скот родился на свет, чтобы испортить ему жизнь. Почему он не дал ему изжариться в огне начавшегося лесного пожара! Вот награда за добрые дела! В сущности ждать бессмысленно! Все уже ясно и решено! Вон отсюда - и точка! Зачем еще подвергаться оскорблениям! Лейтенант соображает, где в этом трактире находится уборная, - впрочем, не надо создавать неприятностей для своих. Надо уйти куда-нибудь подальше, куда-нибудь в лес, в чащу - нет, лучше всего туда, куда он обещал ей прийти. Ни забыто, ни прощено это ей не будет! - Прошу вас, господин лейтенант! Он с облегчением вздыхает! Может быть, это только передышка, какую дают обреченному на казнь, но все же передышка, возможность перевести дух, быть тем, чем ты был, верить в будущее. Он внимательно слушает, как Рихтер разъясняет ему, что с сегодняшнего утра всякая связь с рейхсвером прервана. Никого не пускают в казармы, никто не выходит из казарм. На улицах ни одного офицера, на телефонные звонки даются лишь уклончивые, ничего не значащие ответы... Ах, теперь видно, как ненадежна была вся подготовка! Горсточка людей, остатки официально распущенных дружин "фрейкорпса" [контрреволюционные военные организации, созданные германскими империалистами после 1918 г. для борьбы с революционно-демократическим движением; впоследствии были реорганизованы в Черный рейхсвер], да каких-нибудь две-три тысячи человек ополченцев - все это сила, если рейхсвер пойдет с ними, и смешная беспорядочная банда, если рейхсвер воспротивится! Они твердо рассчитывали на рейхсвер. Разумеется, никаких официальных переговоров не было, учитывая, в какое положение поставлен рейхсвер. На развалинах армии, на обломках революции создавать новую армию под подозрительными взглядами бывших врагов, все еще оставшихся врагами. Всю ответственность брали на себя люди, стоявшие вне рейхсвера. Но офицер в отставке говорил с кадровым офицером, одни говорили, другие слушали, не было сказано ни да, ни нет, ни так, ни этак, но чувствовалось: если мы наше дело сделаем, они мешать нам не будут. И вот внезапно, как гром среди ясного неба, накануне развязки, это непостижимое молчание, совершенно незаслуженная холодность, нарочитая сдержанность, почти отказ. Рихтер продолжает говорить, он подчеркивает, что прежде всего надо разобраться в этой путанице, пролить свет на эту загадку, нельзя же вести людей против рейхсвера, если он - враг! Черный долговязый Рихтер, "Карандаш божий", говорит так выразительно, - лейтенант, конечно, понимает, чего от него хотят? Лейтенант слушает с серьезным и внимательным видом. В нужных местах он кивает головой и даже роняет время от времени "да", но он вовсе не слушает, он как одержимый думает об этой девчонке. В нем кипит дикая, жгучая ненависть: неужели большое, важное дело рискует провалиться из-за этакой ничтожной влюбленной самки! Неужели напрасным было все, что подготовляли сотни людей месяцами работы, для чего они рисковали честью, жизнью, имуществом - и все потому, что эта дрянь не могла придержать язык. Это немыслимо, этого не должно быть - о, надо было еще и не так ее огреть! Надо было таскать ее за волосы, бить по этому размякшему от любви лицу! (Но ни лейтенант, ни его начальник, тоже заговоривший о предательстве, не понимают, что дело, которое может провалиться из-за болтовни пятнадцатилетней девочки, - обречено на провал. Что это только авантюра, без животворной искры - идеи. Что все они под гипнозом болотных огоньков этого гнилого времени, что они думают лишь о сегодняшнем дне, а не о последующей вечности, как и в Берлине ради сегодняшнего дня и часа работает печатный станок.) Рихтер замолчал. Он сказал все. Он надеется, что этот сомнительный господин лейтенант его понял. Но, несмотря на внимательный вид, мысли господина лейтенанта где-то далеко, и он вопросительно взглядывает на Рихтера. Приходится волей-неволей пускаться в подробности - отвратительная вещь для опрятного человека. - Я слышал, - шепчет он, осторожно оглядываясь на толстяка штатского, который все еще стоит вблизи, точно дожидаясь чего-то. - Я слышал, что вы имеете возможность... гм... узнать, что делается за кулисами. У вас есть некоторого рода связи... В его голосе так ясно звучит брезгливость, что слабый румянец заливает щеки лейтенанта, но он ничего не говорит, он лишь внимательно смотрит на начальника. - Да, так вот! - нетерпеливо добавляет Рихтер и сам краснеет. - К чему все эти околичности! В интересах дела прошу вас использовать свои связи, и мы будем знать, чего нам держаться. - Сейчас? - спрашивает лейтенант. По правде говоря, ему хотелось бы лишь промчаться на велосипеде мимо ресторана, посмотреть, стоит ли еще у дверей великолепный "хорх", а затем немедленно поехать в Черный лог, и, если он застанет там то, что уже почти ожидает увидеть, тотчас же на ее глазах сделать обещанное. Нет, он ее не тронет, но эту картину ей придется нести через всю жизнь, как величайшую казнь. Она так хрупка, что не справится с этим: изо дня в день жить с такими воспоминаниями и ночами просыпаться, вскакивать, кричать - все с той же картиной перед глазами. - Сейчас? - нерешительно спрашивает лейтенант. Долговязый почти рассердился. - А когда же? Вы думаете, у нас еще много времени впереди? Ведь надо знать, что делается! - Боюсь, - говорит лейтенант в отместку за то, что Рихтер покраснел, - боюсь, что у молодой дамы в эту пору не найдется для меня времени. Ведь это попросту горничная, и сейчас она занята уборкой. Да и кухарка не очень-то меня жалует! "Вот! - думает лейтенант, - проглотите это! Если вы хотите меня использовать, нечего корчить из себя чистюль". Но господин Рихтер становится холодно-вежлив. - Я убежден, господин лейтенант, - говорит он, - что вы можете все это уладить. Я буду ждать вас здесь с вестями, скажем, через час. Лейтенант отвешивает поклон. Рихтер уже хочет его отпустить, но в этот момент замечает жест толстяка. - Да, верно, еще несколько вопросов, господин лейтенант, по другому делу, которое поручено вот этому господину. Толстяк подходит ближе и слегка кланяется. Он наблюдал лейтенанта во время разговора с Рихтером, сейчас он почти не смотрит на него. Но лейтенант поражен холодным, ледяным взглядом, блеснувшим из-под век толстяка, который кажется скорее простолюдином, чем "господином". Жестоко, без обиняков, без намека на вежливость толстяк спрашивает: - Нейлоэ в вашем округе? - Да, господин?.. - Склад оружия в Черном логе - тоже? Лейтенант бросает досадливо-вопросительный взгляд на господина Рихтера, который нетерпеливым жестом приказывает ему отвечать. - Так точно. - Когда вы проверили склад в последний раз? - Три дня назад - во вторник. - Все было в порядке? - Так точно. - Были у вас какие-нибудь тайные отметки? - По состоянию почвы я мог убедиться, что никто после меня не рыл землю. - В ваших людях вы уверены? - Вполне. - Не думаете вы, что кто-нибудь мог следить за вами, когда вы закапывали оружие? - Не думаю, иначе я тотчас же отвез бы оружие в другое место. - Был ли кто-нибудь вблизи, когда вы его закапывали? Лейтенант хочет обдумать, что для него выгоднее ответить. Но вопросы так быстро следуют друг за другом, взгляд, холодный, ледяной, пронизывающий, лежит на нем такой тяжестью, что он отвечает торопливо, не успев обдумать своих слов, не успев взвесить последствий: - Да. - Кто? - Господин фон Праквиц и его дочь. - Вы их знаете? - Только в лицо. - Что вы им сказали? - Я просил их уйти. - Они ушли без возражений? - Да. - Не потребовали объяснений, не спросили, что вы делаете на их земле? - Господин фон Праквиц - старый офицер. - А дочь?.. Лейтенант молчал. Холодный, ледяной взгляд по-прежнему лежал на нем. "Ведь это же полиция! - думал лейтенант. - Ведь так допрашивают только преступников! Или при нашем подразделении состоит шпик? Нечто подобное я слышал..." - А дочь? - настойчиво спросил толстяк. - Не сказала ни слова. - Вы не были с ней знакомы ближе? - Я знал ее только в лицо. Этот взгляд, этот проклятый, сверлящий взгляд! Если бы иметь представление, что известно этому типу, - а то бредешь буквально ощупью, впотьмах. Каким-нибудь ответом утопишь себя - и тогда! И тогда!.. Точка. - Вы уверены, что никто из них позже не совал туда свой нос? - Совершенно уверен. - Почему? - Я видел бы это по состоянию почвы. - Я думаю, что в ротмистре фон Праквице и его дочери мы можем быть уверены, - вмешался Рихтер, - между прочим, оба они сейчас в городе, я видел, как они вошли в гостиницу "Золотой шлем"... - Можно бы их опросить, - задумчиво сказал толстяк, не спуская с лейтенанта холодного как лед взгляда. - Да, опросите! И я пойду с вами! Пойдемте, отправимся туда! - почти закричал лейтенант. - Что случилось? Предатель я, что ли? Или я болтал?! Идемте же со мной, вы, господин полицейский! Да, я как раз пришел из "Золотого шлема", я сидел за одним столом с господином ротмистром и его дочерью... я... Он остановился, он с ненавистью посмотрел на своего мучителя. - Что вы?.. - спросил толстяк, совершенно равнодушный к этому взрыву. - Но прошу вас, господа! - умоляюще воскликнул Карандаш. - Господин лейтенант, не поймите нас превратно! Никто не хочет вас обидеть. У нас есть основание предполагать, что провалился один из складов оружия. Здесь в городе видели автомобиль контрольной комиссии. Мы еще не знаем, какой именно склад. Мы допрашиваем всех, кому были доверены склады оружия. Ведь не исключена возможность, что именно этим объясняется странное поведение наших друзей в рейхсвере... Лейтенант глубоко перевел дыхание. - Так спрашивайте! - сказал он толстяку. И все же ему показалось, что тот заметил даже его вздох. Толстяк совершенно равнодушно продолжал допрос: - Вы говорили о ресторане "Золотой шлем". "Я"... сказали вы и остановились. - Но разве это необходимо? - тоном отчаяния воскликнул Рихтер. - Я пил портвейн с ротмистром, быть может это я и хотел сказать. Я уже и сам не знаю... Почему же мы не идем? - еще раз крикнул лейтенант, но на этот раз не с отчаянием, а насмешливо, играя со смертью, которая, он знал, уже решена. - Я с удовольствием пойду вместе с вами. Меня это нисколько не затруднит. Можете допросить господина фон Праквица в моем присутствии! - И его дочь... - подсказал толстяк. - И его дочь... - повторил лейтенант, но очень тихо. Наступила тишина, удручающая, долгая тишина. "Чего же они хотят? - с отчаянием думал лейтенант. - Арестовать меня? Ведь они не могут меня арестовать. Я же не предатель. Я еще не обесчещен". Толстяк, нисколько не стесняясь, шептал что-то на ухо Рихтеру. На лице Рихтера снова, еще яснее, чем прежде, выразилось омерзение, протест. Казалось, он что-то отрицал, с чем-то не соглашался... Вдруг лейтенанту вспомнился один его бывший однополчанин, у которого полковник, на глазах у солдат, сорвал погоны. "Я же не ношу погон, - подумал он растерянно, - этого он не может сделать со мной". Он оглядел комнату, до дверей было шагов десять, на пути никого, он нерешительно шагнул по направлению к дверям. - Еще минутку! - властно приказал толстяк. Он, даже не глядя, все видел своими холодными как лед глазами. - Я честью своей отвечаю за склад! - воскликнул лейтенант, чуть ли не дрожа. Оба обернулись к нему. - И жизнью, - прибавил он ослабевшим голосом. Они смотрели на него. Ему показалось, что толстяк незаметно покачал головой. Но Рихтер сказал живее: - Хорошо, хорошо, господин лейтенант, - никто вас не подозревает. Толстяк молчал. На лице его не дрогнул ни один мускул, но это неподвижное лицо говорило: "Я тебя подозреваю". Лейтенант подумал: "Уж если будут меня судить, только бы не ты, не по твоему закону". Он спросил: - Я могу идти? Рихтер взглянул на толстяка, толстяк сказал: - Еще два-три вопроса, господин лейтенант... "Стыда, что ли, нет у этого субъекта! - в отчаянии думал лейтенант. - Хоть бы скорее очутиться на улице!" Но он остановился и сказал: - Пожалуйста, - будто все это ему безразлично. И снова началось: - Знаете вы управляющего Мейера из Нейлоэ? - Немного. Его предложили в нашу организацию, но я его отвел. - Почему? - Он не понравился мне, показался ненадежным. - Почему. - Сам не знаю - такое было у меня впечатление. Мне кажется, он путается с женщинами. - Так, путается с женщинами... И по этой причине вы считали его ненадежным? Жесткий ледяной взгляд лежал на лейтенанте. - Да. - Возможно ли, чтобы Мейер подсмотрел, как вы закапывали оружие? - Нет, это совершенно исключается! - поспешно воскликнул лейтенант. - В то время он уже давно уехал из Нейлоэ. - Так, он уже уехал? Почему он уехал? - Не знаю. Об этом можно бы спросить у фон Праквица. - Вы полагаете, что кто-нибудь из Нейлоэ еще поддерживает связь с Мейером? - Понятия не имею, - ответил лейтенант. - Может быть, одна из девиц. - Вы этих девиц знаете? - Простите, но... - с трудом выговорил лейтенант. - Возможно, не правда ли, что вам то или другое имя знакомо? - Нет. - У вас, стало быть, нет никаких подозрений, как именно Мейер мог проведать о складе оружия? - Да ничего он не может о нем знать! - крикнул, опешив, лейтенант. - Ведь уж несколько недель, как он уехал из Нейлоэ. - А кто может знать? Снова молчание, тишина. Лейтенант в бешенстве пожимает плечами, Рихтер успокоительно говорит: - Утверждают, видите ли, что этот Мейер сегодня утром сидел в автомобиле контрольной комиссии. Но у нас нет уверенности, что это был именно он. Впервые на лице толстяка появляется выражение досады. Он раздраженно смотрит на болтливого Карандаша. Но тот говорит в заключение: - Ну, на сей раз вопросов довольно. Я вижу, толку от них мало. Вам дано задание, господин лейтенант. Итак, я жду вас через час. Может быть, вам удастся узнать то, чего мы здесь не знаем. Рихтер делает прощальное движение, лейтенант кланяется и идет к дверям. "Я иду к дверям", - думает он с облегчением. И все же дрожит, боится, как бы толстяк, этот ужасный человек, не сказал еще чего-нибудь, не задержал его еще раз. Но вслед ему не раздается ни слова, неприятное ощущение мурашек на спине проходит, будто расстояние ослабляет ледяной холод взгляда, которым провожает его сыщик. Лейтенант кланяется направо и налево. Усилием воли заставляет себя еще раз остановиться на пороге и закуривает сигарету. Затем берется за дверную ручку, открывает дверь, закрывает, проходит через зал трактира и вот он, наконец, на воле, на улице. Ему кажется, что после долгого, мучительного пребывания в тюрьме его выпустили на свободу. 6. САМОНАДЕЯННЫЙ ЛЕЙТЕНАНТ ПРОСЧИТАЛСЯ Очутившись на улице, лейтенант уже знал, что никогда он не вернется в ту комнату, к господину Рихтеру, никогда не сделает сообщения, которого ждут от него, никогда не назовет друга другом. "Честь потеряна - все потеряно", - прозвучало где-то внутри. Да, честь, которую он должен блюсти как офицер, эту честь он потерял. Он налгал, как трус, чтобы уклониться от приговора. Но не из страха смерти, со смертью он уже примирился, а потому, что хотел умереть по-своему, так, чтобы она запомнила! Лейтенант засунул руки в карманы. Небрежно, с сигаретой в зубах, шагает он по улице в это серенькое утро, под тонким, как пыль, дождиком, в сторону отдаленной части города, где расположены офицерские виллы. Если хорошенько подумать, величайшая нелепость - пройти еще через это унижение, выспросить девицу Фриду, о чем говорили ее господа. Ведь он не доложит господину Рихтеру о результатах своей разведки. Пусть сами разделываются со своим путчем, он будет хлопотать только о собственных делах. У лейтенанта, который, казалось бы, так беспечно, не замечая времени, слоняется по улицам в своем штатском тряпье и даже заходит в лавку купить себе полсотни сигарет, гораздо лучшего, чем обычно, сорта, залегла между бровей, как раз над переносицей, глубокая вертикальная складка: складка раздумья. Не особенно легко для молодого человека, который всю свою жизнь охотнее действовал, чем думал, отдать себе отчет в том, что, собственно, с ним произошло, чего он хочет и чего не хочет. Глубоко удивила его мысль, как безразличен стал для него путч, ради которого он работал долгие месяцы, почти без всяких средств, лишая себя всего, что обычно любят молодые люди. Удивило его, как он равнодушен к тому, что уходит от друзей, которые уже перестали быть его друзьями, а ведь их общество всегда было ему дороже, чем любовь девушки. Многое вынес он в это утро, чего ни за что не вынес бы в другое время, что привело бы его в бешенство: выплеснутый ему в лицо портвейн ротмистра, подозрения этого идиота Фридриха, почти неприкрытую брезгливость Рихтера и в заключенье позорный допрос, которому подверг его толстяк из уголовной полиции. Но все это с него соскочило бесследно, он, который годами не забывал нанесенной ему обиды и ничего никому не прощал, сейчас должен сделать над собой усилие, чтобы вспомнить эти столь недалекие события. "Странно, у меня такое ощущение, будто я уже не здесь. Будто в этом мире уже ничто меня не касается. Будто я умирающий, от которого все отходит... Помнится, когда люди умирают, они начинают беспокойно шарить руками по простыне. Одни говорят: "Умирающий роет себе могилу", а - другие: "Он ищет чего-нибудь, за что мог бы еще удержаться на этом свете". Не то ли со мной? Все ускользает, и я не нахожу в мире ничего, за что бы ухватиться... Но ведь я не умирающий, я совершенно здоров. Или какие-то клетки во мне уже знают, что им придется умереть? Может ли быть, что смерть - это не только уничтожение, вызванное болезнью, но и разрушение тела силою мысли? Неужто я и в самом деле предатель?" Он останавливается, озирается вокруг, как бы очнувшись от страшного сна. Он стоит на широком, пустынном плацу, истоптанном сапогами многих сотен солдат, на желтоватой, глинистой, унылой земле, из которой лишь кое-где несмело пробивается сорная трава. На другом конце плаца высятся ярко-желтые голые стены казарм, обнесенные высокой желтой оградой, верхушка которой утыкана битым стеклом. Железные ворота, выкрашенные светло-серой краской, заперты, часовой в стальной каске, с винтовкой за плечом, расхаживает взад и вперед, стараясь согреться. Лейтенант смотрит на эту картину, безотрадную, как дурной сон: в нем назревает мрачная решимость, что-то злое, смутное. Он идет прямо через площадь, он думает: "Сейчас увидим". Он загораживает дорогу часовому и с вызовом смотрит на него. - Ну, камрад? - говорит он. Лейтенант знает этого человека, и человек знает его. Случалось, он угощал пивом этого солдата и его товарищей, случалось им вместе посидеть, поболтать. Однажды, на деревенской танцульке, где произошла драка, они вместе, бок о бок, очищали зал. Старые, выходит, знакомые, но часовой делает вид, что он знать не знает лейтенанта. Он говорит вполголоса: - Уходите! Лейтенант не уходит. Он еще больше насупился, он снова заговаривает с часовым. - Ты, видно, загордился, знать меня не хочешь? - насмешливо спрашивает он. Солдат и ухом не ведет, он проходит мимо, не говоря ни слова. Но, пройдя шесть шагов, поворачивается и снова приближается к лейтенанту. На этот раз лейтенант говорит: - Послушай-ка, приятель, у меня нет курева. Угости меня сигаретой, и я сейчас же уйду. Солдат бросает быстрый взгляд налево. Калитка открыта, видна часть усыпанной галькой дороги и окно караульной; он переводит глаза направо, на лейтенанта. На лице лейтенанта непонятное выражение насмешки, отчаяния, страха. Часовому трудно в этом разобраться, и все же ему чудится какая-то угроза, опасность, иначе он, вероятно, решился бы дать лейтенанту сигарету. Поэтому он молча проходит дальше, а возле будки снова делает поворот. Какое-то неопределенное чувство заставляет его, прежде чем поравняться с молодым человеком, снять с плеча винтовку. Лейтенант весь во власти своего дикого, оголтелого отчаяния. Ему давно уже ясно, что рейхсвер знать их не желает, что отдан строжайший приказ не общаться с этими чужаками. Но он хочет нарваться на драку, хочет, чтобы его пустили в казарму, хотя бы в качестве арестованного. Тогда он спросит у дежурного офицера: "Что вы имеете против нас?" И если услышит об одном складе оружия... Ну и ладно! Конец! Ко-нец!!! Мысль, которой он одержим, безумная мысль. Как будто дежурный офицер снизойдет до объяснения с арестованным, раз даже тем, кто на свободе, отказывают во всяких объяснениях! Но в том-то и дело, что лейтенант уже ничего не соображает, он совершенно правильно заподозрил, что клетки в нем уже больны. На этот раз он пропускает часового мимо, не затронув его, но как только тот поворачивается к нему спиной, - закуривает сигарету. Выпуская облако дыма, он смотрит на возвращающегося солдата, радуясь глуповато-удивленному выражению его лица: зачем же у него только что просили курева? Лейтенант протягивает ему другую сигарету: - Бери, приятель, раз у тебя не нашлось ни одной для меня. Солдат останавливается. - Уходите, или я вызову караул, - решительно произносит он. - Я уйду, - отвечает лейтенант, - если ты возьмешь сигарету. Солдат молча смотрит на него. Он не протягивает руку за сигаретой, только чуть-чуть приподнимает винтовку. - Нечего тут! Уходите! - пытается он его образумить. Но и лейтенанту хотелось бы уговорить солдата. - Приятель, - просит он, - возьми сигарету! Сделай одолжение, возьми. Тогда я буду знать, что ты еще мне приятель. На! - Он протягивает ему сигарету. Затем прибавляет с угрозой: - А не возьмешь, получишь по роже. Солдат смотрит на него серьезно, испытующе, выжидательно. Он не обращает внимания на протянутую ему сигарету и только ждет, что будет дальше. У лейтенанта вдруг мелькнула мысль, от которой он пришел в бешенство. - Ага! - восклицает он. - Ты, должно быть, думаешь, что я напился? Я тебе покажу, как я пьян... Он роняет сигарету и подносит кулак к самому лицу солдата. Но, черт возьми, лейтенанту, обычно такому искусному боксеру, сегодня нет удачи. Точно деревянный, ударяется кулак о деревянный приклад. Жгучая боль пронизывает руку и предплечье. Приклад со всей силой ударяет его в грудь. Пошатнувшись, лейтенант опускается на землю - ему кажется, будто из него вышибли дух. Но в ту самую минуту, когда он лежит, задыхаясь, чувствуя на себе пристальный взгляд часового, будто он дикий зверь вроде хищного волка, с которого нельзя спускать глаз, когда он думает о том, что часовой пока еще не арестовал его, не отвел в казарму, не застрелил, когда он на какую-то долю секунды смутно вспоминает о револьвере, лежащем в его собственном кармане, и о том, что он мог бы расплатиться за этот позорный удар, - его со жгучей остротой пронизывает мысль, что он не только обманул своих, не только скрыл от них, что склад выдан, не только совершенно бесцельно создал им новые затруднения, но что он и на самом деле последний трус. Все, что он ни делает, направлено к одному: оттянуть поездку в Черный лог, отдалить минуту, когда все будет ясно, выгадать для себя еще два-три часочка жизни. Лак треснул, краска облупилась, обнажается трухлявое нутро корабля - корабля его жизни. "Вот ты каков", - слышит он голос. С трудом, ощупью, поднимается с земли и уходит, чувствуя боль во всем теле, не обращая внимания на часового, даже не думая о нем, до такой степени новое открытие заслонило все происшедшее, и снова всплывает в памяти летнее утро в лесу, когда он с револьвером в руке гнал перед собой недоноска Мейера. Как он презирал этого жалкого труса, с каким омерзением слушал его хныканье - и мучительно грызет его страх: "И я буду таким трусом? Хватит ли у меня мужества спустить курок? Как я умру?" Эта мысль стучится все неотступнее, еще немного - и она поглощает все! "Как я умру: как мужчина или как трус? Не дрогнет ли у меня рука, не промахнусь ли я? Так было с этим молокососом Раковым. Боже мой, как он кричал!" Лейтенант дрожит и крепче сжимает в руке холодный, гладкий ствол револьвера, будто это прикосновение может вернуть мужество, никогда его не покидавшее, а теперь, когда надо умирать, изменившее ему. "Надо торопиться, - думает он в отчаянии. - Надо поскорей ехать в Черный лог, удостовериться. Как потом жить, если я даже не знаю, хватит ли у меня мужества умереть?!" Но в ту самую минуту, когда лейтенант терзается этой мыслью, и, казалось бы, всей душой рвется к последнему решению, он из последних сил упорно тащится куда-то, все дальше от своего велосипеда, от Черного лога, от смерти, чтобы выполнить гнусное шпионское задание, давно уже потерявшее для него всякий смысл. Он не задумывается над этим, не замечает этой непоследовательности. Но при виде знакомого ему кабачка вспоминает, что нельзя же явиться к горничной Фриде таким грязным. Он входит в кабачок. Заказывает стакан пива и спрашивает хозяина, нет ли у него куртки, которую он мог бы надеть вместо своей, забрызганной грязью. Хозяин молча смотрит на него; конечно, он приблизительно догадывается, кто такой лейтенант. На несколько минут он исчезает и возвращается с новенькой спортивной курткой в руках. - Эта, я думаю, подойдет, - говорит он. - А что случилось с вашей? - Упал я, - бормочет лейтенант. Сняв куртку, он замечает на локте большой черный кровоподтек. Растерянно расстегивает рубашку на груди и там тоже находит следы приклада. Застегиваясь, он встречает взгляд хозяина. - Разве уже началось? - тихо спрашивает хозяин. - Нет, - отвечает лейтенант. Он надевает новую куртку. - Точно на меня сшита. - Да, я сейчас же увидел, что вы с моим сыном одного роста. Куртку я купил ему для завтрашнего дня. Мой парень тоже пойдет с вами, господин лейтенант. - Это хорошо, - бормочет молодой человек, отхлебывая глоток пива. - Не правда ли, господин лейтенант? - просительным тоном говорит хозяин. - Вы постараетесь вернуть мне куртку сегодня же вечером... Ведь и сыну захочется поприличнее одеться, когда он завтра выступит - в таком деле он участвует первый раз. - Само собой, - говорит лейтенант. - Сколько с меня? - Ничего, - поспешно отвечает хозяин. - Один вопрос, если только вы не обидитесь... - Ну? - Были вы в казарме? - Нет, не был. - Значит, и вы не знаете. В казармах, говорят, переполох... Он выжидательно смотрит на лейтенанта, может быть, его тревожит мысль о кровоподтеке у гостя. Но лейтенант не говорит ни слова. Хозяин заискивающе спрашивает: - Вы ведь не думаете, господин лейтенант, что завтра будет жарко? - Жарко? - Да, жарко. Бои, стрельба. Я тогда не пущу своего парня... - Ну вот! - от души смеется лейтенант. - Что это вам мерещится? Бои, стрельба - такого уже не бывает! Теперь путч - это же одно удовольствие! Геройская смерть сдана в архив, упразднена с восемнадцатого года... - Он внезапно останавливается, как бы охваченный отвращением. - Не знаю, может, вам и смешно, - серьезно отвечает хозяин, - но мне совсем не до шуток, господин лейтенант, у меня, понимаете ли, один-единственный сын. Кому я передам свой трактир, если с ним что случится? Ведь не хочется так, зря, проработать всю жизнь! Посмотрели бы вы на этот трактир, когда я купил его двадцать лет назад - собачья конура была! А теперь! Нет, знай я, что взаправду будет жарко, - мне своего парнишку жаль. А если нет, пусть идет на здоровье - это и для дела хорошо. Лейтенант еще раз заверяет трактирщика, что все в порядке, никакой опасности не предвидится. Еще раз обещает своевременно вернуть куртку и наконец уходит. Он знает, что наврал хозяину, но это не имеет значения. Чуть побольше вранья или поменьше, это уже не важно. Если хорошенько вникнуть, то может стошнить от мысли, что заставляет таких людей участвовать в путче, но и Рихтера, пожалуй, тошнит от мысли, что заставляет участвовать в путче лейтенанта. Странное заболевание мозга, притупление самолюбия, уже сделало такие успехи, что лейтенант сам это замечает. Короткий привал в трактире, два глотка пива освежают его. Он шагает быстро и вскоре добирается до застроенной виллами улички, цели своего путешествия. Зеленые изгороди и деревья вокруг вилл уже стали прозрачными; лейтенант ускоряет шаг, он надвинул фуражку на лоб, ему не хочется, чтобы его заметили и узнали здесь, где живет так много офицеров. На вилле, куда он идет, проживает полковник, кадровый полковник рейхсвера. По своему общественному положению лейтенант мог бы с полным правом нажать кнопку звонка, вокруг которого вьется надпись: "Только для господ". Но лейтенант не нажимает этой кнопки, он проходит шагов десять - до маленькой железной калитки с вывеской: "Для поставщиков". Он открывает калитку, идет по выложенной плитняком дорожке - дорожка для господ усыпана черным и белым гравием - и, обойдя кругом, останавливается у черного хода, там, где стоят шесты с перекладинами для ковров и мусорные ящики. Вместо того чтобы подняться на пять ступенек вверх, в бельэтаж, блистающий зеркальными окнами, он спускается на пять ступенек вниз, в подвал, где окна забраны решетками. Он направляется в кухню... Лейтенант всегда считал, что цель оправдывает средства. Он не постеснялся совратить честную девушку Фриду и сделать из нее домашнюю шпионку - зато он не раз узнавал, что творится за кулисами гарнизона, а знать это было очень полезно. И если сейчас он шел сюда с меньшей охотой, чем обычно, то не только потому, что настроение у него было далеко не розовое, а прежде всего потому, что никогда еще он не заглядывал сюда при дневном свете. Днем наши действия носят иное обличье, чем ночью. У полковника, живущего в бельэтаже, есть две дочки, лейтенант даже танцевал с ними; было бы весьма неприятно, если бы эти дочки застали его в районе кухни. Не поступков своих стыдится лейтенант, он стыдится того, что его могут увидеть при совершении этих поступков. Лейтенанту повезло: войдя в коридор, он повстречался не с кем иным, как с горничной Фридой. Она идет из своей комнаты со щеткой и совком в руках. - Здравствуй, Фридель, - приветствует его лейтенант. Фридель, девушка лет двадцати, полногрудая, красивая той несколько грубой, деревенской красотой, от которой уже к двадцати пяти годам и следа не остается, слегка вздрагивает. - Это ты, Фриц? - спрашивает она. - Уж и днем приходишь? Некогда мне. Все же она ставит щетку и совок в угол. - Ну, Фридель? - с усилием спрашивает лейтенант. - Что ж, ты не рада, что я пришел? Она и не думает подойти ближе, обнять его, поцеловать, как всегда. Обычно она расцветает при виде своего лейтенанта. Зазналась девчонка! Влюбленность, безответная покорность, куда все это делось? А теперь Фридель говорит с насмешкой: - Я еще утром знала, что ты придешь! - Вот так так! - Лейтенант прикидывается удивленным. - У тебя бывают предчувствия? Уж не во сне ли ты меня видела, Фрида? Да и на меня тоже что-то нашло... я подумал, хорошо бы повидать Фридель... Хоть умри, лейтенант никак не может настроиться. Он разглядывает девушку, он умышленно ее разглядывает. Да, это славная девушка, у нее приятная грудь, сильные бедра, красивые ноги, с несколько грубоватыми лодыжками... Ах, ничего не выходит, ему никак не удается взвинтить себя. Она или другая - ему совершенно безразлично, а ведь Фридель не так уж глупа, она это замечает! - Вот как, на тебя нашло, Фриц! - насмешливо говорит Фрида. - Ты, вероятно, прослышал, что вы там провалились с вашим путчем, и тебе хочется кое-что выведать у своей Фридель? А? - Провалились, как это так? - спрашивает он, надеясь, что она проговорится. - Не валяй дурака! - гневно восклицает Фридель. - Ты очень хорошо знаешь, о чем я говорю. Дело твое дрянь, вот ты и приперся. И сам ты дрянь, дерьмо! Когда я сегодня услышала, о чем толкуют полковник с барыней, я сразу подумала: "Посмотрим, Фридель. Если он сегодня припрется, значит, не к тебе он ходит, Фридель. Значит, он ходит сюда выведывать, значит, ты только его шпионка". И, видишь, не прошло и двух часов, - ты уже тут как тут. А туда же, хочет уговорить меня, что на него нашло. Она смотрит на него гневно, презрительно, она немного сопит, ее сильная грудь вздымается и опускается, лейтенант это видит. "Нечего мне с ней лясы точить, - потерянно думает лейтенант, глядя на бурно дышащую грудь. - Надо во что бы то ни стало узнать, что сказал полковник жене..." И вдруг, не говоря ни слова, проходит мимо девушки, идет к ней в комнату, в ее каморку. Кровать еще не убрана, на ней смятая постель, здесь она лежала, спала... - Сейчас я тебе покажу, что на меня нашло, - торопливо говорит он, обнимая девушку. Он не обращает внимания на то, что она отбивается, он никогда не обращал внимания на сопротивление девушек, все это жеманство, церемонии! Она уперлась кулаками ему в грудь, в ушибленное место, но он прикрыл ее лицо своим лицом, впился ртом в ее рот, который она крепко, упрямо сжимает. Он целует ее, целует... "Я еще целую, - думает он потерянно. - Сейчас она поддастся, ее губы раскроются, и тогда - смерть. С поцелуями придет смерть, поцелуи развяжут ей язык, она все мне расскажет. И тогда останется только пойти в Черный лог и сделать то, что я сказал Виолете. Проклятая Виолета!" Сам того не замечая, лейтенант произнес вслух ненавистное имя. Он уже забыл, что целует девушку, он лишь бессильно держал ее в объятиях. И вдруг он почувствовал, что его с бешеной силой оттолкнули. Он с грохотом падает, ударяясь о шкаф. - Убирайся вон! - гневно кричит девушка. - Враль! Мне для тебя шпионить, а ты в это время будешь думать о других? Она тяжело дышит. Лейтенант с растерянной, виноватой улыбкой стоит у шкафа. Он не делает попытки объяснить, оправдаться. - Да, Фридель, - говорит он наконец с тем же виноватым видом. - Так уж смешно устроен мир! Ты права. Мы уже в школе учили: nemo ante mortem beatus. Или что-то в этом роде, я уж точно не помню. Это значит: никого не называй счастливцем до его смерти, и никто до самой смерти не знает, что он и кто он. Правда твоя: я - враль. Ну, Фридельхен, не сердись! Он протягивает ей руку, которую она нерешительно берет, гнев уже погас, его смущение сообщилось и ей. - Боже мой, Фриц, - говорит Фридель, не зная, что сказать в ответ на его мудреное изречение. - Ты такой чудной. Я взбесилась, потому что ты меня ни в грош не ставишь. - Он делает протестующий жест. - Ну, ладно, не будем об этом говорить. И если хочешь, я расскажу тебе, что полковник сегодня утром... Он отпускает ее руку. - Нет, спасибо, Фридель. Уже не нужно. Все это, - продолжает он размышлять, - и в самом деле чудно. И все это меня уже не касается. Ну, прощай, Фридель. Постарайся как можно скорее выйти замуж, это самое для тебя лучшее... И он уходит. Он даже забывает еще раз на прощанье взглянуть на нее. Девушка Фрида уже тоже перестала для него существовать, он не слышит, что она кричит ему вслед. Погруженный в свои мысли, он идет по коридору подвала, поднимается вверх и шагает по выложенной плитками дорожке сада к выходу. Он держит в руках фуражку, ему все равно, увидят ли, узнают ли его. В эту минуту он не отдает себе отчета, что на свете, кроме него, существуют и другие люди. Ему довольно возни с самим собой. Но на ближайшем же перекрестке ему приходится еще раз вернуться из беззвучного мира своих мыслей на нашу бурную опасную планету: чья-то рука ложится ему на плечо, чей-то голос говорит: - Минуточку, господин лейтенант. Лейтенант вскидывает глаза и встречает ледяной взгляд толстого сыщика. 7. РОТМИСТР ИСЧЕЗ, ФРАУ ЭВА ЖДЕТ Если бы не кельнер, Виолета еще долго лежала бы на полу, в ресторане "Золотой шлем". Ротмистр фон Праквиц оказался совершенно беспомощным. Сначала он хотел бежать вслед за лейтенантом и стреляться с ним; затем призвал посетителей ресторана в свидетели того, как позорно этот господин поступил с его дочерью. Он стал на колени возле Виолеты, отер ей губы носовым платком и воскликнул плачущим голосом: - Виолета, возьми себя в руки, ты - дочь офицера! Поднявшись с полу, он потребовал портвейна: - Но не из этого стакана, этот стакан осквернен, его надо разбить! - Он разбил его. - Где моя жена? Моей жены никогда не бывает на месте, когда она действительно нужна. Я призываю вас в свидетели, господа, что моей жены здесь нет... Кельнер позвал шофера. Втроем они подняли Виолету, они хотели вынести ее из дому, посадить в машину, отвезти домой. Но когда Виолету подняли, она начала кричать - она беспрерывно вскрикивала - это были не слова, а жалобный, отчаянный стон, словно вой животного. Мужчины чуть не уронили ее. Виолету положили на диван, один из тех ужасных клеенчатых, украшенных белыми рифлеными гвоздями диванов, с которых все скатываются. Здесь она лежала, словно брошенная вещь, какой-то коммивояжер попытался натянуть ей юбку на колени. Лежала с закрытыми глазами, ничего не видела, ничего не слышала. Это не была уже молоденькая девушка, это было уже ничто, истерзанная плоть, которая кричала, ужасающе кричала... Ротмистр сидел, растерянный, у стола, подперев руками белую голову. Он затыкал уши, он бормотал: - Увезите ее! Не давайте ей кричать! Не могу я этого слышать! Отвезите ее в больницу! Пусть приедет моя жена! Только это последнее желание и можно было выполнить: шофер Фингер уехал на великолепной машине, уже забытой новой игрушке взрослого ребенка, чтобы привезти фрау фон Праквиц. Пришли хозяева, приготовили комнату во втором этаже, вызвали по телефону врача. Наконец Виолету унесли. Она кричала не переставая. Ротмистр отказался подняться наверх вместе с дочерью. "Не могу я слышать этот крик", - сказал он и велел принести бутылку портвейна. Он нашел целительное для всех никчемных людей средство: хмель, то есть бегство от забот, хмель, несущий забвение - и еще более ужасное пробуждение на следующий день. Хозяйка вместе с горничной раздела Виолету. Она все кричала, она продолжала кричать, лежа в постели. - Дора, мне же надо к моим кастрюлям, - сказала хозяйка, - сейчас явится народ к обеду. Посиди-ка здесь и позови меня, когда придет доктор. Внизу посетители сошлись на том, что девушка кричит от родовых болей, хотя по ней ничего не видать. Завтра вся округа узнает о том, что случилось с дочерью ротмистра фон Праквица, наследницей миллионов. А парень-то какой негодяй! Ротмистр не обращал внимания на эту болтовню, его дело было пить - и он пил. Наверху кричала Виолета. Горничная Дора несколько раз сказала ей: - Фройляйн, не кричите так: ведь никто не хочет вам зла! Отчего же вы кричите? У вас что-нибудь болит? Напрасно, Виолета продолжала кричать. Горничная пожала плечами: "Ну, как хотите!" - и подумала про себя, что наградой за ее доброту была неблагодарность. Она уселась возле постели, не забыв достать свое вязанье. Дора сидела и вязала пуловер; внизу, в зале, сидел фон Праквиц и пил; Виолета, насмерть раненная в самое сердце, кричала. Нет того убежища, где человека не могла бы настичь беда. Перед Виолетой, почти девочкой, которая увлеклась игрой, которая не имела представления о действительности, вдруг широко разверзлась волчья пасть жизни. Только мрак и неизвестность были вокруг, и из темноты рвался единственный, извечный крик: мне страшно. Врач заставлял себя ждать, и ротмистр все пил и пил. Напрасно кельнер и хозяйка уговаривали его что-нибудь съесть, хотя бы тарелку супа. Ротмистр не хотел ничего, кроме портвейна. В хмельном чаду осталось лишь смутное воспоминание о том, что с ним произошло в это утро. Но это последнее, бледное воспоминание о случившейся с ним беде каким-то образом было связано с портвейном, и он цеплялся за портвейн. Постепенно, по мере того как первая бутылка сменилась второй, вторая третьей, его лицо запылало багровым