пытно, что Никки сразу же поняла: шантаж в данном случае невозможен - престарелому джентльмену пришлось бы слишком много всего объяснять. Второе письмо - от кузнеца из Ипсвича; этот вместо своей фотографии вложил в конверт фотографию двух фруктовых железных ваз, которые поразили даже мое - представляете! - воображение. Чай Никки заваривает таким видом, будто адресованную Розе корреспонденцию зачитал до дыр кто угодно, только не она. Столь скромный улов, похоже, Розу особенно не огорчил, хотя она, разрывая второе письмо вместе с вложенным в конверт бланком заказа, в сердцах и бормочет: «И этот туда же!» Меня она берет в руки и внимательно разглядывает. Чтобы ее отвлечь, рассказываю ей про слоновьи бега. Мне ведь всегда есть что рассказать. Я готова развлекать Розу самыми невероятными историями и дальше - лишь бы только она не копалась в моей родословной. И все же, если честно, мне хочется, чтобы она поскорее отдала меня будущему владельцу, - когда по тебе водят пальцем, переносить это нелегко. Буркнув «спокойной ночи», Роза скрывается в своей спальне. В полутьме коридора Никки смотрится в зеркало и еле слышно, одними губами, произносит имя «Роза», после чего высовывает язык. Ведет себя язык так, словно это живое существо, которое наконец-то выпустили на волю. Широкий, тяжелый, влажный, он высовывается так далеко, что в это невозможно поверить. Дюйм за дюймом сбегает к подбородку, взмывает к кончику носа, облизывает его и ныряет обратно в рот - по месту жительства. Длиннее мне приходилось видеть лишь восемнадцать языков, а шире - и того меньше, всего пять, а ведь в языках, губах и зубах я, слава Богу, толк знаю. Никки. День третий Утром Роза встает и, не попрощавшись, выскальзывает за дверь. Она так задумалась, что, уходя, не закрыла окно в гостиной. Никки подымается с постели часом позже, выходит в гостиную и некоторое время внимательно смотрит на приоткрытое окно. Затем, переходя из комнаты в комнату, собирает несколько небольших, не слишком увесистых, однако достаточно ценных вещиц и кладет их в сумку. Никки уходит. Никки возвращается. Ценных вещиц в сумке больше нет. Одной рукой она пересчитывает и прячет в рюкзак деньги, а другой набирает номер полицейского участка - сообщить о краже. Полиция приезжает перед самым Розиным возвращением. Все в один голос говорят, что преступники проникли в квартиру через открытое окно. Случившееся Роза переносит довольно спокойно, когда же полицейский с мрачным видом заявляет, что шансов вернуть украденное немного, она, как ни странно, слушает его с облегчением. - Это я во всем виновата! - Никки безутешна. - Надо было, прежде чем идти в магазин, закрыть окна. - Нет, - возражает Роза, - это ведь я оставила их открытыми. Никки стряпает - готовит свои «фирменные» кабачки, Роза же тем временем изучает свою страховку: у Никки украли кольца и сережки - подарок покойной бабушки, и Роза думает, как бы ей этот ущерб с помощью страховки возместить. - Я, право же, приношу вам сплошные несчастья! - сокрушается гостья. У нас с Розой очередное свидание. Я уже давно не болтала языком, а потому рассказываю ей историю. Коллекционер из Иерихона Керамическую посуду он полюбил больше жизни. Когда я, тогда еще грубая, неотесанная, попала в его коллекцию, чего в ней только не было: десятки глиняных винных фляг, вазы, вазоны, кувшины и кувшинчики, всевозможные тазы, а также причудливой формы сосуды в виде пчел, ежей, уток, грудных детей и вдобавок недодержанная в печи изуродованная глиняная посуда, которую он почитал шедевром керамического искусства. Лучшими ее образцами были, на мой взгляд, два кувшина с волнообразными ручками и фляга, согнутая в рог. Совершенно ненужные в быту, в коллекции предметы эти смотрелись как нельзя лучше. На нашу и свою беду, в один прекрасный день коллекционер открыл для себя попугаев и воспылал к ним пламенной страстью. Ко всем вместе и к каждому в отдельности. На них он не жалел никаких денег. Когда в очередной раз приумножалось его состояние, в доме появлялся очередной попугай. Я была отнюдь не единственным экспонатом в его коллекции, считавшим, что попугаев в мире развелось, пожалуй, многовато, однако наш коллекционер, в чем-то хозяин жизни, придерживался на этот счет другого мнения. Через несколько лет после того, как коллекционер воспылал этой необоримой страстью, он приобрел горластого голубого попугая, которого в тех краях никто раньше никогда не видел и не слышал. Обошлось ему это чудо из чудес в целое состояние, ибо попугай по пути с одного конца света на другой неоднократно попадал в шторм и пережил два землетрясения. В это болтливое голубое чудовище коллекционер сразу же влюбился без памяти, а потому, когда однажды утром насест оказался пуст, он весь затрясся от бессильной ярости. В том, что попугая украли, сомнений быть не могло - его цепь, из тех, на которые сажают сторожевого пса, лежала разбитой на земле. Не на шутку разъяренный, коллекционер предложил за поимку голубого попугая поистине царское вознаграждение. Нашелся попугай, как ни странно, уже через несколько дней: обнаружили его у городских ворот играющим в кости на деньги. К крайнему неудовольствию эблаита, поставившего на голубого попугая, попугай проигрывал, и проигрывал крупно. Эблаита призвали к ответу, и он поклялся семнадцатью богами, что знавал голубого попугая, когда тот был еще яйцом, знавал и родителей голубого попугая, когда те еще были яйцами, видывал даже деда с бабкой голубого попугая, когда те еще не вылупились из яиц, и что это ужасное преступление он совершил лишь потому, что беден, что приехал издалека, что мучается чудовищной зубной болью, а еще потому, что в Эбле голубых попугаев столько, что они падают с деревьев, ибо на ветках свободных мест нет. После чего в здание суда ввели трех эблаитов, которые единодушно показали, что ни разу не видели ни одного попугая, тем более голубого; обвиняемого, напротив, видели, и не раз; он, заявили они суду, нечист на руку, что, впрочем, не мешает ему регулярно проигрывать в кости. Тогда обвиняемый закричал, что эти трое - никакие не эблаиты, в противном случае они бы про попугаев знали; на самом деле это эламиты, которые известны своей традиционной ненавистью к эблаитам и которые наговаривают на него, потому что хотят увидеть как его будут сажать на кол. Тогда суд попросил эблаита взять попугая в руки, и попугай тут же его укусил, после чего был вызван коллекционер; попугай уселся ему на плечо и назвал по имени не только его самого, но и его жену. Эблаит призвал в свидетели двадцать пять богов, в том числе и тех, кого признают в Иерихоне, а заодно и два амулета, которые на всякий случай всегда носил с собой в кармане, что голубой попугай принадлежит ему, и только ему, дуется же попугай на него, поскольку он пожурил его за некоторые просчеты, допущенные в игре в кости. Эблаит попытался было заставить попугая повторить эту фразу, любую фразу, и даже протянул руку, чтобы его погладить, однако попугай укусил его вновь, на этот раз до крови. После того как эблаита приговорили к мучительной смерти за кражу, лжесвидетельство и самовольную апелляцию к иерихонским богам, он пообещал, в случае если приговор будет смягчен, во всем чистосердечно признаться, в том числе и еще в шести преступлениях, которые он совершил в других городах и которые наверняка покажутся суду весьма забавными. - Даром красноречия, может, ты и обладаешь, - крикнул он в сердцах попугаю, когда его уводили, - зато в игре в кости - дурак дураком. Правильно мне говорили - с мартышками дело надо было иметь, а не с попугаями. Как вскоре выяснилось, претензии к голубому попугаю были не только у эблаита. Не успели шакалы дочиста обглодать его кости, как коллекционер обнаружил, что попугай звучно выкрикивает какую-то таинственную фразу, в которой половые органы его жены стоят в косвенном падеже, а имя его лучшего друга - в именительном. Доноси, да знай меру! Лучший друг коллекционера не был таким хозяином жизни, каким был сам коллекционер, поэтому пришлось его убить, вогнав ему доносчика-попугая в задний проход. Лично мне известны всего семь видов казни еще более мучительных, и все они так или иначе связаны с жаждой. Не знаю, как попугаи, но люди в результате подобных экспериментов испытывают существенный дискомфорт. Я знала одного махараджу, который попытался загнать не в меру свободолюбивого придворного слону в анус, приговаривая: «Большего подонка, чем ты, я сроду не видал. Здесь тебе самое место!» Но слон, как видно, был на это счет другого мнения, он подобному акту решительно воспротивился и, испражнившись придворным, сломал ему шею, за что тот, надо думать, остался слону весьма благодарен. Коллекционер, отдадим ему должное, потерял с тех пор всякий интерес и к голубым попугаям, и к нам, черепкам, и к жизни. Счастью - конец, как любили мы изъясняться на лагашском. Нисаба зами. Роза Роза сидит на полу. На сегодня она явно перебрала поучительных историй. Прошлое ее не отпускает. «Уфф» - вздыхает она наконец, встает и медленно идет в спальню. - Что с вами? - проявляет беспокойство Никки. - Со мной? Все в порядке... Да... Нет... Не волнуйтесь. Спокойной ночи. Четвертый день Никки Первой уходит Роза. Второй, в леггинсах и в акробатическом трико под курткой, в обществе бензедрина и метадона, - Никки. Первой, спустя пять часов и три минуты, возвращается, раскрасневшись от интенсивных физических упражнений, опять же Никки. Возвращается в обществе ражего юнца с челкой. Указывает юнцу на более крупные предметы домашнего обихода, также предназначенные для выноса из квартиры - на этот раз в стоящий под окном автофургон. - А как быть вон с тем цветочным горшком? - бормочет себе под нос юнец. - Ой, да он разбился! - Юнец не ошибся, он роняет меня на пол, отчего я действительно распадаюсь на три части. Думают, неучи, что от этого я потеряю в цене. Да я, по самым скромным подсчетам, стою раза в три больше его колымаги! Юнец выносит микроволновую печь, телевизор, вполне приличный чемодан, связку нот, лампы, книжную полку, автоответчик, комнатные растения, стиральную машину и стулья, Никки же тем временем стягивает с себя леггинсы и акробатическое трико. И то и другое - хоть выжимай. Возвращается «грузчик», вид у него такой, будто обнаженные женщины - постоянные соучастницы его преступлений. - Перепихнемся? - проявляет инициативу она. Он, по-видимому, не против, вот только никак не может взять в толк, с какой стати она хочет воспользоваться не тахтой, а столом у самого окна. - Там нас будет не видно, - робко высказывается в пользу тахты он. Неописуемое удовольствие продолжается семь минут шестнадцать секунд; в решающий момент Никки, надсадно хрипя, высовывается из окна - и в ту же секунду у стола подламывается ножка. - Невезуха, - констатирует «грузчик». - За этот стол можно было б не меньше трешки получить. Как нечего делать. Юнец отсчитывает Никки обещанные банкноты, и она, дождавшись, когда он погрузится и уедет, звонит в полицию. Упавшая без ведома Никки, я, вновь без ведома Никки, собираюсь с силами и зализываю нанесенные мне раны. Является все тот же полицейский. Солидные физические нагрузки помогают Никки вполне правдоподобно симулировать горечь невосполнимой утраты. - Иногда бывает, они возвращаются, - изрекает полицейский. - Ключи в прошлый раз пропадали? Он интересуется, где Роза. Никки объясняет: Розы нет, и вернется она только вечером. Спустя некоторое время звонит Роза. Никки разыгрывает блестящий этюд на тему «Я так расстроена, что не могу говорить», голос у нее после каждого слова исправно срывается, она горько оплакивает украденное, уверяет, что грабители позарились даже на ее нижнее белье. Роза же позвонила сказать, что у нее сломалась машина, и просит Никки к ужину ее не ждать. Узнав о случившемся, она, как может, успокаивает бедняжку. Никки идет в ванную, открывает настенный шкафчик и проверяет, сколько в упаковке таблеток аспирина. Понятно, что с помощью аспирина она собирается сыграть пантомиму «Я этого не перенесла», однако тут важно, во-первых, аспирином не злоупотреблять, во-вторых, лечь на видном месте и, в-третьих, дать понять, что промывание желудка ей противопоказано. Согласитесь, странно, что при таком недюжинном вероломстве, при полнейшем отсутствии совести и принципов, да еще неуемном желании разрушать чужие жизни наша красотка владеет в этом мире всего-то рюкзаком с двумя-тремя блузками, леггинсами и акробатическим трико; такая, как Никки, вполне могла бы стоять у руля какого-нибудь не очень большого государства. С наступлением сумерек полицейский является вновь. - Ваша подруга еще не вернулась? - Он подчеркнуто вежлив. - Нет. - А я вот... сменился с дежурства. Пришел к вам... не как полицейский, так сказать... В общем, вы меня поняли, да? - И не стыдно? - Чего там... полицейские ведь тоже люди... - Это вы-то люди? - Никки хмыкает. - Ладно, заходи, можешь подождать ее, если хочешь. Часок-другой. Ее энергии можно только позавидовать; видно, что Никки устала, и все же, как истинный чемпион, она всегда готова дать бой. И победить. Разумеется, ей ничего не стоит, при ее-то ненасытном темпераменте, просто стянуть с него штаны - за последние шесть тысяч лет мужчины, насколько мне известно, противились этому желанию лишь дважды, - но ей хочется увидеть не его детородный орган, а поруганную добродетель. Она прячет глаза под густыми ресницами и некоторое время с придыханием слушает его истории про то, что он увидел за закрытыми для посторонних взглядов дверями. Когда переигрывают на сцене, могут и освистать, - за пределами же театра наигрыш, как правило, приносит успех. На полицейского Роза произвела, вероятно, неизгладимое впечатление, ибо на Никки он спикировал лишь через пятьдесят шесть минут после прихода. И в ту же секунду был распеленут и обесчещен. Стоит и, не отрываясь, пялится вниз - собственными глазами хочет увидеть, что делают с его прибором. Через три минуты восемь секунд Никки подымает глаза и приказывает: «Кончай». Он подчиняется, семя извергается в потолок, после чего Никки предлагается ряд медикаментозных средств, которые он отбирает у школьников, когда читает им лекции о подростковой наркомании. Никки благосклонно принимает дары. Он безуспешно пытается открыть банку маринованной свеклы. «Ничего не понимаю, - говорит он в дверях, - член при мне уже двадцать восемь лет, а ты с ним управляешься куда лучше, чем я». А вот и хозяйка квартиры. Никки придвигает ей единственный оставшийся стул. Невозможно не восхищаться стойкостью Розы перед лицом несчастий. Что-то удерживает ее от того, чтобы в бессильной ярости скрежетать зубами. Это что-то - одиночество; она одинока - я-то чувствую. Она страдает, му-у-у-учается - но не из-за того, что случилось с ее квартирой. Подходит ко мне. Ее пальцы касаются меня. Я понимаю, ей хочется не рассказывать, а слушать. И тогда я повествую ей про... Мое любимое кораблекрушение Корабль снарядили в Библос еще в те времена, когда в Трое героев было больше, чем в Афинах, втрое. Пускаться в плавание в такое время года было ошибкой. Небо было чернее, чем зимней ночью; надвигался шторм. Паруса были подняты нуждой, жадностью и глупостью. На корабле было двое молодых людей: Швабра (юношу прозвали так из-за его длинных волос) и дочь художника, чья красота завоевала бы целый город - не то что небольшое судно. Швабра был молод и энергичен и на жизнь зарабатывал тем, что устраивал показательные заплывы, плавал баттерфляем с острова на остров или наперегонки с галерами, выделывал в воде акробатические трюки. Корабль наш был невелик, и наверняка не мне одной приходило в голову, что пловец и дочь художника составили бы прекрасную пару. Дочь художника была девушкой общительной, она шутила с матросами, была ласкова с болезненного вида купцом-мечтателем, что днями и ночами грезил, как у него будет когда-нибудь собственная плантация, интересовалась, сколько морских миль в час делает наш корабль, и щебетала со всеми, кроме Швабры, который в ее присутствии рта раскрыть не мог. Он исправно провожал ее глазами, но так боялся сказать что-то не то, что не говорил ничего. Пошел уже третий день пути, а он еще ни разу к ней не обратился, что на таком крохотном суденышке требовало, согласитесь, немалого искусства; он молча, с серьезным видом сидел, накрывшись каким-то тряпьем и не принимая никакого участия в разговорах о погоде, о том, как следует готовить тунца, почем в этом году зерно и вправду ли хорши кафторские серьги. Буря налетела внезапно, но не настолько, чтобы путешественники не успели задуматься о своей незавидной судьбе. Капитан плакал навзрыд. Зашел спор о том, к каким богам взывать о помощи. Сказать, что все кругом погрузилось в кромешный мрак, значит не сказать ничего. В этой ледяной, мрачной бездне любой ради спасения собственной шкуры наверняка передушил бы не задумываясь любимых жен и детей. Море привольно гуляло по палубе, нежно лаская ноги капитана и рулевого, которые, стоя по колено в воде, вцепились друг другу в глотки. Один из членов команды завернулся в козлиную шкуру, от которой в такой шторм пользы было ничуть не больше, чем от стакана воды во время лесного пожара. - Залезай! - предложил он место под козлиной шкурой купцу-мечтателю, медленно, но верно уходившему под воду. - Шкура выпьет все море без остатка. - Ты за меня не волнуйся, - откликнулся купец-мечтатель. - Ветер и волны разнесут наш корабль на пятьдесят семь частей! - Это ты сказал, а не я. - Мы тонем! - Не понимаю, почему ты так мрачно настроен. Для паники нет никаких оснований. Дочь художника сорвала браслеты, решила было избавиться и от серег - золотых, с висячими дельфинами, но, сообразив, что нашедшие ее тело обойдутся с ним лучше, если на ней будут дорогие украшения, серьги не тронула и устремила бесстрастный взор на море цвета застывших чернил. Луна в ужасе отвернулась. Одежды девушки пали к ее ногам - вода же, напротив, поднималась к голове. И тут она увидела протянутую к ней руку. - Постой. Давай уйдем вместе, - молвил Швабра. Они берутся за руки и, прежде чем палуба уходит у них из-под ног, успевают сделать вместе несколько нетвердых шагов. Мне довелось наблюдать, как за руки берутся два миллиона четыреста тысяч девятьсот двадцать семь пар, однако даже я ни разу не видела, чтобы трогали друг друга так трогательно. Я погружаюсь в тишь морского дна, выпуская встречным курсом пузырьки воздуха - буль-буль-буль - на бурную поверхность моря, и мои пузырьки смешиваются с пузырьками того, кто, уходя под воду, успевает выдохнуть: «Для паники... оснований». Перед смертью все равны. (Тебе, должно быть, интересно, Роза, что было дальше со Шваброй и с дочерью художника. Ты хочешь знать, что с ними произошло? Я - тоже. Я пытаюсь угадать их черты в каждом лице, которое вижу.) Убаюканная моей историей, Роза погружается в глубокий сон - как иные в глубокую морскую пучину. Где водится макрель, морские улитки и белокорый палтус. Только давайте не будем про палтусов - белокорых и чернокорых. Больше меня про палтусов не знает никто. Миллионы палтусов не пали так низко, как я. Бог с ними. Если б не палтусы, я, быть может, обратно на землю и не вернулась. Хороший палтус - мертвый палтус. Тот, кого мы прожевываем и перевариваем. Пытаешься схорониться в иле, в песке - как бы не так, везде тебя подстерегает какой-нибудь опалтус. То ли дело морской угорь с серьгой. На сегодняшний день мне попался всего один морской угорь с серьгой. Серебряной. Первоклассная работа. Никки. День пятый Роза и на этот раз отбывает рано. Перед тем как уйти, достает из сумки каталог и оставляет его на столе. Очень напрасно. На обложке - репродукция вазы с головой Горгоны. Отличного качества репродукция. Копия. Копия с копии копии копии. А может, даже копия с копии копии копии копии. Афинская. И не самая лучшая. Моя дальняя родственница. Седьмая вода на киселе. Никки берет в руки каталог и, к моему крайнему неудовольствию, с любопытством разглядывает вазу на обложке. Ее интерес, к сожалению, напоминает мне про... Бесконечную ненависть (которая никогда не кончается) Дело было в гончарной мастерской. - Кто-то, надо думать, ее сделал, - говорит мастер. - Или принес. Вазы же сами в мастерскую не войдут, если она им чем-то приглянулась, верно? - Никто сюда не входил и отсюда не выходил, - уверяют в один голос подмастерья, которые провели здесь всю ночь - душную коринфскую ночь. - Откуда же она тогда тут взялась? - Мастер сердится и бьет одного из подмастерьев. - Не хватало еще, чтобы сюда заявился какой-нибудь богатый бездельник и предъявил на нее свои права. Нам грозят большие неприятности. Нас обвинят в воровстве. Ступай и скажи всем, что мы нашли вазу. - Чего это он сегодня сам не свой? - спрашивает один подмастерье другого. - Зубы у него гнилые, вот и злится, - отвечает другой. Они не замечают, что старый кувшин для питьевой воды куда-то подевался. На его месте теперь стою я - изумительная по красоте амфора с двумя ручками и с головой Горгоны. Я представила себе скорую перемену декораций. Еще бы, без товара ведь нет навара. Все подходили и внимательно меня разглядывали; исполнение и цвет вызвали единодушное восхищение. Гончары, понятное дело, решили попробовать меня скопировать; когда знаешь, что в принципе такое возможно, уже легче. Попытку предприняли все, однако лучшего результата добился самый молодой гончар: Горгона ему удалась не слишком, зато глазурь получилась выше всяких похвал. Когда копию достали из печи, все столпились вокруг и захлопали в ладоши - по-моему, гораздо громче, чем следовало. Все заговорили одновременно, а громче всех - рябой гончар, и, вместо того чтобы разругать работу, выявить все, даже самые незначительные, недостатки и начисто пренебречь ее своеобразием, гончары лишь восхищенно качали головами. - Ваза, которую ты нашел, хороша, спору нет, но эта - в жизни не видел ничего подобного. Она - живая. Ты же знаешь, по вечерам я люблю приходить сюда и преуменьшать достоинства твоих изделий, уже двадцать лет я отпускаю самые нелестные замечания в твой адрес, в адрес твоих друзей и твоей семьи. Но сейчас я умолкаю. Это - истинный шедевр. Остальные гончары, обступив новоиспеченную вазу, кивали в знак согласия: «Лучшей вазы нам за всю свою жизнь не обжечь». Подмастерье был на седьмом небе от счастья, я же понемногу начинала выходить из себя. - У вазы, которую ты обнаружил, - сказал Рябой, - линии грубые и вялые, от этой же веет жизнью. Вскоре богатеи, те, что не отправились на игры в модную тогда Олимпию, явились и стали предлагать за мои копии любые деньги, после чего гончары не только из нашей, но и из соседних мастерских взялись за Горгон всерьез. Горгоны, правда, получались не ахти какие, однако деньги покупатели платили за них сумасшедшие. Меня же так и не продали. Как бы мне хотелось объяснить это тем, что хозяин мастерской оставил меня у себя из чувства благодарности, но такое объяснение было бы ложью. Напротив, чтобы сбыть меня с рук, он каждый день делал все возможное. «Дешевая подделка мне не нужна», - говорили покупатели, даже когда хозяин готов был уступить меня по самой смехотворной цене, и такие отказы были отнюдь не самые грубые. И я объявила войну. Мне, изобретшей красоту и подчинившей себе свет и тень, не слишком нравилось, когда умаляли мое достоинство. Разве не благодаря мне память из тьмы рассудка вырвалась на свет, разве не благодаря мне личное достояние стало общественным? У Кадма свои линии, у меня - свои. Я указала им, где таится истинная красота; все второсортное наказуемо. 1648 - таково число брошенных об пол Горгон. Никки торгуется Никки отшвыривает каталог. Вот и настал мой час. Когда-нибудь это должно было случиться. «Такую и в магазин-то не снесешь», - цедит Никки. Я в ее руках - в прямом и переносном смысле. Сегодня меня крадут в три тысячи двести девятый раз, если не считать ста двух случаев, когда меня брали под честное слово - и не возвращали. Хотя Никки только что изучила аукционный каталог, меня она античной вазой считать отказывается. В этом, собственно, проблема искусства, и не только искусства; главное ведь - не обмануть ожидания. Остается только пожалеть о всех тех бесценных вещах, которые выбросили вместе с мусором, о сокровищах, которые переплавили, о гениальных мыслях, которыми подтерлись невежественные олухи. Меня запихивают в сумку вместе с миксером, ночником, красным будильником и пепельницей кричащего цвета. Никки явно решила съехать с Розиной квартиры не раньше, чем вынесет из нее все, что хоть чего-то стоит. Перед уходом Роза предупредила, что отсутствовать будет два дня. Никки несет нас по оживленной улице; в подъезде у автобусной остановки совокупляется чернокожая пара. «Чего уставились?!» - кричит стоящим на остановке чернокожий. Мы входим в лавку старьевщика, Никки представляет нас владельцу, и тот смотрит на нас с таким нескрываемым презрением, словно мы мартышки в цирке, - и не потому, что собирается, изобразив благородное негодование, выставить нас за дверь, а потому, что он, как и все торгующие подержанным товаром, упивается собственным жестокосердием - в особенности по отношению к отчаявшимся и нуждающимся. Никки подходит к старьевщику, изобразив на челе невыразимую тоску, и, дабы жалость могла заручиться более мощным союзником, расстегивает, несмотря на холодный день, верхнюю пуговку на блузке. Пульс у старьевщика мгновенно учащается - и не от вида вторичных половых признаков, а в предчувствии непереносимых душевных страданий просительницы. Принесенные Никки вещи он перебирает с таким отвращением, словно их только что в его присутствии облизали своими смрадными языками прокаженные. - Вот эту вещицу, - говорит Никки, когда в его лапах оказываюсь я, - я бы ни за что не продала, если б сынишке срочно не понадобилась операция. Мама подарила мне ее перед смертью. По-моему, она старинная. Дыхание учащается, от волнения старьевщик начинает раскачиваться с пятки на носок и обратно. Его член призывно шуршит в своей сатиновой норке. - Это по-вашему. - Чего-то же она стоит... - мямлит Никки, изо всех сил, чтобы на глаза навернулись слезы, прикусив губу. Меня, точно засохшую коровью лепешку, брезгливо держат двумя растопыренными пальцами - большим и указательным. - Да, стоит. Ломаный грош в базарный день. На такие цветочные горшки, как этот, давно уже спроса нет. И не припомню, когда последний раз приходили и интересовались, нет ли у меня такого вот аляповатого цветочного горшка. По правде сказать, трудно себе представить, чтобы кому-то, даже по крайней необходимости, пришло в голову сюда прийти, тем более чем-то интересоваться. Воздух затхлый, с гнильцой, а товар и того хуже: вещи, брошенные на произвол судьбы, никому не нужные, никем не любимые; все, что имеет хоть какую-то цену, давно вылетело отсюда, словно пузырьки воздуха, которые, обгоняя друг друга, рвутся вон из воды. Беру старьевщика на заметку: если представится случай, непременно воздам ему по заслугам. Выставляет нас всех на прилавке в один ряд, выравнивает. Миксер еще совсем новый. - Что, поиздержалась, малютка? - Он ждет от нее суровой правды, она же повторяет затверженный монолог про сынишку, больницу и отсутствие игрушек. Опять учащенный пульс. - Один фунт. - От взгляда, который бросает на него Никки, старьевщик чуть не падает в обморок. Он читает в ее глазах боль, тогда как в них черным по белому написана ярость. Нет, она не обиделась: сумма, которую он предложил, не обидна, ибо это не сумма. Это - смех. С тем же успехом он мог помочиться ей на голову. Ведет он себя, прямо скажем, неосмотрительно - какой бы там Никки ни была, безобидной ее уж никак не назовешь. Вот достанет сейчас ножик, который принесла в сапоге, и выпотрошит сначала его самого, а потом и его кубышку - будет тогда знать! Старьевщик злобен, но постоять за себя не может - это видно. Она кладет нас обратно в сумку и идет к двери. Чувствуя, что потеха заканчивается и что хныкать и глотать слезы ее уже не заставишь, старьевщик выкладывает за нас десятку - «за твои прелестные глазки». Ради этой суммы, считает Никки, идти в лавку старьевщика не стоило, но заключительная попытка превратить имущество Розы в денежные знаки ее несколько утомила. Меня ставят рядом с бархатным жирафом, в котором жизни ничуть не меньше, чем в настоящем, компанией механических пингвинов и пингвинчиков со сломанным заводом и керамическим барсуком в хлопчато-бумажных бриджах для игры в крикет. Этот артефакт уникален. Принадлежать он никому не мог. У такого, как он, не могло быть хозяина, он бесхозен по определению, он постоянно ждет, что его наконец-то оценят по достоинству, - и никогда не дождется. Вид его вызывает отчаяние. Это - пария, которого по чистому недоразумению передают из рук в руки, а не топчут ногами. Он и создан-то единственно ради того, чтобы быть отвергнутым. Его подбросили, а не купили. Старьевщик не меняет нижнее белье уже третий день. Мумия, которой хотелось обратно в землю Бархатный жираф напоминает мне мумию, вместе с которой меня предали земле. Когда нас отрыли кладбищенские воры, я, надо сказать, была им благодарна: все мы любим болтаться без дела, но не тысячу же лет! Ничего особенного мумия собой не представляла: до смерти это был преуспевающий надсмотрщик на фиговых плантациях, которому посчастливилось умереть естественной смертью и заработать и воспроизвести достаточно, чтобы вечный покой разделили с ним предметы старины, я в том числе. Со своим надсмотрщиком мне довелось встретиться вновь только после того, как я поменяла нескольких хозяев. Кладбищенских воров, которые извлекли меня из могилы, мумия интересовала меньше всего. Со своим сомогильником я соединилась спустя несколько десятков лет благодаря Чудоносу (номер сто шестнадцать), котоый был одним из самых хитроумных кладбищенских грабителей, а вернее, грабителем кладбищенских грабителей. Он не видел большого смысла в том, чтобы в поте лица раскапывать могилы, блуждать по склепам, копаясь в расселинах и ежесекундно рискуя навлечь на себя гнев давно ушедших, но, быть может, и не умерших богов. Чудонос предпочитал дождаться, пока другие злоумышленники, разграбив могилу, отправятся в обратный путь, и подстерегал их у городских ворот. - А моя доля где? - недоумевал ограбленный грабитель, когда меня вырвали у него из рук. - Свою долю ты уже получил, - ответил ему Чудонос. - Ты ведь еще дышишь. - После чего Чудонос возвратился домой, опасаясь, как бы кому-нибудь еще не пришло в голову переквалифицироваться из кладбищенских грабителей в грабителей кладбищенских грабителей. Его чудо-нос больших хлопот ему не доставлял. Происходило это по двум причинам. Во-первых, когда люди готовы умереть за идею, они, по моим наблюдениям, не стремятся умереть за шутку. А во-вторых, нос у него был таких размеров, что все шутки на эту тему были слишком очевидны. Преувеличение превращает заурядное в смешное, однако сверхпреувеличение низводит смешное до заурядного. Это ведь, в сущности, все равно что попытаться рассмешить собеседника, глубокомысленно заметив: «Сегодня солнечный день». Поэтому к своему носу Чудонос относился спокойно и хранил в нем кое-какие фрукты небольшого размера. Деньги для Чудоноса были источником неисчислимых страданий. Днем дела у него шли хорошо, зато по ночам он мучился бессонницей, снедаемый горькой мыслью о том, что у других дела идут еще лучше. Если к примеру, он продавал александрийскому купцу голубого гиппопотама за пятерку, то под покровом ночи ему виделось, как этот же купец, ухмыляясь, перепродает гиппопотама за пятьдесят. Затем он видел, как какой-то другой заморский купец, громко смеясь, продает того же гиппопотама за сотню. Уже под утро некто третий среди бескрайних степей продавал гиппопотама уже за пять сотен, и, наконец, еще один счастливчик, катаясь со смеху среди льдов Крайнего Севера, продавал гиппопотама за тысячу. «Да они смеются надо мной!» Этот кошмар преследовал его долгое время. - Пять, - предлагал купец. - Десять, - говорил Чудонос. - Хорошо, семь, - с неохотой уступал купец. - Двадцать, - говорил Чудонос. - Я же сказал «семь», - удивлялся купец. - Тридцать, - говорил Чудонос. - Послушай, мне будет очень непросто найти кого-то, кто дал бы за него десятку. Этими голубыми гиппопотамами я торгую уже больше года. - Сорок, - говорил Чудонос, начиная злиться. Купец вынужден был прибегать к помощи родни, в том числе жены и двух дочерей, чтобы выгнать из дома Чудоноса, который лез на рожон: «Обмануть меня решили, да?!» Прежние покупатели не желали больше иметь с ним дело, поскольку, во-первых, с ним было совершенно невозможно договориться о цене, а во-вторых, гнать его из дому приходилось по вечерам, когда вся семья была занята стряпней. Чудонос отправился в Тир, где принялся спрашивать, как найти купцов, торгующих голубыми гиппопотамами. Когда же его привели к такому купцу, он ударил его кулаком в живот, а затем повалил на пол и начал бить ногами, приговаривая: «Обмануть меня решил, да?! Дурака нашел, да?! Думал посмеяться надо мной?! Будь прокляты твои деньги!» Второго купца, даже не удосужившись показать ему голубого гиппопотама, Чудонос хватил головой о резной стол красного дерева, заметив: «Что ж ты не смеешься?! Язык прикусил, да?» Стоило ему увидеть третьего купца, как он тут же отправил его в нокаут со словами: «Засунь в задницу свои деньги, понял?» Поползли слухи. Из-за всего этого, а также потому, что уже очень давно он задумал хорошенько проучить посмеявшегося над ним купца с Крайнего Севера, Чудонос вместесо своим товаром сел на корабль, отправлявшийся в Константинополь. Была у него с собой и мумия: в то время европейцы любили за чаем распеленать мумию-другую, и Чудонос надеялся, что ему удастся выгодно ее продать. Он не замечал, что всю дорогу матросы исподтишка подсмеиваются над ним: они-то знали, что за содержимое одной пирамиды Чудонос заплатил кладбищенским ворам впятеро больше обычного. В Константинополе Чудонос посетил нескольких купцов, говоривших по-арабски, но они предложили ему ту же цену, которую он с негодованием отверг в Александрии. Он отправился в Венецию, но там ему давали еще меньше. Чтобы двигаться дальше, он распродал все что имел, однако монеты ему дали фальшивые, и, когда он попытался ими расплатиться, его арестовали. Тем веменем почти все его имущество погибло от невесть откуда взявшегося землетрясения. После того как были розданы взятки тюремщикам и уплачено писцу за письмо на латыни, в котором, как полагал Чудонос, он выдавался за человека состоятельного и знатного, в действительности же был выставлен отъявленным негодяем, которого следовало медленно (шутка писца - имелось в виду «немедленно») побить палками, - у Чудоноса не осталось ничего, кроме меня, голубого гиппопотама в левом кармане и мумии. И тем не менее, невзирая на все злоключения, наш герой продолжал продвигаться на север. Он шел босиком, страдал от мучительной зубной боли - однако верил: удача не за горами. Чудонос не ошибся: за горами никакой удачи не было, за горами был глубокий снег и город Хельсинки. В Хельсинки нас незамедлительно доставили к местному юристу, собирателю курьезов, коллекционеру, который готов был приобрести любой, даже самый экзотический хлам. Входим, и Чудонос сразу же понимает: перед ним Он, Великий Насмешник, тот, кого искал он столько времени. Чудонос не обращает никакого внимания на двухголового теленка, трехметровых крыс, на всевозможных уродцев, клыки мамонта и прочие сваленные как попало курьезы. Он сразу же забывает про все выпавшие на его долю злоключения, про то, что на днях он отморозил три пальца на одной ноге и два на другой. Он демонстрирует коллекционеру меня и мумию: будь что будет, пан или пропал. Есть у человека одна потребность, которая почти столь же насущна, как потребность в сне, пище или в воде, но поскольку потребность эта в сравнении с любой физической не столь сильна и мучительна, мы порой ее недооцениваем. Эта потребность - жить по правилам. Правила правят миром. Стоит нам пренебречь одним сводом правил, как на смену ему тут же возникает другой. Солнце всходит - солнце заходит. Вы курите вашим богам фимиам - они вам за это даруют здоровье. Идешь в магазин желаний - и приобретаешь товар. Мне, пожалуйста, волны поменьше. А мне - урожай побольше. Для взрослых правила - то же, что для младенца соска или погремушка. Если подыхает твоя любимая свинья - значит, на это существует какое-то правило. Нет ничего страшнее, чем отсутствие правил. Люди готовы превозносить самые худшие правила - лишь бы только небосвод не обрушился на них беспричинно, против правил. Что может быть хуже, чем фортуна, спущенная с поводка?! Существует категория людей, которых я, по аналогии с правдоискателями, называю «правилоискателями». Все они, не важно как и где, устанавливают свои правила. Не ешь это. Не ешь то. Не полагается носить больше шести серег одновременно. На первом свидании не целуются. Если A, B и C хотят продать свое пиво, все гда найдется D, который за них это пиво продаст. Надо же как-то сбалансировать законодательную, исполительную и судебную власть. К черту удачу - им правила подавай. Правил становится тем больше, чем громче люди ими похваляются - как если бы от правил хоть в малой степени зависел их успех! Отсюда же притягательная сила таинственности: лучшие правила - под прилавком. Юрист (Паразитиссимус под номером пять тысяч четыреста тридцать два) с любопытством разглядывает мумию. Бывший надсмотрщик фиговых плантаций выглядит, прямо скажем, неважнецки; из-за того, что он неоднократно мокнул под дождем и падал в грязь, на плечах у него вырос гигантский бледно-зеленый гриб. Вид у гриба довольно аппетитный. - У меня уже два таких, - говорит Паразитиссимус. - Приобрел их в прошлом году. Гриб, впрочем, недурен. Что же до голубого гиппопотама... - И он показывает пальцем на полку, где красуются сразу три миниатюрных голубых гиппопотамчика. Чудонос озадачен, но когда безошибочным международным жестом, однозначно читающимся: «Говорю же, нет. Проваливай со своим товаром куда подальше!» - Паразитиссимус ставит точки над i, он, хоть и с некоторым опозданием, прозревает. Все кончено. Последние надежды втоптаны в грязь. В эту самую минуту в дом врывается местный землепашец. Падает ниц на ковер и дрожащим от волнения голосом изрекает: - Ваше паразитичество, я нашел чудо из чудес, - и достает громадную замороженную игуану. - Дракон, ваше паразитичество. Юный дракон. Паразитиссимус его воодушевления не разделяет. Он идет к книге, находит в ней соответствующую иллюстрацию и демонстрирует ее землепашцу: - Что это? - Дракон, ваше паразитичество. - Ничего подобного. Поз