видали поблизости моей машины? - Что? - спрашивает Пагель, и у него возникает подозрение. - У вас теперь тоже есть машина, господин Мейер? Как вы сегодня попали с вашей машиной в наш лес? - Вы уже тоже "наш" лес говорите? - рассмеялся Мейер. - Видно, здесь все такую моду взяли! Лесничий говорит: мой лес, ротмистр говорит: мои леса, барыня гуляет по своему лесу, Вайо ходит выслеживать своего зверя, а тот, кому лес действительно принадлежит, - старик тайный советник, тот говорит просто: "полдесятка сосен". Мейер рассмеялся, и Пагель тоже рассмеялся из вежливости, однако присутствие этого светила по части сельского хозяйства как раз сегодня здесь, в лесу, все еще кажется ему подозрительным. - Где же вы оставили машину, господин Мейер? - спросил он. - Если бы я, болван, это помнил! - воскликнул Мейер и ударил себя ладонью по лбу. - Значит, там ее нет? - Пагель покачал головой. - Ну, тогда двинемся сюда. Мейер как будто не сомневается в том, что Вольфганг пойдет за ним, и это отчасти рассеивает сомнения Пагеля, заподозрившего в Мейере сообщника сбежавших арестантов. Теперь Мейер спокойно шагает рядом с Пагелем и держится довольно прямо. Он все время что-то бормочет, видно, доволен, что нашел слушателя. - Меня, видите ли, что-то ноги не слушаются! Вспрыснули с приятелем одно дельце; собственно, он мне не приятель, да думает, что приятель. Ну, чем бы дитя ни тешилось... А потом я вылез здесь, позабыл уже, как оно называется, где-то здесь, я еще набреду. У меня замечательная память на местность... - Правильно! - Теперь подымемся налево, по этой просеке. Как вас зовут, я тоже позабыл, в жизни со столькими людьми сталкиваешься, в последнее время особенно, ведь во всякую работу надо втянуться, но на имена у меня память хорошая, это и полковник говорит... - Что за полковник? Разве вы теперь на военной службе? Ясный, подозрительный, совершенно трезвый взгляд устремлен на Пагеля. "Он не так нализался, как представляется, - думает Пагель. - Надо быть начеку!" Но в следующее мгновение Мейер уже опять смеется, он готов к отпору. - А вы разве на военной службе? Так чего же вы хозяина "господин ротмистр" называете? Купил себе, стервец, шикарный автомобиль, видел сегодня во Франкфурте, как он гонял, когда испытывал машину. Помирать, так с шиком!.. Ну, а как наша милочка Вайо поживает? - Здесь вашей машины тоже как будто нет. - Чего гримасу скорчили, смехота да и только! Определенно тоже шиш с маслом получили. Все еще лейтенант на первом месте? Господи боже мой, что за девочка! Ух, верно, сладко такую любить. - И совсем другим тоном, с угрозой: - Ну, теперь шиш с маслом получит господин лейтенант, да, ему теперь солоно придется! Не мешает ему вымыться почище, его определенно пристрелят! - Вы, само собой, безумно ревнивы, господин Мейер? - любезно осведомляется Пагель. - Это вы, должно быть, из-за лейтенанта и кричали тогда ночью? Снятую вами копию письма я, между прочим, нашел в комплекте "Областных ведомостей". - А-а, ту дурацкую копию! Подумаешь, важность! Такими мелочами мы больше не занимаемся. Теперь большими делами заворачиваем! Н-да, в этом провинциальные юнцы вроде вас ничего не смыслят. Вам и не снилось, сколько я денег загребаю! - Да это же сразу видно, господин Мейер! - Правда? Вот - кольца, все настоящие, драгоценные камни. У меня знакомый есть, так он мне их за полцены уступает. Я же за все валютой плачу... Опять он сразу оборвал свою речь, опять тот же затаенный подозрительный взгляд исподлобья. Но Пагель пропустил мимо ушей это предательское слово, Пагель шел по другому следу. - А это не опасно, господин Мейер, при таких драгоценностях и деньгах разгуливать одному по лесу? Как бы чего не случилось. - Чего там, - презрительно ухмыляется Мейер. - Что со мной случится! Со мной никогда ничего не случается. В каких я только не бывал переделках, вам, братец вы мой, и во сне не приснится, и ничего не случилось. Здесь, - говорит он и несколько раз топает ногой о землю, - здесь, в этом самом лесу шел за мной следом человек, целые четверть часа, приставив пистолет мне к башке, - и хотел меня пристрелить. Ну и что - пристрелил? - Да, попали в переделку! - нервно смеется Пагель. - Просто не верится... Должно быть, он все-таки не всерьез... - Он-то? Нет, он всерьез! Штучка-то у него была заряжена, и только потому он меня не сразу чикнул, что хотел зайти подальше, в местечко поукромнее. Чтобы мой труп не так быстро нашли... От этих слов веет чем-то темным, жутким. Пагель исподтишка глядит на Мейера; может, все это и неправда, но этот недоросток уверен, что правда... угрожающе шевелит он губами... - Только он, собака, у меня не уйдет! Я натерпелся страху, а он в сто раз больше натерпится! Я ушел, а он не уйдет... - Знаете, господин Мейер, - холодно говорит Пагель, - если, не дай бог, найдут господина лейтенанта убитым, будьте спокойны, я не теряя ни минуты сообщу в полицию. Мейер оборачивается и мрачно смотрит на Пагеля. Но вдруг лицо его меняется, мясистые пухлые губы растягиваются в ухмылку, в совиных глазах насмешка: - Уж не думаете ли вы, что я такой дурак и буду в него стрелять? А если промахнусь, и он, собака, меня пристрелит? Хороша месть! Нет, приятель, Мейер не подкачает! Натерпится он, собака, у меня страху, я его затравлю, обесчещу, все ему в лицо плюнут - и тогда, когда не будет ему другого выхода, он сам себя прикончит, собака. Именно так - не иначе! Он торжествующе смотрит на Пагеля, дрожит от радости, хмеля как не бывало, пожалуй, алкоголь только сильней распалил его жажду мести, развязал ему язык, и он выложил то, что обычно держал про себя. Пагель смотрит на него. Он старается скрыть свое омерзение; он ясно чувствует, что за всей этой болтовней кроется многое, что не мешало бы разузнать. Надо действовать с умом, выведать все у него, у этого Мейера. Но молодость Вольфганга берет верх, отвращение молодости ко всему нездоровому, к пороку и преступлению. - Ну и сволочь же вы! - говорит он презрительно и поворачивается, чтобы уйти. - Ну, а если даже и сволочь? - вызывающе заявляет Мейер. - Вам-то что? Сам я себя сделал, что ли? Сами вы себя сделали, что ли? Хотел бы я посмотреть, на что бы вы были похожи, если бы вас вечно топтали ногами, ровно грязь какую, а со мной именно так и обращались. Вы ведь маменькин сынок, сразу видно, в гимназии учились и все такое прочее как полагается... Он немножко успокоился. - А вы думаете, в гимназии из свиньи порядочного человека делают? Многим как раз в грязи-то и нравится, - говорит Пагель. Мейер с минуту сердито смотрит на него, потом смеется: - Знаете что, стоит ли ссориться? Я так думаю: живешь мало, а в могиле лежишь долго, так надо постараться хоть немножко, но хорошо пожить. Ну, а для хорошей жизни нужны деньги, а всякой мрази честным трудом денег не нажить... - Вот вы и наживаете нечестным... Я только не понимаю, господин Мейер, чего вы так привязались к лейтенанту. Ну пустит он себе пулю в лоб, вы же на этом денег не заработаете? Хотя Пагель сказал это самым беспечным тоном, все же опять мелькнул подозрительный, быстрый взгляд. Но на этот раз Мейер не ответил. Он свернул на новую просеку и проворчал: - Черт меня побери, куда только проклятая машина запропастилась?! Определенно, я совсем спятил... На одном месте мы, что ли, кружим? Он опять сердито посмотрел на Пагеля и пробормотал: - Можете не провожать меня. Помощи от вас все равно никакой. - Я боюсь, как бы с вами чего не случилось, - вежливо сказал Пагель. - Дорогие кольца, много денег... - Со мной ничего не случится, я вам уже говорил. Кому здесь в лесу кольца нужны? - Арестантам! - спокойно отвечает Пагель и не сводит глаз с Мейера. Но Мейер не вздрогнул, по Мейеру ничего не заметно. - Арестантам? Каким таким арестантам? - Нашим, из нашей уборочной команды, - говорит Пагель, он уже убежден, что его подозрения ошибочны. (Но что же тогда делает Мейер-губан здесь в лесу?) Сегодня утром у нас из уборочной команды сбежало пять арестантов. - Черт меня побери! - вскрикивает Мейер, и страх его неподделен. - Они здесь, в лесу? Вы, приятель, шутите - вы же сами тут прогуливаетесь... - Какое там прогуливаюсь! - И Пагель вытаскивает наполовину пистолет из кармана. - Кроме того, я ищу жандармов. Их полсотни прочесывают сейчас весь лес. - Нечего сказать, удружили. - Мейер останавливается в полной растерянности. - Пять каторжников и пятьдесят жандармов - и я со своим драндулетом в этой каше! Как бы это в глаза не бросилось... Господин... приятель, через три минуты я во что бы то ни стало должен найти свою машину! Как же это называется? Вспомнил! Черный лог - знаете, где это? У Пагеля такое впечатление, будто Мейер все время помнил это название, только говорить не хотел. Да и сейчас еще Мейер глядит на него с недоверием. Но почему, собственно? Это такое же обозначение части леса, как и любое другое. - Я там еще не был, - говорит он. - Но на карте видел. Это у самого Бирнбаума, а мы идем по направлению к Нейлоэ. - Ну и болван же я! - Мейер ударяет себя кулаком по голове. - Ну так шагайте, приятель, как вас зовут-то? - Пагель. - Вы тоже глядите в оба, хотя здесь, на песке, дождевой червяк и тот след от машины найдет! Так далеко? А мы правильно идем? - Да, да, - успокаивает его Пагель. - Но почему вы вдруг так разволновались? Я думал, с вами ничего не случается! - Хотел бы я на вас посмотреть, приятель! Если у меня это дело сорвется!.. Будь я проклят! Мне, конечно, как всегда, не везет! Чертово винище!.. - Что сорвется? - А вам какое дело? - Хотелось бы знать. - Ну и спрашивайте у Умной Матильды в почтовом ящике вашей газеты! - Видите ли, еще далеко не известно, пойдем ли мы сейчас в Черный лог. Мейер остановился, с ненавистью глядит он в лицо Пагеля. Ух, стукнуть бы его! Но он одумался. - Что вам хотелось бы знать? - ворчливо спросил он. - Почему вы вдруг заторопились? Мейер подумал, буркнул: - Меня во Франкфурте дела дожидаются. - Они вас и пять минут тому назад дожидались, однако вы совсем не торопились. - А вам было бы приятно, если бы арестанты увели вашу новую машину? Даже если это не такой шикарный "хорх", как у ротмистра, а только "оппель". - Когда я о жандармах заговорил, вы тоже испугались! - Нет! - Испугались! - Ну так вот: у меня еще прав нет... Да и вообще я не люблю встречаться с полицией. - Из-за ваших дел? - Ну да! Что уж там! Я понемножку спекулирую. Пагель испытующе глядит на несуразного человечка. Возможно, это и так, но вернее, что и не так, - этот франт врет. - А зачем вы к нам в лес попали? - спрашивает он. Но Мейер хитер. Этого вопроса он давно ожидал. В душе он проклинает свою пьяную, мстительную болтовню о лейтенанте. Однако он уверен в победе, ведь Пагель не вздрогнул при упоминании о Черном логе - значит, Пагель ничего не знает. - Зачем я к вам в лес попал? - переспрашивает он. - Вам это, собственно, не надо бы знать... ну да ладно, только держите язык за зубами. Я привез вам вашего лесничего, вашего Книбуша. Дрыхнет, пьяный в стельку, у меня в машине. - Ведь лесничий поехал во Франкфурт на слушание дела? - Правильно! В точку попали! - Мейер выкарабкался. - Только теперь на самом деле идемте в Черный лог. Ваш лесничий был вызван в суд по делу Беймера, и ваш ротмистр, ведь он великий человек, хотел ему помочь, но затем великий человек сбежал, чтобы купить машину... - А слушание дела? - Не состоялось! За отсутствием истца! Беймер-то сегодня стрекача дал. Выходит, сегодня все стрекача дают. Я тоже стрекача дам. Сейчас же. Урра! А вот и автомобильный след. Что я вам говорил! Пройдемте еще несколько шагов, полюбуйтесь на вашего Книбуша, чтобы не думали, что я вру... - А почему вы в самый конец леса поехали, если собирались доставить Книбуша домой? И как вы потеряли машину? - Вы, приятель, не знаете, что значит нализаться! Верно, сами никогда вдрызг не напивались? В таком пьяном виде нельзя через деревню ехать - настолько пьяны мы все же не были. Вот и объехали кругом. Ну, а как мы сюда в лес попали, тут мне и понадобилось. Пришлось вылезти, Книбуш дрыхнет, я кое-как выбрался из машины в канаву, за куст, - верно, тоже заснул потом. Ну, а проснулся, - ничего не пойму. Пустился напрямик, тут на вас и наткнулся. Гоп-ля! Вот и моя машина! Ну конечно, у него машина далеко не такая шикарная, как у Праквица, самый обычный "оппель". Но в данный момент это менее всего интересует Пагеля. Это очень небольшой автомобиль с низкой посадкой. Все же та поза, в которой спит лесничий, очень неудобна - голова в лесу, ноги в машине. Пагелю хотелось бы задать господину Мейеру еще несколько вопросов, например, откуда он знает название "Черный лог". Но у Мейера на все найдется ответ, другое дело - скажет он правду или соврет, его ведь не разберешь, так переплелись в нем правда и вранье. В общем, должно быть, то, что он рассказывает, более или менее верно, а если и не совсем верно (ведь о таинственном лейтенанте Мейер умалчивает, а Пагель чувствует, что тот обязательно играет здесь какую-то роль), то вытягивать правду из него слишком долго. Прежде всего надо доставить лесничего домой и уложить его в постель. Семидесятилетнему старику совсем не полезно лежать в таком положении, лицо у него побагровело. - В машину его, в машину! - командует Пагель, так как Мейер выволакивает старика из машины. - Как в машину? Я уезжаю. Я спешу. Не в машину, а из машины! - А я говорю - в машину! Верно, это вы Книбуша напоили, теперь вы его и домой доставляйте. - И не подумаю! Я спешу. Да и в Нейлоэ показываться не хочу. - И незачем! Можете до самого лесничества лесом ехать. Никто вас не увидит. - А если меня по дороге сцапают? Или жандармы, или арестанты? Нет, я еду! - Господин Мейер, не делайте глупостей! - предостерегает Пагель. - Я вас не отпущу, скорей прострелю шины! Мейер в ярости смотрит на руку с револьвером. - Беритесь, что ли! - ворчит он. - А вашу игрушку спрячьте. У-ух, туда его, в угол! Э, все равно сейчас же свалится, как ни посади. Главное дело дверку закрыть. Не пойму, отчего это с Нейлоэ мне всегда не везет, - вдруг разозлился Мейер. - Что бы с Нейлоэ ни затеял, всегда сорвется. Но я свое возьму. Я вам, голубчики, еще боком выйду! - Уже, уже боком вышли, господин Мейер, да еще как! - говорит Пагель и, довольный, усаживается около Мейера. Его забавляет, что этот недоросток так злится из-за машины. - Я бы не советовал громко гудеть, в конце концов арестанты могут сообразить, что в машине удобнее всего добраться до Берлина. Так, теперь левее возьмите... Фу, черт, что это такое? Большая синяя с белым машина дает гудок на повороте, прямо перед их носом. - Ротмистров "хорх"! - шепчет Мейер и жмется к самым деревьям. Большая машина еще раз громко гудит и проносится мимо. - Ротмистр и прелестная Вайо! - ухмыляется Мейер, продолжая свой путь. - Ну, нас они не узнали. Я сейчас же закрыл лицо рукой. Видно, опять машину испытывают. Забавляйтесь себе на здоровье, скоро вашему великолепию конец. - Почему же, господин Мейер? - насмешливо спрашивает Пагель. - Вы думаете, ротмистр вылетит в трубу, раз вы у него больше не служите? Но Мейер не отвечает. Он шофер еще неопытный, неровная, песчаная лесная дорога требует от него сосредоточенности и внимания. Наконец они добираются до лесничества, выгружают лесничего, укладывают его в постель. Жена в большом кресле ворчит себе под нос, что мужа привезли домой в пьяном виде, что положили его не на ту постель, что не раздели... - Итак, господин Мейер! - говорит Пагель. Мейер уже сидит в автомобиле. Пагель внимательно смотрит ему в лицо, затем протягивает руку. - Итак, счастливого пути! Мейер смотрит на Пагеля, Мейер смотрит на протянутую руку. - Знаете что, приятель, - говорит он. - Вашего имени я так и не запомнил! Знаете что, я вам руки не подам, обойдется. Вы ведь считаете, что я свинья свиньей... Но не такая уж я свинья, чтобы сейчас пожать вашу руку. Ну, пока! Мейер с шумом захлопывает дверку. Пагель, ничего не понимая, смотрит на него. Мейер еще раз кивает из окна, и кажется, что кивает совсем другой Мейер, печальный, страдающий. Машина уезжает. Пагель минутку глядит ему вслед. "Жалкая свинья, - думает он. - Жалкая свинья". И Пагель считает, что оба слова подходят: и "жалкая" и "свинья". Затем он возвращается в имение, не зная, говорить ли, что говорить, кому говорить. Он еще будет над этим размышлять - не слишком ли долго? ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ПОТЕРЯННАЯ И ПОКИНУТАЯ 1. ШТУДМАН УЕЗЖАЕТ, ФРАУ ЭВА ОЧЕНЬ ОДИНОКА Забрезжило утро тридцатого сентября, унылое и мглистое, в Нейлоэ буйствовал ветер, все круша на своем пути. И не только ветер крушил Нейлоэ. В этот день развеялось многое: любовь, ненависть, предательство, ревность, корысть. Многое было развеяно - людей разметало, как осенние листья. А ведь еще не наступило первое октября, роковой день! Раньше всех проснулся господин фон Штудман, прозвенел будильник, было еще темно, ветер носился вокруг дома. Господин фон Штудман был из тех людей, которые просто и естественно выполняют задуманное: без сожаления расстался он с теплой постелью и окунулся в серое морозное утро. Сегодня задумано достать деньги на уплату аренды, и он их достанет, хотя и сдается ему, что пойдут они на другое. Штудман тщательно побрился. Перед поездкой в город он всегда брился дважды; теперь ему пришло в голову, что и в Нейлоэ можно бриться дважды, для фрау Эвы... Но он тотчас же отверг эту мысль. Не школьник он, не донжуан. И не павлин, распускающий хвост. Немного спустя Штудман был уже в конторе. На столе лежала записка: "Прошу перед отъездом разбудить меня, надо кое-что сказать вам. Пагель". Штудман удивленно пожал плечами. Что важного может сообщить Пагель? Осторожно приоткрыл он дверь из конторы в комнату Пагеля. В щель проникает свет лампы: Пагель лежит на боку и спокойно спит. Широкая прядь волос падает на лоб, касаясь закрытого века, каждый отдельный волос блестит на свету, как тончайшая золотая нить. Лицо ясное, будто улыбающееся. В памяти Штудмана неожиданно всплывает несколько слов - не стихи ли? - должно быть, отзвук школьных лет: "Для счастья родился, ничего не добился, умер как все". Штудман находит, что важное сообщение Пагеля не может быть важным. Он отмечает, что теперь только четыре и не вредно будет молодому человеку поспать еще часа полтора. Осторожно прикрывает он дверь конторы. Ему ведь надо во что бы то ни стало ехать утренним поездом во Франкфурт, так пожелала фрау Эва. Тут уж и самое важное сообщение ничего изменить не может, а может лишь помешать. В контору вошла Минна-монашка, сильно заспанная, одетая еще неряшливее, чем всегда. Как неаппетитно она подает кофе! У Штудмана, весьма чувствительного к аккуратной сервировке со времени службы в гостинице, так и вертится на языке крепкое словцо, но он вовремя его проглатывает. Кто разбирается в обстановке, тому ясно, что о выговоре скоро станет известно на кухне виллы и из кухни будет передано фрау фон Праквиц, а Штудману не хочется прибавлять забот фрау Эве. Слышно, как хрустит гравий под колесами экипажа: подъехал кучер Гартиг. Штудман отказывается от кофе и гренков. Он закуривает сигару, надевает плащ и выходит из дома. На дворе кучер Гартиг что-то кричит с козел жандарму, продрогшему и сердитому после бесплодного ночного бдения. Штудман здоровается и спрашивает, что нового. Нового ничего, караулили всю ночь, но толку не больше, чем от вчерашней облавы в лесу. Беглецов и след простыл. Все это ни к чему, надо было браться за дело совсем с другого конца. Озябший, раздраженный жандарм излагает свои соображения. - Слушайте, господин старший надзиратель, мне надо на вокзал, - прерывает его господин фон Штудман. - В конторе остался мой кофе. Не очень-то вкусный, но горячий. Не хотите ли? Только, пожалуйста, потихоньку, рядом спит молодой человек... Надзиратель благодарит и идет в контору. Экипаж с курящим Штудманом и молчаливым, всегда угрюмым Гартигом катит на вокзал. Уже четверть пятого. - Четверть пятого, - удивленно говорит фрау Эва и недоверчиво смотрит на маленький дорожный будильник, стоящий на ее ночном столике. Почудилось, что кто-то позвал ее - Вайо? Ахим? Она быстро приподнялась и машинально нажала кнопку настольной лампы. Сидит, опершись на подушку, и прислушивается. Тихо-тихо тикает маленький будильник, часы на браслете, лежащие рядом, как будто тикают быстрее, но и на них только четверть пятого. Воет ветер, и больше ни звука. Никто не зовет ее. Все спят, вокруг так тихо, вокруг покой. Фрау Эва чувствует себя необычайно бодрой, отдохнувшей. Она полна какой-то неясной радости, но что же она будет делать эти четыре часа до завтрака? С удивлением, почти с неудовольствием оглядывает она свою комнату и не находит ничего, что могло бы ее отвлечь, рассеять. С минуту она соображает, не встать ли, не взглянуть ли на Вайо, не она ли позвала ее во сне? Но в постели так тепло. И вообще, - Вайо уже взрослая девушка! Прошли те времена, когда фрау Эва каждую ночь, - да и могло ли быть иначе, - пять-шесть раз вставала с постели и на цыпочках прокрадывалась к своей малютке. Прекрасные, канувшие в вечность времена, простые обязанности, которые так охотно выполнялись, простые заботы, которые приносила с собой жизнь, потому что это жизнь... А не весь этот ненужный хлам, выдуманные заботы нынешнего дня, самая бесполезная вещь на свете. Мускулы у фрау Эвы напрягаются, напряженнее становится и лицо. Вдруг снова проснулось в ней то, что растворилось было в блаженной истоме отдохнувшего тела, - сознание, что ее дом рушится, семья распадается, что пол, на кото