сь было нанести Гойе сочувственный визит. Однако Лусия несколько раз побывала в эрмите, ее же, Пепу, Франсиско ни разу не попросил прийти, а графине Кастильофьель не подобало навязываться. Позднее Мануэль показал ей те две бесстыдные картины: герцогиню в вызывающем наряде тореро и скрытую позади нагую герцогиню. Распущенность Альба и безбожника Франчо привела ее в негодование, тем не менее ее все время тянуло к этой второй картине, и она часто подолгу опытным глазом разглядывала тело соперницы. Нет, ей нечего бояться сравнения; никто не поймет, почему Франчо предпочел ей эту сластолюбивую, бесстыжую ломаку. На вечере у Лусии Пепе, к великому ее сожалению, не удалось откровенно побеседовать с Франчо. Но теперь он сам обратился к ней и к Мануэлю с просьбой помочь в опубликовании его офортов, и, так как заботы об амьенских переговорах не оставляли Мануэлю свободной минуты, она вызвалась вместо него посмотреть эти опасные "Капричос". Пепа отправилась в кинту без предупреждения, сгорая от любопытства и все-таки чувствуя себя несколько неловко. Когда она сообщила Франсиско о цели своего визита, он вежливо выслушал ее. По счастью, дон Агустин отсутствовал. Они снова очутились вдвоем с Франчо, как в доброе старое время, и он, по всей видимости, был доволен, что Пепа приехала одна, без Мануэля; на этом основании она сочла уместным высказать ему по дружбе несколько полезных истин. - Мне не нравится твой вид, Франчо, - начала она. - Эта несчастная история дурно отразилась на тебе. Я была очень огорчена, когда узнала. Но я ведь с самого начала предсказывала, что от твоей герцогини ничего хорошего для тебя не будет. Он молчал. Портрет Каэтаны, единственная картина на голых стенах комнаты, выводил Пепу из себя. - Портреты ее тебе тоже не удавались, - продолжала она. - Смотри, поза совсем неестественная. И как она смешно показывает пальцем куда-то вниз. Так всегда бывало: если между тобой и твоей натурой что-то не ладилось, портрет тоже получался неудачный. Гойя выпятил нижнюю губу. Ему опять представилось, как эта глупая и наглая индюшка вместе со своим болваном покровителем стоят перед нагой Каэтаной. У него чесались руки схватить ее и спустить с лестницы. - Насколько я понял, графиня, вы приехали по поручению инфанта посмотреть мои офорты, - сказал он очень учтиво. Графиня Кастильофьель почувствовала, что ее одернули. Франсиско принес "Капричос". Пепа стала смотреть, и он сразу увидел, что она понимает. Она принялась за цикл ослов-аристократов, и лицо ее стало надменным. Гойя почуял опасность. Она имела большую власть над Мануэлем; ей ничего не стоило настроить Мануэля против него, погубить его и навсегда похоронить "Капричос" в ларе. Однако она сказала только: - В сущности, ты ужасно дерзок, Франсиско. - Надменное выражение исчезло с ее красивого лица, она медленно покачивала головой, еле сдерживая улыбку. Значит, у него был правильный нюх в свое время, когда он завел с нею связь. Большое удовольствие доставил ей рисунок Hasta la muerte - до самой смерти", на котором изображена старуха, наряжающаяся перед зеркалом. По-видимому, Пепа узнала в ней королеву. Когда же она узнавала себя в той или другой жалкой в своем спесивом самодовольстве махе и щеголихе, то-делала вид, будто не замечает сходства. Зато не преминула показать, что узнает Альбу. - К тому же ты и жесток, Франсиско, - заметила она. - Это я тоже знала. Твои рисунки очень жестоки. Женщинам нелегко с тобой. Должно быть, и ей было с тобой нелегко. - Она посмотрела на него в упор бесстыдным взглядом своих зеленых томных глаз, и он ясно понял; хотя женщинам с ним и нелегко, она не прочь возобновить былое. В сущности, ему приятно смотреть на нее, как она сидит тут во всем великолепии своей пышной плоти, и с ее стороны даже благородно быть с ним заодно против Мануэля. В нем смутно ожило лениво-безмятежное сладострастие их былых ни к чему не обязывающих любовных отношений. Неплохо было бы разок подержать в объятиях эту белотелую, мягкую, пышную, рассудительную и романтичную Пепу. Но он не верил во вкус разогретых кушаний. - Это дело прошлое, - неопределенно заметил он; при желании она могла это отнести к своим словам о его жестокости в отношении Каэтаны. - Что же ты думаешь делать, Франчо? Пойдешь в монастырь? - спросила она без всякой видимой связи, участливо, но с явным раздражением. - Если позволишь, я скоро приду к тебе посмотреть на твоего мальчугана, - ответил он. Она снова обратилась к "Капричос", задумчиво разглядывала многочисленных девушек и женщин. Вот это - Альба, а вот - она сама, а тут - Лусия и еще многие другие, которых Франчо, очевидно, близко знал или думал, что знает. И всех их он любил и ненавидел и в них самих и вокруг них усматривал чертовщину. Он был великий художник, но в жизни и в людях, а особенно в женщинах, не смыслил ничего. Удивительно, как он многого не видел и как много видел такого, чего и не было вовсе. Бедный сумасброд Франчо, надо быть поласковее к нему, приободрить его. - Us sont tres interessants, vos Caprices [ваши "Капричос" очень интересны (фр.)], - похвалила она. - Они займут почетное место среди твоих шедевров. Скажу больше, они необыкновенны, remarquanles [замечательны (фр.)]. У меня одно только возражение - в них все преувеличено, они слишком печальны и пессимистичны. Я тоже пережила немало тяжелого, но, право же, мир не так уж мрачен, поверь мне, Франчо. Ты сам раньше видел его не в таком мрачном свете. А ведь тогда ты даже не был первым живописцем. "Преувеличено, пессимистично, грубо, безвкусно, - думал он. - Нелегко мне угодить моими рисунками и живым и мертвым!" А она думала: "Счастлив он был только со мной. По картинам видно, каково ему приходилось с другими". - Она была очень романтична, это надо признать, - сказала Пепа вслух, - но можно быть романтичной и не сеять кругом несчастья. - И" так как он молчал, пояснила: - Ведь она буквально на всех навлекла несчастье. Даже деньги, которые она отказала своему врачу, принесли ему несчастье. И она не понимала, кто ей враг, а кто друг. Иначе бы она ему ничего не оставила. Гойя слушал, не все разбирая, и настроен был по-прежнему примирительно. Со своей точки зрения, Пепа права. Она нередко раздражала его глупой болтовней, но несчастья она ему не приносила и, когда могла, старалась помочь. - Все, что толкуют про доктора Пераля, неверно, - сказал он, - действительность часто бывает иной, чем измышления твоей красивой романтической головки. Пепе было немножко досадно, что он все еще обращается с ней, как с маленькой дурочкой. Однако ей польстило, что он заговорил о делах, которые его близко затрагивали. Значит, что-то еще осталось от их прежней дружбы. - Ну, так что ты скажешь про врача? Убил он ее или нет? - спросила она. - Пераль виноват столько же, сколько и я, - ответил он горячо и убежденно. - И ты сделаешь доброе дело, если внушишь это кому следует. Она была счастлива и горда, что Франсиско впервые в жизни прямо попросил ее об одолжении. - А тебе это очень важно, Франсиско? - осведомилась она, глядя ему в глаза. - Я думаю, тебе и самой важно спасти невинного, - сухо ответил он. Она вздохнула. - Почему ты не хочешь признаться, что я тебе не безразлична? - пожаловалась она. - Ты мне не безразлична, - согласился он с легкой насмешкой, но с оттенком нежности в голосе. Пепа, уходя, сказала: "А верхом меня ни разу Так и не нарисовал ты". "Хорошо. Я нарисую, - Он ответил. - Если хочешь. Но, по-моему, не стоит". "Что ты! Даже королева Выглядит верхом неплохо". "Королева - это верно". Пепа - жалостливым тоном: "Ты, как прежде, откровенен, Франчо". - "Ну так что ж? Ведь это - Лучшее из доказательств Нашей дружбы". 31 Сеньор Бермудес пришел к Франсиско проститься. - Личные выгоды дона Мануэля и королевы мне, пожалуй, удастся соблюсти, - сказал он другу, - но почетного мира я из Амьена не привезу. Хорошо еще, если договор будет составлен в дружественном тоне, чтобы хоть престиж наш не потерпел урона. Мне очень не хочется участвовать в таком невеселом деле; я иду на это, только чтобы упрочить свое положение при инфанте Мануэле. Надо же загнать мракобесов назад в их темные норы и постараться, - тут лицо его просветлело, - чтобы Амьенский мир принес пользу хоть одному человеку: Франсиско Гойе. - Твои взгляды на искусство мне не всегда" по душе, - сказал Франсиско. - Но ты хороший друг. - Он надел на голову шляпу и снял ее перед Мигелем. Как ты думаешь, сколько времени продлится конференция? - спросил он немного погодя. - Никак не больше двух месяцев, - ответил Мигель. - До тех пор я все закончу не спеша, - прикинул Гойя. - Дня через три после заключения мира я объявлю об издании "Капричос", а еще через неделю каждый мадридец получит возможность увидеть их и купить, если у него на это хватит денег, - весело заключил он. - Мне бы захотелось посмотреть "Капричос" в окончательном виде, прежде чем ты их обнародуешь, - осторожно сказал Мигель. - Подожди, пока я вернусь из Амьена. - Нет, - коротко ответил Гойя. - Хотя бы еще раз внимательно пересмотри те, которые изображают Мануэля и королеву, - попросил Мигель. - Я пересматривал их тысячу раз, - ответил Гойя. - Когда я писал "Семью Карлоса", один наш общий знакомый тоже пророчил разные ужасы. На всякий случай, - лукаво продолжал он, - я напишу во вступительном объяснении, что "Капричос" не касаются отдельных событий, равно как и определенных лиц. - Не включай хотя бы ослиного цикла, - настаивал Мигель. Но Франсиско отверг и эту просьбу. - Кто смотрит на "Капричос" без всякой задней мысли, тот принимает их такими, как они есть, - задорно ответил он. - А недобросовестный человек даже в самом невинном рисунке заподозрит недоброе. - Не хорохорься, Франсиско! Не натягивай струны! - еще раз попросил Мигель. - Спасибо, Мигель, не бойся за меня! - беспечно ответил Гойя. - Не думай ни о чем, кроме французов. Старайся получше справиться со своим делом. А я уж как-нибудь справлюсь с моим. В последующие дни Гойя езде раз продумал, какие Капричос ему исключить, какие оставить. Он не заботился о том, что может обидеть Мануэля или Марию-Луизу, не беспокоился о дворе и политике, а только спрашивал себя: справедлив ли я к Каэтане? И он оставил богохульно-благодатное "Вознесение", но исключил "Сон о лжи и непостоянстве". Все сильнее ощущал он "Капричос" как нечто глубоко личное, как дневник собственной жизни. Теперь ему не нравилось, что первым поставлен офорт с Гойей, упавшим головой на стол и окруженным призраками. Этому листу место где-нибудь подальше, может быть перед второй частью, перед циклом "Привидения"; но открывать им весь труд в целом никак не годится, на этом офорте сам Гойя изображен идеализированным, не в меру стройным и молодым. А главное, негоже и в высшей степени неприлично для Гойи прятать свое лицо на первом вводном листе офортов. Создатель такого спорного произведения, как "Капричос", обязан _показать_ свое лицо. Обязан стоять впереди своего творения, у всех на виду. На первом листе Капричос должен быть с полной ясностью изображен настоящий Франсиско Гойя. Гойя теперешний, тот, который утратил Хосефу. Мартина, Каэтану, тот, который погрузился в глубокую, страшную пучину и вновь выплыл наружу. Тот Гойя, который принудил свою фантазию подчиниться разуму и рождать не кошмары, а искусство. У него было много нарисованных и написанных автопортретов. На одном юный Гойя, стоя в тени, скромно, но уверенно смотрит на могущественного мецената; на другом изображен Гойя постарше - бойкий, дерзкий, в костюме тореро, знающий, что ему принадлежит мир; на третьем Гойя - придворный щеголь и кавалер увивается вокруг Каэтаны; затем еще один Гойя, снова стоя в тени, но на сей раз с чувством собственного превосходства поглядывает на королевскую семью; и, наконец, он нарисовал бородатого, впавшего в отчаяние, одержимого всеми бесами Гойю. Теперь надо было изобразить сегодняшнего Гоню, того, что прошел тяжкий путь познания и научился жить в мире с миром, но не покоряться ему. Он тщательно начесал волосы на уши и долго обдумывал, как ему одеться. Именно во главе "Капричос" должен стоять представительный, почтенный Гойя, не фигляр и не шутник, а первый королевский живописец. Он повязал высокий, доходящий до подбородка галстук, облачился в просторный серый редингот, а на круглую львиную голову водрузил величественный цилиндр - широкополый боливар. В таком виде он принялся рисовать себя в профиль, любопытствуя, что из этого получится. Завершив работу, с крайним Удивленьем посмотрел еж На рисунок. Разве этот Старый господин с угрюмой Миной - он, Франсиско Гоня? Неужели он так злобна Наблюдает острым глазом За людьми?.. Отвисла хмуро Нижняя губа. Морщины, Как изломанные стрелы, Обрамляя рот, застыли. И надменно под широким Боливаром поднималась Львиная его большая Голова... Со странный чувством Он рассматривал рисунок. Неужели так брюзгливо Выглядит он? Или это Подлая, немая старость Перед ним? И с озлоблением Долго он смотрел. И все же Имя подписал: "Франсиско Гойя-и-Лусьентес, живописец". А под этим - комментарий: "Гляньте - важная персона! На снимите с него шляпу И откройте этот череп, И тогда вы с удивленьем Обнаружите, какие Там таятся штуки!" 32 В Мадриде звонили все колокола. Уполномоченные католического короля и его великобританского величества подписали Амьенское соглашение - воцарился мир. Воцарялось ликование. С нуждой покончено. Снова будут приплывать корабли из заморских стран. Сокровища обеих Индий плодоносным дождем прольются на оскудевшую почву Испании. Жизнь станет сплошным роскошеством. Гойя не ожидал такого скорого завершения переговоров. Но у него все было готово. "Капричос" отпечатаны в трехстах экземплярах, вступительное объяснение написано. Через неделю после того, как был объявлен мир, в "Diario de Madrid" ["Мадридская газета" (исп.)] появилось извещение о "Капричос". Сеньор Франсиско де Гойя, гласило извещение, изготовил серию офортов на фантастические сюжеты: "Asuntos Caprichosas". Из всех странностей и несуразностей, присущих нашему обществу, из многочисленных предрассудков и заблуждений, освященных привычкой, невежеством и корыстью, автор отобрал те, что показались ему наиболее подходящими для фантастических и вместе с тем поучительных картин. Сеньор де Гойя далек от намерения с насмешкой или осуждением касаться определенных лиц и событий, его цель - заклеймить черты типические, пороки и извращения, присущие многим. Означенные "Капричос" будут выставлены для ознакомления и продажи в лавке сеньора Фрагола, калье де Десенганьо, 37. Папка содержит 76 офортов. Цена: 1 унция золота, или 288 реалов. Калье де Десенганьо была тихая аристократическая улица. Небольшая уютная лавка сеньора Фрагола была обставлена богато и со вкусом. Там продавались дорогие духи, тонкие французские ликеры времен Людовика Пятнадцатого, а то и Четырнадцатого, валансьенские кружева, табакерки, антикварные книги, статуэтки, китайские безделушки, всякого рода редкостные, старинные вещицы, а также изящные реликвии, косточки из святых мощей и тому подобные предметы. Агустин и Кинтана не советовали выставлять гравюры в этом храме изысканной роскоши. Но Гойя настоял на том, чтобы "Капричос" были показаны именно здесь как ценная вещь среди других ценных вещей; пусть в них поначалу видят лишь произведение искусства, а не средство политической пропаганды. Кроме того, он столько раз бывал в лавке на калье де Десенганьо с Каэтаной, когда ей хотелось взглянуть на причудливые и редкостные вещицы, которые пронырливый сеньор Фрагола всегда умел где-то откопать. Но больше всего Гойю привлекало многозначительное название улицы. Ибо слово "Desengano" имеет двоякий смысл: оно означает разочарование, освобождение от чар, отрезвление, а также предостережение, урок, познание. Калье де Десенганьо - дорога познания - ведь это очень созвучно "Капричос". Сам Франсиско прошел этот путь из конца в конец, пусть и другие пройдут его. Но другие, те, что приходили посмотреть на "Капричос", не извлекали из них урока, не черпали познания, а если и бывали разочарованы, так лишь самими офортами. Они недоуменно перелистывали содержимое папки. В газетных отзывах тоже не было настоящего воодушевления и понимания. И только критик Антонио Понс восхищался новизной и глубокой содержательностью "Капричос". Он писал "Пословица говорит: "Вдвоем привидения не увидишь". Гойя опроверг эту пословицу". Кинтана, ожидавший, что "Капричос" произведут в городе впечатление взрыва, был раздосадован. А Гойя - нет. Он знал, что такое произведение не сразу доходит до тех, кто способен по-настоящему воспринять его. Он не терял уверенности. И в самом деле, очень скоро интерес к "Капричос" заметно возрос, и все больше народу стало ходить на калье де Десенганьо. Очень многие, конечно, Видели в рисунках Гойи, Несмотря на комментарий, Смелую карикатуру На персон высоких рангов, Остроумную издевку Над обрядами. И шепот, Щекотавший нервы, всюду Раздавался. Но все чаще Появлялись в магазине Инквизиторы. 33 Внезапно и таинственно перед Гойей вырос один из зеленых гонцов. Он незаметно явился и так же незаметно исчез. Дрожащими пальцами распечатал Гойя письмо. Его приглашали на следующий день предстать перед священным судилищем. Что этим кончится, он знал в глубине души с давних пор, с того дня, как ему пришлось присутствовать на аутодафе в церкви Сан-Доминго, где читали приговор Олавиде. Недаром его настойчиво предупреждали много раз. И все-таки приглашение его как громом поразило. Он призвал на помощь разум, но Великий инквизитор не пугало, не бука, его не одолеешь при помощи кисти и резца. Однако у Франсиско было и другое оружие. Он помнил заверения друзей: раз война кончилась, дон Мануэль без труда пресечет посягательства инквизиции... Наперекор этим соображениям, черные волны страха все вновь и вновь накатывали на Франсиско. Он сидел, сгорбившись, мускулы лица и тела обмякли, никто не узнал бы в этом трясущемся от страха существе того самого Гойю, который имел обыкновение горделиво выступать в сером рединготе и боливаре. В Мадриде не было никого из друзей. Мигель и Лусия еще не вернулись из Франции, Мануэль и Пепа находились при дворе, в Эскуриале, а Кинтана - при Совете по делам Индии в Севилье. Хоть бы поговорить с Агустином и Хавьером! Но слишком глубоко засела в нем боязнь суровой кары, грозившей тем, кто нарушит тайну; в нем еще жив был ужас, насквозь пробиравший его в детстве каждый год, когда оглашался эдикт веры. Всем он приносит несчастье. Бедный Хавьер, бедный сын! Теперь затравят и его, загубят ему жизнь. На другой день он, как подобало, невзрачно одетый, явился в Санта Каса. Его провели в самую обыкновенную комнату. Пришел судья, спокойный человек в одежде священнослужителя и в очках, за ним следом явился секретарь. На столе сразу же оказался ворох документов, в том числе и папка с "Капричос". Это был один из первых пробных оттисков, изготовленных по его, Франсиско, требованию. Три из них получил сеньор Мартинес, а два остальных он отдал герцогине Осунской и Мигелю. Высчитывать и раздумывать, каким образом инквизиция добыла эту папку, кто его предал, не имело никакого смысла. Важно было одно - папка лежала здесь на столе. В комнате царила тишина, такая глубокая и гнетущая, какой Франсиско, при всей своей глухоте, никогда не ощущал. Судья написал вопросы, передал написанное секретарю, чтобы тот занес их в протокол, после чего судья протянул их Гойе. Среди бумаг находилось и вступительное объяснение к "Капричос". Судья предъявил Гойе и его. Это был первый список, сделанный рукой Агустина и им самим исправленный. - Ваши рисунки изображают лишь то, что сказано в объяснении или еще что-нибудь сверх того? Франсиско, словно не понимая, взглянул на судью, он не мог собраться с мыслями; помимо воли, в голове у него вертелся один вопрос: от кого они получили папку? Кто им дал комментарий? Чтобы успокоиться, он рассматривал лицо судьи, его руки. Лицо было спокойное, сухощавое, смуглое и бледное, из-под очков смотрели миндалевидные невыразительные глаза, руки были худые, пропорциональные. Наконец Гойе удалось овладеть собой. - Я человек простой и не горазд подбирать слова, - осторожно ответил он. Судья подождал, пока секретарь занес этот ответ в протокол. Затем он достал из папки один из офортов и протянул его Гойе. Это был лист за номером двадцать третьим, тот, что изображал уличную девку во власянице, которой секретарь священного трибунала зачитывает приговор, меж тем как благочестивая и любопытствующая, тесно сгрудившаяся толпа глазеет и слушает, смакуя происходящее. Гойя смотрел на лист, который протягивала ему костлявая рука. Рисунок был хороший. Торчащая в пустом пространстве огромная остроконечная шапка грешницы, ее лицо и поза, выражающие полное уничтожение втоптанной в грязь человеческой личности, - все это было сделано великолепно, и секретарь, с деловитой тупостью и усердием читающий приговор, как две капли воды похожий на того, что вел здесь протокол, и лица толпы, похотливо любопытные и вместе с тем тупо богомольные, - все удалось превосходно. Этого рисунка ему нечего было стыдиться. Судья отложил офорт и таким же размеренным движением протянул ему пояснение. За номером двадцать третьим здесь стояла сделанная Гойей надпись: "Ай-ай-ай! Можно ли так дурно обходиться с честной женщиной, которая за кусок хлеба усердно и успешно служила всему свету!" "Что вы хотели этим сказать? Кто, по-вашему, дурно обошелся с женщиной? Священный трибунал? Кто же еще?" Вопрос стоял перед глазами Гойи, воплощенный в мелких изящных буквах и чрезвычайно опасный. Надо отвечать очень осмотрительно, чтобы не погубить себя. И не только себя, но и своего сына и сыновей своего сына, погубить на веки вечные. "Кто дурно обошелся с этой женщиной?" - маячил перед ним, подстерегал его коварный вопрос. - Судьба! - сказал он. На гладком сухощавом лице ничего не отразилось. А костлявая рука написала: "Что вы разумеете под судьбой? Промысел божий?" Его ответ был отговоркой. Вопрос во-прежнему стоял перед ним, только облеченный в другую форму, учтивый, издевательский, угрожающий. Необходимо придумать удачный, правдоподобный ответ. Он судорожно искал, но не мог найти ответа. Его поймали в ловушку. Очки, прикрывавшие невозмутимые глаза судьи, поблескивали и мерцали. Франсиско думал и искал, искал и думал. Ни судья, ни секретарь не шевелились, а поблескивающие очки не отрывались от него. "Пресвятая дева Аточская, надоумь меня! Внуши мне ответ! - молился про себя Франсиско. - Если не надо мной, смилуйся над моим сыном!" Чуть заметным движением карандаша судья указал на то, что было написано. "Что вы разумеете под судьбой? Промысел божий?" - вопрошала рука, карандаш и бумага. - Демонов, - выговорил Гойя и почувствовал, что голос его звучит хрипло. Секретарь занес его ответ в протокол. Еще вопрос и еще, еще десятки вопросов, и каждый из них был пыткой, а каждый промежуток между вопросом и ответом - вечностью. Вечность следовала за вечностью, но вот допрос кончился. Секретарь стал готовить протокол для подписи. Гойя сидел и следил за движением пишущей руки; рука была понаторелая, но топорная, рука простолюдина. Комната была самая обыкновенная, с обыкновенным столом, заваленным бумагами, за столом сидел благовоспитанный господин в очках и в одежде священнослужителя, со спокойным, учтивым лицом, и обыкновенная секретарская рука спокойно и ровно выводила строчки. Но Гойе казалось, что комната становится все мрачнее, все больше напоминает склеп, стены как будто плотнее сдвигаются вокруг него, как будто вытесняют его, и он выпадает из времени, из жизни. Секретарь писал нестерпимо медленно. Гойя ждал, когда же, наконец, будет готов протокол, и вместе с тем желал, чтобы секретарь писал еще медленнее, не кончал как можно дольше. Ведь когда секретарь кончит, протокол дадут подписать ему, Гойе, а как только он поставит свою подпись - придут зеленые люди и уволокут его, и он навеки исчезнет в подземелье. Приятели будут спрашивать, где он, будут собираться и говорить громкие слова. Но делать ничего не будут, и он сгниет в своем подземелье. Он сидел и ждал, он ощущал тяжесть во всем теле. Ему было трудно держаться на стуле; вот сейчас он потеряет сознание и свалится на бок. Теперь он понял, что такое ад. Секретарь кончил. Судья перечитал протокол медленно, обстоятельно. Подписал его. Протянул бумагу Гойе. Неужели он должен сейчас же подписать? В страхе смотрел он на судью. - Прочтите, - сказал тот, и Гойя вздохнул с облегчением от того, что ему не надо сразу же подписывать. Он начал читать; это было мучительное чтение. Он читал вопросы судьи, до ужаса коварные, - что ни вопрос, то ловушка, - и свои глупые, беспомощные ответы. И все-таки он старался читать как можно медленнее, чтобы выиграть лишнюю секунду. Он прочел первую страницу, потом вторую, третью, четвертую. Пятая была исписана лишь наполовину. Вот он дочитал до конца. Секретарь протянул ему перо и указал место, где надо подписаться. Спокойные глаза смотрели на него, поблескивали очки. Он поставил подпись отяжелевшими, негнущимися пальцами. Вдруг у него мелькнула счастливая мысль. Глуповато и хитро ухмыляясь, он заглянул в мерцающие очки. - Пояснение тоже надо подписать? - спросил он. Судья кивнул. Еще выигрыш времени. Медленно и тщательно выводил Гойя свое имя на пояснении. Ну вот, теперь подписано уже все. Обошлось... Он был свободен. Шаг за шагом по ступенькам Он спускался. Вот он вышел Из ворот. Прохладный воздух Освежил его и в то же Время острой болью ранил Грудь. Ему казался пыткой Каждый шаг, трудом и мукой. Будто он после тяжелой, Изнурительной болезни Слишком рано встал с постели. Обессиленный, вернулся Он домой. Велел Андресу Подавать на стол. Когда же Малый возвратился, Гойя Спал... 34 Молодой сеньор Хавьер де Гойя с удивлением заметил, что приятели из числа "золотой молодежи" перестали его приглашать, а его приглашения отклоняли под любыми предлогами; должно быть, "Капричос" пришлись не по вкусу кому-нибудь из грандов или прелатов. Хавьеру очень хотелось поговорить об этом с отцом. Но за последние дни отец стал опять таким угрюмым и молчаливым, что Хавьер, при всем своем юношеском легкомыслии, боялся обременять его собственными делами. Однако у него была потребность в дружбе, веселье, успехе. Мадрид стал тяготить его, и так как отец давно уже обещал послать его за границу учиться, он и напомнил об этом самым своим вкрадчивым тоном. - Ты вовремя заговорил о поездке, - с неожиданной готовностью ответил Гойя, - надо сейчас же начать приготовления. И Агустин Эстеве с болью в сердце отмечал пустоту, постепенно образовавшуюся вокруг Гойи. Аристократы, раньше заискивавшие перед ним, чтобы он согласился написать их портрет, теперь под самыми несостоятельными предлогами уклонялись от заказа. Сеньор Фрагола вдруг объявил, что не может продать ни одного экземпляра "Капричос". Даже имя Гойи вызывало замешательство. Ходили слухи, будто священное судилище собирается возбудить против него дело; источником слухов была, по всей вероятности, сама Санта Каса. Агустин вздохнул с облегчением, узнав, что супруги Бермудес должны приехать со дня на день. Да, дон Мигель благополучно выполнил в Амьене свою миссию и возвращался домой с доньей Лусией. Правда, он сознавал, что государству мало будет пользы от того мира, какого ему удалось добиться. Зато дона Мануэля и королеву он ублаготворил сверх всяких ожиданий. Владения итальянских княжеств были расширены, герцогство Парма восстановлено, Франция обязалась в кратчайший срок вывести свои войска из Папской области, а также очистить Неаполитанское королевство и королевство Этрурию. Кроме того, к величайшему удовлетворению инфанта, дон Мигель выговорил представителю Испании право подписать мирный договор за несколько дней до того, как его подпишут уполномоченные Французской республики. Из всего этого явствовало, что Мигель вправе притязать на благодарность инфанта, и он намеревался взыскать со своего должника все то, что может послужить прогрессу, просвещению и свободе. Довольный возвращался он в Мадрид, но не успел он приехать, как к нему в полном смятении прибежал Агустин Эстеве и сообщил о подозрительной возне вокруг Франсиско. Мигель тотчас же отправился к начальнику полиции сеньору де Линаресу, чтобы разузнать, насколько обоснованы страхи Агустина. У сеньора де Линареса были свои люди в Санта Каса, и он оказался хорошо осведомленным. То, что рассказал Мигелю начальник полиции, сильно встревожило его. Дон Рамон де Рейносо-и-Арсе, архиепископ Бургосский и Сарагосский, патриарх обеих Индий и сорок четвертый по счету Великий инквизитор, оказывается, заявил, что соблазн, исходящий от бесовского искусства Франсиско Гойи, куда опаснее всех речей и писаний Ховельяноса. В другой раз он заметил, что от "Капричос" исходит адский серный дух. В таком смысле Великий инквизитор не раз высказывался даже перед мирянами, должно быть, желая, чтобы словам его была дана огласка. Нет сомнений, что Рейносо собирается принять меры против "Капричос" и их создателя. По слухам, господина первого живописца уже вызывали на допрос. Дон Мигель поблагодарил начальника полиции и поспешил осведомить обо всем Лусию. Великий инквизитор был умный политик, он, без сомнения, давно уже понял, какой угрозой для его власти будет заключение мира, и, видимо, решил при первом же удобном случае утвердить свое могущество. "Капричос" предоставляли ему этот случай. Опасность была велика, и медлить не следовало. Тратить время на долгие переговоры с Франсиско было бессмысленно. Мигель и Лусия сами придумали способ в корне пресечь покушения инквизиции. Мигель в тот же день выехал в Эскуриал. Он застал там шумливо-торжестующего Мануэля, который лишний раз убедился в том, что он любимый сын фортуны. Во-первых, к его многочисленным титулам прибавился еще один, блистательнее всех прочих. Папа в благодарность за услуги, оказанные ему в Амьене, даровал Мануэлю титул князя де Бассано, а вдобавок соответствующую грамоту вручил ему шурин, инфант дон Луис Мария, примас Испании, тот самый, что в свое время проходил мимо, не замечая его, словно он был не человек, а воздух. Во-вторых, он снова доказал донье Марии-Луизе, что государственный муж, дон Мануэль, уверенной рукой направляет судьбы ее династии сквозь все бури к новым и новым победам. В-третьих, он добился того, что инфанта Исабель, ее и его любимая дочь, станет королевой, и притом королевой независимого, освобожденного от габачо Неаполя. Но больше всего, пожалуй, дон Мануэль гордился тем, что его представители первыми подписали мирный договор. Что и говорить, он не посрамил своего имени: он, а не этот гордец, генерал Бонапарт, возвратил Европе желанный мир. Отныне его имя, имя Князя мира, будет с благоговением и хвалой произноситься вслед за именем пречистой девы. Он искренне обрадовался встрече с Мигелем; он не забыл, что тот в какой-то мере причастен к амьенскому успеху, и приготовил ему сюрприз: собственноручное благодарственное послание его католического величества с приложением новых чинов я отличий, а также внушительный денежный подарок. Но на беду дон Мигель омрачил радость первого свидания. Он перевел разговор на тягостное положение Гони. Облачко пробежало по лицу дона Мануэля; Он так носился со своим новым титулом, что не удосужился поинтересоваться Гойей. Конечно, он слышал, что Рейносо поморщился при виде "Капричос". Что тут удивительного? Но морщиться - одно, а устраивать аутодафе - совсем другое дело. Нет, Мигель зря видит все в мрачном свете: Великий инквизитор не пойдет дальше пустых угроз. И дон Мануэль аристократически пренебрежительным жестом попытался развеять тревоги Мигеля. Но Мигель не унимался. Он говорил, что Великий инквизитор собирается повторить с Гойей то, что было проделано с Ховельяносом. Это совершенно ясно, и, если не помешать ему сейчас же, Франсиско в ближайшие же дни может очутиться в застенках инквизиции. А вызволять его оттуда будет много труднее, чем немедля принять решительные и энергичные меры. Инфанту очень не улыбалось вносить диссонанс во всеобщее ликование и затевать распрю с Санта Каса, но он понял, что необходимо вмешаться. - Ты прав, - заявил он. - Надо сейчас же вступиться за нашего милого Франсиско. И мы вступимся за него. Двойное бракосочетание в высочайшем семействе будет отпраздновано с невиданным блеском. Город Барселона превратится в пиршественную залу. И знаешь кому я намерен поручить главный надзор за празднеством? Франсиско Гойе. Ведь возложил же Филипп Великий подобные обязанности в подобном случае на Веласкеса? - Он воодушевлялся все сильнее. - Сознайся, ловко я придумал! Таким путем мы покажем всей стране, как благоволят к Франсиско их католические величества. Я завтра же переговорю об этом с доньей Марией-Луизой. А тогда увидим, посмеет ли Рейносо и дальше докучать нашему Гойе. Мигель рассыпался в восторгах по поводу блестящей мысли, пришедшей в голову инфанту. Однако он опасается, присовокупил Мигель, что даже такая высокая честь не укротит фанатическую ненависть Великого инквизитора. Нужны меры, непосредственно связанные с "Капричос", нужно, так сказать, обнести "Капричос" неприступной стеной. И как ни хмурился и ни злился Мануэль, Мигель стоял на своем. - А что если бы наш друг Франсиско в связи с таким счастливым событием, как двойное бракосочетание, преподнес их величествам подарок? - предложил он. - И что если бы он для этой цели выбрал доски с "Капричос"? Чтобы впредь "Капричос" печатались и выпускались королевской художественной типографией. Мануэль, был так озадачен, что не сразу нашел ответ. Он только бегло просмотрел присланный ему Гойей именной экземпляр "Капричос". У него возникло было туманное подозрение, что Гойя своими дерзкими картинками метит в него, но подозрение не успело сгуститься в уверенность, сознание собственного успеха и величия развеяло его. При виде карикатур на донью Марию-Луизу инфант ухмыльнулся, но не стал особенно вдумываться в них. Произведение в целом показалось ему шуткой художника, довольно вызывающей, но по существу безобидной. Когда же Мигель выдвинул свой смелый проект, подозрение снова закопошилось в нем; побаивался он и того, как бы Мария-Луиза не раскипятилась, если ей так прямо сунуть под нос "Капричос". Но по причинам, ему самому неясным, он воздержался от такого довода. А вместо этого спросил, немного помолчав: - Как ты себе это представляешь? Ведь "Капричос" уже вышли? Они, так сказать, утратили свою девственность. Можно ли подносить нечто подобное королю? И какую цену имеют доски после того, как офорты уже лущены в продажу? Донья Мария-Луиза считать умеет. Пожалуй, такой подарок покажется ей оскорбительно мизерным. Но Мигель был готов к этому возражению. - Сеньор Фрагола из страха перед инквизицией прекратил продажу уже на третий-четвертый день. Насколько мне известно, к покупателям попало, самое большее, двести экземпляров. А с каждой доски можно сделать от пяти до шести тысяч оттисков. Интерес в публике огромный, надо назначить за комплект не меньше унции золота. Отсюда вы видите, дон Мануэль, что подарок, предлагаемый сеньором де Гойя католическому монарху, вполне достоин столь высокого назначения. Дон Мануэль подсчитывал в уме. Подвел итог: полтора миллиона реалов. И свистнул сквозь зубы. - "Пожалуй, даже наоборот: королеве покажется подозрительным, почему Гойя делает ей такой неслыханно дорогой подарок, - с улыбкой продолжал Мигель. - Она догадается, что ему нужно оградить себя от священного судилища. Но в ее глазах это только увеличит ценность подарка. Ее величество, без сомнения, не прочь насолить Великому инквизитору. - Доводы основательные, - признал инфант, - но, - и тут ему пришлось высказать свое главное опасение, - насколько мне помнится, там есть картинки, которые вряд ли придутся по вкусу донье Марии-Луизе. Королева в иных случаях бывает очень обидчива. Дон Мигель, подготовленный и к этому аргументу, ответил без малейшей заминки: - Королева, разумеется, поймет, что ей не стали бы подносить произведение, в котором есть рисунки, относящиеся к ней. А уж если королева сама будет публиковать это произведение, никто даже не подумает искать в некоторых рисунках намека на нее. Это убедило Мануэля. Настоящий государственный муж сам предпочтет предать пасквиль гласности и тем обезвредить его. Кажется, генерал Бонапарт велел перевесить пониже карикатуру на себя? Или это сделал прусский король Фридрих? Кто бы это ни был, дон Мануэль и донья Мария-Луиза смело могут взять с него пример. Мысль печатать "Капричос" в королевской художественной типографии нравилась ему все больше и больше. - Я переговорю о намерении Гойи с доньей Марией-Луизой, - обещал он. - Благодарю вас, инфант, - ответил дон Мигель. Он сообщил Лусии об успехе своих переговоров. И она поспешила к Гойе. Франсиско негодовал на то, что Мигель после долгого отсутствия, не повидавшись с ним, проехал прямо в Эскуриал. Вот какие подлые люди его друзья! Как только он попал в беду, они словно в воду канули. Когда он увидел Лусию, лицо у него прояснилось. - По слухам, инквизиция не вполне одобряет "Капричос", - начала она. - Вы, верно, тоже об этом слыхали? Он поборол искушение облегчить душу, дать волю своему отчаянию и только сухо ответил: - Да. - Странный вы человек, дон Франсиско, - сказала Лусия. - Почему вы не обратились к нам? Вам же были даны определенные обещания. - Обещания! - повторил он, пожимая плечами. - Двойное бракосочетание инфантов решено праздновать в Барселоне, - начала Лусия. - Вас, дон Франсиско, призовут в Эскуриал, вы будете приняты на торжественной аудиенции, на которой вам, как в свое время Веласкесу, будет поручено устройство празднеств и надзор за ними. Гойя задумался. - Этого, по-вашему, достаточно? - деловито спросил он. - Кстати, я так же не люблю руководить торжествами, как и писать святых. - По случаю двойного бракосочетания от вас ждут подношения королевской фамилии, - продолжала Лусия. - Друзья ваши считают, что доски с "Капричос" были бы самым подходящим подарком. Гойя решил, что ослышался. - Лучше напишите-ка мне то, что вы сказали, донья Лусия, - попросил он. Она послушалась, и, когда она сидела и писала, от усердия высунув кончик языка, Гойя вновь увидел в ней торговку миндалем с Прадо. Он прочел. - А меня не сбросят с лестниц Эскуриала? - спросил он. - Лестницы там крутые. - Друзья ваши подсчитали, что "Капричос" принесут полтора миллиона прибыли, если королевская типография издаст их, - ответила донья Лусия. - Друзья ваши постарались разъяснить это двору. Гойя подумал еще и заметно повеселел. - Это ваша затея, донья Лусия? - спросил он. - Если бы вы надумали поднести "Капричос" их величествам, я бы на вашем месте исключила один лист, тот, что называется: "Hasta la muerte - до самой смерти", - не отвечая на вопрос, сказала она. - На котором старуха рядится перед зеркалом? - в свою очередь спросил Гойя. - Да, стареющие дамы бывают очень обидчивы, - ответила Лусия. - И не подумаю ничего исключать, - громко и задорно ответил Гойя. - Старуха останется