Фрау Эва берет ее руку и щупает пульс, он бьется медленно, но сильно. Ничего страшного - Виолета проснется, и мать заговорит с ней. А может быть, и не будет с ней говорить, смотря по обстоятельствам. Виолета выздоровеет, они уедут из Нейлоэ, будут жить в каком-нибудь тихом уголке. С отцом насчет денег столкуются. Нельзя приходить в отчаяние из-за поражения. Не надо отчаиваться и Виолете. Собственно говоря, жизнь, если хорошенько вникнуть, сплошь состоит из поражений. Но человек продолжает жить и радуется жизни, человек - это самое упорное из всех животных, наиболее способное к сопротивлению. Фрау Эва фон Праквиц, урожденная Тешов, поднимает глаза: уже пять минут первого. Решающий, роковой час наступил. Ее знобит, хотя в комнате душно. Она открывает окно, тихо дует ветер во мраке ночи, тихо падают капли с деревьев. Она высовывается наружу, но не различает ничего, только тени и тени. И из этого мира теней придет опасность, угрожающая миру ее близких? Ее все знобит. "Что я делаю, - думает она с испугом. - Мерзну - и открываю окно? Совсем свихнулась! Слишком много для одного человека..." И она тщательно закрепляет крючками створки окон, чтобы они не хлопали от ветра. В это мгновение внизу громко звонит электрический звонок. 10. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ВИОЛЕТЫ Фрау фон Праквиц и Пагель, каждый, стоя в дверях своей комнаты, смотрят друг на друга через коридор. Молодой человек не понимает, почему лицо фрау Эвы побелело от страха... - Звонок, - шепчет она... - Может быть, шофер? - отвечает он успокоительно. - Он, должно быть, где-нибудь в деревне поужинал и теперь хочет... - Нет! Нет! - в страхе кричит она. Опять звонит звонок. - Не открывайте! - просит фрау Эва. - Пожалуйста, господин Пагель, может случиться несчастье. - А не Лотта ли это? - снова делает он попытку успокоить ее. - Лотта ведь тоже ушла. Нельзя же оставить ее за дверью. Господин ротмистр успокоился, разрешите мне открыть... - Прошу вас, не надо, господин Пагель, - умоляет она, точно ребенок. Как будто можно запереться от несчастья - расплаты за неправильно прожитую жизнь. Но он уже бежит вниз по лестнице, он бежит легко и быстро, его голова мыслит ясно, тело готово к любой опасности. Глупо, но какая-то радость наполняет его; он недаром живет на свете, он выполняет задачу, пусть самую маленькую - доказать женщине, стоящей там, наверху, что ее страхи напрасны. Впервые он понял всем своим существом, телом и душой, что жизнь приносит радость только тому, кто выполняет задачу неуклонно, малую или большую, что полнота жизни исходит только из собственного "я", а не из окружающего мира, не из какого-нибудь выигрыша в азартной игре... Звонок прозвонил в третий раз. Фрау Эва наверху кричала что-то непонятное. Пробегая мимо, Пагель увидел в сенях толстую дубовую палку, которую ротмистр имел обыкновение брать с собой, отправляясь в лес. Он схватил ее, взмахнул ею, чуть не разбил висячую лампу и с дубинкой в руках, готовый к бою, открыл дверь как раз в ту минуту, когда звонок прозвенел в четвертый раз. За дверью стоял господин фон Штудман, красный и сердитый, с тяжелым чемоданом в руке. - Вы, господин фон Штудман! - воскликнул ошеломленный Пагель. Ему стало стыдно, и он выпустил из рук свое смехотворное оружие. - Да, я! - сказал Штудман мало свойственным ему раздраженным тоном. - Не понимаю, что сегодня творится в Нейлоэ! Я думал, - продолжал он обиженно, - что меня будут ждать бог весть с каким нетерпением, ведь я привез немалую сумму денег, - и что же? На вокзале я не застал экипажа, в конторе темно и заперто, в замке нет света, там какая-то кутерьма, будто идет пир горой, однако никто не открывает... А здесь я десять минут стою под дождем и звоню. В голосе Штудмана - горький упрек, словно ему только сейчас, после этого перечня, стало ясно, какой крестный путь он проделал по вине других. - Послушайте, Штудман, - быстро прошептал Пагель, втаскивая изумленного друга в коридор и тщательно запирая за ним дверь. - Здесь или скорее, в Остаде, по-видимому, произошло несчастье. Фройляйн Виолета вернулась из Остаде тяжелобольная, а ротмистр - пьяный в дым! Подробностей я не знаю. Главное, фрау Эва сама не своя, она, как видно, страшится еще нового несчастья, понятия не имею какого... Я с ними один-одинешенек. Да, забыл, здесь была контрольная комиссия, она увезла из лесу склад оружия. Вы о нем знали? - Я? - с возмущением воскликнул Штудман и тяжело опустил на землю свой чемодан. - Я знал?.. - Да, - крикнул Пагель наверх фрау Эве, - все в полном порядке. Здесь господин фон Штудман. Можно ему подняться к вам? - Господин фон Штудман! - воскликнула фрау Эва. - Да, конечно. Сейчас же, немедленно! Слава богу, господин фон Штудман, что вы здесь, мне так нужна помощь... Я не могу уйти отсюда. Пагель тихонько вернулся в комнату, к ротмистру. Его хозяин как будто спал, на этот раз его не вырвало после веронала. Две таблетки. Но верить ему нельзя. Он лежал с закрытыми глазами, спокойно дыша, но и не спящий может лежать с закрытыми глазами, спокойно дыша. У Пагеля было впечатление, что не все благополучно. Ему казалось также, что ротмистр за время его отсутствия поднимался с постели. Доказательства не было, но такое у него впечатление. Он нашел также, что у ротмистра злое, ожесточенное выражение лица, и решил быть начеку. По-видимому, наставления старшего надзирателя Марофке не пропали даром... Тем временем Пагель прислушивался к голосам из комнаты Виолеты. Слов он не мог расслышать, но голоса различал хорошо, ведь и здесь и там двери в коридор были полуоткрыты. Можно было разобрать, что голос Штудмана звучал несколько обиженно, и ничего удивительного тут не было. Он мчался сломя голову и не жалел трудов, он из кожи лез вон и своего добился, он привез кучу денег - столь желанных, столь необходимых денег, но на станцию не выслали лошадей, никто его не встретил, деньгами никто не интересуется, все, что он сделал, ни к чему! Мы тем временем заболели, мы заняты другим - несчастьем, уже случившимся и ожидаемым, - более важными делами... Бедный Штудман! Пагель ясно видит, как он стоит у неосвещенной конторы, с увесистым саквояжем, который он ни на минуту не выпускает из рук. Это добрая нянька, переживающая вечное разочарование всех нянек: она достала столь желанную игрушку, а ребенок на нее и не смотрит, он давно уже занят чем-то другим! Пагель, у которого слипаются глаза, - ведь он с половины пятого на ногах, - постигает в этот тихий ночной час, почему любезный, дельный, отзывчивый Штудман остался пожилым, одиноким как перст, бездомным холостяком. Люди не любят своих спасителей - когда опасность миновала, они тяготятся их превосходством. Голоса наверху продолжают звучать, то повышаясь, то понижаясь. Пагель смотрит на свои ручные часы, уже почти половина первого. "Собственно, я не прочь, бы лечь в постель, - думает он в полусне. - Хочется спать, ротмистр последние четверть часа не шевелится, он тоже спит. Но я не могу покинуть женщин, Штудман пробудет там недолго, голос фрау фон Праквиц звучит все более раздраженно. Ах, чашечку бы кофе, хорошего, густого, черного, крепкого кофе!" И ему мерещится, что он сходит вниз, в кухню... Там у них кипятильник, он заметил его сегодня утром, это дело двух минут. Он намелет себе хорошую порцию кофе, всыплет в чашку, зальет кипятком, даст ему три минуты настояться и, сбрызнув холодной водой, выпьет эту штуку, с пылу горячую, вместе с гущей. "Ах, я сразу повеселею, как рыба в воде!" Но ему нельзя отлучиться, он не может выпить чашку бодрящего кофе, такого, какой иногда варила Петер, прежде чем он отправлялся играть; надо ведь сидеть здесь, у пьяного ротмистра, который наверняка не спит. Почему он держит руки под одеялом? В том полузабытье, в каком теперь находится Вольфганг, он даже допускает, что ротмистр запасся ножом, когда вставал с постели. Но действительно ли он вставал с постели?.. Засыпающий мозг Вольфганга решительно отказывается уделить какое бы то ни было внимание этому вопросу. Зато чашка кофе снова всплывает в воображении молодого человека, он буквально видит ее перед собой, она дымится, и на ее тусклой коричнево-серебристой поверхности видна тонкая пленка разбухшего в кипятке кофе. Ах, незаменимая это штука в минуту усталости! И Вольфганг Пагель вдруг с глубоким чувством облегчения вспоминает, что ему даже не придется спускать вниз и кипятить кофе, Лотта еще придет сюда. Шофер тоже придет, но прежде явится Лотта, которая сварит ему кофе. Куда она девалась? Ведь скоро половина первого... Все равно она сварит ему кофе... Тут Пагель сразу очнулся от своей дремоты. Не шорох ли одеяла разбудил его, хотя ротмистр лежит сейчас тихо - не показалось ли ему, что босая нога коснулась пола?.. Нет, ротмистр лежит совершенно спокойно. Замолкли голоса наверху. Да, правильно, что же это сказал Штудман? В замке темно, но какая-то кутерьма, и никто не открывает... Прежде он пропустил эти слова мимо ушей, но они застряли у него в мозгу и теперь пробудили его от дремоты. Лотты все еще нет, а в замке темно и кутерьма... Пустяки, на старика Элиаса можно положиться - человек надежный, а мыши всегда пируют, когда кошка уходит из дома. Все-таки надо будет порасспросить Штудмана! У Пагеля осталось неприятное чувство; случай с Марофке сделал его более осторожным, он уже не бродит по земле с прежней беспечностью, он чувствует свою ответственность. Ответственность за что? Ответственность за то, что он делает! Перед самим собой! Нет, он не забудет расспросить Штудмана. Через три минуты пришел и Штудман. Теперь - без двадцати час - Штудман показался в дверях и говорит коротко: - Выпустите, меня, Пагель. Дайте мне ключ от конторы. Вы еще, должно быть, останетесь здесь? Пагель, покосившись на своего пациента, спрашивает шепотом: - Как вам кажется, спит ротмистр? Крепко спит? Штудман бросает короткий, очень неприязненный взгляд на ротмистра и сердито замечает: - Конечно спит. А что? - Сдается мне, что он только прикидывается спящим, - шепчет Пагель. Штудман окидывает Пагеля недоуменным взглядом. - Послушайте, Пагель, сговорились вы с фрау Эвой, что ли? Не понимаю! - То есть как это - сговорились? - Да ведь фрау фон Праквиц по крайней мере раз десять спросила меня, уверен ли я, что фройляйн Вайо действительно спит? Ей все мерещится, будто девушка давно уже проснулась и только прикидывается... Точь-в-точь как вы сейчас... Оба с минуту пристально смотрят друг на друга. - Ну, пойдемте вниз, Штудман, - говорит Пагель, неожиданно улыбнувшись своей доброй, приветливой улыбкой. - Вы переутомлены, и я представляю себе, что вас плохо отблагодарили за ваш тяжелый труд. Лицо Штудмана словно застыло, но именно поэтому Пагель продевает свою руку под руку Штудмана. - Идемте, Штудман, я вас выпущу. Вам действительно надо в постель. Он медленно идет с ним вниз по лестнице. - Уверяю вас, это чистая случайность, что фрау Эва и я предложили вам один и тот же вопрос. Честное слово, Штудман... Тут в доме какая-то странная атмосфера: дочь немного больна, да ведь дочери обычно болеют; а отец пропустил лишний глоток, ну, отцы тоже иногда имеют такое обыкновение. Таким образом, ничего необычайного, но атмосфера такая, как будто на дом напали все духи мрака... - Вы что-нибудь понимаете, Пагель? - с внезапным оживлением восклицает Штудман. Он стоит против Пагеля, он уже не сердится, но он растерян. - Мне обрадовались как спасителю, но до того, что я сделал (а уж как это было трудно!), никому дела нет. Я спрашиваю, что случилось, узнаю обо всем и не вижу в этом ничего страшного. Я говорю несколько успокоительных слов и встречаю холодный отпор. Ничего не понимаю... А вы? Вы что-нибудь знаете? - Ничего не понимаю и ничего не знаю, - говорит Пагель с улыбкой. - Так как это, по-видимому, успокаивает фрау Эву, я сижу у постели ротмистра и стараюсь не заснуть. Вот и все. Штудман серьезно взглядывает на него, но в глазах улыбающегося Пагеля нет и тени лукавства. - Ну, в таком случае, спокойной ночи, Пагель, - говорит Штудман, - может быть, завтра утром все выяснится... - Спокойной ночи, Штудман, - машинально отвечает Пагель, он знает, что надо сказать еще что-то, он задумчиво смотрит вслед уходящему в ночь человеку, несущему тяжелый чемодан. И вдруг вспоминает. - Господин фон Штудман, минуточку, будьте добры! - кричит он. - Да? - спрашивает Штудман и еще раз оборачивается. Оба идут навстречу друг другу, шагах в десяти от входных дверей они встречаются. - Что еще? - чуть-чуть сердито спрашивает Штудман. - Да, мне пришло еще в голову... - отвечает Пагель рассеянно. - Скажите, господин фон Штудман: вы очень устали? Вам хочется сейчас же лечь? - Если я могу быть вам полезен, - отвечает Штудман, снова готовый к услугам. - У меня из головы не выходит то, что вы сказали мне, когда пришли. Помните? "Замок не освещен, но там какая-то кутерьма" - ведь так вы сказали, не правда ли? - И после маленькой паузы Пагель прибавляет: - Ведь вам известно, что тайный советник уехал? - В самом деле! - говорит озадаченный Штудман. - Об этом я и не подумал. - Вероятно, тут нет ничего особенного, - успокоительно продолжает Пагель. - Должно быть, пирушка у слуг, уж старик Элиас позаботится, чтобы дело не зашло слишком далеко: но я бы все-таки проверил, Штудман... Конечно, если вы не слишком устали... - Да что вы, ни намека на усталость! - воодушевляется Штудман, радуясь, что видит перед собой новую задачу. - Конечно, придется сначала положить деньги в несгораемый шкаф... - Я бы не стал звонить, - задумчиво предлагает Пагель, - я никого бы не позвал, так мне думается, Штудман. - И, к удивлению своему, Пагель вспоминает, что он действительно думал об этом, сам того не ведая. - Ведь под вашим окном черепичная крыша, а с крыши вы без труда попадете на веранду замка. По ней можно обойти почти весь замок на высоте первого этажа и заглянуть во все окна, оставаясь невидимкой - да, я бы так и сделал, - заканчивает Пагель с некоторым ударением. Штудман удивленно смотрит на него. - Но зачем, скажите ради бога? - спрашивает он. - Чего вы ждете от этого? Что, вы думаете, я увижу?.. - Послушайте, Штудман, - с внезапной серьезностью отвечает Пагель. - Ничего я не знаю и ничего не понимаю, но я сделал бы именно так. - Но... - протестует Штудман. - Такое подглядывание ночью... - Помните вы ту ночь, когда мы встретились у "Лютера и Вегнера"? - быстро спрашивает Пагель. - Тогда мне тоже чудилось, что это особая ночь, отмеченная роком, если можно так выразиться. Почему бы в конце концов этому не быть - такой ночи, когда все решается? Теперь у меня опять то же чувство. Тяжелая ночь, недобрая... Он вглядывается в темноту, будто может увидеть лицо ночи, злое, что-то затаившее. Но ничего не видно. Он ощущает только насыщенную ветром и влагой тьму. - Вот оно как, Штудман, - вдруг говорит Пагель. - Ну, счастливо. Мне надо вернуться к ротмистру. Спокойной ночи. - Спокойной ночи, Пагель, - отвечает Штудман, с удивлением глядя вслед Пагелю, ибо подобные мистические наития ему мало понятны. Он слышит, как захлопывается и запирается входная дверь, фонарь гаснет, и он остается в темноте. С легким вздохом поднимает он свой тяжелый саквояж и уходит по дороге, ведущей в контору. Надо хорошенько посмотреть и послушать, что делается вокруг замка, прежде чем последовать совету Пагеля. Вломиться ночью в чужие владения - кажется ему шагом весьма сомнительным. Пагель стоит в вестибюле виллы и вслушивается в тишину. Странное настроение, охватившее юношу, когда он дремал у постели больного, не покидает его. Взглянув на часы, он видит, что не пробыл с Штудманом и пяти минут. Теперь ровно без четверти час. Ничего не могло случиться, он глаз не спускал с парадной двери, он стоял вблизи нее: никто не мог прокрасться. В доме тишина. И все же внутреннее чутье говорит ему: что-то случилось. Медленно, беззвучно - так медленно и беззвучно, как иногда движешься во сне - поднимается он по лестнице. Из дверей комнаты Виолеты выглядывает бледное, испуганное лицо фрау Эвы. Он кивает ей, он тихо говорит: - Все в порядке! Идет в комнату ротмистра. И с первого взгляда видит: постель пуста. Постель пуста! Он стоит неподвижно, он обводит глазами комнату, - никого. Окна закрыты. "Что сделал бы Марофке?" - думает он и все еще не двигается с места. Но на этот вопрос можно дать лишь отрицательный ответ: Марофке не сделал бы ничего слишком поспешного. В поле его зрения попадает дверь в ванную. Он раскрывает ее, зажигает свет: пусто и в ванной. Пагель снова возвращается, он выходит в коридор. Дверь в спальню Виолеты теперь широко открыта, фрау Эва непрерывно ходит по комнате взад и вперед. Она тотчас же его замечает. Она подходит к нему. Она извелась от лихорадочной тревоги. - Что случилось, Пагель? Что-то случилось, я вижу по вас! - Я хочу вскипятить себе кофе, фрау фон Праквиц, - лжет Пагель, - я смертельно устал. - А муж? - Все в порядке, фрау фон Праквиц. - Я так боюсь, - говорит она лихорадочно. - Голубчик Пагель, судя по тому, что сказал доктор, ей бы надо уже проснуться, и она, я чувствую, проснулась, но не шевелится, не отвечает на мои слова. Она притворяется, что спит. О господин Пагель, что же делать? Мне так страшно! Никогда мне не было так страшно... Она говорит с лихорадочным возбуждением, ее бледное лицо подергивается, она ухватилась за его руку и сжимает ее, не чувствуя этого. Она просит: - Взгляните на Виолету, господин Пагель! Поговорите с ней. Может быть, Вайо вас послушает... Пагеля бросает в жар и в холод. Ведь ему надо искать ротмистра. Чего только не может наделать ротмистр за это время! Но он послушно идет к постели. Неуверенно смотрит на спящее, спокойное лицо, неуверенно говорит: - Кажется, спит... - Вы ошибаетесь! Я уверена, что ошибаетесь, скажите ей что-нибудь. Виолета, Вайо, милочка, господин Пагель здесь, хотел бы с тобой поздороваться... Смотрите, у нее дрогнули веки! И Пагелю так показалось. Вдруг ему приходит в голову мысль крикнуть девушке, которая притворяется спящей: "Лейтенант здесь!" Эта мысль только мелькнула, он тотчас же ее отверг, разве делают такие вещи? Разве делают такие вещи на глазах у матери? И почему бы наконец не оставить ее в покое, если она во что бы то ни стало хочет покоя? Надо же искать ротмистра. - Нет, конечно, спит, - повторяет он успокоительно, - и я дал бы ей отоспаться. А теперь я сварю для нас с вами кофе... Он еще раз улыбается фрау фон Праквиц ободряющей улыбкой, он играет постыдную комедию; еще раз заглядывает, на глазах у неотрывно следящей за ним женщины, в пустую спальню ротмистра. И выходит, кивая: "Все в порядке". Затем медленно, неторопливо, преследуемый ее взглядом, спускается по лестнице в первый этаж. Инстинкт ведет его правильно. Из шести дверей, выходящих в сени, он выбирает дверь в курительную, так как сегодня во время уборки заметил, что здесь как раз стоят две единственные вещи, которые могут интересовать ротмистра в его теперешнем состоянии: шкаф с ружьями и шкаф с ликерами. Услышав шум открываемой двери, ротмистр шарахнулся, как пойманный вор. Он прислоняется к столу, одной рукой держась за спинку большого кожаного кресла, в другой зажав вожделенную бутылку. Пагель тихонько притворяет за собою дверь. Так как это только бутылка водки, а не револьвер, он позволяет себе говорить шутливо. - Алло, господин ротмистр! - весело кричит он. - Оставьте что-нибудь и для меня! Я устал как пес и тоже не прочь освежиться! Но веселый тон не возымел действия. Ротмистр, как это часто бывает с пьяными, хорошо понимающими, что их поведение позорно, ротмистр сейчас особенно дорожит своим достоинством. Он замечает лишь дерзкую фамильярность в тоне своего служащего, этого мальчишки. Он гневно кричит: - Что вам здесь надо? Что вы за мной ходите по пятам? Я запрещаю вам! Сейчас же убирайтесь! Он кричит очень громко, но очень неясно. Почти парализованный алкоголем и вероналом язык отказывается отчетливо произносить слова, ротмистр еле ворочает им, его голос звучит будто сквозь платок. Это только разжигает его гнев, лицо беспокойно дергается, с ненавистью смотрит он воспаленными глазами на своего мучителя, этого молокососа, которого он подобрал в грязном болоте большого города и который теперь хочет им командовать. Пагель не знает, до какой степени опасен его противник, он не замечает, что имеет дело с полусумасшедшим, от которого можно ожидать всего. Беззаботно подходит он к ротмистру и дружески говорит: - Идемте, господин ротмистр, вам надо опять лечь. Вы же знаете, ваша жена не хочет, чтобы вы пили. Ну, пожалуйста, отдайте мне бутылку. Слова, которых ротмистр отнюдь не желает слышать, которые смертельно оскорбляют его. Ротмистр, колеблясь, протягивает бутылку бывшему юнкеру... Но в ту минуту, когда Пагель собирается взять ее, бутылка поднимается и обрушивается на его череп с таким грохотом, будто распадается на части весь мир. - Вот тебе, молодчик! - с торжеством кричит ротмистр. - Я научу тебя подчиняться! Пагель, схватившись руками за голову, отступает. Несмотря на оглушительную, всепоглощающую боль, ему лишь сейчас становится ясна вся громадность несчастья, свалившегося на этот дом. Становится ясно то, что уже несколько часов назад поняла фрау Эва: не пьяный перед ним - сумасшедший... А что касается молодой девушки... - Станьте как полагается, юнкер! - приказывает ротмистр. - Не стойте так небрежно перед начальником! Не обращая внимания на отчаянную боль, на то, что он едва может согнуть шею в затылке, Пагель заставляет себя стать прямо, руки по швам. Боже мой! Нельзя тревожить фрау Эву! Ведь все это дело двух-трех минут, водка и веронал окажут свое действие. Он успокоится, нельзя доводить до драки. Пагель все еще дрожит, ведь подымется шум... - Смирно! - кричит ротмистр. Еще раз вспыхивает в нем воля к жизни, еще раз позволяет он себе командовать, быть самим собой. В уста его вложено слово, слово непререкаемой власти, требующей полного повиновения. Сильнее, чем вино, опьяняет его в последний раз ощущение власти. - Смирно, юнкер Пагель! Два шага вперед! Равняйсь! Смирно! Смирно, говорю я! Почему вы шатаетесь? - Что это? - спрашивает голос стоящей в дверях фрау Эвы. - Ахим, ты не можешь дать мне минуты покоя, зачем ты меня мучаешь?.. Ротмистр с быстротой молнии оборачивается. - Я тебя мучаю? - кричит он. - Это вы меня мучаете! Оставьте меня! Дайте мне околеть, дайте мне напиться, ведь это же единственное, на что я годен! - И вдруг неожиданно мягким тоном: - Вольно, юнкер Пагель. Надеюсь, я не слишком сильно ударил вас, это не входило в мои намерения. И снова бессвязнее: - Не знаю, что со мной, почему я это делаю. Что-то такое есть во мне, оно всегда было во мне, я подавлял его, а теперь оно рвется наружу. Никто не может его удержать, оно рвется наружу. Но если напиться, оно стихнет, оно заснет... Он бормочет про себя все тише и отшвыривает носком лежащую на полу бутылку, из которой вытекла жидкость. Качая головой, он снова оборачивается к шкафу с ликерами. - Давайте понесем его, господин Пагель, - устало говорит фрау Эва фон Праквиц. - Можете вы его поднять с той стороны? Мы как-нибудь втащим его по лестнице. Наверху я взгляну, что у вас с головой. Мне необходимо вернуться к Виолете. Ах, оставьте его, пусть берет водку, все равно все погибло. О Пагель, если бы не Виолета, зачем бы мне еще жить! Лучше бы улечься по примеру мужа и дочери в постель и заснуть, отогнать от себя все заботы. Ах, скажите же, Пагель, какой во всем этом смысл, к чему выходить замуж, и любить мужа, и родить ребенка, если потом все рушится, остается один прах. Муж и ребенок - все прах. Скажите, Пагель! Но Пагель не отвечает. Маленькая унылая группа людей ощупью, спотыкаясь, подымается по лестнице во второй этаж. Ротмистр вряд ли в твердой памяти, но бутылку он держит крепко. Женщина так лихорадочно возбуждена, что несколько раз останавливается, совершенно забывая о ротмистре, и все говорит с Пагелем, ждет от него ответа... А наполовину оглушенный Пагель слушает ее слова, но одновременно различает еще какой-то звук, и в его измученном мозгу медленно пробивается мысль, что он слышит нечто страшное, нечто ужасающее... Да, тишина в доме уже нарушена. Между обрывками речи фрау фон Праквиц он слышит со второго этажа звук, которого еще не слышал в эту ночь, жуткий, ужасный звук, сухой, деревянный, бездушный. Хлоп-хлоп! И опять: Хлоп-хлоп-хлоп... И, прерывая речь фрау Эвы, Пагель поднимает палец (ротмистра он бесцеремонно опустил на ступеньки лестницы) и, не отводя от нее глаз, шепчет: - Вот оно! И фрау Эва тотчас же замолкает, и поднимает голову, и взглядывает на Пагеля, и прислушивается к тому, что делается наверху, но все тихо... Хлоп-хлоп... Подбородок фрау Эвы начинает дрожать. Ее белое лицо пожелтело, осунулось, точно от внезапной болезни, глаза медленно наполнились слезами. И снова доносится: хлоп... В то же мгновение чары спадают, и оба одновременно бросаются вверх по лестнице. Они бегут по короткому коридору, врываются в спальню Виолеты... Спокойна комната, в свете висящей на потоке лампы сверкает белизной постель. Но кровать пуста. Неприкрепленные створки окон хлопают на ветру медленным, бездушным, деревянным звуком: хлоп-хлоп... И вот наступает то, чего боялся Пагель все время, чего он с трепетом ждал: крик женщины, ужасный, нескончаемый крик женщины, дробящийся на сотню, тысячу криков, точно адский смех, который никогда не прекратится... Дитя человеческое, раздавленное своей мукой. Вновь и вновь говорит себе Пагель, укладывая фрау Эву на диван, гладя ей руки, уговаривая, чтобы согреть ее звуком дружеского, человеческого голоса, вновь и вновь говорит он себе, что это крик не сознательный, что фрау Эва оглушена безумной болью. И все же в этом крике ему чудятся голоса всех матерей, неизбежно теряющих своих детей - все матери теряют детей, рано или поздно. "Ибо мы здесь лишь мимолетные гости". Пагель подходит к окну, чтобы закрыть его и прекратить невыносимое деревянное хлопанье. При этом он бросает торопливый взгляд на увитую плющом шпалеру, ему кажется, что одна из веток примята; он запирает окно. Пагель знает достаточно: выданный склад оружия - лейтенант - его обращение с Виолетой. Полчаса назад у него было искушение крикнуть Виолете, которая прикидывалась спящей: лейтенант пришел! Он этого не сделал, а лейтенант и в самом деле пришел, размышляет Пагель; все понятно, думает он. Но что сказать бесчувственной женщине?.. И Пагель уговаривает ее, он твердит, что девушка в горячечном бреду побежала к лесу, пусть фрау фон Праквиц на одну минуту пойдет с ним к телефону известить Штудмана. Тогда они поищут фройляйн Виолету и найдут ее. Но до фрау Эвы не доходит ни одно сердечное, разумное слово. Она лежит, и стонет, и плачет. Он не может покинуть ее, а он один в доме, ротмистр спит на лестничной площадке, он проспит потерю дочери... Но вот внизу зазвонил телефон. Чего не мог сделать человеческий голос, то сделал этот звонок: фрау фон Праквиц вскакивает, очнувшись от оцепенения, и кричит: - Бегите к телефону! Они нашли мою Вайо! Она бежит с ним, она становится позади него, она берет вторую трубку. Они стоят так близко друг к другу, глаза горят, они похожи на призраки, не живые и не мертвые... Они слушают... Доносится только голос Штудмана, он возбужденно сообщает, что в замке девицы устроили оргию вместе с бежавшими каторжниками. - Все до последней степени перепились, Пагель, это превосходный случай, чтобы... Внезапным движением фрау Эва вешает трубку. Пагель видит, как она медленно, точно в беспамятстве, поднимается по лестнице. И он тихо, торопливо говорит Штудману, что фройляйн Виолета исчезла из дому. Нужны немедленно полицейские с мотоциклами и собакой-ищейкой. Надо послать двух-трех надежных женщин сюда, в дом... Дверь будет открыта. И он вешает трубку и широко раскрывает дверь, он просто оставляет ее открытой, распахнутой в ночь, роковую ночь: большей беды уже не может свалиться на этот дом. Он взбегает по лестнице, переступает через спящего ротмистра, не обращая на него никакого внимания, он застает фрау Эву фон Праквиц на коленях у постели бежавшей дочери. Ее руки засунуты под одеяло, она, быть может, старается вобрать в себя последнее, что ей осталось от ее ребенка, немножко живого тепла, сохраненного постелью... Вольфганг Пагель безмолвно сидит возле безмолвной женщины, он оперся головой на руку. И здесь, перед лицом величайшего страдания, какое он когда-либо видел, погружается он в мысль о другой, далекой, такой любимой... Быть может, он задумался о том, как много зла могут причинить друг другу люди - любовью, равнодушием, ненавистью... Вряд ли он принимает решение, надуманные решения немногого стоят, но он дает подняться в себе ростку, который всегда тихо дремал в нем. Он дает ему простор, это ведь так просто: быть добрым и порядочным, насколько хватит сил (ибо все мы лишь из плоти...). Затем он слышит голоса и шаги людей внизу. И все становится неясным, как всегда на людях. Он встает и велит отнести ротмистра наверх. Он звонит врачу, фрау Эву укладывают в постель, - у него много хлопот. И многие важные мысли опять становятся смутными. Добрым и порядочным, насколько хватит сил... Это главное... Вот что останется на всю жизнь. 11. НОЧНЫЕ ПОИСКИ Глухая ночь, в третьем часу утра ветер усилился. Бушуя, набрасывается он на лес, отламывает от деревьев гнилые мертвые сучья. С треском падают они на землю: глубокая осень, дело идет к зиме. Иногда торопливо несущиеся облака сбрасывают на землю быстрые ливни, но ищейка не сбивается со следа. Сколько народу, сколько народу высыпало на дорогу! Весь Нейлоэ на ногах, никто не спит, везде горят лампы! Важная новость, чудовищная новость: сбежавшие арестанты скрывались в замке! И не сбежали они вовсе, а прятались в каморках у девушек, наслаждаясь любовью и вкусной едой. Как только господа уехали, они задали большой пир. И так охмелели, так помутился у них рассудок, что они даже старого почтенного Элиаса заставили присутствовать при этой вакханалии, завернув его в ковер и завязав рот платком. А девушки - те потеряли всякий стыд, подружились с арестантами. Из окон их каморок виден был барак жнецов: началось с перемигиваний, а кончилось тем, что те и другие отлично столковались. У старика Марофке был верный нюх! Да, что-то подгнило и здесь, и там, и в замке, и на вилле. В замке много молились, но от одних молитв толку мало. Старая барыня - как она перенесет эту недобрую весть! Дом, вероятно, покажется ей оскверненным. Жандармам особенно трудиться не пришлось. И даже вовсе не пришлось - они вместе со Штудманом проникли в большую столовую и крикнули: "Руки вверх!" Преступники смеялись, они считали это веселой шуткой: пожили в свое удовольствие, будет о чем смачно порассказать, ведь теперь они станут героями каторжной тюрьмы. Что уж такого особенного может с ними стрястись? Наверху, в девичьих каморках, лежала, аккуратно сложенная, в полной сохранности, их тюремная одежда; ни растраты казенного имущества, ни кражи со взломом им не пришьешь. На худой конец отделаются шестью или даже тремя месяцами. А уж это недорогая цена! Девицы, конечно, подняли рев. О, как выла толстуха-кухарка, когда жандармы надели наручники на ее дружка, арестанта Мацке! Она укрыла голову юбкой и выла под ней, точно собачонка, ей было так стыдно!.. Вольфганг Пагель, который заглянул сюда, чтобы поторопить жандармов - найти фройляйн Вайо, казалось ему гораздо важнее, чем задержать каторжников, - Вольфганг Пагель увидел в зале, у окна, Аманду Бакс, эту высокую, статную, крепко сбитую девушку, на лице которой читалось величайшее недоумение. Глаза Аманды, наблюдавшей пьяную сутолоку - смех, слезы, брань, - сверкали гневом. (Так как жандармов было недостаточно, чтобы оцепить замок, туда набилось много любопытных.) С чувством разочарования смотрел Пагель на девушку. Еще вчера вечером, когда она в присутствии членов контрольной комиссии закатила пощечину предателю Мейеру, он восхищался ею. - И вы тоже? - спросил он печально. Аманда Бакс повернулась к нему и взглянула на него в упор. - Вы что, белены объелись? - спросила она презрительно. - Хватит с меня водиться с прохвостами. Нет, спасибо, от этого я излечилась. Если не найдется приличного человека, то и вовсе никого не надо! - Пагель кивнул головой, а Бакс сказала в пояснение: - Я ведь живу внизу, чтобы не тревожить барыню. Когда смотришь за курами, надо выходить очень рано. Ну, а эти живут наверху. Но, конечно, я все знала - ведь это гусыни, а уж гусыни всегда гогочут. Она снова взглянула на кипевший суетой зал и задумчиво спросила: - Заметили? Никак не пойму. Ведь их было пятеро, а поймали четырех?! Бежал, что ли, пятый или его вовсе в замке не было, - не знаю. Пагель взглянул на девушку заблестевшими глазами. - Либшнер, Козегартен, Мацке, Вендт и Голдриан, - выпалил он, точно из пистолета. - Кого не хватает, Аманда? - Либшнера, - говорит она. - Помните, это тот парень, глаза у него черные, так и бегают, видно пролаза. Вы его знаете, господин Пагель. Пагель отвечает коротким кивком и идет к жандармам, чтобы справиться. Но и там уже заметили отсутствие пятого - да и могло ли быть иначе? Если бы даже жандармы не подумали об этом, превосходная память Штудмана подсказала бы так же безошибочно, как и пагелевская: Голдриан, Вендт, Мацке, Козегартен, Либшнер... Да, с минуту казалось, что поиски Виолеты, несмотря на все настояния Вольфганга Пагеля, будут отложены из-за этого отсутствующего пятого. Но часам к трем торопливо вошел новый отряд жандармов. Любопытных выгнали из зала, начались летучие допросы, очень выигравшие от того, что вдруг откуда-то из ночи вынырнул полицейский, или бывший полицейский, которого, по-видимому, знали жандармы, - толстяк, промокший, весь в грязи, с удивительно холодным взглядом. Две минуты, и выясняется, что Либшнер не участвовал в оргии. Еще три минуты - и доказано, что он и в замке не был. Толстуха кухарка, плача и вздыхая, выглянула из-под своей юбки: - Ведь нас только четверо спало наверху, - крикнула она, - на что нам сдался пятый парень! Фу! Чего только не придумают мужчины! И снова, хныкая, накрылась юбкой. Еще две минуты, и стало известно: Либшнер отстал от тех четырех еще в лесу, сразу же после того, как они дали тягу... - Кто он такой? Аферист? Не будем на этом задерживаться, - сказал толстяк полицейский. - Этот молодец давно уже в Берлине - такому аристократу в Нейлоэ негде развернуться. Этот знает, чего хочет. С ним придется иметь дело нашим коллегам с Александерплац - будем надеяться, что скоро. Уведите всех! Вас, господин Штудман, прошу сходить на виллу. Скажите врачу, чтобы зашел сюда. Пожалуй, и лучше, что фройляйн сбежала в одной рубашке или в пижаме, в такую погоду одно другого стоит. - А фрау фон Праквиц? - ввернул Штудман. - Фрау фон Праквиц спит, ей впрыснули снотворное. И ротмистр спит. Он тоже получил достаточную дозу. У врача есть время, говорю я вам. Да принесите что-нибудь из одежды фройляйн Виолеты, надо дать собаке понюхать, что-нибудь такое, что она носит прямо на теле. Да, вот что еще! Здесь должен быть лесничий, старик Крахштибель, Книбуш или что-то в этом роде. Разбудите-ка его - этот человек знает свой лес... - Я позову лесничего, - сказал Пагель. - Стойте-ка, молодой человек! Господин Пагель, не правда ли? С вами-то мне и надо поговорить. Большой зал опустел, горели две-три лампы, завешенные во время оргии. Воздух был холодный и словно загрязненный. С одного окна свисала наполовину сорванная занавеска, оголившая черное, как ночь, стекло. Толстяк стал рядом с Пагелем, взял его легонько под руку и стал шагать с ним по комнате. - Черт знает как холодно. Я продрог до костей. Как, должно быть, озябла бедняжка фройляйн, ведь почти уже два часа, как она ушла! Ну, выкладывайте, расскажите все, что знаете о молодой девице. Ведь вы служите здесь, в имении, а молодые люди интересуются молодыми девушками, стало быть, выкладывайте. И ледяные пронзительные глаза впились в Пагеля. Но Пагель уже кое-что повидал на своем веку, это уже не был тот наивный молодой человек, который склонялся перед всяким властно высказанным требованием. Он слышал, как один из жандармов с досадой заявил: - Какого черта он явился сюда, видно, почуял сало! Он заметил, что толстяк обращается со своими указаниями к штатским - и ни разу к жандармам. И что жандармы делают вид, будто толстяка здесь вовсе и нет, они с ним не заговаривают... Поэтому он медленно сказал, чувствуя на себе пронизывающий взгляд этих глаз: - Сначала я хотел бы знать, от чьего имени вы говорите! - Вам нужна бляха! - крикнул тот. - Я мог бы вам показать, но она уже ни черта не стоит. Я выгнанный чиновник. В газетах сказано что-то вроде: "Уволен за националистический образ мыслей". Вольфганг сказал уже живее: - Вы здесь единственный человек, который настаивает на поисках фройляйн фон Праквиц. С какой стороны вы в этом заинтересованы? - Ни с какой! - ледяным тоном сказал толстяк. Он наклонился к Пагелю, схватил его за пиджак и поспешно сказал: - Вам повезло, молодой человек, у вас приятное лицо, а не бульдожья морда, как у меня. Люди всегда будут питать к вам доверие. Не злоупотребляйте им! Ну, я тоже питаю к вам доверие; скажу вам по секрету: я сильно заинтересован во всем, что связано с конфискованными складами оружия. Вольфганг смотрел куда-то перед собой; затем он снова поднял глаза и сказал: - Виолете фон Праквиц было пятнадцать лет. Не думаю, чтобы она... Сыщик окинул его своим ледяным взглядом. - Господин Пагель, - сказал он, - везде, где совершалось предательство, в игре участвовала женщина, она вдохновляла или была орудием, часто слепым орудием. Всегда! Рассказывайте! Тогда Пагель рассказал все, что ему было известно. Толстяк шагал рядом с ним, он сопел, он откашливался, он презрительно оглядывал стены, он бешено рванул за шнур одной из занавесок, затем сплюнул и крикнул: - Глупости, идиотство! Вздор! - Наконец он успокоился и сказал: - Благодарю, господин Пагель, теперь начинает проясняться. - Найдем мы фройляйн Виолету? - спросил Пагель. - Лейтенант... - Слепой вы! - сказал толстяк. - Слепым пришли в этот мир слепых. Вам мерещится лейтенант. Ну, господин Пагель, - зашептал он, - через час вы сможете сказать лейтенанту: "Доброе утро!" Боюсь, это доставит вам мало удовольствия. В зале стало тихо, мерцали лампы. С толстого белого лица смотрели на Пагеля широко открытые глаза. Ему показалось, что лицо это кивает, кивает ему, точно сквозь туман, это злое лицо, которому знакома вся подлость, вся обнаженная жестокость, все грехи человеческого сердца. Пагель смотрел, смотрел в это лицо. "Я тоже был на этом пути", - сказал он. Сказал ли он это? Вдруг он снова услышал вой ветра за окном, громко залаяла собака, за ней другая. Толстяк схватил его за плечо: - Идем, молодой человек, медлить больше нельзя. Они пошли в лес... Ветер бушевал, в невидимых кронах шумело, с треском отломился и упал сверху сук, казалось, кричали чьи-то голоса, моросил мелкий Дождь - люди шли молча. Собака слегка повизгивала и рвалась вперед, натягивая поводок; разговаривая с ней, тихонько ее подбадривая, шел за ней проводник. За ними следовали Пагель и полицейский, затем доктор со Штудманом, затем два жандарма... Лесничего не было, лесничего нельзя было найти, лесничий, по-видимому, был где-то в лесу. - Он от меня не уйдет! - сказал толстяк тоном, от которого Пагелю стало не по себе. Он пошел рядом с молод