румянцем; волосы теперь казались снежно-белыми. Он все выше подымал голову, он смотрел прямо перед собой. Иногда он вдруг начинал смеяться или быстро писал указательным пальцем длинный ряд цифр на скатерти и, по-видимому, считал. Кельнер зорко следил за ним. Ресторан "Золотой шлем" пользовался прочно установившейся репутацией, подорвать ее было не так-то легко. Но довольно и того, что одна из посетительниц лежит, нехорошо, если вслед за дочерью свалится и отец. Фрау Эва фон Праквиц, которая поспешно села в машину, оставив Пагеля, единственного теперь в имении представителя хозяев и служащих, расхлебывать все неприятности с комиссией Антанты, фрау Эва не подозревает, что муж и дочь не жаждут ее видеть. С нетерпением ждет ее только старший кельнер, он опасается, как бы не разыгралась еще одна скандальная сцена. - Побыстрее! - говорит шоферу фрау Эва. - Слушаю, барыня, но дороги! - отвечает шофер. Она садится в уголок, она отдается своим мыслям, заботам, страхам. Несчастье свалилось на ее дом, все гибнет. Десять раз уже хотелось ей поднять стекло и сызнова расспросить Фингера. Но она неподвижно сидит в своем углу, это бесполезно, шофер ничего не знает. Его позвали только тогда, когда Виолета уже лежала без сознания на полу ресторана. Когда ее хотели внести в машину, она начала кричать. - Может быть, она сломала ногу или руку? - спрашивает фрау Эва. - Сломала? Нет, - ответил Фингер. - Но почему же она в таком случае кричала, Фингер? - спросила фрау Эва. На это Фингер не знает, что ответить. И ни слова, ни весточки от ее мужа. "О Ахим, Ахим!" - в который раз вздыхает фрау Эва, она еще не знает, как много у нее оснований вздыхать из-за мужа. Ибо как раз в эту минуту ротмистра, сидящего в ресторане, начинает разбирать гнев. Он встает, садится, снова встает и, крепко держась за стол, подозрительно оглядывает рыночную площадь. - Что случилось? Что-нибудь не в порядке? - озабоченно спросил кельнер. - Не разрешите ли принести чего-нибудь покушать? Есть превосходная жареная курица. Ротмистр зло уставился на кельнера дико пылающими налитыми кровью глазами. Он не ответил ни слова, опять сел и выпил снова стакан портвейна, злобно бормоча что-то про себя. Но через минуту ротмистр опять выглянул в окно, им овладела мысль: ведь у него была машина! Он велел шоферу остановиться возле ресторана. Где же автомобиль? Его украли! Ротмистр осторожно оглядел комнату. Все сидят за едой, но верить им нельзя. Столько глаз смотрит на него, что они все на него воззрились? Или им уже известно, что его обокрали, и они только ждут, чтобы он сам это заметил? Ротмистр снова уперся взглядом в стол; тихо, как колос на ветру, колеблется бутылка с портвейном. Стакан то уплывает, то вдруг снова приближается и становится очень большим. Ротмистр пользуется этим мгновением: он наклоняет горлышко над стаканом, но оттуда вытекает лишь последняя жалкая капля. Он ищет взглядом кельнера, но кельнер вышел из зала. Пользуясь этим, ротмистр встает. В раздумье останавливается он перед вешалкой, на которой висит его фуражка и плащ рядом с жакеткой и шляпой Виолеты. "Что с Виолетой?" - вдруг вспоминает он. Но новая волна хмеля смывает эту мысль. Он уже забыл, что собирался надеть пальто, он выходит из гостиницы, осторожно спускается по ступенькам. Еще одна дверь, и ротмистр на улице. Моросит мелкий дождь. С непокрытой головой, в сером, в серую же полоску костюме, стоит ротмистр на улице, глядя то в одну, то в другую сторону. Куда идти? Ему кажется, что в конце улицы сверкает каска шуцмана. Чувствуя слабость в обмякших коленях, он осторожно, вытянувшись в струнку, направляется в ту сторону. Дойдя до угла, он видит, что принял за каску шуцмана блестящий медный таз, висящий над парикмахерской. Ротмистр задумчиво поглаживает свой подбородок: щетина поскрипывает. Нынче утром ему некогда было побриться, и он входит в парикмахерскую. Она обставлена иначе, чем ожидал ротмистр: несколько столов и стульев, ни одного зеркала. Но ротмистр и этому рад, он с удовольствием посидит. Подперев голову руками, он тотчас же снова погружается в мутный поток пьяных видений. Спустя некоторое время он замечает, что кто-то положил ему руку на плечо. Ротмистр поднимает глаза и говорит заплетающимся языком, глядя в бледное молодое лицо: - Будьте добры, побрейте меня. Позади раздается взрыв смеха. Ротмистр собирается рассердиться: над ним, что ли, смеются? Он оборачивается. Молодой человек говорит дружелюбно: - Немножко клюкнули, господин граф! Побриться хотите? Это уж потом. Пока что вы в трактире! - Побреем вас за милую душу! - кричит наглый голос позади ротмистра. - И даже пострижем! - Помолчи! - шипит бледный. - Господин граф, не слушайте вы его, у него не все дома. Не хотите ли чего-нибудь выпить? - Портвейну, - бормочет ротмистр. - Ну разумеется, портвейну! Да только беда в том, что портвейну здесь нет. Зато водка - первый сорт! Можно заказать и для себя? И для приятеля тоже? Вот и хорошо! Мы тут в своей компании. Хозяин, Август, три больших стакана, да живо ставь бутылку на стол. Граф нас приглашает - не правда ли, вы приглашаете нас, граф? Ротмистр, клюя носом, сидит между ними. Иногда он вздрагивает, его обуревает жажда деятельности. Надо найти автомобиль! Но парни успокаивают его. Они тотчас же пойдут вместе с ним искать машину, только сначала надо пропустить еще стаканчик - здесь водка что надо, не правда ли, граф? Ротмистр фон Праквиц снова валится на стул. Когда кельнер в "Золотом шлеме" заметил исчезновение ротмистра, он не сразу забеспокоился. Должно быть, пошел в уборную, думает он, продолжая обслуживать клиентов. Попозже он заглянет туда; такие захмелевшие часто засыпают в уборной. Вреда тут нет, по крайней мере, они в надежном убежище. Кельнер проворно подает блюдо за блюдом. Он бегает взад и вперед, тащит подносы, приносит пиво, пишет счета - несмотря на отсутствие офицеров, дела идут отлично. У них уже побывало свыше шестидесяти человек - почти все приходят в одиночку, надо думать, приехали из деревни разнюхать, что, собственно, ожидается на завтра. Может быть, не поздно присоединиться? В это время приходит врач. Его отсылают на второй этаж. В постели лежит молодая девушка, она кричит через короткие промежутки надрывным звериным криком, закрыв глаза, мотая головой вправо и влево. Горничная, сидящая у кровати, ничего не может объяснить доктору, она не знает, кто эта больная, что ее мучает, сейчас она позовет хозяйку. Доктор стоит один у постели больной. Он ждет с минуту, но все остается по-прежнему: больная кричит, никто не приходит. Чтобы не сидеть без дела, доктор щупает пульс. Затем он обращается к больной, спрашивает, что у нее болит, что с ней случилось. Больная не слышит. Тогда он пробует крикнуть на нее, велит ей замолчать, но она не реагирует, она его не слышит. Он придерживает голову, голова неподвижно лежит в его руках, но как только он ее выпускает, она опять начинает качаться, снова раздается крик. Доктор пожимает плечами. Он стоит в ожидании у окна, глядя на серое небо. Невеселый вид, невеселые крики, к тому же доктор голоден после трудного утра. Он находит, что хозяйке пора бы прийти. Но вот и она, ей никак нельзя было вырваться из кухни, да и сейчас она очень торопится. - Слава богу, доктор, что вы наконец пришли! Что же с девочкой? Это именно и хотелось бы знать доктору. - А тут еще и отец исчез. Ротмистр фон Праквиц, из Нейлоэ, знаете, зять старого скряги Тешова. Выпил три бутылки портвейна, побежал пьяный на улицу, в дождь, без шапки и без пальто. Я уже велела его разыскать. Чего только не бывает! Есть дни, когда все на тебя валится! Что делать с девочкой? Мать едет сюда в машине, через час-другой она, пожалуй, уже будет здесь! - Что же случилось с фройляйн? Хозяйка сама хорошенько не знает, она зовет кельнера. - У меня все идет вверх дном, надо же этому случиться как раз сегодня, когда у нас так много народу! Но кельнер только и может сказать, что было объяснение с молодым человеком. - Ага, любовная история, - говорит доктор. - Может быть, тяжелый нервный шок. Я сейчас дам больной снотворное, а когда приедет мать, еще забегу... - Да, сделайте, чтобы она заснула, господин доктор! Сил нет слушать этот крик, не могу же я на все время посадить кого-нибудь у ее постели, у нас тут своя работа. Здесь же не больница... Доктор молча слушает, должно быть, он раз сто на дню слышит подобные вещи. Он всегда удивляется, как это люди не устают рассказывать врачу, что как раз сегодня у них нет времени возиться с больными, что болезнь - непрошеная гостья. Каждый наново растолковывает это врачу. Доктор набирает в шприц легкое снотворное. Он вонзает иглу в руку, больная вздрагивает, на минуту крик прерывается. В раздумье стоит врач, он еще не нажал на поршень шприца. Это вздрагиванье, этот перерыв, - не похоже на тяжелый нервный шок. Она должна быть нечувствительна к легкому уколу - однако она его ощутила! Значит, она в сознании и только симулирует беспамятство. Врач, стоящий у изголовья Виолеты фон Праквиц, не новичок в своем деле. Это пожилой человек, он уже не огорчается, если его пациенты хитрят. Столько людей прошло через его руки - о люди, люди! У него уже нет поползновений учить, воспитывать, наставлять. Если эта девушка из хорошей семьи, это цветущее юное создание, кричит, если она ищет спасения в болезни и беспамятстве, то, должно быть, ею владеет панический страх перед какой-то бедой. Может быть, только перед тягостным объяснением, может быть, перед чем-то худшим. Доктору известно, как жадно ищут нирваны люди, охваченные страхом перед зловещими угрозами жизни, и ему известно также, что глубокий, без сновидений, несущий полное забвение сон иногда дает силу вынести то, что казалось невыносимым. Тихо вытаскивает доктор иглу из шприца. Он хотел подарить девушке два-три часа покоя, но лучше дать ей долгий глубокий сон. Отдохни, отдали злой час! Он приготовляет другой, более сильный шприц. Еще прежде, чем весь раствор попал в руку, крик прекращается. Виолета фон Праквиц поворачивает голову, ее тело вытягивается, она кладет одну руку под щеку, засыпает. Уже без малого половина первого. - Так, - говорит доктор хозяйке. - Теперь она будет крепко спать десять - двенадцать часов подряд. Стало быть, когда приедет мать, позвоните мне. Он уходит. Скоро будет час. Часа через два приезжает Фингер с фрау фон Праквиц. Уже пробило три. Обеденное время прошло, хозяйка освободилась, да и кельнер не так занят. Многое пришлось выслушать фрау Эве - о незнакомом молодом человеке, о выплеснутом стакане портвейна, о ссоре. "Фриц, ах Фриц!" - крикнула ее дочь, а теперь она крепко спит, супруг же ее немножко выпил натощак, он ушел и еще не вернулся. Нет, он не сказал, куда идет. Доктор предполагает, что это нервный шок, ему сейчас позвонят... Да, шляпа и пальто остались на вешалке, он ушел добрых два часа тому назад, не заглянул ли он к кому-нибудь из знакомых? Все это фрау фон Праквиц узнает по частям, но составить себе всю картину в целом она не может. Фрау Эва энергичный человек, ее семья попала в беду, муж, пьяный, блуждает под дождем, дочери грозит какая-то неведомая опасность, она спит глубоким сном. Матери хотелось бы что-нибудь сделать, изменить, исправить. Но приходится сложа руки сидеть возле постели и поджидать врача, который, разумеется, тоже ничего не придумает. Она стоит у окна, она смотрит на унылый, мокрый от дождя двор гостиницы, матово блестят толевые крыши. Работник смазывает колеса багажной тележки. Бесконечно медленно, с паузами после каждого движения, снимает он колесо с оси, прислоняет его к стене. Достает жестянку с колесной мазью, ставит ее возле оси, глядит на ось. Затем берет щепку, достает ею немного мази, глядит на нее и медленно начинает мазать. "И вот на что мы растрачиваем нашу жизнь, - с горечью думает Эва. - Значит, все-таки любовная история - "Фриц, ах Фриц!". Я была права. Но какая мне польза от того, что я была права, а главное, какая от этого польза ей". Фрау Эва оборачивается, смотрит на спящую. Ее охватывает бурное нетерпение. Ей хотелось бы схватить за плечи недвижимую дочь, растрясти ее, расспросить, посоветовать, помочь, что-нибудь сделать! Но по бледным вискам, по глубокому, несколько хриплому дыханию она чувствует, что трясти ее было бы бесполезно, что Виолета ускользнула от порывов ее энергии, ее нетерпения, точно так же, как ускользнул от них единственный человек, который мог бы ей объяснить, что произошло, - Ахим. "Почему здесь нет Штудмана? - гневно думает она. - К чему его преданность, если его нет на месте тогда, когда эта преданность действительно нужна! Я не могу бегать по городу в поисках Ахима, не могу заглядывать в каждый кабачок. Я не могу даже звонить к знакомым. Может быть, он вовсе не пьян, и я его только зря осрамлю". Но тут ей приходит в голову одна мысль, она что-то придумала. Быстро сбегает она вниз по лестнице и приказывает шоферу Фингеру медленно проехать по улицам города, выглядывая из окна, не видать ли где ротмистра. Возможно, что она ошиблась, но ей показалось, что Фингер посмотрел на нее с сомнением. Она все еще не совсем понимает, что такое Фингер - настоящий шофер или же уполномоченный фирмы, которому поручен надзор за неоплаченной машиной и который в один прекрасный день представит счет. Во всяком случае, дом ротмистра, должно быть, показался ему странным, суматошным - чего только ни случилось за каких-нибудь два дня, которые он прожил у них. Она стоит под дождем, на крыльце гостиницы. Фингер с важным видом садится за баранку. Автомобиль сердито ревет и медленно отъезжает - фрау Эва идет обратно в гостиницу. Быстро бежит она вверх по лестнице, ей кажется, что за это время что-то произошло наверху, сердце бьется сильнее. Ах, если бы что-нибудь случилось, если бы Виолета проснулась! Если бы можно было с ней поговорить. Теперь она могла бы с ней говорить... Но Виолета крепко спит. Она могла бы с ней говорить, но нельзя, Вайо спит. Мать сидит у ее постели, она смотрит на свое дитя - ей хотелось бы многое сказать. Фрау Эва вдруг поняла, сколько наделала промахов, она постичь не может, как она дошла до такого недостойного сыска. Именно потому, что она за ней шпионила, дочь стала ей чужой и враждебной. Никогда больше она не повторит этой ошибки. Она поняла, что у ее ребенка уже есть собственные владения, куда матери вход воспрещен. Именно матери, потому что она не только мать, но и женщина! Стучат! Это пришел доктор. Пожилой, тощий человек, со странно блеклыми глазами, с очками в грошовой никелевой оправе, с неуклюжими манерами, должно быть холостяк. Ее охватывает нетерпение уже при виде того, как он обстоятельно слушает пульс, удовлетворенно качает головой, будто он - сам бог, сообщивший силу этому биению пульса. Конечно, он ничего не знает! Он что-то несет о шоке, о необходимости спать подольше, дать ей передышку, ни о чем не расспрашивать по пробуждении, щадить оскорбленное чувство девушки... Что знает этот скучный педант об оскорбленных чувствах ее дочери? Ведь он видел ее только в беспамятстве, без сознания! Он, оказывается, даже не говорил с Ахимом, он и о нем не может дать ей никаких сведений. Как долго будет спать Виолета? До полуночи, может быть до следующего утра? Единственное, что удалось сделать этому болвану - отнять у нее Вайо как раз в те часы, когда она больше всего нуждается в материнской ласке! Можно ли, по крайней мере, забрать сегодня же девочку из этого ужасного номера? Когда? Ну, как только вернется муж! Доктор не возражает? Она не проснется в машине? - Превосходно. Значит, мы едем, как только вернется господин фон Праквиц. Благодарю вас, господин доктор! Разрешите вручить гонорар сейчас или вы пришлете нам счет? - Сударыня, все зависит от минуты, когда она проснется, - говорит доктор и садится без приглашения. Он смотрит на нее дружески, но очень твердо. Да, конечно. Это понимает и фрау фон Праквиц. Потому-то она и хочет забрать Виолету из этого унылого номера в привычную домашнюю обстановку! - Пожалуй, это именно и неправильно, - говорит доктор, - пожалуй, она не должна видеть ничего привычного, когда проснется. Не видеть своей старой комнаты, знакомых лиц, быть может даже вас, сударыня. - Но почему вы так думаете, доктор? - с досадой спрашивает фрау фон Праквиц. - Ведь я знаю, что произошло. Какая-нибудь незначительная любовная история, которая показалась моей дочери трагедией. Я не охотница читать проповеди, я не сделаю ей ни малейшего упрека. - Вот, вот, - улыбается доктор, - вы говорите незначительная любовная история, а фройляйн от нее почти теряет рассудок. Два мира, сударыня, два совершенно различных мира, которые друг друга никогда не поймут... - Виолета с этим справится... - начинает фрау фон Праквиц. Но доктор бесцеремонно перебивает ее: - Я с утра все думаю, сударыня, не допустил ли я ошибки. Мне надо бы сегодня до впрыскивания добиться, чтобы фройляйн заговорила. Она не была без сознания. Нет, сударыня, не была, она только симулировала беспамятство... Она пережила что-то ужасное, но она страшится чего-то еще более ужасного, что ей предстоит пережить. - Простите, сударыня, - продолжает врач. - Я, конечно, могу ошибаться. Но так это мне рисуется, это вполне возможно, многое говорит за это. Она играет в беспамятство, надеется, что так беда пройдет мимо - быть может, для этой беды существует какой-то срок, ведь мы же не знаем... - Что это еще за новая беда? - выходит из себя фрау фон Праквиц. - Человек этот ее покинул, я уже давно подозревала. Здесь она случайно встретилась с ним, произошло объяснение с моим мужем. Тот человек оказался негодяем, иначе муж не плеснул бы ему вина в лицо. Все это привело ее в сильнейшее возбуждение. С нею случился нервный припадок, - очень хорошо, то есть очень плохо, - но что же это за новая беда? - Это именно то, чего мы не знаем, сударыня, и чего мы, вероятно, знать не должны. Видите ли, - говорит врач убедительно, ибо фрау Эва с недоверием и недовольством относится ко всем его словам, - если бы это было так, как вы предполагаете, вашей дочери стало бы легче после ссоры. То, что отец, а значит и мать наконец узнали ее тайну, должно принести ей облегчение. К чему же это столь юное существо еще притворяется, к чему оно хватается за такое чуждое ему средство? - Но ведь это только предположение, что Виолета притворилась, доктор, вы ведь с ней не говорили? - Нет, к сожалению, не говорил. Все это только предположения. Тут вы правы, сударыня. - Ну, хорошо, а что бы вы посоветовали сделать? - Отдайте вашу дочь в здешнюю больницу, там за ней будет хороший уход, она, вероятно, почувствует себя в надежных руках. Если она проснется, если потребует вас, вы можете быть у нее через десять минут. Если она захочет домой - пожалуйста, в любую минуту. Фрау Эва фон Праквиц задумчиво посмотрела на доктора. Не то, чтобы она раздумывала над его предложением, она находила его слишком глупым. Ведь она знала свою Виолету, несколько слов - и все уладится между матерью и дочерью. Разумеется, она будет уважать тайну Виолеты. Она будет относиться к ней, как женщина к женщине, - это она твердо решила еще до болтовни доктора о беде, еще большей беде. Нет, если фрау Эва задумалась, то о том, почему доктор сделал ей такое предложение и что за этим кроется. Она спросила просто: - И вы лечили бы нашу Виолету в здешней больнице? - Если желаете, сударыня, я могу, конечно, время от времени заглядывать к ней, - сказал доктор, ничего не подозревая. Для фрау Эвы все стало ясно: этот докторишка, жалкий служащий больничной кассы, почуял деньги. Он предостерегает насчет беды, чтобы иметь предлог для продолжительного, дорогостоящего лечения. Она встает: - Итак, большое спасибо, доктор. Я подумаю о вашем предложении вместе с господином фон Праквицем. Если мы примем его, мы еще дадим вам знать. Она стоит, вся - холодный отпор. Выше себя не прыгнешь. Обычно это очень разумная женщина, с ясной головой, но в данную минуту она дочь богача - и только. Она не доверяет всем, кто вынужден делать что-нибудь за деньги, ради куска хлеба. "Он просто хочет заработать", - достаточно этой глупой мыслишки, чтобы принять мудрый совет за низкое, корыстное дельце. Наконец понял ее и старик доктор. Слабый румянец выступает на его впалых щеках, он беспомощно кланяется, он еще раз подходит к постели. Ничего больше он сделать не может. Он мог дать ей немного сна, но того, что наступит после сна, ему не дано предотвратить. Так оно и бывает на свете: тот, кто мог бы помочь, смотрит, связанный по рукам и ногам, как идут своим путем обреченные, несчастные, те, над кем нависла угроза. Он может только предостеречь. Но голос его замирает, заглушаемый смехом и смертельным криком, он стоит у дороги, и никто ему не внемлет... - Нужна величайшая осторожность при пробуждении... - говорит он еще раз и уходит. Беспокойно мечется фрау фон Праквиц по комнате взад и вперед, из угла в угол. Где же Ахим? Никаких известий о шофере Фингере. Скоро четыре, она уже почти час сидит в этом жалком номере гостиницы! Чтобы хоть что-нибудь сделать, она идет вниз, к телефону. Она не может говорить, как ей хотелось бы, телефон висит на стенке, на виду, но услышать спокойный, чуть-чуть замедленный голос Пагеля - уже облегчение... Да, все пока в порядке. Машина контрольной комиссии давно уехала. Да, был разговор, подписать протокол он отказался, не уполномочен, мол, и все. Пришлось им ни с чем уехать. Кстати, вот еще что: это позабавит фрау фон Праквиц. Аманда Бакс, ну вы знаете, птичница, надавала пощечин Мейеру в присутствии следователей. Кричала: "Предатель!" Нет, ничего не случилось, никто из этих господ и пальцем не шевельнул в защиту Мейера. Да, замечательно, прямо-таки замечательно. В своем роде интересная личность эта Аманда, грубовата, но великолепна... А как чувствует себя фройляйн?.. Нехорошо? Как же это? Да, сделаю, распоряжусь протопить в ванной тоже. Не забуду. Нет, с девушками на этот раз никаких трудностей. Все женщины вернулись, промокшие до нитки, копали картофель - здесь у нас проливной дождь. Я выберу троих или четверых наиболее подходящих и вместе с ними лично приведу в порядок виллу... Замечательный юноша. Почти улыбаясь, фрау фон Праквиц вешает телефонную трубку. Прежде чем подняться наверх, она заказывает кофе. Да, пожалуйста, в номер. А теперь - опять к Виолете. Но на лестнице ее охватывает, как и прежде, чувство страха, сердце бьется сильнее. Что с Виолетой? Она бежит; юбка хлопает по коленям, так она бежит. Но в комнате никаких перемен, дочь лежит без движения, в глубоком сне. Страх проходит, сменяется глухим отчаянием. "Как будто сидишь возле покойницы", - вдруг мелькнула у нее мысль. И она вновь готовится долго и мучительно ждать. Фрау Эва не знает, что сидеть возле покойницы еще не самое худшее. 8. КОНЕЦ ЛЕЙТЕНАНТА - Это еще что!.. - возмущенно вскрикивает лейтенант. - Вы ходите за мной по пятам! Арестовать меня, что ли, хотите? - Не городите вздора, молодой человек, - спокойно отвечает толстяк. - Как я могу вас арестовать? Ведь мы на нелегальном положении. - Я уже не лейтенант, а молодой человек? - насмешливо спрашивает лейтенант. - Чего же вы от меня хотите? - Хотелось бы, например, знать, что вам удалось здесь сделать? - Об этом я доложу господину Рихтеру, - насмешливо говорит лейтенант. - В точности, как было приказано. - Я боялся, - возражает толстяк, - как бы вы не забыли. Вот и пошел за вами. - Почему бы я забыл? Никогда еще я не забывал своих служебных обязанностей. - Так уж мне подумалось, - говорит толстяк примирительно. - Дело в том, что нам стало известно, какой именно открыт склад оружия. Он остановился, но только потому, что остановился лейтенант. Он поднимает свой холодный безжалостный взгляд на лейтенанта и прибавляет почти шепотом: - Да, дружок, вы ведь сами знаете, уже там, у Рихтера, знали: ваш. - Я не знал! - почти кричит лейтенант. - Тихонько, тихонько, дружок, - говорит толстяк и кладет ему руку на плечо. Но не успокоительным жестом, а так, чтобы лейтенант почувствовал его бычью силу. - Спрашивается только, захотите ли вы рассказать, кто проболтался. Нет, нет, не возражайте, - заявляет он властно, - вы знаете его или ее, хотелось бы и нам разобраться в этом деле. На будущее, понимаете? - Ничего не знаю, - упорно отрицает лейтенант. - Бросьте! Бывший управляющий Мейер из Нейлоэ сидел в машине контрольной комиссии, он-то и выдал склад этим шпионам - это уже тоже известно. Не упрямьтесь, молодой человек. Не ради меня же вы должны рассказать, не мне это выгодно, а ради ваших бывших соратников, чтобы они еще раз не попали впросак. Лейтенанта в дрожь бросает от того, что этот человек говорит о его "бывших соратниках", но он берет быка за рога, он упрямо заявляет: - Я сказал, что жизнью отвечаю за склад. Если он в самом деле провалился, я сделаю как обещал. - Дорогой мой, - улыбается толстяк, снова кладя ему руку на плечо, но уже спокойно, и все же лейтенант дрожит. - Дорогой мой, вам уж не на что надеяться, так или иначе вам капут. Вы играли комедию, вы лгали... Нет, дружок, вам - крышка... Он смотрит на лейтенанта своим ледяным взглядом. Лейтенант шевелит белыми тонкими губами, но не может произнести ни слова. - Нет, - повторяет толстяк, снимая руку. - Не о вас речь, о других. Мы хотим знать... - Но ведь вы знаете все, - с трудом выговаривает лейтенант, - вы говорите, что Мейер сидел в автомобиле - значит, вам известен предатель! - Есть какое-то связующее звено между вами и предателем, мы должны знать, кто это. - Я не предатель! - кричит лейтенант. - Разве я это сказал? - равнодушно спрашивает толстяк. - Думаете, будь вы предатель, я бы вас выпустил из квартиры Рихтера? Будь вы предатель, я пошел бы сюда за вами? Нет, вы просто мальчишка, ветрогон, но какой-то остаток чести у вас еще есть... Хотя это, должно быть, совсем особая честь - ведь вы же честью клялись, что склад цел и невредим, а знали уже, что он провалился. - Я этого не знал, - с отчаянием говорит лейтенант. - Вы трус и глупец. И слишком много занимаетесь своей особой. Не так уж важно, будете ли вы жить. Ну, наберитесь духу и скажите мне все, что знаете. Он останавливается, он обращает на лейтенанта свой ледяной взгляд. Лейтенант как будто задумывается, затем говорит: - Подождите минутку, я зайду сюда. Он входит в кабачок, возле которого они как раз остановились. Но толстяк не ждет, он идет за ним, он слышит слова лейтенанта: - Послушайте-ка, хозяин, вот ваша куртка, она уже мне не нужна. Верните мне мое тряпье. - Но ведь это не так спешно, господин лейтенант, как же вы пойдете в такой грязной куртке. Подождите, моя жена ее немножко почистит... - Верните мне мое тряпье, - настаивает лейтенант. И, переодеваясь, тихонько шепчет: - Я бы на вашем месте не позволил сыну надеть ее завтра. Нет. В глазах хозяина тупое удивление. - Прощайте и спасибо, хозяин, - говорит лейтенант, выходя из трактира. - Вечно комедия, - с неудовольствием говорит толстяк. - О куртке вы могли бы сейчас не хлопотать. Надо думать, что вы за свою жизнь не одну только куртку сгубили. Но каждому охота порисоваться, хотя бы и перед самим собой. Я еще не видел ни одного убийцы, который сказал бы, что он убил ради денег. У всех есть какой-нибудь благовидный предлог. - Послушайте, - кричит лейтенант, - если уж вы бегаете за мной, заткните хоть глотку! Или... - Или что? - угрожает толстяк, кладя руку на плечо лейтенанта и сжимая его. Он сжимает все сильнее и сильнее, вот-вот раздавит мускулы, вот-вот порвет жилы. Лейтенант стискивает зубы, чтобы не крикнуть. - Я знаю, у вас в кармане брюк револьвер. А ну, попробуйте-ка вытащить его, если я этого не захочу. Нет, лейтенант и не пытается, эта мертвая хватка убила в нем даже боевой задор, никогда его не покидавший. Толстяк выпускает его руку, он равнодушно замечает: - Между прочим, я не бегаю за вами, а веду вас. - А куда вы меня ведете? - В "Золотой шлем". Я принимаю ваше предложение. Мы расспросим господина фон Праквица и его дочь насчет склада оружия. В особенности его дочь! - Нет! - восклицает лейтенант, останавливаясь. - Почему же нет? - спрашивает толстяк. - Ведь это же ваше предложение, господин лейтенант. - Я не хочу стоять как подсудимый именно перед этими людьми. - Которых вы знаете только в лицо. - Толстяк смеется. - Вас очень волнует, молодой человек, эта мысль - пойти со мной к фройляйн фон Праквиц. - Черт бы ее побрал, вашу фройляйн фон Праквиц! - кричит лейтенант. - Правильно! - смеется толстяк. - Именно так я и предполагал, лейтенант. У вас какая-то особая ненависть к фройляйн - почему это? - Я совершенно к ней равнодушен. - Даже сейчас, когда вы за собой следите, вы не можете говорить о ней без гримасы отвращения. Стало быть, как же, лейтенант: "Золотой шлем" или тихая исповедь? - "Золотой шлем", - говорит лейтенант решительно. Они, конечно, давно уехали, не будут же они торчать там до сих пор, уже два-три часа прошло... После той сцены! Она сбежала оттуда, ей надо спасать свою репутацию - но если она даже не сбежала, лейтенант не позволит этому толстому сыщику привести себя на веревочке к отцу и дочери. Уж он найдет случай удрать, он не позволит отнять у себя последнее: месть, которую выбрал. Он не хочет быть судимым, он хочет судить ее! За что-нибудь да цепляется человек, прежде чем умереть, в особенности если он еще молод. Прежде чем расстаться с этим миром, он хотел бы знать, что не будет бесследно стерт с грифельной доски бытия. У лейтенанта не было детей, он никому не оставлял наследства, ему некому было писать прощальное письмо. Он погаснет, будто никогда не проходил по этой земле. У него, живого среди живых, уже отняты честь и жизненная цель, достоинство и мужество. Но!.. Прекрасно ты, повремени! Все еще так прекрасно. Перед тобой белое, точно исходящее любовью лицо, которое ты никогда не любил, теперь ты можешь его ненавидеть. За этим лбом лежит мозг, в котором ты запечатлеешь себя навсегда, пока он будет мыслить. В этой груди бьется сердце, которое будет трепетать от страха при мысли о тебе - еще через тридцать лет, когда от тебя ничего уже не останется на этой планете. Слабое подобие вечности в той, которая еще блуждает в свете дня; следы прошлого в той, которая переживет умершего! На этот раз оба идут молча, рядом; лейтенант, засунув руки в карманы, с мстительной улыбкой на губах; толстяк - с настороженным холодным взглядом ищейки, почуявшей след. Но толстяку на этот раз не повезло. Кельнер, бросив подозрительный, почти злой взгляд на лейтенанта, сообщает, что господин фон Праквиц ушел, а фройляйн заболела. Нет, нет, видеть ее невозможно. Врач уже был, фройляйн лежит без памяти... Кельнер отворачивается, он даже не спрашивает, не угодно ли чего господам. Он не считает нужным пригласить их остаться, он возвращается к своей работе. - Ну, а теперь? - спрашивает лейтенант со слабой насмешкой. - Вы спрашиваете слишком насмешливо, - чуть-чуть раздраженно отвечает другой. - Вы этим выдаете, как вы рады, что разговор не состоялся. Ну, мы просто подождем здесь господина фон Праквица. Кельнер, кружку светлого! Но лейтенант не хочет ждать ротмистра. Он придумал план. - Послушайте, - говорит он. - У меня еще есть в кармане немного денег, которые принадлежат мне. Я хотел бы подарить их одной девушке. Мы сходим туда быстро. Это не займет и получаса. - Горничной полковника? Об этом надо было позаботиться раньше. Что она вам, кстати, рассказала?.. Кельнер, кружку светлого пива! - Решительно ничего! - с готовностью отвечает лейтенант. - Она была в бешенстве: я, мол, являюсь только тогда, когда хочу что-нибудь выведать. Мы - дерьмо, и путч наш тоже дерьмо. Что-то в этом роде она сказала. Нет, я имею в виду другую девушку в Новом городе. - Дерьмо - это возможно, - говорит толстяк. - Это - не ее слова, это ей напели, вот почему она и взбесилась. Такие женщины всегда злятся на своего милого, если какой-нибудь идиот плохо о нем отзывается. Что же это, кельнер не хочет давать мне пива? Кельнер, кружку светлого! - Бросьте ваше пиво! - просит лейтенант. - Пустите меня к девушке. Это не займет и получаса, мы еще застанем господина фон Праквица. Кельнер ставит кружку пива. - Двадцать миллионов! - сердито бросает он. - Двадцать миллионов? - возмущенно спрашивает толстяк. Что это за особое пиво?! Везде оно стоит тринадцать миллионов! - С нынешнего утра. Сегодня курс доллара двести сорок два миллиона. - Так, - недовольно ворчит толстяк и платит. - Знал бы я, так не заказывал бы. Двести сорок два миллиона! Вы видите, какой толк давать вашей зазнобе деньги, мало ей будет радости. Все это комедия. - Там еще письма у меня остались. Я хотел бы их забрать. - Письма! Что еще за письма? Вы просто хотите удрать. - Ну хорошо, останемся. Тогда разопьем за мой счет бутылку вина. Кельнер!.. - Стойте! - говорит толстяк. - Где это? - Что? - Где живет девушка? - В Новом городе, на крепостном бульваре. Каких-нибудь двадцать минут. - А раньше вы говорили, что за полчаса обернемся. Что это за письма? Любовные? - Я буду держать свои любовные письма у девчонки? Да что вы! - Ну так пошли, - сказал толстяк, опорожнил кружку и встал. - Но говорю вам, если вы начнете строить штуки, как тогда у казармы... - Вы и это видели? - Я вас не в грудь ударю, я вас хвачу в живот, да так, что вы никогда уже не будете ходить прямо. Что-то загорается в ледяном взгляде, с угрозой смотрит толстяк на лейтенанта. Но на этот раз - никакого действия, лейтенант только улыбается. - Я больше никаких штук строить не буду, - говорит он успокоительно. - И, кроме того, мне как будто недолго уж ходить прямо, а? Угрожать такому, как я, пожалуй, нет смысла, не так ли? Толстяк пожимает плечами, но молчит, и оба молча идут рядом, по мокрым от дождя, пустынным улицам города. Лейтенант соображает, как бы ему избавиться от своего мучителя, ведь никакой девушки нет, никаких писем в Новом городе нет. Но ему показалось, что на улице легче будет удрать, как-нибудь сбыть с рук своего соглядатая и сделать то, что необходимо, без новых унижений, без мучительного надзора. (Только хватит ли у меня мужества - для этого?!) Да, не так-то легко будет обмануть этого сторожевого пса. Хотя толстяк, по-видимому, с полным безразличием плетется рядом с ним, лейтенант хорошо знает, что означает эта рука, засунутая в карман брюк. Он знает, почему его спутник держится так близко, что при каждом шаге касается плечом его плеча. Сделай лейтенант малейшее неожиданное движение, и рука толстяка, с ее неумолимой хваткой, настигнет его, обессилит, отнимет последнее мужество. Или же - вот здесь, в самом центре города, разок-другой щелкнет револьвер, и потом в газетах будут писать, который раз, об "убийстве по приговору фемы". "Нет, только не так!" - думает взбудораженный лейтенант, пытаясь вспомнить расположение всех трактиров на их пути - нет ли где-нибудь возможности убежать из уборной через двор. Но ему трудно сосредоточиться на этой мысли: как ни напрягает лейтенант свой мозг, он отказывается служить... Вновь и вновь встает перед ним образ Виолеты фон Праквиц. Она лежит без сознания, сказал кельнер. Злобная радость обжигает лейтенанта: "Уже и сейчас лежишь без памяти, а я только чуть-чуть пригрозил тебе. Еще увидишь, как сладка тебе покажется жизнь, когда я выполню свою угрозу... Да, надо думать о трактирах. Сейчас мы пройдем мимо "Метеора". Ах, лейтенант, лейтенант, он точно опьянен этой девушкой! Теперь, на пороге смерти, этот беспутный малый обрел содержание в жизни; человек, у которого были сотни интрижек, который никогда не любил, открывает ненависть - чувство, для которого стоит жить! Он старается представить себе, как это будет, когда она увидит его. Ему кажется, что в его ушах звенит ее крик. Она придет, иначе и быть не может. Он слишком этого жаждет. "Желания умирающих сбываются", - думает он, вздрагивая. - Что случилось?! - спрашивает толстяк, зорко следящий за ним. "Желания умирающих сбываются", - повторяет про себя лейтенант, охваченный радостью. Вслух он говорит: - Вот господин фон Праквиц! - И злобно: - Вы хотели с ним побеседовать! Прошу вас! Путь в Новый город шел мимо древних, давно срытых укреплений. Отцы города превратили вал и ров в место прогулки для горожан. Там, где теперь очутились лейтенант и толстяк, находится крепостной ров, круто поднимаются справа и слева валы, обсаженные деревьями и кустами. Оба повернули за угол, перед ними открывается часть дороги, одинокое, пустынное место. У края дороги - мокрая от дождя скамья. На скамье сидит, скрючившись, ротмистр фон Праквиц. Да, он сидит здесь, но он спит, его голова низко свешивается на грудь, его сон - беспамятство пьяного, храпящего человека. Время от времени, когда дыхание становится слишком трудным, его голова дергается, поднимается, но снова медленно, толчками опускается на плечо и с плеча на грудь... Жалкое зрелище, постыдное зрелище являет собой господин фон Праквиц, - оба наблюдателя с минуту стоят тихо, без слов. Не случайно попал ротмистр в этот одинокий уголок, разыскивая свой автомобиль, - его сюда затащили, его здесь ограбили! - Точно коршуны! - в бешенстве восклицает толстяк. - Эта сволочь всегда чует добычу еще быстрее, чем мы. И он бросает подозрительный взгляд на верхушку вала. Но ни один сучок не треснул в кустах. Ни один камешек, задетый проворной ногой, не упал вдоль склона. Они давно улепетнули со своей добычей, эти коршуны. Ограбленный, раздетый до белья, комически жалкая фигура, ротмистр Иоахим фон Праквиц-Нейлоэ спит под моросящим дождем сном пьяного. Слишком слабый, слишком слабый человек: о препятствия, о преграды, которые закаляют силу крепкого, он разбивается, он ищет убежища в нирване, в грязном оглушающем хмеле, но каково будет пробуждение? - Вы хотели побеседовать с этим господином? - еще раз насмешливо спрашивает лейтенант. И в душе ликует: "Желания умирающего сбываются! Как же ты-то будешь обесчещена, если уже твой отец вот до чего докатился". - Ну и свинство! - злится толстяк, не спуская глаз с лейтенанта. Он попал в положение того лодочника, которому надо перевезти волка, козу и кочан капусты - а у него в маленьком челноке есть место только для одного из трех. Он может следить за лейтенантом или оказать помощь ротмистру, то и другое вряд ли совместимо. - Черт с ним, с господином фон Праквицем, пусть себе сидит, - злобно советует ему лейтенант. - Никто ведь не видел, что мы нашли его здесь, а я, - мне поневоле придется держать язык за зубами. Толстяк не отвечает, он стоит в раздумье. - Лейтенант! - говорит он решительно. - Встряхнитесь! Скажите, кто разболтал про склад оружия, - и убирайтесь на все четыре стороны! Лейтенант колеблется. - Это касается только меня. Я не хочу, чтобы кто-нибудь другой совал нос в это дело. Но я даю вам святое, честное слово, что все это была пустая бабья болтовня, не злая воля... Толстяк стоит в раздумье. - Я должен знать имена, - говорит он. - Это ведь не только фройляйн фон Праквиц. - Это не фройляйн фон Праквиц, - поспешно отзывается лейтенант. Вдруг ужасный удар под ложечку сбивает его с ног. Толстяк обрушился на него, точно внезапно сорвавшаяся буря. Под этим градом ударов нечего и думать об отпоре. Лейтенант растянулся на земле, прежде чем успел прийти в себя. Толстяк сует руку в его карман и вынимает револьвер. - Без предохранителя, в кармане - ну и сволочь! - разражается он бранью. - Так-