жчиной, тем более по телефону. Какой это был теплый, чувственный, томный разговор: казалось, будто собеседники занимаются любовью. Ноги мои прилипли к полу, я не знала, что делать, и была очень взволнована. Повесив трубку, Сузи еще немного полежала на диване - молча и неподвижно, словно отдыхая после любви. Потом поднялась. Кроме совершенно прозрачного халатика, на ней ничего не было. Мое присутствие, судя по всему, ее не удивило и не смутило. Поначалу Сузи занимала не столько я, сколько кот, которого она осыпала поцелуями. Но потом она очень любезно обратилась ко мне, и скоро мы уже были приятельницами. Сузи показала мне сад и дом, обставленный со сказочной роскошью, как какая-нибудь калифорнийская вилла. И в саду, и в бассейне, и среди кустов были установлены цветные подсветки; я увидела большой, забитый хрусталем бар, спальню с пологами, шелковыми драпировками, коврами... В одной из комнат обосновалась гостья -- одна из приятельниц Сузи, которая, кажется, переживала тяжелую любовную драму. Она беспрерывно лила слезы и не хотела никого видеть. Уже в тот первый день, рассказывая об этой подруге, Сузи, совершенно непреднамеренно, как-то безотчетно, обнаружила одну из сторон своей личности, которая сильнее всего должна была меня привлечь в ней и поразить,-- я говорю о ее счастливой, свободной природе женщины, которая умеет любить, не ведая ревности, не заботясь о постоянстве, не зная глубоких переживаний. Сузи любила с такой же естественностью, с какой дышала. Она была приятельницей и официальной содержанкой крупного предпринимателя, весьма немолодого, но еще полного жизненных сил и энергии,-- этакого умного скептика, не питающего иллюзий относительно ее верности. За несколько минут любой мужчина мог стать для нее желанным и обожаемым, что нисколько не влияло на искренность чувства, связывавшего ее с основным покровителем, да, впрочем, и со всеми остальными любовниками. Этой своей безмятежной языческой любвеобильностью она с такой же простотой могла одарить и женщин, поскольку физические отношения для нее были неотъемлемой частью человеческой симпатии и приятного совместного времяпрепровождения. На этот путь и наставляла меня Ирис; а я, очарованная и легковерная, решила, что действительно нашла себе "учительницу". Теперь Ирис показывалась мне все чаще -улыбающаяся, одобрительно кивающая. Я стала часто выходить с Сузи, которая, похоже, прекрасно поняла -хотя ничего определенного я ей не сказала,-- в чем состоит моя проблема. Однажды мы с Сузи поехали на машине за покупками. Она собиралась устроить вечеринку в своем саду для "Молли", ее немолодого покровителя, и других друзей. Сузи ужасно радовалась предстоящей встрече, весело и с нежностью говорила о Карло, Луиджи, Андреа, Джованнелле и каждому хотела преподнести небольшой подарок. Мы объехали немало магазинов, выбирая и покупая галстуки, духи, шелковые платки. Вдруг в зеркале одного из магазинов быстро промелькнул пляшущий огонек: я уже видела его, когда висела вниз головой в саду, надеясь увеличить свою грудь. Я замешкалась, но Сузи обернулась ко мне, спрашивая совета относительно какого-то галстука, и я забыла об огоньке. Всюду -- и в магазинах, и на улице -- синьоры, молодые люди, продавцы, разносчики, таксисты при одном только появлении Сузи, вздрогнув, замирали на месте, провожали взглядом, громко выражали свое восхищение... Так же как и загорелые и обнаженные до пояса молодые рабочие, которые что-то делали в саду Сузи и перед которыми она непринужденно и спокойно разгуливала полуголая. Какой-то парень в спортивной машине стал упорно следовать за нами. Его машина то обгоняла нас, то останавливалась, позволяя нам вырваться вперед, потом снова обгоняла... Сузи крутила баранку и разговаривала со мной, вроде бы ничего не замечая. Наконец у одного из перекрестков обе машины остановились рядом. Сузи и парень молча обменялись долгими взглядами. И только. И вдруг Сузи заторопилась. Мы помчались домой на большой скорости, а та, другая машина на приличном расстоянии следовала за нами. У ворот виллы Сузи поспешно попрощалась со мной и вошла в дом. Вскоре я увидела, как подъехала спортивная машина и остановилась у ворот. Вышедший из нее незнакомец тоже скрылся в доме... Я пошла на вечеринку к Сузи с ощущением, что со мной обязательно что-то случится, и была невероятно возбуждена и взволнована. Сад Сузи приобрел сказочный вид: разноцветные фонари, подсвеченные струи фонтанов, лакеи в белых куртках... Сузи очень хорошо умела принимать гостей. Она знала лучшие сорта шампанского, лучшие крепленые вина, лучший способ приготовления фазана или лангуста, так как много путешествовала и бывала в домах утонченнейших людей. Еще и поэтому она мне так нравилась. Народу собралось много. Главным образом там были, разумеется, мужчины. С этими "друзьями", ничего не знавшими друг о друге, Сузи держалась поразительно естественно и легко, ничем не выдавая себя. Единственным человеком, все понимающим и все знающим, был именно Молли: высокий сухощавый синьор с седыми волосами, худым загорелым лицом, живыми светлыми глазами и очень интересный собеседник... А ведь ему уже было под семьдесят. Среди приглашенных был даже один негр - потрясающий молодой негр. То ли потому, что я уже немного выпила, то ли окружающая обстановка придавала ему особое очарование, только никогда еще мне не доводилось ощущать такого глубокого смятения чувств. Я вынуждена употребить слово, от которого у меня горят щеки, но ничего другого подобрать не могу: я впервые почувствовала, что такое "секс" -- нечто животное и божественное одновременно. Потрясение самых потаенных фибр души, помрачение мыслей и воли и в то же время поразительно отчетливое влечение... Вот тут я и осознала то, о чем мне все время твердила Ирис и чем жила Сузи... Сузи сразу же все заметила. Она прочитала это по моим глазам, по напряженному и изменившемуся лицу, по голосу... Не знаю, как она это устроила, только очень скоро негр уже сидел рядом со мной и что-то мне говорил. Я была не в состоянии слушать и отвечать: настолько меня заворожила мысль о молодом бронзовом теле, плавные движения которого, подобные движениям прекрасного животного, угадывались под его вечерним костюмом. Не знаю, как все случилось. Не знаю, Ирис или Сузи проводили меня в одну из комнат виллы. Конечно, сначала меня повела Сузи, якобы для того, чтобы дать мне шаль; но потом, помнится, Сузи исчезла и почему-то появилась Ирис. Молодой негр вошел в комнату вместе со мной. Мы остались одни, дверь была закрыта. Я почувствовала его рядом, совсем близко... Эти его руки... Внезапно я увидела, как с кровати взметнулось высокое пламя, кровать исчезла, а на ее месте появилась железная решетка, к которой была привязана полуобнаженная молодая женщина. Языки пламени лизали ее спину, бока, ноги, а она, несмотря на страшные муки, устремляла взор к небу с выражением жестокого страдания и высочайшего блаженства... Это была Святая... Святая, сожженная заживо... Я сразу узнала ее... С диким криком я выбежала из комнаты. Я кричала, рыдала, лепеча какие-то бессвязные слова, а Сузи и все остальные гости обступили меня -- испуганную, потрясенную... Конечно, они приняли меня за сумасшедшую. Я отвергла их утешения и попытки помочь и бросилась -- действительно как сумасшедшая -- через темную рощу к своему дому, ощущая спиной приближение огромной, высотой с пинию, пылающей решетки: она надвигалась на меня, а вверху, среди крон деревьев, реяло бледное, покрытое потом и кровью лицо мученицы: она злорадно мне улыбалась... Святая на решетке Даже когда я добежала до дома, мне еще казалось, что меня преследует эта охваченная пламенем решетка. Я была в таком страхе и растерянности, что и описать невозможно. Закрылась у себя в комнате, легла в постель... и разревелась. При одном воспоминании о негре, Сузи и всех этих людях меня трясло, как при высокой температуре. А эта девушка, распростертая на решетке! Эти глаза!.. Я знала, что снова увижу ее. И меня действительно кто-то позвал: я поняла, что это опять она. Не то чтобы я услышала ее голос, нет, тут было что-то другое, какая-то неодолимая сила заставила меня подняться и выйти в гостиную. Как будто это она позвала меня туда. Да, то была она: стояла посреди гостиной на месте низенького столика, на котором я держу цветы и журналы. На этот раз меня словно пригвоздило к полу. Не знаю, сколько прошло времени. Святая была совсем молоденькая, почти девочка. На лице ее светилось выражение бесконечного ничем не омраченного счастья. Что-то невероятное. Больше всего меня потрясло именно это выражение лица, эта радость. Радость девочки, увидевшей рай. Она смотрела на меня; смотрела долго, с душераздирающей нежностью. Я все ждала, когда она заговорит, скажет что-нибудь, объяснит, что ей от меня надо, что мне делать. Но Святая снова подняла очи к небу в каком-то нечеловеческом блаженстве и экстазе от жестоких мук. Тогда я сама попробовала заговорить с ней. Своего голоса я не слышала, но уверена, я что-то говорила. "Ты спасла меня,-- сказала я ей.-- Хочешь, я никогда больше не пойду к Сузи? Направляй мои поступки... Скажи, что я должна делать... Помоги мне..." Она снова посмотрела на меня; мне даже показалось, будто она шевелит губами, словно вот-вот что-то скажет... Но, похоже, так ничего и не сказала. А может, я сама не сумела ее понять, уловить смысл ее слов? И опять она подняла свой взор к небу. Вдруг в глаза мне полыхнул красный свет, словно вокруг нее высоко взметнулись языки пламени. Они охватили ее и унесли в огненном вихре... потом исчез и огонь... Той ночью я спала на полу -- это была неосознанная потребность самоуничижения, покаяния. Да, я спала на полу, а когда проснулась, все тело у меня ныло. Мне нужно было обязательно снова увидеть Святую, сказать ей что-нибудь и чтобы она тоже со мной поговорила. Я ждала ее с нетерпением, но и со страхом. И вот я на самом деле ее увидела. Тем же утром. Я пошла за покупками; ни о чем не думая, заглянула к торговцу жареным мясом и вдруг неожиданно в огне печи, там, где были вертела, увидела Ее, Святую, лежащую на решетке. И опять она посмотрела на меня в упор и опять, казалось, вот-вот заговорит. И все же, восторженно глядя на небо, она снова исчезла, и мне так и не удалось ничего расслышать. Я стояла неподвижно с вытаращенными глазами среди покупателей; и, кажется, даже что-то говорила вслух; когда Святая исчезла, я увидела рядом группу людей, смотревших на меня с тревогой. Одна женщина спросила, не худо ли мне; другая вывела меня наружу и потом проводила еще немного по улице. Я шла, даже не отдавая себе отчета в том, что она рядом. Женщина что-то говорила, но я не отвечала, а если отвечала, то невпопад... Во мне зрела неотступная мысль: что-то мне еще мешает общаться со Святой... Что-то... Было ясно, совершенно ясно, что Святая хотела со мной говорить, передать мне какое-то важное послание, которое, возможно, было бы решающим для меня, для моей дальнейшей жизни. Но я не сумела его уловить... Мне нужно было как-то связаться с ней. Продолжать самоуничижение и покаяние. Не на этот ли путь наставляла меня Святая? Огонь... муки... взгляд в небо... Нужно уничижение, все большее уничижение.. Умерщвление плоти, самоотречение, страдания... нет на свете радости сильней! Увидев бедную старушку, я, не раздумывая, отдала ей все, что купила. Кухарке Терезе, ждавшей меня с продуктами для обеда, я сказала, чтобы она обошлась тем, что найдется в доме: я есть все равно не буду. И в самом деле не ела. Бродила по дому, как собирающаяся рожать кошка, инстинктивно ища место, где бы покаяться... И наконец нашла-таки его: это был заброшенный чулан под лестницей, где мы иногда держали пару-другую кур. Сейчас он был забит сломанными ящиками и рваной бумагой. Я забралась туда, закрыла дверь и уселась на пол. Было темно и ужасно неудобно, зато я нашла именно то, что искала. Я ждала, что Святая вот-вот вернется. Так нет же, черт побери! Появилась Ирис. Она была еще красивее и привлекательнее, чем всегда. Но смотрела на меня с усмешкой сострадания, которое хуже пощечины. -- Прекрасно! -- сказала она.-- Молодец!.. И не стыдно тебе?.. Уже собиралась сделать единственный в своей жизни разумный поступок... и сбежала... А теперь, пожалуйста, сидишь в курятнике... О чем ты только думаешь?.. Неужели тебе непонятно, что та девушка -- адское наваждение?.. Разве ты не видишь пламени?.. Решетки?.. Она же исчадие ада... и хочет затащить в огонь и тебя... Как ты не понимаешь, что настоящая жизнь -- в радости... в любви?.. А ты отвергаешь все, отвергаешь Бога. Я слушала ее, дрожа: внезапная мысль, что все это было дьявольским искушением, пронзила меня... Но я сопротивлялась ей всеми силами... Ясно же, что это неправда... Я хорошо знала, кем была Святая... Я ответила Ирис оскорбительно, резко. А она продолжала улыбаться, то и дело поправляя волосы своей прекрасной, украшенной драгоценностями рукой и что-то напевая. И исчезла она не потому, что я захотела ее прогнать, а потому, что как раз в этот момент меня пришли навестить моя мама и сестра Фанни. Вторая сестра -- Аделе, та, постоянно беременная, должно быть, уже что-то рассказала им обо мне, потому что мама решительно открыла дверцу чулана и несколько минут молча смотрела на меня. Как я уже говорила, моя мать всегда внушала мне чувство почтительного страха. Мне стало не по себе оттого, что меня обнаружили в таком месте -- среди рваной бумаги; ну да, они всегда считали, что я немного чокнутая или даже просто дурочка. Я выползла на четвереньках из-под лестницы и пошла за ними в гостиную. Мать не произнесла ни слова по поводу случившегося, и от этого я задрожала еще сильнее. Мама была раздражена, сердита и держалась так гордо и неприступно, что у меня кровь стыла в жилах. Фанни же смотрела на меня, как смотрят на бедных дурочек, и лицо ее немного напоминало лицо Ирис... Но я была так захвачена желанием, необходимостью собраться с мыслями и побыть в одиночестве, что забыла даже о своей робости. Я слушала, но не слышала, что говорила мать, хотя обычно я внимаю ей как оракулу. А она говорила о моих отношениях с мужем и, как всегда, во всем винила меня. Она говорила, что мне надо быть похитрее, что я не умею себя вести, что в конце концов этот несчастный человек будет вынужден от меня уйти и найдет себе другую женщину и что так мне и надо, я сама ЭТОГО хотела... Внезапно я совсем перестала улавливать смысл ее слов, а ее голос как-то стал удаляться. И я вновь увидела отблески пламени, игравшие то на оконном стекле, то на камине, то еще на чем-нибудь... Я ждала появления из-за занавесей бородатого отшельника -- директора гимназии с его рыжей бородой и горящими глазами... А мой внутренний голос твердил: "смириться, страдать, смириться, страдать..." Вдруг я оказалась рядом с любовницей моего мужа. Я встречалась с ней раза два, но не очень хорошо помнила, какая она. У нее дома я, естественно, не была никогда. Я видела ее как бы во сне, но во сне очень явственном, четком, до последней детали похожем на действительность. Я была там, в доме той женщины, и мой муж тоже был там... Они устроились полулежа на широком, как кровать, диване и обнимались. Я мягко, заботливо и даже любовно расчесывала ей волосы и чувствовала, как мое сердце тает, все прощая, понимая, смиряясь. Потом я взяла тазик, стала перед ней на колени, сняла с нее домашние туфли и начала мыть ей ноги... И все это время с ласковой улыбкой без тени обиды смотрела на мужа, а он тоже мне улыбался... Мы все были такие нежные, хотя у меня эта нежность отдавала горечью, потому что душа моя жестоко страдала, когда я смотрела, как они обнимаются на диване. Но я была счастлива, что мне удалось побороть, смирить себя... Я хотела страдать еще больше, а они, словно стараясь угодить мне, прижимались другу к другу все теснее, мой муж стал спускать с ее плеч халат (под ним она была совершенно голая), ласкать ее, целовать... Да, это была решетка... огонь, жегший мне спину... А я, глазами, полными слез, как Святая, смотрела на небо... Я чувствовала, представляла себе во всех деталях соитие двух любовников и прощала их, даря небу мои страдания с какой-то нечеловеческой жестокой радостью... Вот это был правильный путь. И я взяла и пошла к приятельнице своего мужа. Габриелла Сначала мне пришлось немного подождать ее в гостиной. Может, она боялась? Или хотела выглядеть покрасивее, чтобы раздавить меня? Именно это мне и было нужно, но она ведь не знала... Между тем я оглядывалась по сторонам, и от одного вида этой комнаты и этой мебели у меня сжималось сердце... Был там и большой диван -- почти такой, каким он мне рисовался... Во всем чувствовалась элегантность, однако несколько вульгарная. Наконец Габриелла вышла. Она держалась высокомерно, недоверчиво и враждебно. Смотрела на меня странным жестким взглядом и слушала молча. Все было совсем не так, как я воображала. Может, потому, что мне никак не удавалось найти тот тон, тон участливого понимания. Я была ужасно скованна: от этого ее молчания, этого холодного и уверенного взгляда у меня слова застревали в горле. В общем, жалкая получилась картина. Я хотела, пыталась сказать, что она не должна видеть во мне врага. Я пришла не затем, чтобы ее оскорбить... или устроить сцену ревности... или умолять оставить моего мужа в покое... Нет, я хотела, чтобы она почувствовала, что меня ей бояться нечего... Я готова простить... войти в ее положение. Мне ни к чему ненависть, обиды... Но она перебила меня, сухо заметив, что не понимает, о чем я говорю. Мой муж? Да, она с ним знакома; да, они иногда встречались у общих друзей... и только... И ничего больше. Ничего. Короче говоря, она все отрицала. И говорила так уверенно, так спокойно, так убедительно, что я от смущения не знала куда глаза девать. Я уже начала верить, что совершила грубейшую ошибку, приняла какие-то смутные подозрения за реальность. И начала что-то лепетать; она стала менее надменной, произнесла даже какие-то ободряющие слова, чем еще больше меня смутила и растревожила. Мне хотелось плакать от напряжения и сильного волнения, которые я испытала при мысли, что, может, я и впрямь ошиблась. Кончилось тем, что я извинилась перед ней и пошла к выходу, натыкаясь на дверные косяки. По лестнице я спускалась как пьяная. Значит, ничего? Значит, все неправда? И я зря себя терзала из-за всяких видений? Мне казалось, что я заново рождаюсь на свет. Правда, было страшно поверить этому окончательно. В подъезд вошел мужчина. Я замерла, похолодела. Это был мой муж. Он прошел мимо, не взглянув на меня. Он меня не видел. Я затаила дыхание, вдавившись в стенку в темном углу. Потом выбежала на улицу. Машину я вела словно пьяная; и сразу же рядом со мной появилась Ирис. -- Видела? -- спросила она.-- Вот это настоящая женщина. А ты? Ничему-то ты не научилась... И она стала напевать, глядя в зеркальце и прижав увешанную драгоценностями руку к груди. Потом вдруг Ирис поскучнела, чего-то испугалась. - Ах этот гнусный приставала! -- воскликнула она и исчезла. И верно, вдоль обочины бежал со своими львами Отшельник. Он смотрел на меня грозно горящими глазами и что-то кричал... Долго кричал... Я нажала на педаль акселератора, и опять в зеркальце на мгновение мелькнул зад Ирис. Может быть, она уселась за моей спиной? До меня снова донесся ее голос, но сразу же и зад, и голос исчезли. У меня кружилась голова. Я остановила машину в открытом поле. Вышла. Накрапывал дождь, и я прошлась немного по уже мокрой дороге. Тут я услышала, что меня кто-то догоняет. Я узнала его по голосу: это был Казанова. Он снова стал уверять меня, что я исключительная, необыкновенная женщина; что мой муж никогда меня не понимал, что мужчина моей жизни -- другой и он скоро придет... Вдали я увидела Отшельника, бежавшего мне навстречу со своими двумя львами и с грозно поднятой рукой. Чтобы спрятаться от него, я снова села в машину. Но мне сразу же пришлось затормозить: на капоте лежала в языках пламени юная Святая и смотрела на меня все тем же восторженным взглядом, в котором были и страдание, и блаженство... Потом и Святая исчезла. На некоторое время в зеркальце остался только отсвет пламени, озарившего машину. Я в полном отчаянии вцепилась в баранку, а у меня за спиной скалился Олаф, оскорбляя и высмеивая меня... Дождь полил как из ведра. Вдруг на пустынной и серой от потоков воды дороге я заметила большой зонт, двигавшийся, казалось, сам по себе. Под зонтом шли, тесно прижавшись друг к другу, двое детишек с раскрасневшимися мордашками, наполовину скрытыми остроконечными капюшонами непромокаемых плащей. Я восприняла их как спасение. Остановила машину и посадила их. Они вскарабкались на заднее сиденье, как два щеночка, и, оробев, какое-то время сидели молча. Китаец Но вскоре дети освоились и стали отвечать на мои вопросы. Они шли в школу из ближайшей деревни. Дети вытащили из ранца несколько книжек и тетрадей, чтобы показать мне. Там был сборник сказок: "Красная Шапочка", "Спящая красавица"... Сказки моего детства, сказки, которые мне рассказывал Дедушка. Потом они начали смеяться и баловаться; затеяли игру, в которой были и Волк, и Чудище, и Принцесса... Эти сказочные персонажи так органично переплелись в детском воображении, что казалось, будто они тоже едут с нами в машине... Я остановилась у домов, среди которых была и школа. Но ливень был такой сильный, что мне пришлось выйти из машины и проводить домой детей до порога. Потом я вместе с ними вошла в маленькую деревенскую школу. Было еще рано, да и лило так, что ни учительница, ни другие ученики еще не пришли, и класс был пуст. Мои ребятишки почти тотчас куда-то исчезли, смеясь и балуясь, а я решила подождать, когда дождь поутихнет. Втиснулась боком в одну из парт и стала разглядывать доску, плакаты с цветными картинками, чернильницы, скамеечку у кафедры... Вдруг дверь отворилась, и вместо школьного служителя вошел Китаец. Дедушкин Китаец. С глубоким и почтительным поклоном он, как всегда, улыбнулся и пропустил вперед Дедушку. Да-да, именно Дедушку, который с ухмылкой уселся за кафедрой и стал смотреть на меня с прищуром, насмешливо... Он заговорил со мной так, как говорил когда-то, то ли ласково, то ли с иронией. Дед показался мне этаким духом-нечестивцем, насмехающимся над всем и вся. И если раньше мне даже и в голову не приходило делиться своими переживаниями с Ирис, Святой и тем более с Отшельником и всеми остальными, то при Дедушке я расслабилась, и мне захотелось излить перед ним душу... Я сказала, что больше не могу, что все надо мной насмехаются -- Ирис, Казанова, Святая, в общем -- все. Они тянут меня в разные, совершенно противоположные стороны, и я уже не знаю, кого из них слушать, куда идти, что делать в этой жизни... Да, я больше не знаю, что хорошо и что плохо, что правильно, а что неправильно... Когда я сказала "хорошо или плохо, правильно или неправильно", Дед ухмыльнулся еще шире и закурил сигару. Желтый Китаец тоже хихикнул. Но я чувствовала, что нахожусь наконец среди родных, и продолжала. - Почему,-- спрашивала я,-- Бог не говорит прямо со мной, а направляет ко мне своих неискренних и лживых посланцев? Я должна спастись, вырваться из этого лабиринта; и только Его голос, голос Истины может помочь мне... Имею я наконец право знать... В сущности, я была не такой женщиной, как другие. Я была одарена тем, чего не было у других. Видела и чувствовала то, чего никто не видит и не чувствует. Так почему же, почему мне не дано поговорить непосредственно с носителем Истины? Я ждала, что Дед рассмеется мне в лицо. Но он отнесся к моему вопросу очень серьезно. -- Говорить с самим Богом?.. А почему бы и нет?.. Конечно. Но как? Для этого тебе нужно установить с ним контакт, то есть нужно, чтобы он принял человеческий, понятный тебе облик и изъяснялся по-человечески... В противном случае что ты сможешь понять? Увидеть Бога?.. Нет, наверное, Дедушка все-таки опять подтрунивает надо мной. Но он говорил очень серьезно. Да и слова его были вполне разумными. Значит, я все-таки могу Его увидеть?.. Дедушка снова кивнул. Но спросил, каким я хочу его видеть? В общем, каким он должен явиться мне, чтобы не напугать меня? В тунике?.. Или в современном платье?.. Я все же не могла понять, что это -- злая шутка или нет? Но слова его меня заворожили, мне захотелось ответить так, будто я верю ему. В сущности, я действительно ему поверила. Даже сердце у меня забилось сильнее. О, как же оно забилось! -- Ладно,-- сказал Дедушка,-- я позабочусь об этом. Ты права: единственный способ получить надежный ориентир в жизни -- это обратиться прямо к самой Высшей Истине. Я помогу тебе. Бог придет. Завтра. Завтра вечером. К тебе. Как прихожу я, или Ирис, или твоя поджаренная Святая. Приготовь все. Жди Его. Он явится тебе в привычном для тебя человеческом обличье. И в одеяниях, которые тебя не испугают. Завтра вечером. Я хотела задать ему еще множество вопросов, но он ушел. А я осталась, так и не зная, верить ему или нет и как мне себя вести. Утопленница Время шло, и я все больше себя убеждала, что Дедушка сдержит свое обещание. Я была в ужасно возбужденном состоянии. Начинала что-нибудь делать и тут же бросала, бралась за что-то другое... Три или четыре раза выходила из дома без всякой надобности; сто раз пыталась навести порядок в комнатах. Начищала все, что подворачивалось под руку; купила цветы и расставила их повсюду. Я даже свечи купила для моих двух канделябров. Но, едва успев зажечь их, сразу погасила: слишком по-детски было бы встречать Бога так, словно он пришел в церковь. Я два или три раза переоделась. И прическу тоже меняла. Меня одолевали сомнения: что лучше - простое, скромное платье и такая же прическа? Или нужен более официальный прием, каким обычно удостаивают важных гостей? Наконец я остановилась на золотой середине: черное элегантное строгое платье, никаких драгоценностей, только к поясу приколола цветок. А главное -- я хотела остаться совершенно одна. Отпустила прислугу и, запершись в доме и отключив телефон, стала ждать. Наступили самые ужасные часы. Дело было вечером, улицы почти совсем опустели. В доме царила полная тишина. Время для меня остановилось, а мое тревожное ожидание все росло. Теперь я уже была уверена, что Он придет. Придет, и думать нечего. И вдруг я задрожала от страха: кто-то позвонил у дверей. Сняв туфли, я на цыпочках пошла посмотреть в глазок. Это был Маркетта, черт бы его побрал. Я замерла в молчании, хотя Маркетта, уверенный, что я дома, все звонил и звонил. Наконец он ушел. Подъезд заперли, так что никто уже не мог к нам зайти. Я выглянула в окно: полутемная улица была пустынна. Откуда-то издалека доносился звук шагов редких прохожих, иногда проезжали машины. Я чувствовала себя все более одинокой, мне было очень страшно. Я просидела в кресле до часу ночи. Когда пробило полночь, на какой-то миг надежда вновь вернулась ко мне, но я сразу же подумала, что связывать двенадцать ударов с появлением внеземных сил по-детски наивно. И действительно, ничего не произошло, и никого я не увидела. Теперь я уже окончательно поняла, что Дедушка опять посмеялся надо мной. Посмеялся еще более жестоко, более подло. По сравнению с его ложью обманы Ирис были просто безобидными фантазиями. Вместе с уверенностью, что Он не придет ни этим вечером, ни вообще, во мне росла смертельная, леденящая душу печаль. Итак, никакой надежды на спасение больше нет. Я попала в лабиринт и должна там остаться. Безумный страх охватил меня. И усталость, и странное обморочное состояние... Я погасила свет, пошла в свою комнату и начала медленно раздеваться. И вдруг, стоя у кровати, я увидела женскую фигуру -- какую-то бледную девушку в испачканной грязью одежде, с которой стекала мутная вода; ее мокрые волосы прилипли к лицу, а в водянистых глазах застыла нечеловеческая, невыразимая печаль. Достаточно было взглянуть в эти глаза, чтобы испытать страшную тоску. Сразу я ее не узнала. Мы с ней ни разу не виделись с того самого времени, с тех пор, когда нам обеим было по семнадцать. Из-за несчастной любви она бросилась в реку. Это была самая близкая моя подруга, и звали ее Лаура. Помню, когда пришли и сказали, что она утопилась, я не могла поверить. Мы ведь виделись только два дня назад, а накануне вечером разговаривали по телефону и должны были встретиться... Лаура мертва, покончила с собой. Не могу этому поверить. Не верю. Картина похорон навсегда врезалась мне в память, как сон, как дурной сон, нереальный и мучительный. Я не хотела видеть ее на смертном одре. Вытащить из реки ее удалось лишь через два дня, и в морг пустили только родных и самых близких друзей. Помню катафалк. Хоронили без священников, так как Лаура была самоубийцей; цветы, вход на кладбище... День был такой лучезарный, а она -- там... Лаура обратилась ко мне. Говорила она с расстановкой, бесцветным, унылым голосом. Сказала, что все неправда: там, за чертой, сплошной туман, серость и одиночество. Уныние и печаль, без голосов, без связей с остальными; каждый слоняется без всякой цели, без надежды... Бог? Да она и слыхом не слыхала о его реальном существовании; никто никогда о нем и не упоминал; никто ничего о нем не ведал... Бога нет... Нет его... Она исчезла очень быстро: мне показалось, что в комнате все застыло, как в холодильнике, у меня даже зубы стучали... Осада Они продвигались неторопливо. Иногда я видела, как сверкает среди кустов их оружие. Ночью свет костров разрывал лесную темень. Значит, это не сон. Они действительно высадились на берег и теперь широким кольцом окружают мой дом. Становилось все очевиднее, что осада ведется против меня. Однажды вечером, на закате, я увидела, как один из них бешеным галопом несется к нашей вилле. Вдруг он резко осадил коня перед самым садом, посмотрел на дом, огляделся по сторонам, долго вглядывался в меня и с коротким гортанным криком умчался в лес на такой же бешеной скорости, на какой и появился. Я обмерла, впервые разглядев одного из них с такого близкого расстояния. Вид его был поистине ужасен. Даже конь его был больше похож на какого-то свирепого зверя, чем на тех лошадей, которых я всегда знала, вздыбленный, с горящими глазами, полный безудержной дикой силы. Мысль о том, что было бы, окажись я в руках этих людей, завладела мной и уже больше не отпускала. По мере того как их кольцо неумолимо сжималось вокруг меня, она становилась все неотступнее. Я перестала спать по ночам и лежала с сильно бьющимся сердцем, сжавшись в комочек под одеялом и напряженно прислушиваясь. Порой до меня доносились их голоса, их песни, похожие на предсмертные вопли. Наконец мне показалось, что я слышу глухой, зловещий, настойчивый гул, идущий из-под земли, словно кто-то неустанно вел подкоп в направлении моего дома. Может, они рыли туннель, чтобы внезапно появиться у нас в саду. Или хотели заминировать дом, начав с фундамента... Мои подозрения оказались обоснованными. Первая трещина поползла по стене кухни. Еще одну я нашла как-то утром на потолке ванной комнаты. А гул все нарастал; теперь я его слышала даже днем. Они уже были метрах в пятидесяти от дома. Конец В тот вечер мой муж ушел. Против обыкновения, он явился к ужину. За ужином мы встречались редко. Уже давно. Ели молча, и от этого молчания у меня тревожно сжималось сердце. Я заметила, как он быстро вскидывает на меня глаза. Лицо у него было напряженное, и я смутно чувствовала, что надвигается какая-то серьезная неприятность. Мы встали из-за стола; я включила телевизор. Муж не мог усидеть на месте. Он вскакивал, ходил по комнате, снова садился. Когда я обращалась к нему, он отвечал подчеркнуто вежливо, чуть ли не ласково. И это испугало меня еще больше. К тому же сквозь голоса и звуки, доносившиеся из телевизора, я отчетливо слышала глухой и зловещий гул из туннеля; настолько отчетливо, что было просто непонятно, как это муж его не замечает. Наконец он сказал, что очень устал и хочет отдохнуть. Даже врач ему это посоветовал... Ему нужно какое-то время отдохнуть, побыть одному... На последнем слове он почему-то запнулся, у него вдруг не выдержали нервы: резким движением он крутанул ручку телевизора, и голоса смолкли; на голубоватом экране осталось только изображение -- замелькали беззвучные и какие-то нереальные кадры на фоне нашего молчания. Потом так, словно вместо меня заговорил кто-то другой, я заметила, что он, конечно, уедет не один, а отправится отдыхать с той женщиной, со своей любовницей. Сказала, что уже давно все знаю, что собственными глазами видела, как он к ней входил... Муж не отрицал, но его вежливого и ласкового тона сразу как не бывало, взгляд стал резким и холодным. По-видимому, он ждал любого объяснения и был готов к защите. Попросил извинить его. Он, видите ли, думал, что пожить какое-то время врозь, разойтись, будет полезно для нас обоих: мы сможем собраться с мыслями, лучше разобраться в некоторых вещах. Я почувствовала, что земля уходит у меня из-под ног. Он произнес слово, которого я так долго с ужасом ждала: "разойтись". Ну вот, теперь оно прозвучало. Не попутешествовать с подругой, как я, обманывая себя, подумала в первое мгновение, а именно разойтись... Мое лицо его испугало. Может, он решил, что я сейчас упаду в обморок, и поэтому стал что-то путано объяснять, протестовать, убеждать меня, доказывая, что он вовсе не собирался уходить навсегда, а хочет на какое-то время уехать... отключиться... положить конец этой двойной жизни, которую он вынужден вести и которую больше невозможно терпеть... Короче говоря, как-то покончить с этой невыносимой ситуацией... Но все еще поправимо... Чем больше он говорил, тем хуже мне становилось, ибо единственной вытекавшей из его слов непреложностью было то, что он не может оставить любовницу... По отношению ко мне, да -- нежность, сострадание, угрызения совести; а с той, другой -- глубокое взаимопонимание; оно как неодолимая преграда уже отделяло меня от них... Муж ушел в тот же вечер. Я слышала, как он укладывал у себя чемодан; слышала, как он вышел из дома, даже не заглянув ко мне попрощаться. Наверняка у него просто не хватило смелости. На голубоватом экране продолжали беззвучно мелькать кадры. А глухой гул в туннеле все нарастал, все нарастал. Сейчас он слышался прямо под полом. Все это время я неподвижно сидела в кресле; теперь я встала и выглянула наружу. Да, это были они. Уже метрах в пятидесяти от дома. Там, за кустами, их было много. Они устанавливали какие-то странные военные приспособления, сделанные наполовину из дерева, наполовину из железа; и рыли широкий ров вокруг дома, чтобы я не могла убежать... В доме никого не было. Даже Фортуната куда-то ушла. Итак, я осталась одна. Одна на всю жизнь. Я прекрасно понимала, что муж никогда больше не вернется. Все кончено. Никого... ничего... Я бродила по дому. В спальне был ужасный беспорядок. Это муж отбирал вещи, чтобы взять с собой. Повсюду были разбросаны его пиджаки, рубашки, всякие мелочи. Последние штрихи совместной жизни, окончившейся навсегда. Конечно, в скором времени он пришлет кого-нибудь за оставшимися личными вещами, и в доме от него не останется ни следа. Я навела порядок в комнате, ощущая запах его белья. Пиджаки еще хранили форму его тела. Потом снова выглянула в окно. Повсюду горели костры. Слышались до крайности возбужденные голоса и дикие выкрики. "Значит, сегодня ночью",-- сказала я себе. Нет, живой им в руки я не дамся. Лучше умереть. Да и что мне, собственно, делать здесь, в этом мире? Все было обманом: Ирис, Сузи, Святая, Казанова... Миражи, тянувшие меня то туда, то сюда, в разные, противоположные стороны; они тоже, все вместе, вели свою осаду и были не менее жестокими, чем вон те воины, приплывшие по морю со своими дикими конями. Я оказалась в безвыходном лабиринте, без всякой надежды хоть на какое-то отдаленное будущее. Пожалуй, единственную правду я узнала от Лауры, моей подруги-самоубийцы: там, по ту сторону, тоже нет ничего. Ничего, кроме серой тоски. Уничтожить себя -- вот единственный выход. Да, именно так. Уничтожить себя -- разве это не значит уничтожить клубок неразрешимых проблем? Найти единственный выход из лабиринта? Покончить с собой... Какое чувство отдохновения, какое облегчение давала мне эта мысль. Она медленно созревала во мне, как какое-то чудесное растение. Этот соблазн я испытывала и раньше-- например, когда узнала, что у меня нет отца, или когда окончательно убедилась в измене мужа. Да, соблазн был давний, и теперь он снова во весь голос заявил о себе, требуя неизбежных действий. Я закрыла и забаррикадировала все окна, придвинув к ним мебель. Подтащила из кухни большой шкаф и приставила его к двери, чтобы загородить вход. И между делом отвернула газовый кран. Но прежде чем запереть входную дверь, я еще раз выглянула в сад. Со всех сторон сыпались стрелы с горящим оперением, выпущенные из тех самых метательных приспособлений. Я видела, как в свете факелов колышутся знамена, видела пеших и конных врагов, выстроившихся в боевые порядки. Все кошки сбежали. Остался только один старый слепой кот, который, почуяв меня, поднялся на задние лапы. Я не хотела оставлять кота в саду: ведь его сразу затопчут кони. Я наклонилась, взяла кота на руки и, разгибаясь, вдруг увидела над головой какой-то свет. Я подняла глаза, опасаясь новой атаки. Да так и застыла затаив дыхание. Ко мне спускался огромный монгольфьер. Монгольфьер, украшенный множеством флажков и гирляндами цветных фонариков. Из корзины мне подавали какие-то знаки. Воздушный шар, покачиваясь, медленно снизился, и на газон прямо передо мной упала веревочная лестница. Только тогда я увидела, что в корзине шара сидит мой Дедушка, а рядом с ним-- красивая пышнотелая женщина в наряде шансонетки. Дедушкина певичка, его пресловутая любовь... Дед знаками показал мне, чтобы я поторопилась. Нельзя было терять время. Я бросилась к шару, вскарабкалась по лесенке и в мгновение ока была в корзине рядом с Дедом. Потом огромный шар легко-легко стал подниматься, взмыл над крышей, над кронами пиний, под которыми носились галопом мои враги, и свободно поплыл в воздухе. Ухватившись за край корзины, я как зачарованная смотрела вниз. На дома, пинии, улицы, людей -- все такое маленькое, словно детские игрушки. Вот мне уже трудно различить свой дом среди остальных строений. Ты уже не узнаешь собственного дома, верно? - - спросил меня Дедушка с улыбкой. Он покусывал сигару и смотрел на меня полными иронии глазами.-- Да вон же он. Вон, видишь? А тот человечек в игрушечном автомобильчике... твой муж... Ну и что он собой представляет, по-твоему, а? Кретинка... Дедушкина красавица весело, от души смеялась. Я тоже вдруг рассмеялась. И сама этому удивилась. Я смотрела на них, почти позабыв о картине, расстилавшейся под нами. Было заметно, что им хорошо вместе. Шансонетка жевала шоколадные конфеты и мне их протянула -- просто, по-дружески. Угостила она и Дедушку, который стал есть конфеты с детской жадностью. Потом, ничуть меня не стесняясь, она крепко поцеловала Деда. Я с удивлением ощутила в себе все воз