ожно надеяться на успех ходатайства, - продолжал убеждать его дон Мигель. Вероятно, Мигель был прав. И все же его просьба звучала приказанием, и лицо Гойи, не умевшего лгать, выражало недовольство. Медленно создавал он себе положение, завоевывал его работой, упорством, предусмотрительной осторожностью. А теперь от него требуют, чтобы он вмешался в государственные дела и поставил под угрозу все, чего достиг. - В конце концов, политик-то ты, - сказал он. - Я - художник. - Но пойми же, Франсиско, - снова принялся терпеливо разъяснять сеньор Бермудес, - в данном случае ты лучший ходатай именно потому, что ты не политик! Донья Лусия все еще упорно смотрела на Франсиско. Веер она держала теперь почти закрытым, повернутым к груди. На языке, которым изъясняются махи, это обозначало презрительный отказ, и улыбка, игравшая на ее тонких губах, стала затаеннее. Агустин тоже не сводил глаз с Гойи, он смотрел на него с напряженным ожиданием, даже с насмешкой, и Гойя знал, что верный друг порицает его за колебание. Неблагородно это со стороны Мигеля - зачем он делает ему такое неприятное предложение в присутствии доньи Лусии и дона Агустина. "Ладно, - молвил он с досадой, - Я возьмусь за это дело. Да сопутствует мне в этом Наша дева пресвятая, Чтобы вдруг не вышло худо". И, крестясь, на богоматерь Посмотрел он. Но Лусия Мужу весело сказала: "Вот каков твой друг Франсиско! Я не знала, что так смел он, Бескорыстно благодарен, Словом, истинный идальго". Гойя взгляд метнул свирепый... А когда ушли те двое, Унося портрет Лусии, В злобе кинулся Франсиско На Эстеве: "Вот сидишь ты И смеешься, нищий дурень! О, тебе легко, должно быть, С добродетелью твоею: В нищете чего терять-то?" И, припомнив поговорку, Гойя буркнул: "Ах, повсюду Те же самые печали: Долг, семья, заботы, нечисть". 7 Когда через день Гойя появился при утреннем туалете дона Мануэля, чтоб приступить к заказанному портрету, аванзала была полна народу. Через открытую дверь видна была роскошная спальня, где герцога одевали и причесывали. В аванзале толпились всякие поставщики, торговцы кружевом, ювелиры. Тут был и капитан, только что возвратившийся из Америки и привезший в подарок герцогу редких птиц. Тут был и сеньор Паван, редактор недавно основанного на средства дона Мануэля географического журнала "Путешественник", тут был и дон Роберто Ортега, известный ботаник, явившийся к герцогу, чтобы преподнести ему свой последний труд: дон Мануэль поощрял ботаническую науку. Но большинство посетителей составляли молодые красивые женщины, желавшие передать министру прошения. Как только дону Мануэлю доложили о Гойе, он, наполовину одетый, набросив шлафрок, вышел в аванзалу в сопровождении секретарей и слуг. На лакеях были красные чулки, которые носила только королевская челядь, но Карлос IV разрешил герцогу надеть на своих слуг эти отличительные чулки. Дон Мануэль ласково поздоровался с Гойей. - Я вас ждал, - сказал он и пригласил его в спальню, а сам задержался в аванзале. Милостиво, даже приветливо поговорил с одним, с другим, нашел несколько ласковых слов для капитана, прорвавшегося сквозь вражескую блокаду, любезно поблагодарил ботаника, игриво, не стесняясь, посмотрел взглядом ценителя на ожидающих женщин, приказал секретарям взять от них прошения и, отпустив всех, вернулся в спальню к Гойе. Пока слуги заканчивали его туалет и пока сеньор Бермудес подавал ему для подписи бумаги, содержание которых тут же излагал, Франсиско принялся за работу. В красивом лице министра, полном, ленивом, с маленьким пухлым и очень красным ртом, было что-то поразительно неподвижное. Работая, Гойя в душе усмехался, вспоминая многочисленные ремесленные портреты, написанные с него другими художниками. Портреты были неудачны, потому что художники старались придать всесильному фавориту героическую осанку. Правильно увидеть дона Мануэля было нелегко, во многих он вызывал ненависть. Дела Испании шли плохо, и верноподданные испанцы приписывали вину не своему монарху, а королеве - чужеземке, итальянке, и даже не столько ей, сколько ее возлюбленному, ее кортехо, дону Мануэлю. Да кто он, собственно? Никто! Просто ему отчаянно везет, и нечего задирать нос, словно ты гранд или король! Гойя думал иначе. Именно это везенье, эта сказочная карьера делали молодого герцога симпатичным в его глазах. Мануэль, родившийся в Бадахосе, в богатой стадами Эстрамадуре, принадлежал к скромной семье, но еще молодым человеком попал в качестве лейтенанта гвардии ко двору и своей стройной, ловкой фигурой и приятным голосом прельстил супругу наследника престола, принцессу Астурийскую. Любвеобильная дама не остыла к нему и пока была наследной принцессой и когда стала королевой. В настоящее время двадцатисемилетний красавец носил имя Мануэль де Годой-и-Альварес де Фария герцог Алькудиа, владел вселяй сокровищами, какие только мог пожелать, был генералом валлонской лейб-гвардии, личным секретарем королевы, председателем Королевского совета, кавалером ордена Золотого руна и отцом двух младших отпрысков королевского дома: инфанты Исабель и инфанта Франсиско де Паула, - а также отцом многочисленных незаконных детей. Гойя знал, что трудно вынести столько счастья и не очерстветь. Дон Мануэль остался человеком благожелательным, уважал искусство и науку, был восприимчив к красоте и делался грубым и жестоким, только когда шли ему наперекор. Нелегко будет вложить жизнь в полное лицо молодого герцога: он охотно позирует и принимает в таких случаях пресыщенно высокомерный вид. Франсиско чувствовал к премьер-министру расположение, значит, ему удастся показать скрытые под слегка скучающей гримасой любовь к жизни и радость. Дон Мануэль подписал представленные бумаги. - А теперь, ваше превосходительство, - сказал сеньор Бермудес, - у меня есть сообщения, не предназначенные для публики, - и, улыбаясь одними глазами, посмотрел на Гойю. - Дон Франсиско не публика, - любезно заметил герцог, и дон Мигель приготовился к докладу. Поверенный в делах регента Франции мосье де Авре в весьма надменном тоне требует, чтобы Испания решительнее выступила против безбожной Французской республики. Сообщение сеньора Бермудеса скорее позабавило, чем рассердило дона Мануэля. - Этому толстяку принцу Людовику легко воевать, сидя в Вероне у себя в номере, - заметил Мануэль и пояснил художнику: - Он живет в гостинице под вывеской "Три горбуна", и если мы не пошлем денег, ему придется отказаться от одной из двух занимаемых им комнат. Так что же требует мосье де Авре? - снова обратился он к Бермудесу. - Авре сказал мне, - ответил тот, - что его монарший повелитель надеется получить от испанского государства десять миллионов франков и двадцать тысяч людей, никак не меньше. - У Авре хорошенькая дочка, - размышлял вслух дон Мануэль. - Правда, худа: кожа да кости. Вообще я ничего не имею против худеньких, но слишком костлявые - это уже ни к чему. Как вы полагаете, дон Франсиско? - И, не ожидая ответа, дал указание Мигелю: - Сообщите мосье де Авре, что мы сделали все, что могли. И передайте ему, ради бога, еще пять тысяч франков. Кстати, за портрет он вам заплатил? - опять обратился он к Гойе. И на его отрицательный ответ заметил: - Вот как бывает! Пять лет назад этот мосье де Авре был одним из самых блестящих придворных Версаля, а теперь не может даже заплатить художнику. - К сожалению, - продолжал докладывать Бермудес, - не только мосье де Авре требует посылки подкреплений на фронт. Еще настоятельнее требует этого генерал Гарсини. Сообщения с театра военных действий неблагоприятны, - он перелистал бумаги. - Фигера пала, - закончил он свою речь. До сих пор герцог не менял позы. Теперь он встрепенулся, неприятно пораженный, и посмотрел на Бермудеса. Но тотчас же опять повернул голову и принял прежнюю позу. - Простите, дон Франсиско, - сказал он. - Гарсини опасается, - пояснил дон Мигель, - как бы теперь, когда потерпели поражение наши союзники, французы не сняли войска с других фронтов и не послали их на Пиренеи. Гарсини опасается, как бы, если он не получит подкреплений, французы не подошли через три недели к Эбро. Гойя думал, что теперь дон Мануэль отошлет его. Но тот не изменил позы. - Вероятнее всего, - негромко размышлял он вслух, - вероятнее всего, подкреплений Гарсини я не пошлю. - И так как Бермудес хотел возразить, он продолжал: - Я знаю, церковь рассердится. Ну что ж, как-нибудь перенесу. Мы сделали больше, чем союзники. Нельзя же, чтобы страна истекала кровью. Двор все больше и больше ограничивает себя. Донья Мария-Луиза отпустила двух шталмейстеров и десять лакеев. Я не думаю, что королева пойдет на дальнейшие лишения. - Он слегка возвысил голос, но положение головы, указанное Гойей, не изменил. - Что же прикажете ответить генералу Гарсини? - спросил в заключение Бермудес. - Французская республика, - ответил дон Мануэль, - посылает генералов, проигравших сражение, на гильотину; мы ограничиваемся тем, что не даем им подкреплений. Пожалуйста, сообщите это генералу Гарсини, только, конечно, в вежливой форме. - Очевидно, - продолжал свой доклад дон Мигель, - наши союзники потеряли всякую надежду разбить французов. Прусский посланник изложил точку зрения своего правительства на военное положение в меморандуме, в весьма пространном меморандуме. - А вы постарайтесь покороче, - попросил Мануэль. - Герр фон Роде, - ответил Бермудес, - указывает, что его правительство намерено заключить мир, если ему удастся добиться мало-мальски сносных условий. И нам советует то же. - Что он считает мало-мальски сносными условиями? - спросил дон Мануэль. - Пруссия сочтет почетным для себя миром, если Французская республика выдаст нам детей их величеств казненных короля и королевы, - ответил Бермудес. - Дать за царственных детей Франции пятьдесят миллионов реалов и двенадцать тысяч испанцев, убитых на поле боя, пожалуй, дороговато, если в придачу мы не получим земли. Как вы полагаете, дон Франсиско? Гойя вежливо улыбнулся; он чувствовал себя польщенным, что дон Мануэль втягивает его в разговор. Он продолжал работать, но слушал с большим интересом. - Если малолетний король Людовик и Madame Royale найдут приют и спасение у нас, идея французской монархии будет жить на испанской земле. Это почетный мир, - заявил Бермудес. - Я надеюсь, дон Мигель, - ответил герцог, - что вы выторгуете нам для детей хотя бы королевство Наварру. Бермудес вежливо возразил: - За мной дело не станет, ваше превосходительство. Но боюсь, что, если мы не пошлем подкрепления Гарсини, нам придется удовольствоваться детьми. Он собрал свои бумаги, откланялся и ушел. За политическим разговором Гойя позабыл цель, ради которой дон Мигель устроил ему свидание с герцогом. Теперь дело Ховельяноса камнем лежало у него на сердце. Он раздумывал, с чего бы начать. Но дон Мануэль заговорил сам. - Многие потребуют, - сказал он задумчиво, - чтобы я отозвал Гарсини. Многие уже сейчас требуют, чтобы я отозвал также и адмирала Масарредо, ибо он не сумел предотвратить падение Тулона. Но война - дело счастья, а я не злопамятен. Адмирал, кажется, заказывал вам несколько портретов? - прибавил он, оживившись. - Мне помнится, я видел у него в доме портрет вашей работы. Да, да, - ответил он сам на свой вопрос, - именно у адмирала видел я этот необыкновенно удачный женский портрет. Гойя слушал с удивлением. Куда гнет дон Мануэль? Женщина, с которой он писал портрет для адмирала, была Пепа Тудо, они и познакомились-то, когда она позировала. Он насторожился. - Да, - сказал он, как бы не придавая значения своим словам, - я писал для адмирала портрет одной его знакомой дамы. - Портрет вышел чудесный, - заметил дон Мануэль. - Вероятно, дама и в жизни очень хороша. Насколько я помню, адмирал говорил, что она вдова, вьюдита. Кажется, ее муж погиб в Мексике или еще где-то, и морской министр назначил ей пенсию. А может, я что-то спутал? Поразительно красивая дама. Гойя понял своим практическим мужицким умом, куда метил дон Мануэль, и это его смутило, взбудоражило. Он понял, что вовлечен в сложную интригу. Теперь он догадывался, почему Мигель не сам просил за Ховельяноса, а действовал через него. Мигелю нечего было предложить в обмен на старого либерала - у него не было Пепы. Франсиско понял, что его одурачили. Возможно даже, что это придумала донья Лусия. Возможно она потому и посмотрела с таким пренебрежением ему прямо в лицо и нагло улыбнулась, когда он не сразу согласился. Но как Гойя ни был разозлен, все же его забавляло, что поборник добродетели Мигель Бермудес избрал такой странный путь, дабы вернуть из изгнания еще большего поборника добродетели. Вероятно, Мигель считает его, Гойи, святой обязанностью отказаться от возлюбленной ради такого важного дела, как возвращение Ховельяноса. Вероятно также, Мигель не считает это такой уж огромной жертвой. Да так оно на самом деле и есть: в конце концов он вполне может прожить и без Пепы. Но навязанная ему роль противна, оскорбительна для его гордости. Не так уж безумно любит он Пепу, но чтобы он ее отдал, продал - нет! Он не уступит ее дону Мануэлю только потому, что она приглянулась этому чванному болвану. С другой стороны, он обязан дону Гаспару, да и нельзя тому сидеть у себя в горах, обреченным на безделье, теперь, когда Испания переживает трудные дни, только потому, что он, Франсиско, хочет удержать для себя женщину. Да и не так уж он дорожит этой свинкой. Сейчас он сделает первый шаг и попросит о Ховельяносе. Посмотрим, какую физиономию скорчит дон Мануэль. Но раз ты сам потчуешь кислым вином, не обессудь, что и тебя поят кислым, говорится в пословице. Если дело приняло такой оборот, дон Мануэль вряд ли скажет "нет", а там дальше видно будет. Итак, не возвращаясь к разговору о Пепе Тудо, продолжая работать, он сказал немного спустя: - Страна будет вам благодарна, дон Мануэль, если вы заключите мир. Мадрид опять станет прежним, и у нас станет легче на сердце, когда мы снова увидим здесь тех, кого нам так давно недостает. Как и ожидал Франсиско, дон Мануэль удивился. - Недостает? - переспросил он. Вы серьезно думаете, дон Франсиско, что Мадриду недостает тех нескольких слишком рьяных вольнодумцев, которых мы вынуждены были попросить не выезжать из их поместий? - Конечно, чего-то не хватает, когда некоторых людей здесь нет. Видите ли, ваше превосходительство, мои портреты весьма сильно потускнели бы при скудном освещении. Вот так же чего-то не хватает и Мадриду, когда здесь нет; скажем к примеру, графа Кабарруса или сеньора Ховельяноса. Дон Мануэль сделал гневное движение. Но Гойя, нисколько не смутившись, попросил: - Пожалуйста, ваше превосходительство, не вертите головой. Дон Мануэль повиновался. - Если бы наш общий друг Мигель высказал такие мысли, - заметил он немного погодя, - меня бы это не удивило. Но в ваших устах они звучат неожиданно. Гойя не отрывался от работы. - Эти мысли пришли мне в голову, - заметил он как бы мимоходом, между прочим, - когда вы оказали мне честь, разрешив присутствовать при вашем разговоре с доном Мигелем. Прошу прощения, дон Мануэль, если я сболтнул что лишнее, мне казалось, что я могу себе позволить быть с вами откровенным. Между тем герцог понял, что это сделка. - Я всегда охотно выслушиваю откровенное мнение, - заявил он несколько снисходительным, но все же любезным тоном. - Я готов благосклонно отнестись к вашим словам и принять вашу просьбу во внимание. - И без всякого перехода, снова оживившись, возобновил прежний разговор: - Кстати, о той даме, чей удачный портрет мы только что вспоминали, не знаете ли вы случайно, она еще здесь, в Мадриде? Вы встречали ее последнее время? Гойю забавляло, что герцог вынужден прибегнуть к такому неискусному маневру. Полиция и Санта каса, святая инквизиция зорко следят за всеми, каждый шаг, каждый помысел учтен и отмечен, и дон Мануэль, конечно, осведомлен обо всем, что касается Пепы Тудо, и в каких она с ним, Франсиско, отношениях. Вероятно, он уже говорил об этом и с Мигелем. Дон Франсиско был по-прежнему сдержан. - Разумеется, дон Мануэль, - ответил он довольно холодно, - время от времени я встречаюсь с этой дамой. Герцогу не оставалось ничего другого, как говорить напрямик. Послушно держа голову в желательном для Гойи положении, он сказал словно так, между прочим: - С вашей стороны, дон Франсиско, было бы очень любезно, если бы вы при случае познакомили меня с этой дамой. Может быть, вы, кстати, уверите ее, что я не так уж падок на всех женщин без разбору, как говорят мои враги, что у меня горячее и преданное сердце, умеющее ценить все истинно прекрасное. Портрет сеньоры - портрет умной женщины. С ней, конечно, можно приятно побеседовать. А большинство женщин умеет только одно - лечь в постель; после трех встреч не знаешь, что с ними делать. Разве я не прав? Мысленно Гойя произнес нечто чрезвычайно непристойное, вслух же сказал: - Да, ваше превосходительство, философствовать можно только с немногими женщинами. Теперь уже дон Мануэль заговорил совершенно откровенно. - А что если бы нам весело и разумно провести вместе вечер, - предложил он дону Франсиско, - вы, очаровательная вьюдита и еще несколько друзей, с которыми можно приятно поужинать, выпить, поболтать и попеть? Если я не ошибаюсь, донья Лусия тоже знакома с вьюдитой. Но только в том случае, если и вы примете участие в такой вечеринке, дорогой дон Франсиско. Сделка была совершенно ясна: дон Мануэль готов вести переговоры о Ховельяносе, если Гойя готов вести переговоры о вьюдите. Мысленно Франсиско видел Пепу: вот она сидит перед ним, ленивая, пышная и чувственная, и смотрит ему в лицо своими зелеными, широко расставленными глазами. Только теперь мог бы он верно изобразить ее, скажем, в тяжелом зеленоватом платье с кружевами, оно как раз подошло бы для ее новой серебристо-серой гаммы. Тот портрет, что он сделал для адмирала Масарредо, тоже не плох: тогда он был очень влюблен в Пепу и вложил свое чувство в портрет. Забавно, что он сам этим удачным портретом пробудил аппетит дона Мануэля. Теперь он совершенно отчетливо видел Пепу такой, какой она действительно была, и какой он должен был бы ее написать, и какой, возможно, еще напишет. И хотя Франсиско собирался еще несколько раз переспать с ней, все же в эту минуту он прощался со своей подругой Пепой Тудо. - Сеньора Хосефа Тудо, - сказал он официальным тоном, - несомненно, почтет для себя за честь и удовольствие познакомиться с вами, ваше превосходительство. Вскоре затем появился красноногий лакей и доложил: - Дама ждет уже десять минут, ваше превосходительство. Невозмутимое, почтительно сдержанное лицо слуги говорило, кто эта дама: королева. - Жаль, - вздохнул дон Мануэль, - надо кончать. Со смятением в душе шел Гойя домой. Никогда не считался он с женщинами и легко бросал их ради карьеры. Но никто еще не осмелился обратиться к нему с таким дерзким предложением, и если бы не Ховельянос, он ни за что не согласился бы уважить такую просьбу. В мастерской Гойя застал Агустина. И этот кисляй, который вечно выжидательно смотрит на него, тоже приложил руку, помог втравить его, Франсиско, в неприятную сделку. Гойя достал наброски, которые делал с дона Мануэля, и снова взялся за карандаш; с мясистого лица герцога исчезло добродушие, исчезла одухотворенность, оно становилось все более похотливым, все более свиноподобным. Гойя разорвал набросок, насыпал на стол песок, стал рисовать на песке: ненасытную, затаенно лицемерную Лусию с лицом злобной кошки, хитрого, колючего Мигеля с лицом лисицы. Недовольно сопя, стер он наброски. Эту ночь провел он скверно, Так же скверно и вторую. Но на третий день явился Человек из дома Альба. Он вручил билет, в котором Дон Франсиско приглашался На семейный праздник Новоселья. Герцогиня Альба Переезд свой отмечала Во дворец Буэнависта. А в конце стояла фраза: "Возвратите ли вы скоро Мне мой веер, дон Франсиско?" Глубоко дыша, с улыбкой Посмотрел Франсиско Гойя На кудрявый, мелкий почерк: Это было одобреньем, Высочайшею наградой - Потому что пересилить Самого себя сумел он Для испанского народа, Для спасенья дон Гаспара. 8 Прусский посол, герр фон Роде, доносил в Потсдам о доне Мануэле Годой герцоге Алькудиа: "Он встает рано и с утра отдает приказания своим шталмейстерам и другим слугам на весь день и на ближайшее время. В восемь отправляется в манеж своего загородного дома; каждое утро в девять часов принимает там королеву, с которой совершает верховую прогулку. Герцог прекрасный наездник. Там они остаются до одиннадцати. Если король успел возвратиться с охоты, он присоединяется к ним. К этому времени герцога уже ожидает множество людей, у которых к нему самые разнообразные дела. За четверть часа он отпускает всех. Затем начинается его официальный туалет, обычно при этом присутствует с десяток благородных дам, и лучшие музыканты дают концерт. В час дня дон Мануэль отправляется в королевский дворец. Там ему отведена особая квартира - столовая, кабинет, спальня. В качестве камергера он присутствует на официальном обеде короля. После обеда удаляется в свои личные апартаменты, которые расположены внизу, непосредственно под покоями королевы. По-настоящему дон Мануэль кушает уже у себя, в присутствии королевы, которая спускается к нему по потайной лестнице, а король тем временем опять развлекается охотой. При этих встречах донья Мария-Луиза и дон Мануэль договариваются о мерах, которые они затем предлагают королю. Около семи часов вечера дон Мануэль отправляется с докладом к королю. В восемь он снова удаляется к себе домой, где его уже ждет от тридцати до сорока просительниц всех званий и состояний. Разбор их прошений отнимает у него больше двух часов. К десяти он обычно приглашает своих советчиков, и тогда начинается настоящая работа, на которую у него отведено всего два часа, да и то в ночное время. Однако он стремится разрешать все текущие дела быстро и без задержки. На письма, не требующие особых раздумий, он почти всегда отвечает в тот же день. Ум у него быстрый и точный: правда, долго заниматься делами он не любит, но меткость суждения исправляет зло, могущее возникнуть из-за краткости времени, отведенного на работу. В общем, несмотря на молодость, он неплохо справляется со своими тяжелыми обязанностями, и было бы очень хорошо, если бы во всех государствах Европы ответственнейшие посты занимали такие люди". 9 Вечер, на котором должна была произойти встреча дона Мануэля с вьюдитой, устраивала донья Лусия Бермудес. У сеньора Бермудеса был большой и поместительный дом, сверху донизу набитый произведениями искусства. На стенах сплошным ковром висело великое множество картин - старых и новых, больших и маленьких - вплотную одна к другой. Донья Лусия принимала гостей, сидя, по староиспанскому обычаю, на возвышении под высоким балдахином. Она была вся в черном, глаза ее загадочно блестели из-под высокого гребня, венчавшего грациозную, как у ящерицы, головку. Итак, она сидела изящная и церемонная и в то же время возбужденная и озорная, радуясь предстоящему. Дон Мануэль пришел рано. Он был одет очень тщательно, элегантно, без излишнего щегольства. Он не надел парика и даже не напудрил свои золотистые волосы. Из многочисленных орденов его грудь украшал только орден Золотого руна. На широком лице не осталось и следа пресыщенности. Дон Мануэль старался поддерживать светский разговор с хозяйкой дома, но был рассеян - он ждал. Аббат стоял перед портретом доньи Лусии, написанным Гойей. Сначала Мигель хотел отвести этой картине особое место, но затем решил, что она только выиграет от соседства с другими первоклассными произведениями. Итак, портрет висел среди других картин, украшавших стены. Дон Дьего почувствовал, что дольше стоять перед ним молча неудобно. Не скупясь на похвалы, пересыпая свою речь латинскими и французскими цитатами, начал он превозносить своеобразие этого превосходного произведения, и слова его звучали как объяснение в любви донье Лусии. С противоречивым чувством слушал дон Мигель хвалы живой и нарисованной Лусии; при этом он не мог не признать, что дон Дьего расхваливает картину и ее новую живописную гамму, пожалуй, еще с большим знанием дела, чем он сам. Вошла Пепа. На ней было зеленое платье, покрытое светлым кружевом, и одно-единственное украшение - осыпанный драгоценными камнями крест, подарок адмирала. Именно такой видел ее Гойя, когда дон Мануэль сделал ему свое бесстыдное предложение, именно такой хотел ее написать, написать с новым мастерством. Она спокойно извинилась за свой поздний приход; дуэнья никак не могла найти паланкин. Гойю восхитило ее смелое спокойствие. Они только намеками коснулись в разговоре того, чему суждено было совершиться сегодня. Он ждал, он надеялся, что на него посыпятся упреки и проклятия. Ничего подобного, несколько тихих, насмешливых, исполненных скрытого значения фраз - и все. Сейчас ее поведение было явно обдуманным, нарочитым. Она нарочно запоздала, нарочно подчеркнула скудость своих средств. Она хочет в присутствии герцога пристыдить его, Франсиско, за скупость. А ведь достаточно было бы ей открыть рот, и он обставил бы ее лучше, правда, сначала поворчав. Какая подлость! Дон Мануэль едва ли слышал, что она сказала. Он смотрел на нее до неприличия упорно, но с восхищением, на которое вряд ли кто считал его способным. Когда донья Лусия наконец представила его Пепе, он поклонился ниже, чем кланялся королеве или принцессам. И тут же заговорил о портрете, написанном Гойей, о том, в какой восторг он, Мануэль, пришел от него с первой же минуты и как в данном, единственном случае портрет даже такого большого художника несравненно слабее оригинала. Взор его выражал преданность и готовность к услугам. Сеньора Тудо привыкла к преувеличенным комплиментам: таковы все испанцы - мадридский махо, провинциальный идальго, придворный гранд. Но она разбиралась в оттенках, она быстро сообразила, что этот вельможа влюбился в нее сильнее, чем адмирал Масарредо, чье возвращение ожидалось со дня на день, может быть даже сильнее, чем ее упокоенный богом и морем супруг, офицер флота Тудо. Раз Франсиско ее предал и продал, так пусть хоть чувствует, от какого сокровища он отказался. И Пепа решила не продешевить себя. Она улыбалась приветливо ни к чему не обязывающей улыбкой, обнажавшей крупные, сверкающие белизной зубы, веер ее не отстранял, но и не манил, и она с удовольствием отметила, что Франсиско смотрит в их сторону, с неприязненным любопытством следя за ухаживанием дона Мануэля. Паж доложил, что кушать подано. Перешли в столовую. И здесь тоже стены были сплошь увешаны картинами - натюрмортами и сценами трапез - фламандских, французских и испанских художников. Была тут и картина Веласкеса - несколько мужчин у очага, и "Брак в Кане Галилейской" Ван-Дейка, и дичь, и домашняя птица, и рыба, и плоды, так сочно написанные, что при взгляде на них текли слюнки. Стол был изысканный, но не слишком обильный: салат, рыба, сласти, малага и херес, пунш и сахарная вода со льдом. Лакеев не было, только паж; дамам прислуживали кавалеры. Дон Мануэль ухаживал за Пепой. От нее веет той же ясной безмятежностью, что и от портрета, написанного Франсиско, уверял он. Но он и не подозревал, сколько волнующего кроется за этой безмятежностью. Какая она при всем своем спокойствии манящая, emouvante, bouleversante [волнующая, потрясающая (фр.)]. Говорит она по-французски? - Un peu [немного (фр.)], - ответила она с неважным произношением. Он так и думал, что она образованнее прочих мадридских женщин. Им - и придворным дамам, и всем этим щеголихам, и махам - можно только отпускать пошлые комплименты, с ней же можно беседовать и о житейских делах и о высоких материях. Она ела, пила и слушала. Сквозь кружевные перчатки светились матовой белизной ее руки. Немного спустя движением веера она дала ему понять, что он ей не неприятен. Тогда дон Мануэль весьма пылко заявил, что Гойя должен написать ее еще раз; написать вот такой, как сейчас, вложить в этот портрет все свое мастерство, написать ее для него, для Мануэля. Гойю пыталась втянуть в разговор донья Лусия. Она сидела тихая, задумчивая и иронически поглядывала на дона Мануэля, который ухаживал за Пепой. По тому, как он на нее смотрел, как наклонялся к ней, всякому было ясно, что он запутался в любовных сетях, и донья Лусия наслаждалась этим зрелищем. Маленькими глоточками отпивая ледяную воду, она сказала будто невзначай: - Я рада, что Пепа не скучает. Бедняжка! Такая молоденькая и уже вдова, да к тому же еще сирота. Она с поразительной стойкостью переносит все превратности судьбы, вы не находите? - И, все время поглядывая на дона Мануэля, прибавила: - Как странно, дон Франсиско, что именно ваш портрет возбудил то участие, которое дон Мануэль принимает сейчас в Пепе. Вы вершите судьбами людей. Вернее, ваши портреты. Гойя думал, что он лучше изучил женщин, чем все знакомые ему мужчины. И что же - вот тут рядом с ним сидит Лусия, очаровательная, изящная, стройная, загадочная, недоступная и порочная, и нагло издевается над ним. В ушах у него звучали бесстыдные слова, которые выкрикивала тогда на Прадо торговка миндалем, авельянера, вшивая девчонка, натравившая на него весь уличный сброд, и он называл себя дураком. Он даже не знает, посвящена ли в интригу Пепа, возможно, что она вместе с Лусией потешается над ним. Его охватила безумная злоба, но он сдержался, отвечал односложно, прикидываясь простаком, и тупо смотрел в ее широко расставленные глаза, в глаза с поволокой, словно не понимая их взглядов. - Сегодня вы еще неприветливей, чем обычно, дон Франсиско, - ласково сказала Лусия. - Вас совсем не радует Пепино счастье? Он вздохнул с облегчением, когда к ним подошел аббат и дал ему возможность прервать неприятный разговор. Но не успел он отойти от Лусии, как его подозвала Пепа. Она попросила принести ей стакан пунша. Дон Мануэль заметил, что Пепе хочется остаться с Гойей наедине; он понимал ее желание и не хотел портить ей настроение. Он отошел. - Как я выгляжу? - спросила Пепа. Она сидела в кресле, такая томная, такая нежная. Франсиско растерялся. Он никогда не отказывался от откровенного разговора; ее вина, если они расстаются без объяснения и не такими друзьями, как могли бы. Если у кого есть причина сердиться, так это у него. - Я не хотела бы оставаться здесь долго, - опять заговорила она. - Ты придешь ко мне или мне прийти к тебе? Он оторопел. Что ей надо? Не так же она глупа, чтобы, получив приглашение на вечер к Лусии, не понять, в чем дело. Или Лусия ей ничего не сказала? Может быть, все же виноват он, может быть, он сделал все не так. На самом деле Пепа уже несколько дней обо всем знала, но решение далось ей не так легко, как он думал. Целыми днями раздумывала она, почему он молчит, не надо ли ей самой вызвать его на объяснение. При всем своем безмятежном характере Пепа была обижена, что Франсиско так легко отказался от нее - то ли ради карьеры, то ли из-за того, что она ему надоела, - и не хотел ее удерживать. Лишь после этих раздумий она поняла, как к нему привязана. Несмотря на все, что ей пришлось пережить, чувства ее остались чистыми. Она кокетничала и любезничала с мужчинами, но до Фелипе Тудо никому не принадлежала. Слишком явные домогательства мужчин, увивавшихся вокруг нее после смерти мужа, особенно во время ее занятий с знаменитой Тираной, скорее отталкивали, чем привлекали вьюдиту. Затем в ее жизнь на всех парусах приплыл адмирал, и это очень подняло ее в собственных глазах. Но наслаждение, глубокое, подлинное наслаждение она испытала только с Франсиско Гойей. Жаль, что он уже не любит ее по-прежнему. Когда Лусия сказала ей, что всесильный министр жаждет с ней познакомиться, она сразу поняла, что перед ней открывается широкая, залитая солнцем дорога, что могут осуществиться грезы о великолепных замках и покорной челяди, навеянные ей романсами. Она размечталась, что герцог Алькудиа, кортехо королевы, станет ее кортехо, и не заметила, как сильно на этот раз плутовала в карты дуэнья. И все же она решила, что не уйдет от Франсиско, если только он сам того не пожелает, и решение свое не изменила. Теперь она прямо спросила его: "Ты придешь ко мне или мне прийти к тебе?" А он сидел с таким глупым лицом, что и не выдумаешь. Он молчал, она опять ласково спросила: - Ты нашел другую, Франчо? - Он все еще молчал. - Я тебе надоела? Почему ты отдаешь меня герцогу? Она говорила приветливо, негромко, пусть посторонние думают, что они просто болтают. Вот она сидит перед ним, красивая, возбуждающая желание, она нравится ему и как мужчине и как художнику, но, хоть это и досадно, она права: он нашел другую, нет, не нашел, другая просто вошла в его жизнь, захватила его всего, целиком, и потому он уступает герцогу ее, Пепу. Но она права только наполовину. Обо всех обстоятельствах, о жертве, которую он приносит Ховельяносу и Испании, она не подозревает. И вдруг его охватила безумная ярость. Люди все понимают превратно. Охотней всего он прибил бы Пепу. Агустин Эстеве переводил взгляд с Пепы на Лусию и обратно с Лусии на Пепу. Он догадывался, в чем здесь дело. Франсиско попал в беду. Франсиско нуждается в его помощи, иначе он не привел бы его сюда, и в этом Агустин видел доказательство того, как они крепко сдружились. И все же Агустин был невесел. Он слонялся из угла в угол и завидовал Франсиско и его бедам. Лусия приказала принести шампанское. Агустин, против обыкновения, пил сегодня много. Он пил попеременно то нелюбимую им малагу, то нелюбимое им шампанское и был грустен. Дон Мануэль счел, что приличия соблюдены и теперь он может опять заняться вьюдитой. Ей это было приятно. Сейчас она сама навязывалась Франсиско ясно и откровенно, она унижалась перед ним, а он ею пренебрег; ну что ж, она пойдет той дорогой, которую он указал. Но уж тогда пусть все будет, как в ее любимых романсах. Пусть ее порицают, зато пусть восхищаются, пусть преклоняются перед ней. Такой вельможа, как герцог, чего доброго, думает, что ее можно просто подобрать. Нет, она знает себе цену и потребует с Мануэля настоящую цену, очень высокую цену, раз он согласен платить. Пепа Тудо была дружна с Лусией Бермудес. Она часто появлялась у нее на вечеринках, но на парадные вечера, которые иногда давали сеньор и сеньора Бермудес, ее не приглашали. Пепа была рассудительна и понимала, что ей, вдове скромного морского офицера, не место в высшем обществе. Но теперь все изменится. Если она согласится на связь с доном Мануэлем, то не на ролях скромной тайной любовницы; нет, она будет его официальной возлюбленной, соперницей королевы. Дон Мануэль выпил, он был разгорячен, возбужден шампанским и близостью вьюдиты. Ему хотелось щегольнуть перед ней. Он спросил, ездит ли она верхом? Это был глупый вопрос: верхом на лошади ездили только жены грандов и богачей. Она спокойно ответила, что дома, на отцовских плантациях, не раз сидела на лошади, но здесь, в Испании, ей приходилось ездить только на осле или муле. Это упущение необходимо наверстать, заметил он. Ей обязательно надо кататься верхом, она должна божественно выглядеть в седле. Он и сам неплохой наездник. Цепа воспользовалась случаем. - Вся Испания знает, - сказала она, - какой вы прекрасный наездник, дон Мануэль, - и прибавила: - Нельзя ли мне посмотреть на вас верхом на коне? Этот невинный вопрос был чрезвычайно смел, он был настоящей дерзостью, наглостью даже в устах самой очаровательной вьюдиты в государстве, ибо дон Мануэль обычно занимался верховой ездой в присутствии королевы, а нередко и короля. Не может быть, чтоб сеньора Тудо не знала того, о чем говорил весь Мадрид! На минуту герцог смутился, больше того - он сразу отрезвел, перед его мысленным взором открылась дверца большой клетки, очаровательная женщина приглашала его туда. Но затем он увидел эту очаровательную женщину, ее красивый, манящий рот, увидел ее зеленые глаза, в спокойном ожидании устремленные на него, и ему стало ясно: если он сейчас скажет "нет", если он сейчас отступит, он навсегда потеряет ее, эту роскошную женщину, чьи медные волосы, белая кожа, чей аромат так приятно пьянили его. Конечно, он с ней переспит, даже если скажет "нет"; но он хотел большего, он хотел, чтоб она всегда была рядом, всегда, когда бы он ее ни пожелал, а всегда - значит всегда, он хотел иметь ее только для себя. Он проглотил слюну, отхлебнул из стакана, опять проглотил слюну, сказал: - Конечно, сеньора. Само собой разумеется, донья Хосефа. За честь для себя почту прогарцевать перед вами верхом. На днях двор уезжает в Эскуриал. Но как-нибудь утром ваш покорный слуга Мануэль Годой вернется в Мадрид, в свой загородный дом, на несколько часов он стряхнет с себя бремя забот и государственных дел и прогарцует перед вами, прогарцует для вас, донья Пепа. Он впервые назвал ее уменьшительным именем. Пепа Тудо в душе ликовала. Она вспомнила свои любимые романсы: то, что сказал сейчас дон Мануэль, звучало поэтично, как и ее романсы. Многое в ее жизни теперь изменится, кое-что, вероятно, и в жизни дона Мануэля, и в жизни Франсиско тоже. От нее будет зависеть - выполнить ту или другую просьбу Франсиско или отказать ему в услуге. Она, конечно, не откажет. Но - и в ее зеленых глазах мелькнул мстительный огонек - придется ему почувствовать, что это ей он обязан своим благополучием. Сеньор Бермудес видел, с каким увлечением дон Мануэль ухаживает за Пепой, и в сердце его закралась тревога. Герцогу и раньше случалось бурно проявлять свои чувства, но никогда еще он так не старался, как сейчас. Надо будет приглядеть за ним, а то еще наделает глупостей. Королеву порой тяготит его верность, и она ничего не имеет против, чтоб он поразвлекался на стороне; но не такая она женщина, чтобы потерпеть серьезную связь дона Мануэля, а в сеньору Тудо он, по-видимому, влюбился не на шутку. Донья же Мария-Луиза, когда разъярится, не знает удержу; она, чего доброго, пойдет наперекор политике дона Мануэля, наперекор его, Мигеля, политике. Но не стоит заранее придумывать себе страхи. Он отвернулся от Мануэля и Пепы и посмотрел в сторону доньи Лусии. Как она прекрасна, какое благородство во всем облике. Правда, с тех пор, как ее портрет работы Франсиско висел среди его прочих картин, он не был уже уверен в благородстве ее красоты. За многие годы упорных занятий он усвоил немало твердых правил; он изучил Шефтсбери и раз навсегда установил, что прекрасно, а что - нет. И вдруг граница между тем и другим стала менее четкой, теперь от обеих Лусий, и живой и той, что на портрете, исходило какое-то беспокойное мерцание. Как только дон Мануэль изъявил согласие на просьбу Пелы, желавшей присутствовать в манеже при его занятиях верховой ездой, она стала гораздо разговорчивее. Рассказала о своем детстве, о плантациях сахарного тростника и невольниках, о близком знакомстве, более того - о дружбе со знаменитой актрисой Тираной, о том, как брала у той уроки. На сцене она, конечно, изумительно хороша, пылко воскликнул дон Мануэль: ее скупые, но красноречивые жесты, выразительное лицо, проникающий в самое сердце голос с первого же мгновения внушили ему мысль, что она создана для сцены. - Вы, вероятно, поете? - спросил он. - Немножко, - ответила она. - Как бы мне хотелось послушать ваше пение! - сказал он. - Я пою только для себя, - заявила Пепа, и когда на лице его отразилось разочарование, прибавила своим с