ии:
     "Мы ничего не знаем о героине. Много нам не требуется  - но хоть что-то
надо же знать". Теперь за ней начал обрисовываться фон  повещественней,  чем
голова Шивы в лунном свете.
     Остановились  у  ресторана,  среди  неприятного  воскресного  скопления
автомобилей. Вышли из  "родстера", и  ученый морской лев заворчал  на  Стара
припоминающе. Этот ластоногий зверюга, по словам его хозяина, в машине ни за
что  не  желал ехать  на  заднем  сиденье,  непременно  перекарабкивался  на
переднее.  Было ясно,  что хозяин закабален зверем,  хотя и  не осознал  еще
своего рабства.
     - Я бы хотела взглянуть на дом, который вы строите, - сказала Кэтлин. -
А чаю не хочу. Чай - прошлое.
     Вместо  чаю она выпила  кока-колы, и  поехали дальше. В глаза  так ярко
било солнце,  что Стар вынул из ящичка на приборном щитке  две пары защитных
очков. Миль через пятнадцать свернули на небольшой мыс и  подъехали к остову
дома.
     Солнечный ветер,  дувший в лицо, гнал  на  скалы волну, обдавал  машину
брызгами. Бетономешалка, щебень,  желтые грубые доски лесов - все это  зияло
раной среди  морского пейзажа и ждало, чтобы  воскресенье кончилось.  Стар с
Кэтлин  обошли  дом;  каменные  глыбы  торчали  у фасада, готовясь подпирать
террасу.
     Кэтлин поглядела на  чахлые холмы вдали, слегка передернулась от сухого
блеска, и Стар это заметил...
     - Ландшафт,  конечно, голый, но не беда, -  ободрил он.  - Представьте,
что стоите на громадном глобусе. Я в детстве мечтал о таком глобусе.
     - Я  понимаю, - отозвалась  Кэтлин  после паузы. - Стоишь и чувствуешь,
как земля вертится. Он кивнул.
     -  Да. А  остальное все manana  - ожиданье  сказочного завтра  и лунных
чудес.
     Они прошли под леса, в дом. Одна из комнат, большая  гостиная, была уже
закончена вплоть  до встроенных шкафов, гардинных карнизов и  гнезда  в полу
для проекционного аппарата. Комната выходила на веранду, и Кэтлин удивилась,
увидев там расставленные мягкие кресла и  стол для пинг-понга.  Второй такой
же стол стоял на свеженастланном зеленом дерне перед верандой.
     -  Я  неделю  назад устроил  пробный  завтрак,  -  сказал  Стар.  -  Из
реквизиторского привезли мебель, траву. Хотел проверить, как здесь дышится.
     - Трава, значит, бутафорская! - рассмеялась Кэтлин.
     - Зачем же - самая настоящая.
     За пробным газоном была  яма для плавательного  бассейна, где хлопотала
сейчас стая чаек; при виде людей чайки улетели.
     -  И  вы будете здесь жить  совсем  один? -  спросила она.  -  Даже без
развлекательниц из ансамбля "герлс"?
     -  Пожалуй, без. Я уже бросил строить радужные планы. Просто решил, что
тут неплохо будет читать сценарии. А настоящий мой дом - студия.
     - Да, я слышала, у деловых американцев бывает такой взгляд на жизнь.
     Он уловил критическую нотку в ее голосе.
     - Кто уж  для чего рожден, - сказал он  мягко.  - Меня  примерно  раз в
месяц кто-нибудь принимается обращать на путь истины, пугать одиночеством  в
немощной старости. Но не так все это просто.
     Ветер  свежел.   Пора  было   ехать,   и  Стар   рассеянно   побрякивал
автомобильными ключами, вынутыми из кармана. Откуда-то  из солнечного марева
донеслось серебристое  "ау"  телефона.  Но не из  дома -  и, ловя  звук, они
забегали  по  участку,  как  дети, играющие  в  "холодно  - горячо",  и  оба
одновременно  вбежали  в рабочую  времянку у  теннисного корта. Телефону уже
надоело звонить, он лаял на них со стены, как собака на чужих.
     - Стоит ли брать трубку? - заколебался Стар. - Пусть себе тарахтит.
     - Я бы взяла. Ведь мало ли кто может оказаться?
     - Кого-нибудь другого, наверно, ищут или наобум звонят.
     Он взял трубку.
     - Алло... Междугородный - откуда? Да, Стар слушает.
     Вся    его   манера    заметно   изменилась.   Кэтлин   увидела   Стара
уважительно-взволнованного,  а  это  за   последний  десяток  лет  случалось
нечасто.  Правда, Стар привык, слушая, принимать учтивый и  заинтересованный
вид, но сейчас он как бы помолодел вдруг.
     - Звонит президент, - сказал он как-то напряженно.
     - Вашей компании?
     -  Нет,  Соединенных Штатов. Он  постарался  произнести  это  небрежным
тоном, но в голосе сквозило волнение.
     - Хорошо, я подожду, - сказал он в трубку  и  пояснил глядящей на  него
Кэтлин: - Мне уже приходилось говорить с ним.
     Он улыбнулся  ей и подмигнул в знак того,  что, хотя разговор потребует
сейчас всего внимания, она отнюдь не забыта.
     - Алло, - сказал он после паузы. Прислушался. Опять сказал: -  Алло.  -
Нахмурился.
     - Нельзя ли чуть погромче, -  попросил он учтиво и затем: -  Кто?.. Что
еще такое?
     Кэтлин увидела, что он раздраженно поморщился.
     - Я не хочу говорить с ним, - сказал он в трубку. - Нет.
     Он повернулся к Кэтлин:
     - Представьте, там у телефона орангутанг. Стару пространно стали что-то
объяснять; он выслушал и" повторил:
     - Я не хочу говорить с ним, Лу. Мне нечем заинтересовать орангутанга.
     Стар жестом  подозвал Кэтлин к телефону  и слегка отнял трубку  от уха,
так что и она услышала шумное дыхание и сиплое бурчанье. Затем голос:
     -  Это  не липа, Монро. Он умеет говорить и как две капли воды похож на
президента Мак-Кинли.  Тут рядом  со  мной мистер  Хорас Уикершем, у  него в
руках снимок Мак-Кинли...
     Стар терпеливо слушал.
     - У нас ведь есть шимпанзе, - сказал он, дослушав. - В прошлом году наш
шимпанзе отхватил зубами солидный  кусок от Джона Гилберта... Ну ладно,  дай
его  опять.  Алло, орангутанг,  - сказал он раздельно,  точно  ребенку.  И с
удивленным лицом повернулся к Кэтлин: - Оранг ответил мне: "Алло".
     - Спросите, как его зовут, - подсказала Кэтлин.
     - Алло, оранг, - вот так игра природы! - а как тебя зовут?.. Молчит, не
знает,  как зовут...  Послушай,  Лу. Мы  сейчас  не  ставим  ничего  в  духе
"Кинг-Конга",  а  в  "Косматой  обезьяне"  орангутангов  нет...  Разумеется,
уверен. Не обижайся, Лу, до свидания.
     Ему  было досадно  -  он  совсем было  настроился  на  важный разговор,
выказал даже волнение и чувствовал себя теперь слегка смешным перед  Кэтлин.
Но  она  лишь  огорчилась  за  Стара,  и  тем  милее  сделался  он  ей,  что
разговаривал не с президентом, а с орангутангом.
     Они поехали вдоль  берега обратно, под солнцем, бьющим  теперь в спину.
Дом, точно повеселев от их приезда, на прощанье выглядел уже приветливей,  и
жесткий  блеск вокруг стал выносимей теперь,  когда уезжали, когда оказались
не прикованы  к этой лунной слепящей  поверхности.  На повороте оглянулись -
небо начинало розоветь  за  недочерченным контуром постройки,  и мыс казался
радушным островком, сулил в будущем приятные часы.
     Проехав  Малибу  с  его  яркими домиками  и  рыбачьими  баркасами,  они
вернулись в  сферу обитанья  горожан:  у  дороги  теснились машины,  чуть не
громоздясь друг на друга, и пляжи были как бесформенные муравейники - только
чернели несчетные мокрые макушки на глади моря,
     Все  гуще мелькало  городское  -  одеяла,  циновки,  зонты,  спиртовки,
набитые одеждой сумки; это узники разложили свои узлы на пляжном песке. Море
ждало Стара - пожелай он  лишь, найди лишь примененье синей шири, - а покуда
разрешалось  этим прочим мочить  свои  ноги и  ладони в  прохладных  вольных
водоемах творческого мира.
     Стар свернул с береговой дороги в каньон, поднялся на холмы, и пляжники
остались позади. Въехав в предместье, они остановились у бензоколонки.
     - Едем теперь обедать, - сказал Стар почти просяще, стоя у машины.
     - Вас ведь ждет работа.
     - Нет, на вечер у меня никаких планов. Он чувствовал, что и у нее вечер
свободен, спешить ей некуда.
     Она предложила компромисс:
     - Хотите, зайдем вон в ту закусочную? Он поглядел туда с сомнением.
     - Вы это всерьез?
     - Мне нравятся ваши американские полуаптеки, полу закусочные. Мне в них
непривычно так и странно.
     Сидя  на высоких  табуретках, они ели томатный суп и  горячие сандвичи.
Это  сближало   больше,  чем  все  предыдущее,  и   опасно  обостряло  тоску
одиночества - они ощущали  ее  в  себе и  друг  в  друге. Вдвоем  они дышали
пестрыми запахами помещения,  горькими, сладкими, кислыми,  вдвоем вникали в
тайну  подавальщицы, у которой вершки  волос были светлые, а корешки черные.
Вдвоем  созерцали потом натюрморт опустевших тарелок  - ломтик маринованного
огурца, картофеля, косточку маслины.
     На  улице уже  смеркалось, и  в  машине было так естественно дарить ему
улыбку.
     -  Огромное  вам  спасибо.  Я  чудесно  прокатилась.  Дом  ее  был  уже
неподалеку.  Вот начался подъем, и  мотор на  второй передаче заурчал  гуще,
возвещая  приближение конца. В бунгало, карабкавшихся  на холмы, горел свет;
Стар включил фары. У него сиротливо тяжелело под ложечкой.
     - Давайте условимся о новой поездке.
     - Нет, - поспешно сказала  она,  точно ждала этих  слов. - Я напишу вам
письмо. Прошу прощения за все мои  таинственные недомолвки, но я прибегала к
ним именно потому, что вы мне так приятны. Вам бы надо меньше загружать себя
работой. И надо бы снова жениться.
     -  Ну зачем вы об этом, - запротестовал Стар - Сегодня  все  в сторону,
сегодня  мы вдвоем. Для вас  это  пустяк, быть  может, а  для меня -  важнее
важного. Но мне бы не хотелось комкать разговор.
     Не  комкать  -  значило  продолжить  у нее дома,  потому  что  они  уже
подъехали к крыльцу, - и она покачала головой.
     - Простимся Я жду гостей Я вам забыла сказать.
     - Никого вы не ждете. Но что поделаешь. Он проводил ее до дверей и стал
там же - след в
     след, - где стоял в тот вечер. Она поискала ключ в сумочке
     - Нашли?
     -  Нашла, -  сказала она.  Оставалось войти, но  ее тянуло на  прощанье
вглядеться в него еще раз, и она повела  головой налево, затем направо, ловя
его черты в последнем сумеречном свете. Она  промедлила, и само собою  вышло
так, что его  рука коснулась ее плеча и привлекла к себе, в темноту галстука
и горла. Закрыв  глаза, сжав пальцы  на  зубчиках ключа, она слабо выдохнула
"Ах",  и снова "Ах",  он притянул  ее, подбородком  мягко поворачивая к себе
щеку, губы. Оба они улыбались чуть-чуть, а она и хмурилась тоже - в тот миг,
когда последний дюйм расстояния исчез.
     Когда же она отстранилась, то покачала опять  головой, но скорее в знак
удивления, чем отказа.  Значит, вот к чему  пришло, и сама  виновата, где-то
уже в прошлом виновата, но  где же именно? Вот  к чему пришло, и теперь ей с
каждым  мгновением  невообразимей,  тяжелей   было  оборвать  сближенье.  Он
торжествовал; она  сердилась, не виня его, однако; но  не могла же она стать
участницей мужского торжества, ведь это означало поражение. В нынешнем своем
виде  это - поражение. А затем она  подумала, что если прекратить, прервать,
уйти в дом, то поражение уничтожится, но не станет оттого победой.
     - Я не хотела, - сказала она. - Совсем не хотела.
     - Можно мне войти?
     - О нет, нет.
     - Тогда - в машину и  едем куда-нибудь. С облегчением она ухватилась за
это "едем" - именно так,  куда-нибудь, сейчас же прочь отсюда,  - в этом уже
был некий оттенок победы,  как в бегстве с места  преступления.  И вот они в
машине,  едут  под гору, и в лицо ей  - прохладный  легкий ветер, постепенно
приводящий в себя. Все обозначилось четко, как черным по белому.
     - Едем опять на взморье, к вам домой, - сказала она.
     - Опять туда?
     - Да, опять туда. И не надо слов. Я хочу просто - ехать.
     Когда   снова   спустились  к  океану,  небо  покрывали   облака,  и  у
Санта-Моники машину  обдало  дождем. Свернув  на  обочину.  Стар надел плащ,
поднял парусиновый верх "родстера".
     - Вот и крыша у нас есть, - сказал он.
     "Дворники"  пощелкивали на ветровом стекле уютно, как  маятник  высоких
старинных часов. С  мокрых  пляжей снимались,  возвращались в  город  хмурые
автомобили.   Потом  "родстер"  окунулся  в  густой   туман,  обочины  зыбко
расплылись,  а фары встречных  машин стояли, казалось, на месте  -  и  вдруг
ослепляюще мелькали мимо.
     Оставив церемонную частицу себя позади, они чувствовали сейчас легкость
и  свободу. В щелку тянуло туманом; Кэтлин спокойным, неспешным, будоражащим
Стара  жестом  сняла  шляпку,  положила  на  заднее  сиденье,  под  брезент.
Рассыпала по плечам волосы и, заметив на себе взгляд Стара, улыбнулась.
     На левой, океанской, стороне размытым световым  пятном прошел  ресторан
ученого морского льва. Стар опустил стекло, стал выглядывать, ища ориентиры;
но через несколько миль туман рассеялся, и прямо перед ними оказался поворот
к дому. В облаках забелела луна. По океану еще скользили отсветы заката.
     Дом  как  бы подтаял  слегка, - возвращаясь в изначальные песок и воду.
Отыскав  дверной  проем,  они  прошли  под каплющие брусья и ощупью,  сквозь
непонятные, в  полчеловеческого  роста, преграды,  пробрались в единственную
уже готовую  комнату;  там  пахло опилками и мокрым деревом. Он  обнял ее, в
полумраке им видны были только глаза друг друга. Плащ лег на пол.
     - Погоди, - сказала она.
     Ей надо было минуту подумать.  Происходящее было радостно и желанно ей,
но не сулило ничего  затем, и надо было вдуматься, отшагнуть  на час  назад,
осмыслить. Она стояла, поводя головой влево-вправо, как раньше, но медленнее
и неотрывно глядя ему в глаза. Она ощутила вдруг, что он дрожит.
     Он ощутил  это  и сам и ослабил  объятие. И тут же,  с грубо-призывными
словами, она притянула его лицо к своему.  Затем, одной  рукой обнимая  его,
движением другой  руки и коленей скинула с себя  что-то  и  отбросила ногою.
Теперь он уже не дрожал, снова обнял ее, и вместе они опустились на плащ.
     Потом они лежали молча,  и он наполнился вдруг такой любовью, нежностью
к ней, обнял  так  крепко, что треснуло  платье  по  шву.  Слабый этот  звук
заставил их очнуться.
     - Вставай, - ласково сказал он, беря се за руки.
     - Нет еще. Я думаю.
     Она лежала в темноте, и, забыв благоразумие, думала  о том, какой у них
получится неугомонный, умненький ребенок. Но затем протянула руки, он поднял
ее... Когда она вернулась, в комнате уже горела электрическая лампочка.
     - Освещение одноламповое, - сказал Стар. - Выключить?
     -  Нет.  Пусть  -  хорошо.  Я  хочу  тебя  видеть. Они сели на  широкий
подоконник - друг против друга, соприкасаясь подошвами.
     - Ты словно далеко, - сказала она.
     - И ты тоже.
     - А тебя не удивляет?
     - Что?
     - Что нас  снова двое. Ведь  грезится, верится,  что слились в одно,  а
очнешься - по-прежнему двое.
     - Ты мне страшно близка.
     - Ты мне - тоже.
     - Спасибо.
     - Тебе спасибо. Оба засмеялись.
     - Ты этого хотел - на балу вчера?
     - Неосознанно - да.
     - Когда  же  это  у нас решилось?  -  сказала  она, размышляя вслух.  -
Сначала кажется не нужно, незачем, а  потом наступает минута, и чувствуешь -
ничто на свете уже не властно остановить.
     Это прозвучало многоопытно,  однако пришлось ему до удивления по  душе,
под  настроение.  Он  страстно  желал  вернуть  прошлое  -  вернуть,  но  не
повторить, - и такой она ему еще сильнее нравилась.
     - Во  мне есть черты шлюхи,  -  сказала она, угадав его мысли. -  Черты
Эдны. Наверно, этим и была мне Эдна неприятна.
     - Какая Эдна?
     - Которую  ты спутал со мной. Звонил которой.  Она жила через дорогу, а
сейчас переехала в Санта-Барбару.
     - А разве она шлюха?
     - Профессиональная. Она из этой американской вашей "обслуги по вызову".
     - Вот как?
     -  Будь  Эдна англичанкой, я бы разгадала ее сразу. А так мне казалось,
обычная здешняя девушка. Она мне только на прощанье открылась.
     Кэтлин зябко вздрогнула, и  он встал, накинул плащ ей  на плечи. Открыл
стенной шкаф, оттуда  вывалилась груда  подушек и пляжный  матрац. Нашлась и
коробка свечей, он зажег их во  всех  углах комнаты, а вместо лампы  включил
электрокамин.
     - Почему же она меня боялась? - спросил он неожиданно.
     -  Потому что ты  голливудец. У нее или  у подруги ее случилось  что-то
мерзкое с одним киношником. К тому же она, по-моему, до крайности глупа.
     - А как вы с ней познакомились?
     - Она зашла  по-соседски. Возможно,  сочла,  что мы  с  ней  сестры  по
профессии. Она была очень мила. Все упрашивала звать ее попросту Эдной, и мы
стали на "ты", подружились.
     Кэтлин привстала - он устлал подоконник подушками.
     - Дай помогу. Не хочу быть тунеядкой.
     - Ну вот еще. - Он обнял ее. - Сиди тихо. Согрейся.
     Посидели без слов.
     - Я знаю, чем я тебя сразу привлекла. Эдна мне сказала.
     - Что сказала?
     - Что я похожа - на Минну Дэвис. Мне и другие говорили.
     Он поглядел, отклонившись назад, и кивнул.
     - Сходство здесь. -  Она  надавила пальцами себе на скулы, слегка меняя
очертания щек. - Здесь и здесь.
     -  Да, - сказал  Стар.  -  Меня ошеломило  твое сходство с нею  - не  с
экранной, а с живой.
     Кэтлин встала, точно уходя от этой темы, точно боясь ее.
     - Я уже  согрелась, - сказала она. Подошла к шкафу, заглянула в глубину
его и вернулась в передничке со звездчатым снежным узором на ткани. Оглядела
комнату критически.
     -  Конечно, мы только что вселились,  -  сказала  она,  -  и  здесь еще
по-нежилому гулко.
     Отворила на веранду дверь, взяла  оттуда два плетеных стула, смахнула с
них  дождевые  капли. Он следил за  ней взглядом,  все еще  побаиваясь,  что
откроются  какие-то  изъяны  и  чары  рассеются. Оценивая  женщин в  пробных
кадрах, он не раз видел, как прекрасная статуя  начинала двигаться на убогих
кукольных шарнирах и с каждой секундой  таяла  красота.  Но  движения Кэтлин
были упруги и уверенны, а хрупкость была -как и следовало - лишь кажущейся.
     - Дождя уже нет, - сказала она. -  В день моего приезда лило страшно  и
шумело так - точно лошади ржали.
     - Полюбится тебе и шум ливня, - сказал он со смехом, - раз уж ты теперь
калифорнийка. Ты ведь не уезжаешь? Сейчас-то можешь  рассказать  о себе? Что
за тайны такие?
     - Нет, потом, - покачала она головой. - Не стоит и рассказывать.
     - Тогда иди ко мне.
     Она  подошла  и стала рядом, и он  прижался  щекой  к прохладной  ткани
передника.
     - Ты усталый, - сказала она, ероша ему волосы.
     - Любить я не устал.
     - Я не о том, - поправилась она поспешно. - Я хочу лишь сказать, что от
вечной работы можно заболеть.
     - Не будь заботливой мамашей, - сказал он.  "Будь шлюхой", - добавил он
мысленно. Ему  хотелось разбить  строй  своей жизни. Если уж  осталось  жить
недолго, как предупредили  оба врача, то  хотелось  на время перестать  быть
Старом, одаряющим  других, и кинуться  вдогонку  за любовью, подобно простым
безымянным парням на вечерних улицах.
     - Ты мой передник снял, - кротко сказала Кэтлин.
     - Да.
     - А если проедут берегом, увидят? Давай потушим свечи.
     - Нет, не туши.
     Потом она улыбнулась ему, полуоткинувшись на белую подушку.
     - Я себя чувствую Венерой на створке раковины.
     - На створке?
     - А ты взгляни - ну чем не Боттичелли?
     - Не знаю, - сказал он с улыбкой. - Но верю тебе. Она зевнула.
     - Мне так хорошо. И я люблю тебя.
     - Ты очень знающая, верно?
     - То есть?
     - В твоих словах видна образованность. И во всем тоне.
     Она подумала, сказала:
     -  Нет,  не  слишком-то. Высшего образования у меня  нет. Но человек, о
котором я  говорила, был всезнайкой и горел желанием развить меня. Писал мне
целые  учебные  программы,   заставлял   посещать   курсы   при  Сорбоннском
университете, ходить по музеям. Я кое-чего нахваталась.
     - А кто он был?
     - Художник  в  некотором  роде. И злюка. Помимо  всего  прочего. Хотел,
чтобы, я  проштудировала Шпенглера  -  остальное все было на это направлено.
История,  философия, теория музыки  - все было лишь подготовкой к Шпенглеру.
Но я сбежала прежде, чем мы добрались до Шпенглера. По-моему, он под конец и
не отпускал-то меня в основном из-за Шпенглера.
     - А кто такой Шпенглер?
     -  Говорю же, что мы до него не дошли, - рассмеялась Кэтлин. - А сейчас
я очень терпеливо забываю все усвоенное, потому что вряд  ли встречу в жизни
другого такого ментора.
     -  Ну зачем же забывать, - возразил укоризненно Стар.  Он питал к науке
большое  уважение  - отзвук  векового еврейского  почтения  к  синагогальной
мудрости. - Забывать не следует.
     - Ученье было мне просто заменой детей.
     - А потом и детям передашь, - сказал Стар.
     - Сумею ли?
     - Безусловно, сумеешь. Они усвоят и вырастут знающими. А мне, чуть что,
приходится выспрашивать у пьяниц-сценаристов. Знания надо беречь.
     - Ладно, - сказала она, вставая -  Передам их своим детям.  Но это ведь
без конца - чем больше узнаешь, тем больше остается непознанного. Чем дальше
в лес... Мой ментор мог бы стать кем угодно, не будь он трусом и глупцом.
     - Но ты его любила.
     - О да - всем сердцем. - Заслонив глаза ладонью,  она поглядела в окно.
- Там светло. Пойдем на берег.
     Он вскочил, воскликнул:
     - Да ведь сегодня вечер леурестеса!
     - Что-что?
     - Сегодня, сейчас. Об этом во всех газетах есть. - Он выбежал к машине,
щелкнул  дверцей  и  вернулся  с  газетой  в  руках,  -  Начнется  в  десять
шестнадцать. Через пять минут.
     - Что начнется - затмение?
     - Нет, приплывет очень пунктуальная рыбешка. Разуйся, и бежим скорей.
     Вечер  был светлый, синий. Отлив кончился, и  серебряные рыбьи  косяки,
колышась на глубине, ждали своего нерестового срока - 10. 16. Срок наступил,
и  через секунду-две рыба  вместе с приливом  хлынула к берегу и заблестела,
затрепыхалась  на песке; Стар  и Кэтлин  босиком брели  в  ее гуще. Берегом,
навстречу  им,  шел  негр  с  двумя   ведрами,  он   проворно  собирал  туда
леурестесов,  точно  падалицу.  А рыба шла  на  приступ  стайками и  стаями,
взводами  и  ротами - упорно,  жертвенно  и  гордо, - обтекая босые  людские
ножищи  потоком, струившимся  еще задолго до того,  как  сэр  Франсис  Дрейк
прикрепил здесь медную дощечку к береговой скале.
     - Эх, еще бы ведро мне, - сказал негр, переводя дух.
     - Далековато вам пришлось из города ехать за рыбой, - сказал Стар.
     - Я раньше  в  Малибу ездил, но  голливудцы  не  любят  пускать на свои
пляжи.
     Накатила новая  волна, отогнала людей и тут же  ушла, усеяв песок новым
серебром.
     - А есть ли вам расчет ездить сюда? - спросил Стар.
     - Да я не из расчета езжу. Я читаю здесь на приволье  Эмерсона. Вам его
приходилось читать?
     - Я читала, - сказала Кэтлин. - Некоторые вещи.
     - Он у меня  тут за пазухой. Я захватил с собой и  кой-какую литературу
розенкрейцеров, но мне их книжки надоели.
     Ветер посвежел, прибой усилился; они шли у его пенящейся кромки.
     - Вы кто по профессии? - спросил негр у Стара.
     - Я в киноделе занят.
     - А-а. - Негр помолчал, затем сказал: - Я не хожу в кино.
     - А почему? - резковато спросил Стар.
     - Толку никакого. И детей своих не пускаю.
     Стар поглядел на него, а Кэтлин - ободряюще - на Стара. Волна обдала их
пылью брызг.
     - Есть и хорошие картины, - сказала Кэтлин, но негр не слушал.
     -  Есть  и хорошие, - повторила  она, готовая спорить, возражать;  негр
взглянул на нее равнодушно.
     - А что, братство розенкрейцеров ратует против кино? - спросил Стар.
     - Они сами толком не  знают,  против  чего и за что ратуют.  Сегодня за
одно, через неделю за другое.
     Только  рыба знала, за  что  ратовала.  Прошло  уже  полчаса, а она все
прибывала. Негр наполнил оба  своих ведра и понес их со взморья на дорогу, -
не подозревая даже, что поколебал устои кинопромышленности.
     Кэтлин и  погрустневший  Стар  пошли обратно к  дому, и,  разгоняя  его
грусть, она сказала:
     - Бедняга Самбо.
     - Что?
     - Разве вы негров не зовете "Самбо"?
     - Мы их, собственно, никак не  зовем. -  И, помолчав, добавил: - У  них
свое кино.
     Кэтлин присела у электрокамина, надела чулки и туфли.
     - Мне уже Калифорния нравится, - произнесла она неторопливо. - Видно, я
изголодалась по сексу.
     - Но ведь у нас не просто секс?
     - Ну еще бы.
     - Мне славно с тобой,  - сказал Стар. Она встала с тихим вздохом - и он
не расслышал этого вздоха.
     - Я  не  хочу терять тебя, -  сказал Стар. -  Не знаю  твоих мыслей - и
вообще думаешь ли обо мне. Ты сама, наверно, видишь, что Минну мне из сердца
не выбросить... - Он запнулся, подумал: "А так ли это?" - Но прелестней тебя
я  не  встречал никого уже  много лет.  Я налюбоваться не могу. Не знаю даже
точно цвета твоих глаз, но утону в них - и жалко делается всех на свете...
     - Перестань, не надо! - воскликнула она смеясь. - А то меня не оттащить
будет от зеркала. Какой уж там цвет моих глаз - они просто гляделки, и вся я
заурядная-презаурядная. Зубы вот только хороши - для англичанки...
     - Зубы у тебя великолепные.
     - ... но я в подметки не гожусь здешним девушкам...
     - Перестань-ка  сама,  - перебил он.  - Я  говорю  правду  - и я привык
взвешивать свои слова.
     Она  постояла  минуту,  задумавшись.  Поглядела  на  него, затем  опять
куда-то внутрь себя, затем на него снова - и отогнала мысль.
     - Нам надо ехать, - сказала она.
     Возвращались  они теперь совсем уже другие. Четыре  раза проезжали  они
сегодня  этой  береговой  дорогой,  и  каждый  раз  -  не  те,  что  прежде.
Любопытство, грусть и вожделение остались  сейчас позади; это было подлинное
возвращенье  - в  себя  и  во все  свое  прошлое в  будущее,  в  неотвратимо
напирающее завтра. В машине  он попросил ее:  "Сядь  ближе", и  она села, но
близость  не ощутилась, ибо была сейчас не на подъеме, а на  спаде. Ничто не
стоит  неподвижно.  Ему хотелось сказать  ей:  "Едем  ночевать  ко мне"  - в
пригородный дом, который он снимал, - но это прозвучало бы сиротливо. Машина
стала  подыматься в  гору, к ее дому; Кэтлин принялась шарить в  темноте  за
подушкой сиденья.
     - Ты потеряла что-нибудь?
     - Выпало, наверное, - сказала она, роясь в сумочке.
     - Что именно?
     - Конверт.
     - Важное что-то?
     - Нет.
     Но когда подъехали к ее дому и Стар включил на переднем щитке лампочку,
они вдвоем сняли подушки сидений и снова поискали.
     - Ну,  да неважно,  - сказала  она, идя к веранде. - Мне бы нужен адрес
дома - не того, откуда едем, а того, где продюсер Стар живет.
     - Адрес мой простой: Бель-Эр. Без номера.
     - А где это?
     - Бель-Эр - новый район застройки, у Санта-Моники. Но лучше позвони мне
на студию.
     - Ладно... спокойной ночи, мистер Стар.
     - "Мистер Стар"? - повторил он удивленно.
     - Спокойной ночи. Стар, - кротко поправилась она. - Так лучше?
     Он почувствовал, что его как бы слегка отодвигают.
     - Ну-ну, - сказал он, не давая заразить себя  этим холодком.  Он глядел
на нее, чуть поводя головой вправо-влево - повторяя  ее жест - и говоря  без
слов: "Ты знаешь ведь, что у меня это не шутки". Она вздохнула. Он обнял ее,
она  прильнула, на  минуту  снова  стала  полностью  его. Прежде  чем минута
погасла, Стар прошептал: "Спокойной ночи", повернулся и пошел к "род стеру".
     Он вел  машину  по извилистому спуску, вслушиваясь в себя  - там словно
начиналась музыка, могучая, странная, властная, неизвестно  чьего сочинения,
исполняемая впервые. Сейчас зазвучит тема - но музыка насквозь нова, и он не
сразу распознает приход темы. Она войдет, быть может, клаксонами автомобилей
с цветных, как фильмы, бульваров или приглушенной дробью  облачного барабана
луны.  Он  напрягал слух,  зная лишь,  что уже начинается - небывалая, милая
сердцу и непонятная  музыка.  Знакомое, избитое бессильно будоражить; эта же
музыка  до смятенья  нова,  такую  музыку не кончишь  по  старым нотам, если
выключишь на середине.
     А еще - и неотвязно, и смыкаясь с музыкой - была мысль о негре. Он ждет
теперь у Стара в кабинете, маячит с ведрами серебристой  рыбы, а утром будет
ждать  на студии. Негр не  велит своим детям смотреть картины Стара. Негр не
прав, он  подходит  предвзято, и  его  надо как-то переубедить. Надо сделать
фильм, да не  один, а десяток фильмов - и доказать ему,  что он не прав. Под
влиянием слов негра Стар уже вычеркнул  мысленно из планов четыре картины, в
том числе одну, намеченную к съемкам на будущей неделе. Стар и раньше считал
их не слишком актуальными, но сейчас взглянул на них глазами негра и  отверг
как дрянь. И снова включил  в свои планы трудноотстаиваемую картину, которую
бросил  было на съедение волкам - Брейди, Маркусу  и прочим, -  чтобы взамен
добиться своего в другом пункте. Восстановил эту картину ради негра.
     Когда Стар подъехал к крыльцу, там загорелся  свет, и слуга-филиппинец,
сбежав со  ступенек, отвел  машину в гараж.  В  кабинете Стар увидел  список
телефонных звонков:
     Ла Борвиц
     Маркус
     Гарлоу
     Рейнмунд
     Фербенкс
     Брейди
     Скурас
     Флайшэкер и т. д Вошел филиппинец, держа в руке письмо.
     - Из машины выпало, - сказал он.
     - Спасибо, - сказал Стар - Я искал его.
     - Будете сейчас картину смотреть?
     - Нет, спасибо,  - можешь  идти спать.  Письмо  было  адресовано  Монро
Стару, эсквайру. Он удивился,  хотел надорвать конверт, но вспомнил, что она
ведь искала это письмо - возможно, чтобы взять его обратно.  Будь у нее дома
телефон, он бы позвонил сейчас, попросил разрешения вскрыть его. Он повертел
конверт в руках. Написано еще до встречи - забавно думать, что так или иначе
оно  утратило  силу,  а интересно скорее  как  памятка  о  пройденной стадии
чувства.
     Однако читать без позволения не годилось. Положив конверт рядом с кипой
сценариев, он взял из этой кипы верхний, раскрыл у себя на коленях. Гордости
его  льстило,  что  он не  поддался  первому  порыву, не прочел письма.  Это
доказывало, что  он и  теперь  не "теряет  голову", как не  терял  голову  в
отношениях с Минной, даже в самом начале. Они были царственной четой -  брак
их был  как  нельзя более  уместен.  Минна  всегда  любила Стара, а перед ее
смертью нежность прорвалась и у него, хлынула и затопила нежданно-негаданно.
И  любовь, которой  он исполнился,  переплеталась  с  тягой к смерти: в мире
смерти Минна была так одинока, что его тянуло уйти туда с ней вместе.
     Но он никогда  не был безудержно "падок до  баб", как  его  брат - того
вконец сгубила баба,  вернее, целая серия баб. Монро же в юности  испил  это
однажды - и твердо отставил бокал. Совсем  иная романтика влекла его разум -
вещи  потоньше  чувственных  кутежей   Подобно   многим  блестяще  одаренным
личностям, он вырос ледяно  равнодушным к  сексу. Начал с полного неприятия,
нередко  свойственного  выдающимся  умам,  -  чуть не  двенадцатилетним  еще
мальчиком сказал себе: "Смотри  - это ведь все  не то -  непорядок, грязь  -
сплошная ложь и липа" - и  отмел  от себя начисто,  в решительном духе людей
его склада;  но  не очерствел  затем,  не  осволочел, как  большинство таких
людей, а окинул взглядом  оставшуюся убогую пустыню и  возразил себе:  "Нет,
так  нельзя".  И  обучил  себя доброте,  снисходительной терпеливости,  даже
любовной привязанности.
     Филиппинец  внес вазы  с  орехами и  фруктами, графин  воды  и  пожелал
спокойной ночи. Стар занялся чтением сценариев.
     Он провел за этим чтением три часа,  время от времени приостанавливаясь
и делая  правку в уме, без  карандаша.  Порой он отрывал  глаза от страницы,
согретый какой-то мыслью, очень смутной, радостной. Мысль была связана не со
сценарием,  а с чем-то иным, и каждый раз он целую минуту вспоминал,  с  чем
именно. С  Кэтлин!  И  вспомнив это, взглядывал  на  конверт -  славно  было
получить от нее письмо.
     В четвертом часу ночи  у него туго запульсировало в  затылке -  сигнал,
что  пора  кончать  работу  Ночь  таяла,  а с  ней отдалилась и Кэтлин,  все
впечатленья  о  ней сплылись в один влекущий образ незнакомки, соединенной с
ним лишь хрупкой общностью  двух-трех часов. И теперь уж  вполне можно  было
вскрыть конверт.
     Дорогой мистер Стар.
     Через полчаса я встречусь с Вами. А на  прощание вручу Вам  это письмо.
Знайте, что я выхожу замуж и виделась с Вами последний раз.
     Мне следовало бы сказать Вам накануне вечером, но Вас  это вчера как-то
мало заботило. А чудесный день сегодня  было бы глупо омрачать этой вестью и
смотреть потом,  как угасает Ваш  интерес  ко  мне.  Пусть лучше он погаснет
сразу -  когда прочтете  это письмо. К тому времени Вы уж из общения со мной
поймете, что  я не  более как Мечта Мелкоплавающего и сама  мелко  плаваю (Я
только что  услышала это выражение  от  моей вчерашней соседки по столу, она
утром зашла ко мне  на часок. По ее мнению, все на  свете  мелко  плавают  -
кроме Вас.  По-видимому, она хочет, чтобы  я сообщила Вам ее  слова.  Вы  уж
дайте ей роль, если можно.)
     Я очень польщена тем, что человек, окруженный таким множеством красивых
женщин... не умею кончить фразу, но Вы поймете, что я хочу сказать. А теперь
надо ехать на свидание с Вами, не то опоздаю. Всего Вам самого хорошего.
     Кэтлин Мур.
     Первым чувством Стара был какой-то испуг; затем в мозгу  мелькнуло, что
письмо утратило силу - она  ведь хотела  даже  взять его обратно. Но  тут он
вспомнил,  что,  расставаясь, Кэтлин назвала  его "мистер  Стар"  и спросила
адрес, -  и  уже,  наверно,  написала новое прощальное письмо. Его - вопреки
всякой  логике  - покоробило ее равнодушие ко всему, что случилось потом. Он
перечел письмо и  понял, что  Кэтлин  просто  не  предвидела такого  оборота
отношений. Однако, прощаясь, она решила все-таки оставить  письмо в силе,  -
принизив  значение  случившегося  между  ними,  отмахнувшись  от  того,  что
чувствами  ее   владел  сегодня  безраздельно   он,  Стар.  Но   он  и  этой
безраздельности уже сейчас не верил, повторяя в памяти ход  встречи, и ореол
ее померк. Дорогу, шляпку, музыку, да и само письмо - все  сдуло  прочь, как
лоскуты толя с  недостроенных стен его  дома. И Кэтлин ушла, забрав с  собою
жесты, тихие движенья  головы,  крепко сбитое,  бодрое тело,  босые ноги  во
влажном песке  и  прибое. Небеса полиняли, поблекли,  дождь  с  ветром уныло
захлестали по  песку, смывая  серебряную рыбешку обратно в море. Миновал еще
один обычный день, и не осталось ничего, кроме кипы сценариев на столе.
     Он пошел  к  себе наверх.  На повороте лестницы Минна снова умерла;  он
шагал по  ступенькам, забывая  ее  горестно, тоскливо. Перед  ним  простерся
пустой  этаж,  где за  дверями  не  было живых и спящих. Сняв  галстук, сняв
туфли, он сел на край постели. Черта подведена, только еще что-то мерещилось
неконченое. И он вспомнил; ее машина до сих пор на стоянке у отеля. Он завел
будильник, отводя шесть часов сну.
     Переключаю  рассказ  опять  на  первое лицо. Последить  теперь за моими
действиями  будет,  я  думаю,  очень любопытно, потому  что этого эпизода  я
стыжусь. А о постыдном обычно бывает интересно читать.
     Когда я на  балу послала  Уайта  разузнать о  девушке,  танцевавшей  со
Старом, Уайт ничего у Марты Додд не выяснил, - а для меня это внезапно стало
главным интересом в  жизни. И я справедливо  решила, что Марта Додд - бывшая
звезда - тоже непременно станет дознаваться о той девушке. Сидеть  бок о бок
с  предметом  восхищенья коронованных особ, с кандидаткой во  властительницы
нашего кинокняжества - и не знать даже, как ее зовут!
     Я была малознакома с Мартой и не стала обращаться к ней прямо: вышло бы
слишком прозрачно. Взамен я поехала в понедельник на студию и зашла к  Джейн
Мелони.
     Мы с  Джейн  были друзья. Я  привыкла смотреть  на  нее,  как  ребенком
смотришь на домочадцев.  Что она  сценаристка, я всегда знала,  но в детских
глазах  сценаристы  и  секретари  были  одно и то же, только  от сценаристов
обычно пахло коктейлями  и сценаристов чаще приглашали обедать. А говорили о
них тем же  тоном, что и о секретаршах. Исключение составляла разновидность,
именуемая драматургами  и наезжавшая с Востока.  К драматургам  относились с
уважением. Но если они застревали надолго на студии, то опускались туда  же,
что и прочие, - в разряд низших служащих.
     Рабочая  комната Джейн была в "старом сценаристском корпусе". На каждой
киностудии  есть  такой  тюремный  ряд  каморок,  которые остались со времен
немого кино  и до сего дня оглашаются страдальческими стонами заточенных там
поденщиков и лодырей. У  нас в  ходу был анекдот о том, как новичок-продюсер
посетил эти скорбные кельи и  вслолошенно  позвонил  затем в дирекцию: "Чего
они  сидят там?" -  "Это  сценаристы, писатели наши".  - "Хороши писатели. Я
минут  десять следил  за этими  писателями  -  двое  совсем  ни  строчки  не
написали".
     Джейн сидела за своей машинкой, торопясь достучать что-то до обеденного
перерыва. Я не стала от нее таиться.
     - Представьте,  у  меня соперница. Причем темная  лошадка.  Даже как ее
зовут, не могу выяснить.
     - Неужели? - сказала Джейн. - Что ж, мне известны некоторые детали. Мне
рассказывал кто-то.
     "Кто-то" - ее племянник, конечно, Нед Соллинджер, рассыльный Стара. Нед
был ее  гордостью и  надеждой.  Джейн  послала  его  учиться в  Нью-йоркский
университет,   и   он  там   профутболил  три  общеобразовательных  года   в
университетской команде.  Стал затем учиться  на медицинском факультете,  но
тут  его  отвергла  девушка,  и  он  иссек  из  женского  трупа  самую   его
неафишируемую часть и послал той девушке. Зачем? - его спросите. В раздоре с
миром и судьбой он снова начал восхождение со дна жизни  и все еще обретался
на донышке.
     - Что же вам о ней известно? - спросила я Джейн.
     - Встретились они в ночь землетрясения. Она  упала в разлившееся озеро,
а он нырнул за ней и спас ей жизнь. А по чьей-то еще версии, она с балкона у
него прыгнула и сломала руку.
     - Кто же она такая?
     - С этим тоже связано забавное...
     Зазвонил  телефон,  и  я нетерпеливо стала дожидаться, когда кончится у
Джейн  длинный  разговор  с  Джо  Рейнмундом. Он, видимо, решил по  телефону
выяснить" какая ей цена как работнику и писала  ли Джейн вообще когда-нибудь
киносценарии.  Это  она-то,  живая свидетельница  того,  как Гриффит впервые
применил  на съемках  крупный  план! Во  все время  разговора  Джейн  тяжело
вздыхала, мучительно  ерзала, гримасничала  в трубку,  клала  ее к  себе  на
колени, так что голос Рейнмунда был слышен еле-еле - и  вела  для меня тихой
скороговоркой репортаж:
     - Что это у Рейнмунда - выдался часок безделья? Нечем убить время?.. Он
уже десять раз у меня все это спрашивал... Я ему и письменно докладывала...
     А в трубку:
     - Если сценарий уйдет  к Монро, то не по моей вине. Я хочу довести дело
до конца. Она опять закрыла глаза в муке:
     -  Теперь  распределяет роли...  второстепенными  занялся...  назначает
Бадди Эбсена... Ему  определенно  делать  нечего...  Теперь  ставит  Уолтера
Дэвенпорта -  путает  его с  Дональдом  Криспом... раскрыл большой актерский
справочник, и слышно,  как  листает... Он с утра  сегодня  крупный  деятель,
второй Стар, а мне, черт возьми, еще две сцены написать до перерыва.
     Наконец Рейнмунд  отлип  или  его  оторвали  от  телефона. К нам  вошел
официант с подносом для Джейн и кока-колой для меня - я в то лето обходилась
без ленча. Прежде чем заняться едой, Джейн отстукала еще фразу. Любопытный у
нее  способ  творчества.  При  мне  как-то  Джейн, на  пару  с одним молодым
человеком,  сперла  сюжет  из "Сатердей  ивнинг  пост". Изменив персонажей и
прочее, они стали писать текст, пригоняя  строку  к  строке,  и звучало это,
разумеется,  как  и  в  жизни  звучит,  когда  люди пыжатся  быть  кем-то  -
остряками,  джентльменами,   храбрецами.  Я  хотела  потом  посмотреть,  что
получилось на экране, но как-то пропустила этот  фильм.  Я любила Джейн, как
ребенок любит старую дешевую игрушку. Она зарабатывала  три тысячи в неделю,
а мужья все попадались ей пьяницы, колотившие ее смертным боем. Но сегодня я
пришла с корыстной целью.
     - Как же ее зовут? - опять спросила я.
     - Ах да... - сказала Джейн. - Ну, потом он  все дозванивался до нее и в
конце концов сказал секретарше, что фамилия не та вовсе.
     - Он нашел ее тем не менее, - сказала я. - Вы с Мартой Додд знакомы?
     - Не повезло бедной  девочке в  жизни! -  воскликнула  Джейн  с готовым
театральным сочувствием.
     - Пожалуйста, пригласите ее завтра в ресторан.
     - Но, по-моему, она не голодает... У нее мексиканец...
     Я объяснила,  что  действую не  из благотворительных побуждений.  Джейн
согласилась помочь. Она позвонила Марте Додд.
     На следующий  день мы  сидели втроем в "Буром котелке" -  действительно
буром и сонном кафе, приманивающем своей кухней сонливых клиентов. За ленчем
публика слегка  оживает  -  подкрепившись, женщины принимают на  пять  минут
бодрый  вид; но трио у  нас получилось  вяловатое. Мне следовало сразу взять
быка за рога. Марта Додд была девочка из сельских, так и недопонявшая, что с
ней произошло, и от прежней роскоши сохранившая только блеклые тени у глаз.
     Марта  все  еще  верила,  что  звездная  жизнь,  которой  она  вкусила,
обязательно возобновится, а теперь всего лишь длинный антракт.
     -  У  меня  в  двадцать  восьмом году  была  прелесть,  а не  вилла,  -
рассказывала  нам  Марта, -  тридцать акров,  с  трассочкой  для  гольфа,  с
бассейном, с шикарным видом. Весной я гуляла та