и более ограблений не будет. Как ни противодействуй полиция, тщетны будут ее усилия остановить нас. Те же, кто обратится, получат автограф. Тулон. Главная площадь. Банк. Ждите - тщетно. Стойте крепко. Мы действуем наверняка». Мы мило проводили время в загородном доме, когда на пороге возник Юпп, пришедший сказать, что наша весть ушла в мир. Остаться он отказался, сославшись на то, что ему необходимо продолжить строительство бассейна. ????????????????????????? Что выяснилось за неделю о назначенном вскоре «последнем банковском ограблении» Понедельник Юпп смотрел кино: женщина на экране мылась под душем. Выглядело это очень... натуралистично: отвратительное освещение, купальщица принимала душ долго и обстоятельно - видимо, это все же была любительская съемка. - Просто поразительно, на что способна волоконная оптика, попав в умелые руки - не будем уточнять чьи, - усмехнулся Юпп. Кассета была отснята частными детективами, которых Юпп нанял через Жозефа-Артура. Исполнители явно собаку съели на делах, связанных с неотомщенной любовью. Однако кассета была лишь частью их «улова». По мнению Юппа, сыщики подошли к делу основательно: им удалось сорвать всякие покровы с жизни «объекта», включая одежду. Они отследили всю корреспонденцию, поставили на прослушивание телефон, расспросили соседей, подняли медицинскую документацию, заглянули в банковский счет дамы, покопались в помойке (баночки из-под увлажняющих кремов, очистки кабачков-цуккини и пр.) и в печатном виде изложили это все Юппу, который пытался разгрести доставшуюся ему кучу документов, одним глазом поглядывая на экран. До ограбления оставалось три недели, а Юпп так ни разу и не поинтересовался у меня, как мы провернем это дело. - Эти парни берут дорого, но дело знают. У меня все утро ушло на то, чтобы прочесть их писанину - чего там только нет. Кое-что, накопанное ими, доставляет удовольствие, - он махнул рукой в сторону экрана, - а кое-что заставляет поморщиться. - А в итоге? - Она живет в Париже. Квартира ее. Или она уже полгода, не меньше, у кого-то на содержании. Незадача только в одном - отгадай, чем она занялась, оставив карьеру модели? Ты будешь смеяться! Такое и представить-то невозможно. Отгадай! - Ну не философией же? Перед моим мысленным взором предстал ее стремительный путь к славе - вид анфас, в полный рост, - одного этого достаточно, чтобы войти в плеяду лучших философов современности. - О нет, - ответил Юпп с ухмылкой, хотя я на его месте не стал бы так этим забавляться. - Нет! Она пошла работать в полицию! Он поднялся на ноги: - Пойду узнаю, как там дела с бассейном. Вторник Время назначено. В голове клубилось множество мыслей - неминуемое следствие утреннего пробуждения, но ни одна из них не имела отношения к ограблению банков. Все эти годы я жил как у Христа за пазухой - и толку? Я почти ничего не сделал на избранном поприще. Само занятие философией вызывало и вызывает у меня лишь ядовитую иронию, замечу в свое оправдание, что история нашей науки - просто-напросто ряд скандалов в благородном семействе, гротескная эстафета: очередной умник, взгромоздившись на плечи предшественников, норовит покусать коллег, разорвать их в клочья, представьте стаю пираний, где каждая рыбка обгладывает плывущую впереди. Чуть что, коллеги-философы тут же хватаются за ножи. У студентов я вызывал лишь стремление поскорее от меня избавиться. Мало кто проходил на мои занятия больше триместра. Мало кто горел желанием совершить долгую прогулку в сумерках до Теннисон-роуд, дабы удостоиться беседы с научным руководителем в обществе двух допившихся до потери сознания австралийских грузчиков, прикорнувших на полу. Одна юная леди заявилась ко мне, желая получить порцию откровений о Брентано, бросила взгляд на чучело сычуаньского землеройкокрота (не имевшее ни малейшего отношения к вашему покорному слуге - то был единственный предмет, доставшийся мне по наследству от бывшего владельца дома), пробормотала «простите», хлопнула дверью и, добежав до конца улицы, повернула налево, к вокзалу, где села на поезд, идущий в Лондон, чтобы навсегда покончить с университетской карьерой и философией - для этого ей хватило сорока минут общения со мной. То был величайший провал, который мне довелось испытать в этой жизни. И все же на смену одним возникали другие. Похоже, студентов, изучающих философию, университет плодил быстрее, чем я успевал с ними расправляться. Хотя в какой-то момент я стал подозревать, что деканат просто решает за мой счет свои проблемы: как избавиться от этого бездельника? этого шута горохового? этого тупицы? Да отправьте вы его к Гроббсу! Нечто удивительное происходило всякий раз, как очередной студент спускался по Теннисон-роуд к моему дому, после чего, не без моего участия, его жизнь делала резкий зигзаг и текла уже в ином направлении. Лучшим способом от них отделаться было засадить их учить греческий. Может, отчаяние по поводу интеллектуального уровня студентов - неотъемлемая черта всякого преподавателя? Как бы там ни было, ничто не отпугивает нынешних молодых людей так, как список неправильных глаголов (хотя следует смотреть правде в лицо: большинство из них не способны опознать и правильные глаголы). Похоже, у восьмилетней афганки больше способностей к грамматике, чем у выпускников, с которыми мне доводилось иметь дело. Они не знают ни-че-го; они могут говорить, говорить, говорить - но знания их равны нулю. Уилбур мог бы вспомнить, как в школе учитель заставлял учеников заучивать наизусть огромные куски греческих текстов: стихов или прозы, а потом, во тьме бомбоубежища, они разбирали их, покуда представители нации, давшей миру лучших профессоров греческой литературы, кружили снаружи на самолетах, стремясь сбросить на голову этим ученикам полуторатонные чушки, начиненные взрывчаткой. «Теперь стало немодно учить хоть что-нибудь, - проговорился как-то Уилбур. - Если бы я сидел и бормотал какую-нибудь мантру типа Гон-Конг-Донг, дабы какой-нибудь восточный божок ниспослал мне новую газонокосилку или просветил и очистил мой разум, никто бы и бровью не повел. Но если я процитирую на память строк пятьдесят из Эсхила, меня сочтут человеком крайне эксцентричным. А ведь способность мыслить - величайшая привилегия. И величайшая привилегия - учить греческий, язык богов и Господа. Очень важно, чтобы в сознании присутствовало представление о чем-то действительно великом». Я и впрямь относился с почтением к выпавшим на мою долю привилегиям. Я, например, чувствовал неловкость, впаривая студентам наркотики, поэтому всегда задавал им огромные домашние задания, чтобы отдалить время следующей покупки. Среда Никакого тебе решения. Никакой тебе задумки. Я размышляю о битве при Затфене [Получила известность из-за того, что в этой битве был смертельно ранен английский поэт и один из ближайших советников королевы Елизаветы I сэр Филлип Сидни] (1586). Размышляю обо всех этих ребятах - они проходят передо мной, шеренга за шеренгой. Философия всегда была мужским занятием, что несколько странно: со времен, когда забил Ионийский ключ, из которого отхлебнули мы все, философы редко бывали вхожи во власть - этого трудно не заметить. Они отираются вокруг власть имущих, пытаются повлиять на тех, кто на вершине, подлизываясь к правителям, лебезя перед ними. Платон, Плотин, Буридан, Лейбниц, Дидро, Хайдеггер, Декарт, Аристотель - все они, в свой черед, причастились власти: в качестве пассажиров на заднем сиденье машины... Причастились настолько, что задницу любого монарха впору назвать местом, на котором отдыхает язык философа... У женщин, во всяком случае, выбор поприятнее. Утешившись мыслью, что все мои предшественники потерпели фиаско, а их идеи так и остались томиться на книжных полках, стиснутые кожей переплетов, я отправился спать. Разбудил меня какой-то дребезжащий, неприятный звук - будто включили на отжим стиральную машину. Раздосадованный, я потащился на кухню, чтобы застать там Юппа, лежащего голой грудью на столе и трясущегося мелкой дрожью. Я вцепился бедняге в плечи - через пару минут его отпустило. - Все в порядке, - пробормотал он. - Знаешь, иногда мне кажется, что кто-то там, наверху, всерьез на меня ополчился. Сил почти не осталось, приходится напрягаться, стиснув зубы, только чтобы не сдать. Покажи - кто так напрягается, как я?! Но сдаваться я не собираюсь. Тем более сейчас! И тут я спросил его, был ли он у врача. Это я-то! Я не верил собственным ушам. - Я был у десятков врачей: ты же знаешь, как мне нравится общаться с людьми. А теперь я могу позволить себе платить за визиты, во время которых всегда узнаешь что-нибудь интересное. Врачи могут ошибаться. Некоторые из них. Даже большинство. Они все, кроме одного, могут быть неправы. Но я не поверю, что они ошибаются все, все до единого. Странная штука - платишь все больше и больше, чтобы услышать все более и более худые вести. Четверг Наутро Юпп выглядел совсем помятым. Я приготовил завтрак и сделал все, чтобы он как следует поел. Он не прикоснулся даже к булочкам, не говоря обо всем прочем. - Я еще разок гляну на бассейн, а потом отправлюсь в Париж - хочу повидать Патрисию. Если со мной что случится - не беспокойся, доведи дело до конца, и все. Бассейн: прознав, где живет месье М. Габорио - нежно любимый своими воспитанниками директор детского приюта, через который прошел в свое время Юпп, мой напарник, убедившись, что этот старый знакомый на две недели уехал в отпуск, проник в его дом, чтобы произвести в оном некоторые переделки, воздвигнув на месте холла и кухни плавательный бассейн. Юпп исходил из того, что (x) перестройка дома будет стоить месье Габорио целого состояния и изрядной головной боли, (y) ни одна страховая компания не примет иск, в котором говорится, что «я уехал в отпуск, а по возвращении, открыв входную дверь, упал в плавательный бассейн», (z) Габорио - столь редкостный зануда и приверженец однажды заведенного распорядка, что подобный шок может свести его в могилу. - Что ты будешь делать в Париже? Надеешься покорить свою красотку? - Нет, мне и говорить-то с ней не стоит. Она должна неплохо освоиться на работе - ни одной мелочи не упустит. Не из таких... Мне просто хочется побыть рядом. Немножко поотираться по соседству. Пятница Я бился над проблемой, подходя к ней то с одного, то с другого конца. Ни-че-го. Ни малейшей идеи. Мой кладезь идей был мертв, как Синайская пустыня. Я сделал попытку себя подбодрить, вспомнив все случаи из жизни, когда мне удалось преодолеть препятствие, которое по всему казалось неопределимым. Увы, я так ничего и не вспомнил. Оглядываясь на прожитую жизнь, я вспомнил лишь один случай, когда мне и впрямь удалось разобраться с проблемой - да и ту я создал своими руками, так что это не в счет. Клерик Как всегда в начале года, сидящие за преподавательским столом заключали пари: кто из первокурсников умрет во цвете лет или покончит жизнь самоубийством. Имена претендентов на эту роль всплывали одно за другим, - и тут кто-то упомянул Клерика. «Вот уж про кого можно сказать: «отмечен печатью рока», - буркнул Фелерстоун. - Только рок этот преследует не его, а тех, кому не повезло оказаться с ним рядом, - добавил он. - Мне говорили, будто до поступления к нам этот парень жил в монастыре. И будто бы вся братия покинула монастырь, лишь бы быть от него подальше». Эту историю я слышал впервые, но в глубине души порадовался: еще когда я занимался зачислением Клерика, у меня возникло предчувствие, что мы хлебнем с ним горя. Почему в тот год заниматься зачислением выпало мне - загадка. Хотя нет: год из года зачислением у нас ведал Фелерстоун, свято верящий в свое «чутье». Однако как раз накануне того собеседования он отравился за ужином и угодил в палату интенсивной терапии, где валялся без сознания. Тем самым он был лишен возможности протестовать по поводу того, что его обязанности взял на себя я - благо, никто из членов колледжа не желал себя обременять еще и этим. Я зачислил несколько грудастых девиц, Клерика, всех, кто был выше 180 см, и всех, чье имя или фамилия начинались на Z. Клерик во время интервью показался мне субъектом малоприятным, но я не имел тогда ни малейшего представления, сколь точно оправдается мое предчувствие. Как-то утром, возвращаясь домой с грандиозной попойки, я плелся вдоль реки. У воды суетились студенты, спуская байдарку. Потом в байдарку забрался Клерик, а все остальные почему-то оказались в ледяной воде. Как ему это удалось, я так и не понял. Слава Клерика росла. Декан, совершенно равнодушный к делам Господним и старавшийся покинуть любое собрание, едва там появлялся ваш покорный слуга - меня как-то угораздило упомянуть, что в свое время я подрабатывал летом на военном заводе, - декан начал вдруг бормотать под нос: «Дэниел Эдвард Клерик - в каждом слове шесть букв, три раза по шесть: шесть, шесть, шесть!» Может, нам стоило бы прислушаться еще тогда: все кончилось тем, что декан пытался застрелить Клерика из обреза, нанеся непоправимый ущерб портрету какого-то епископа семнадцатого века. Но и это не вызвало особого беспокойства: (a) единственное, на что не мог пожаловаться наш колледж, так это на нехватку епископских портретов семнадцатого века, и (b) никто еще не осмелился утверждать, будто состояние душевного здоровья является препятствием для академической карьеры или получения почетной мантии. Сохраняя завидное спокойствие - я даже почувствовал укол ревности, - декан собрал вещи и отправился в академический отпуск. Отпуск продолжался год, а местом его проведения бедняга почему-то избрал Святую землю. Вскоре после этого множество книг (Зипей, Йоблот, Левенгук) покинуло библиотеку колледжа и, сев на поезд, отправилось в Лондон, проявив не свойственную изданиям восемнадцатого века тягу к новым впечатлениям. Как ни странно, один из лондонских книготорговцев догадался об их происхождении, и Фелерстоун выехал в столицу для расследования. «Это - Клерик, - заключил он по возвращении. - Торговец сказал, что тип, принесший книги, смахивал на студента и от одного его присутствия становилось тошно». - Ну, знаешь ли, под это описание попадает половина колледжа. - Нет... Что-то заставляет меня полагать, что книголюбу можно верить. Он не просто сказал «тошно», а подчеркнул: «тошно до омерзения». Чертовски точное определение - но, увы, на основании подобных показаний вряд ли можно было засадить Клерика за решетку. Затем последовала забастовка преподавателей колледжа, за которой невнятной тенью маячил Клерик, в результате многих из бедолаг уволили без выходного пособия. - Отроду не сталкивался с подобным типом, - пробормотал Фелерстоун, когда мы как-то под вечер собрались в профессорской. Мы чувствовали себя на положении осажденного гарнизона, запертого в крепости. Никто не решался высунуть нос наружу: где-то там бродил Клерик. Но добила всех история с Авиатором. Клерик повадился приглашать на постой в свою комнату бродяг, которых в Кембридже - великое множество. Руководило им отнюдь не сострадание, как могут подумать некоторые, а желание досадить начальству, почитающему право блевать, обирать ближнего и месяцами не мыться исключительно привилегией членов колледжа, удостоенных докторской степени. Открытие ночлежки для бродяг формально являлось нарушением Устава колледжа, но почему-то никто не хотел быть уличенным в том, что он сделал выговор студенту, разделившему свой кров с бездомным. При том, что ни один из этих клошаров не задерживался у Клерика больше чем на одну ночь. Винс - своего рода местная достопримечательность - был одним из таких клериковых клиентов. Десятилетиями его можно было найти на рыночной площади, напившимся в хлам и прикорнувшим по этому случаю подремать или же ругательски ругающим студентов и туристов - две социальные группы, представителям которых он особо докучал, пытаясь разжалобить их на деньги. «А мне? А мне? А про меня не забыли?» Подозреваю, что доходы его были побольше моих. После смерти Винса местная газета опубликовала о нем заметку с фотографией - в полупристойном виде. Заметка проливала свет на то, как бывший пилот-истребитель (уничтожавший немецкие бомбардировщики целыми звеньями) докатился до жизни клошара. Уходу Винса со своего «боевого поста» ни одна душа в колледже не придала особого значения, пока не выяснилось, что на руках у Клерика - честь по чести заверенное юристом завещание, в котором ушедший в иной мир клошар отказывал свои бренные останки Клерику, последний же уведомил всех и каждого, что собирается заказать таксидермисту чучело Авиатора: нет такого закона, чтоб запрещал таксидермическую обработку джентльменов без определенного места жительства. Университет всегда отличался известной терпимостью, но ни один колледж не хотел бы прославиться как «тот самый, где чучело бродяги». Фелерстоун нанес мне визит. «Ты не подумай, что я говорю все это, потому что только и мечтаю о твоем уходе, Эдди: об этом мечтают все и каждый. Но либо из колледжа уйдет Клерик и заберет с собой эту свою набивную садовую скульптуру, либо уйдешь ты. Ты его принял - тебе от него и избавляться!» Н-да. Фелерстоун явно надеялся, что меня, Клерика и усопшего бродягу упакуют на Кембриджском почтамте в один большой ящик и пошлют куда-нибудь подальше. В любой другой период моей жизни я бы ответил на подобный ультиматум гомерическим хохотом, но судьбе было угодно именно о ту пору озаботиться появлением на моем горизонте некоего милого научного фонда, и я не хотел упустить свой шанс оный фонд подоить. Есть алкаши, которые могут жить чем бог послал, обходиться без еды, были бы деньги на опохмелку, а больше им ничего не надо, я, однако, не из их числа. В одном я не сомневался: на роль университетского наставника я годился весьма мало, но еще меньше - на любую другую. Клерик и беседа с ним встали между мной, ящиками Chevalier-Montrachet и изысканной зоофагией. Чертово невезение. У того, кто в упор смотрел на барражировавшую над ним советскую летающую крепость, не сдадут нервы, коль выпало иметь дело с какой-то прыщавой пакостью. Попутные размышления по дороге к «клиенту» 1. Прозвище - Князь Тьмы. 2. В 2000 году ему исполнится тридцать три: в глазах многих это позволяет ему претендовать на роль Антихриста. 3. Обладает нечеловеческим запасом жизненных сил: по сообщению информированных источников, неоднократно замечен в том, что по три дня может обходиться без еды или сна. Он может провести всю ночь на ногах, а потом появиться на утренней пробежке свеженьким как огурчик. 4. Удачлив в качестве режиссера. В отличие от большинства театральных постановщиков, избравших это поприще из любви к театру, желания поизгаляться над литературой или просто потому, что режиссура обеспечивала выпускнику теплое местечко и непыльную работенку, Клерик руководствовался иными соображениями: режиссерское кресло давало возможность покуражиться над множеством людей. О его методах работы с актерами по университету ходили рассказы: методы были не для слабонервных. На один из первых прогонов Софокловой «Антигоны» Клерик принес клетку с крысами и предложил собравшимся «взять по крысенку и откусить тому голову». Ответом был дружный смех, покуда Клерик не продемонстрировал, как это делается. Вегетарианцы поспешно покинули репетицию. Те, кто был позакаленней, пытались отмазаться, ссылаясь на то, что крыса ведь тоже может тяпнуть за язык, на что получили ответ: «Каждый из нас - либо хищник, либо жертва. Выбирайте!» В результате труппа разбежалась. Но в те времена Клерик еще не отучился в университете и семестра. Успех - товар, приветствуемый везде и всюду. Заручившись солидной финансовой поддержкой (возможно, проходящей по той же статье отчетности, что и списание из фондов нашей библиотеки «Отчета Королевского Академического общества за 1764 г.»), Клерик ставил постановку за постановкой - так что вскорости его актеры привыкли живьем есть саранчу и прочих тварей. «Смысл в этом один, - разглагольствовал актер, извлекая крылышко, застрявшее между зубов. - Показать всем, что они просто-напросто скоты и быдло». Одна из работавших с Клериком прим бросила университет и поддерживала связь с семьей только посредством открыток, отправленных третьими лицами. Открытки приходили из самых разных и, главное, отдаленных мест: из Чили, с Соломоновых островов, районов, все еще населенных представителями племени зулусов. Сообщать свое местонахождение девица отказывалась, резонно полагая, что если оное станет известно кому-то на родине, не ровен час о том прознает и Клерик. Каждые три дня она меняла место жительства. «Цель моей жизни - сохранять максимальную дистанцию между мной и ЭТИМ». Однако что-что, а делать сборы он умел. Так, он поставил «Гамлета». В постановке были задействовани лишь двое актеров, мужчина и женщина (своего рода протожерардизм - отчасти), играли они на сцене абсолютно голые: кассовые сборы порой оказываются вопиюще несоразмерны затратам на костюмы. К середине представления половина зрителей покинула зал (говорю об этом, потому что сам там присутствовал): сделать это вначале им мешало благоговение перед самым человечным из титанов прошлого, столь одержимого, оказывается, созерцанием гениталий. Но это театр Клерика как раз не волновало: деньги-то зрители платили, когда входили в зал, а не когда актеры выходили на поклоны. Комната Клерика Клерик жил в комнате на двоих, но вряд ли нужно говорить, что напарник давным-давно оттуда съехал, а въехать туда никто больше почему-то не жаждал. «А, Эдди! Ну входи же, - любезно приветствовал меня хозяин. - Тебя-то я и поджидал!» Он поднялся и пересел поближе к огромному холсту, сплошь покрытому черным. Встреча, оказанная мне, ничем не напоминала приветствие зарвавшимся студентом преподавателя, что явился вышибить его из колледжа. Я уставился на холст площадью так примерно пять квадратных метров - сплошь черный; предо мной была чернота, уходившая в стену, как провал шахты. - Понравилось, а? Сам рисовал - это еще не предел моего таланта. Называется полотно «Чернуха - это нечто совсем иное». С чего же начать? Идя, я не сочинил никакого вводного слова, оправдывающего экзорцизм и прочее. Честно говоря, я ведь надеялся, что Клерик начнет сам, сказав что-то вроде: «Доктор Гроббс, поразмыслив, я решил покинуть Кембридж и достойно распорядиться останками Авиатора, не шокируя нравы, царящие в Англии в конце века. Мне бы не хотелось давать повод к каким-либо пересудам. На ваш взгляд - это верное решение?» - Как поживает Авиатор? - поинтересовался я. - Он в надежном месте. Просто невероятно, чего можно добиться за бутылку виски. Я выложил ему, как на сложившуюся ситуацию смотрят в колледже. Клерик среагировал как-то странно: сослался на то, что в Уставе колледжа ни слова не сказано о запрете держать у себя набивные чучела бродяг - и все. - Вот ведь и у вас дома стоит чучело сычуаньского... землеройкокрота, да? Еще одно доказательство того, что пренебрежение уборкой в собственном доме может обернуться против вас. Потакание собственным слабостям: за и против 1. Клерик не владеет навыками бальзамирования трупов. 2. Он же это еще не сделал, верно? 3. Ящики Chevalier-Montrachet (упоминание которых обличает мой непрофессионализм). Потакание Клерику: за и против 1. Оборотная сторона пункта 1 вышеупомянутого списка: университеты дают универсальное образование. 2. В музее Фитцвильяма десятки мумий выставлены на всеобщее обозрение - при этом усопшие в отличие от Авиатора вовсе не давали на то согласия. 3. Почему лишь какие-то сомнительные и малосимпатичные иностранцы имеют право на то, чтобы их останки были сохранены надлежащим образом для потомков? 4. Предложение пожертвовать мумифицированные останки Авиатора колледжу - через пару тысяч лет их можно будет не без выгоды толкнуть тому же музею Фитцвильяма. - А вам и впрямь хорошо здесь? - поинтересовался я. - Ваше ли это? - Хорошо? Плохо? Разве это важно, когда перед тобой непочатый край работы. - Клерик протянул мне плошку с жарким, которое разогревалось, покуда мы беседовали. Из вежливости я съел кусок-другой. - По старинному рецепту, - пояснил Клерик. - Семейному рецепту. Я попробовал еще один заход: - Некоторые считают вас странноватым. - Это декан-то? Ну, знаете ли, я как-никак Антихрист. На всеобщую любовь я не претендую. Не по чину. Сказано это было нарочито двусмысленно. На суде такие высказывания может цитировать - в свою пользу, разумеется - и защита, и обвинение. - А как вчерашняя поездка в Лондон? - сменил он тему. - Ничего, - ответил я с деланым равнодушием: мне не хотелось тешить самолюбие оппонента вопросом, откуда ему известно, что вечер накануне я провел в советском посольстве, угощаясь на дармовщинку тамошними hot de oevur. - Ну, Эдди, давай. Ты же - наш человек! Не знаю уж, что он хотел этим сказать, однако у меня было такое чувство, что он недалек от истины. - Думаю, со временем у меня найдется для тебя дело. Не хочешь ли получить в управление парочку стран? Шутовство. Сплошное дуракаваляние. Я ретировался - с ощущением, что моя навязчивая доверительность посрамлена. Но нет существа опаснее загнанного в угол философа. Изгнание Клерика Что-то мне говорило, что Клерик сдаст экзамен. Худо-бедно, но сдаст. Жаль; провали он его, и у нас был бы безупречный повод выбросить парня из колледжа, как балласт с тонущего судна. Откажи мы ему в дальнейшем обучении по каким бы то ни было моральным соображениям, он вполне мог устроить нам скандал, но если вы не сдали экзаменационную работу - самое время упаковать чучело старого бродяги и отправиться прочь из колледжа. Клерик был математиком, что вселяло некую надежду; естественника можно провалить. Занимаясь английским, иностранными языками или историей, вы можете с треском провалиться на экзамене, только если, придя на него, вы вдруг запамятовали, как писать или читать. Итак; провал на экзамене = ящик Chevalier-Montrachet. Я вынашивал одну подлянку. Почти всю жизнь я прожил так, чтобы, не дай бог, не пришлось принимать какие-либо решения, особенно - под давлением обстоятельств. Но сейчас, когда мне выпал счастливый билет и на горизонте маячил фонд, который можно пощипать, я готов был побороться. По нелепой прихоти судьбы мне удалась карьера философа; от добра добра не ищут. Альтернативы у меня не было. На что я еще годен: разливать чай в борделе? Знание может быть долгое время совершенно бесполезным, а потом вдруг обернуться насущно необходимым и крайне выгодным для человечества. Сколько в истории науки теорий, наблюдений, интуитивных построений, долгие годы пролежавших под спудом - как медведь, уснувший в берлоге, - чтобы потом триумфально восстать во всем блеске славы их: булева алгебра, двоичное счисление, падающие яблоки. То же самое можно отнести к Бев. Я не виделся с ней много лет, при том что Кембридж - городок маленький и просто так рассчитывать на подобное здесь не приходится. Одна из забавных черт зрелости: соседи по кампусу, с которыми ты жил бок о бок в студенческие годы, к этому времени занимают начальственные кресла; Бев - один из примеров тому: в этом году она отвечала за проведение экзамена по математике. Приветствовала она меня несколько... замороженно, я бы определил это так. Она не то чтобы достигла самых высот математического Олимпа, но ее жизнь свидетельствовала, чего можно добиться кропотливым упорным трудом. Комната ее выглядела как обычно: будто целая бригада снедаемых рвением к работе уборщиц только что рассортировала и разложила по местам каждый клочок бумаги, каждую книжку и каждый огрызок карандаша. Была там и пара фотографий обнаженных женщин (снимали тоже женщины - так что результат был в корне отличен от той погани, которая выходит, когда за съемку берутся похотливые потные самцы). Не будь Бев весьма изысканной воительницей, принимающей участие в битвах ученых мужей, она бы раскроила разводным ключом череп всякому, кто посягнул бы на эту ее вселенную. Глядя на Бев, я задался вопросом: продолжится ли это безостановочное и стремительное развитие науки и дальше с той же головокружительной скоростью или же ограниченные возможности человека положат этому предел и процесс замедлится и какова во всем этом роль книг? Однако я вовремя вспомнил, что пришел шантажировать Бев, что было нелегко, так как каждый аспект ее жизни мог послужить мне укором. - Чем обязана, Эдди? Я потупился, устремив взгляд на свой правый башмак, чтобы обнаружить, что его подметка болтается, как язык, вывалившийся из собачьей пасти; я поспешил пристроиться на софе, однако от меня не укрылись две предательские дорожки в районе ширинки, явно прочерченные мочой, поленившейся излиться в туалете. Тем не менее я перешел к делу и предложил Беверли провести экзамен таким образом, чтобы Клерик провалился, включив целую тему, которой не было в программе, и оповестив остальных об этом в самую последнюю минуту. Все сокурсники Клерика, специализирующиеся по математике, уже разъехались, так что ему не от кого было бы узнать о внесенных изменениях. Одно из немногих преимуществ репутации «крепкого орешка» от философии («крутого» философа) заключается в том, что окружающие не тратят времени на удивление по поводу несообразности вашего поведения. - Что ты пил сегодня с утра, Эдди? Это же дико, аморально, подло и, кроме всего прочего, невозможно. Задание было роздано им месяц назад. Завтра я уезжаю в отпуск. Приятно было повидаться. Надо бы нам как-нибудь сходить пообедать. Меня всегда удивляло до глубины души, сколь много людей, пребывающих в физическом и умственном состоянии, позволяющем полагать, что они вполне способны справиться с организацией совместного обеда и дружеского возлияния, только говоря о том, что надо бы это сделать, вместо того, чтобы пойти поесть или пропустить стаканчик. Что ж, отказ Беверли можно было предвидеть заранее. Неуместное в своей грубости совокупление Хотя наша дружба в студенческие годы длилась ровно столько, сколько мы делили соседние комнаты в общежитии, она была отмечена редкостной доверительностью. Почему для доверия Бев выбрала именно меня - выше моего понимания, ибо если бы составлялся мировой рейтинг людей, умеющих хранить чужие тайны, моя позиция была бы где-нибудь в самом внизу, там, где десятизначные цифры. Однажды Бев закадрила какого-то регбиста. Не очень удачно. Видно, в тот день она ненароком вручила бразды правления демону, что материализуется из солодового виски. «Он уже наполовину добился, чего хотел, когда я вдруг вспомнила, что мужчины меня не интересуют, но было бы грубо не дать ему кончить». Шабаш мошенника Лет сто назад объектом шантажа рисковал оказаться какой-нибудь лишенный отца бедняга, рожденный вне брака, но с тех пор многое переменилось. Сегодня в зону риска попадают те, (x) чей законный папаша - видный член парламента, принадлежащий, увы, к партии, вовсе не пользующейся в академических кругах любовью, (y) сфера деловых интересов этого папаши вызывает в вышеупомянутых кругах еще меньшее одобрение а (z), а нежно любимый сын обретается в компании, весьма тесно связанной с некой другой, еще более не любимой интеллектуалами партией, члены которой до странности любят избивать низкорослых, хилых, одиноких эмигрантов, на что приемная мамочка предпочитает закрывать глаза, будто ей это неведомо. Обо этом не пишут в газетах, черным по белому. Ничего такого совсем уж предосудительного в этом, конечно, нет, из-за этого никто не будет кончать самоубийством, но для Бев было бы куда лучше, если бы оная информация и дальше оставалась в тени - учитывая вовлеченность моей подруги юности в политические движения, которые считаются на кампусах весьма и весьма прогрессивными. - Я должен поблагодарить тебя за этот шанс: я понял, каково это - шантажировать ближнего своего, - признался я. - И каково же? - На редкость противно. Я видел, как она взвешивает последствия. Потом рука ее потянулась к телефону. - Я звоню в турагентство, Эдди. Прощай. Если все это еще раз вылезет на свет, мне будет проще просто убить тебя. Я вышел от Бев с чувством, что, судя по всему, мне удалось-таки решить проблему; Фелерстоуну в приватной беседе я сообщил, что Клерик стремительно приближается к отчислению. Но тут мне пришло в голову: а не слишком ли я доверился эмоциям? С Клериком пока еще не покончено. А вдруг ему таки повезет на экзамене? Я не мог заснуть, хотя пытался представить на сон грядущий музей восковых фигур, под крышей которого были бы собраны такие выдающиеся личности, как Зайлер, Зайглер и Замбо. Решение пришло случайно - и как-то само собой: надо позаботиться о гарантиях. Двойной хук в челюсть Двойной в челюсть - девиз, любимый, по словам Уилбура, агентами МИ-6. Как-то раз Уилбур, будучи в Вене, угостил таким ударом американского оперативника, висевшего у него на хвосте. Тот принял шефа за советского шпиона - ну и остался пускать пузыри в каком-то фонтане. «Американцы, в силу ряда причин, не очень-то доверяли тогда выпускникам Кембриджа. Мы же все списывали на Россию. Холодные войны имеют свои преимущества». Я решил нанести Клерику еще один удар. Повис у него на хвосте, надеясь нарыть нечто, позволяющее на этот раз турнуть парня из колледжа. Слежка - и так-то мучительно тоскливая штука, а мне еще приходилось заботиться о том, чтобы мое кружение по полудюжине улиц, обитатели которых знали меня как довольно известного философа, ни у кого не вызывало подозрений. В конце концов я бросил эту волынку и просто капнул полиции, что в комнате Клерика они найдут кое-какие предметы, хранение которых сопряжено с грубейшим нарушением закона. Что ж, я пал жертвой порочной привычки судить всех по себе: в моей комнате всегда валялась какая-нибудь херовина, тянущая на приличный срок за решеткой, откуда ж мне знать, что у Клерика в его берлоге ничего подобного не сыщется! Полиция ушла от него в весьма дурном расположении духа. Я должен был это предвидеть! Прежде чем капать полиции, следует увериться самому, что капаешь по делу. Посему я взял «Анатомию растений» Грю (1682), которая уже несколько месяцев числилась среди книг, пропавших из нашей библиотеки, - все это время я использовал ее в качестве стопора, мешающего закрываться двери, подумывая при том, что неплохо бы толкнуть ее какому-нибудь букинисту, - и направился в сторону Клерикова жилища с пакетом, где, помимо прочего, находилось и некое количество порошка. Пришлось два часа простоять на страже, прежде чем я наблюл Клерика, выбравшегося из своей норы. Я подхватил свои кулонки и поспешно проник в эту обитель зла, открыв дверь преподавательским ключом. Окинув взглядом комнату, я пришел к выводу, что лучше всего спрятать пакет в ванной. - Рад тебя видеть, Эдди, - раздалось вдруг за моей спиной. Клерик, лениво развалившись, лежал на постели. У меня даже дыхание перехватило. Хоть в кино показывай: человек в состоянии шока. Я знаю, что часто допускаю какие-то промашки, что невнимателен, - но я видел Клерика своими глазами. Он уходил из дому. Я перевел взгляд на открытое окно. Должно быть, он засек меня и поторопился вернуться, чтобы обрушиться на меня во всей мощи своей. При этом вся его поза выражала полнейшую безмятежность - просто удивительно! - Я тут принес тебе... - пробормотал я. - Помнится, ты интересовался ботаниками семнадцатого века... Или я с кем-то тебя перепутал? - Может быть, не важно. Мне не в тягость сдать ее в библиотеку вместо тебя. Она уже и так давно просрочена. А пакетик наверху - это кокаин? Хм... Довольно чистый... - Ну... да. Я хотел немного позаботиться о тебе. Это ведь я зачислял тебя в колледж. Я как-то чувствую, что несу за тебя ответственность... Я знаю, это не очень-то принято. Но тебе нужно слегка развеяться... В общем, я ретировался. Клерик же, зная, что от меня можно ждать подвоха, был теперь постоянно настороже. Он позабыл про голод, усталость, жажду удовольствий - он бдел. При мысли о том, что теперь все может сорваться, у меня начинала подергиваться челюсть. В день экзамена я не без удовольствия отметил, что, покидая аудиторию, Клерик выглядел слегка озадаченным. Я видел его сидящим в кафе, где он приказал столь некстати оказавшимся там актерам своей труппы улечься на пол, однако по всему было видно, что настроение у него не ахти. Я следовал за ним в автомобиле с затемненными стеклами, каковой одолжил по такому случаю у Зака. Несколько велосипедистов едва не кончили жизнь под моими колесами, и все же мне удалось ни разу не упустить из виду Клерика, раздраженно шагающего по дороге к Грочестеру. Спускались сумерки. Я не мог взять в толк, чего ради Клерика понесло за город, но нутром чуял: здесь что-то нечисто. Кто из нас хоть раз в жизни да не писал в раковину на кухне (хотя иным это дается и нелегко). Он исчез в какой-то рощице. Выбравшись из машины, я последовал за ним. Я спасаю мир Я был уверен, что упустил его, и тут я на него наткнулся - наткнулся, едва не растянувшись на земле, ибо мой башмак зацепился за распростертого там Клерика. Вернее, о четыре голых ноги, каковые при ближайшем рассмотрении оказались принадлежащими Клерику - все четыре. Я застал его в неглиже и за весьма увлекательным занятием: он как раз перепихивался... с Клериком. Или, если вам угодно, Клерик имел Клерика. Он раздвоился. Захлестнувшая меня паника превосходила разве что накатившее на меня удивление. Или наоборот: удивление - панику. Это был он, застывших два, в тандеме слившихся едва, или, пользуясь политкорректной метафорой a'la Хайдеггер, - он в момент «воплощенного бытия в другом себе». Две пары этих ужасных глаз уставились на меня. Моей сердечно-сосудистой системе пришлось туго. - Я же говорил, чем это обернется. - Я же говорил, чем это обернется. Они произносили слова одновременно - одно и то же, одним и тем же голосом. - Ты? - Ты? - Это ты предложил на свежем воздухе. - Это ты предложил на свежем воздухе. Тут до меня стало доходить, что я оказался не свидетелем раздвоения, а участником нелепого недоразумения. У Клерика был брат, и, естественно, Клерик был неравнодушен к Клерику. - Близнецы, - пробормотал я, делясь своим открытием. - Долго же до тебя доходило, Эдди... И угораздило же тебя! У меня слабость: люблю смотреть на звезды! На собственную вотчину, так сказать. Они будут моими. Неплохое зрелище, верно? Неплохое. Лицо мое как вытянулось, так и застыло. Какое там изумление: моя способность изумляться чему бы то ни было истощилась и была на нуле, и я испытывал серьезное затруднение, пытаясь скормить эту информацию моему сознанию. - Немногим дается шанс заняться любовью с самим собой. Я - я столь красив, что явился на свет дважды.