и они смотрели на нас - затравленные, несчастные. - Я совсем забыл, - сказал он. - Иногда... - И опять женщина обрушила на него какое-то слово, протянув к столу руку с супницей, - тень ее руки скрыла его глаза и на мгновение застыла в неподвижности, но мы сразу же отвернулись. Ветер мощно завывал под свесами крыши, а пламя свечи спокойно тянулось вверх в этом безветренном вое. Мы слышали, как женщина наливает суп, и, хотя все три миски уже были полны, она не уходила, медлила и, казалось, держала нас в оцепенении, пока какое-то мгновение - не знаю уж, что это было, - не пронеслось. И тогда она ушла. Мы с Доном начали есть. Мы не глядели на него. И когда он наконец заговорил, его голос звучал спокойно и вежливо-равнодушно: - Вы к нам издалека, синьоры? - Из Милана, - ответили мы в один голос. - А до Милана были во Флоренции, - сказал Дон. Священник не подымал голову. Он ел быстро. Потом, не глядя, потянулся к хлебу. Я передал ему буханку. Он отломил горбушку и продолжал есть. - Так вы говорите, во Флоренции, - сказал он. - Прекрасный город. И люди там - как бы это определить? - духовнее, что ли, чем миланцы. - Он ел торопливо, жадно. Из-под сутаны, из-под ее закатанных рукавов виднелась фланелевая нижняя рубашка. Доедая суп, он несколько раз стукнул ложкой о дно тарелки. Сейчас же вошла женщина, держа в руке деревянную миску со спаржей. Она убрала тарелки из-под супа. Он протянул руку. Она передала ему кувшин с вином, и, все так же не поднимая головы, он разлил вино по стаканам и произнес короткий тост. Но он не стал пить - это был только маневр: поглядев на него, я заметил, что он наблюдает за мной. Я сейчас же отвел глаза; было слышно, как он стучит ложкой по тарелке, и тут я увидел, что Дон тоже наблюдает за мной. А потом между нами и священником вдвинулось плечо женщины. - Иногда настает время... - сказал он. Его ложка снова стукнула по тарелке. Когда женщина перебила его, - она заговорила быстро и резко, на местном диалекте, - он отъехал от стола вместе со стулом, и мы увидели на секунду - поверх ее руки - его затравленные глаза. - Иногда настает время... - сказал он, повысив голос. Женщина совсем загородила его от нас, и он замолк. Я отвел глаза и не видел, как они уходили. Звук шагов затих, и опять слышался только шум ветра. - Он читал Поминанье, - сказал Дон. Дон католик. - Перед едой. Не трапезную молитву, а поминальную. - Да? - сказал я. - А мне и невдомек. - Да, - сказал Дон. - Поминальную. Перепутал, наверно. - Конечно, - сказал я. - Наверняка. Ну, а мы-то что теперь будем делать? - Наши вещевые мешки лежали в углу. Два вещевых мешка могут выглядеть так же по-человечески грустно и сиротливо, как пара стоптанных башмаков. Мы смотрели на дверь, и тут женщина снова вошла в комнату. Но она явно не собиралась останавливаться. И она не смотрела на нас. - Простите, синьора, - сказал Дон, - что нам теперь делать? - Ешьте. - Она даже не приостановилась. И потом мы опять услышали шум ветра. - Выпьем, - сказал Дон. Он поднял кувшин и начал наклонять его над моим стаканом, да так и застыл - с кувшином в руке. Я тоже прислушался. Говорили в соседней комнате, а может, и дальше - торопливо и неразборчиво. Вернее, не говорили: потому что второго человека там явно не было; наверняка. Где бы он ни был, он был один; наверняка. А может, это шумел ветер. Впрочем, перед стихией - будь то потоп, засуха или ураган - человек всегда одинок. Прошло около минуты; потом Дон шевельнулся и наклонил кувшин чуть сильнее. Мой стакан наполнился. Мы начали есть. Голос звучал приглушенно и не то чтобы торопливо, а как-то монотонно, механически, - так могла бы, наверно, говорить машина. - Если б сейчас хоть лето было, - сказал я. - Выпьем, - сказал Дон. Он снова налил. Мы подняли стаканы и прислушались. Второго человека там явно не было; наверняка. Не было его там. - В том-то и дело, - сказал Дон. - Здесь никого больше нет. Во всем доме. - А женщина? - Да и мы тоже. - Он посмотрел на меня. - А-а, вон ты о чем, - сказал я. - Ясное дело. Чего ей еще было нужно-то? Он пробыл здесь целых пять минут. А тот только что вернулся из армии, после трех лет. Он вернулся днем, и потом подступил вечер, а потом и совсем стемнело. Ты же сам ее видел, у окна. Скажешь, нет? - А дверь? Неужели он ее не запер? - Это Божий дом, в таких домах запоров не бывает. Вот чего ты не знал. - Правильно. Я забыл, что ты католик. Уж ты-то знаешь что к чему. Ты ведь уйму всего знаешь, верно? - Ну, нет. Я ничего не знаю. Я не говорить по-итальянски. Я любить Италия. Понял? - В комнату вошла женщина. Но на этот раз она ничего не принесла. Она подошла к столу и остановилась - изможденное, темное лицо над светлым огоньком свечи было обращено к нам. - Вам пора уходить, - сказала она. - Уходить? - спросил Дон. - Нам нельзя здесь переночевать? - Она стояла, опираясь одной рукой о стол, и смотрела на нас. - Где же мы сможем переночевать? Кто нас пустит? Человек не может ночевать на улице в такой холод, синьора. - Может, - сказала она. Теперь она даже не смотрела на нас. Мы слышали шум ветра и торопливый монотонный голос. - Да в чем хоть дело-то? - спросил Дон. - Что здесь происходит, синьора? - Она посмотрела на него сдержанно, даже строго, но без злобы - как на ребенка. - Здесь Господь творит свой промысел, юноша, - сказала она. - Возблагодарите Господа за то, что по своей юности не ведаете путей его. - Она повернулась и ушла. А потом голос за стеной внезапно прервался и стих, словно его выключили. Теперь мы слышали только шум ветра. - Нам бы, главное, спрятаться от ветра, - сказал я. - Выпьем. - Дон поднял кувшин. Там осталось меньше половины. - Хватит с нас. - Конечно. - Он разлил вино по стаканам. Мы выпили. И снова застыли, вслушиваясь. Голос опять звучал: он возник сразу, вдруг - как включился. Мы выпили. - Давай уж доедим спаржу, - сказал Дон. - Я больше не хочу. - Тогда давай выпьем. - Ты уже обогнал меня на стакан. - Верно. - Он налил мне. Я выпил. - Теперь давай вместе. - Надо оставить хоть немного хозяевам. Он заглянул в кувшин. - Тут как раз два стакана. Давай уж допьем. - Тут меньше. - Спорим на лиру. - Ладно. Только чур мне разливать. - Ладно. - Он передал мне кувшин. Я налил себе и потянулся к его стакану. - Послушай-ка, - сказал он. - Уже с минуту голос то обрывался, то возникал, но с каждым разом становился все слабее - как замирающее эхо. Теперь он умолк совсем; слышался только неумолчный шорох ветра. - Наливай, - сказал Дон. - Я наклонил кувшин. Донов стакан наполнился на три четверти. Капли стали стекать по наружной стороне кувшина на стол. - Переверни его совсем. - Я перевернул. Последняя капля повисла на закраине кувшина, потом сорвалась и упала в стакан. - Лира с меня, - сказал Дон. Теперь монеты весело звенели в копилке. А сначала, когда Дон взял ее со стола и потряс, мы ничего не услышали. Он вынул из кармана несколько монет и опустил их в копилку. Потом встряхнул ее. - Маловато. Давай-ка раскошеливайся. - Я бросил в прорезь несколько монет, и он еще раз потряс копилку. - Теперь нормально. - Он глядел на меня через стол, а перед ним, донышком вверх, стоял пустой стакан. - Как насчет выпить? - сказал Дон. Мы встали, и я поднял свой вещевой мешок. Он лежал внизу. Мне пришлось снять с него Донов. Дон наблюдал за мной. - И что же ты собираешься с ним делать? - спросил он. - Возьмешь с собой на прогулку? - Бог его знает, - сказал я. За стеной, под промерзшими свесами крыши протяжно вздыхал ветер. Над свечой - словно перо на длинном носу у циркового клоуна - стояло вытянутое вверх, совершенно прямое пламя. В прихожей не слышалось шороха ветра и не было света. Ничего там не было - только тихая темень, да промозглый запах сыроватой штукатурки, да тяжкий дух выстуженного человеческого жилья. Мы несли вещевые мешки в руках, опустив их вниз, как будто они были краденые. Добравшись до двери, мы открыли ее и снова оказались в ветреной тьме. Ветер расчистил и вычернил холодное небо. Мы уже шли к воротам, когда увидели священника. Он быстро ходил взад и вперед вдоль невысокой каменной ограды. Он был без шапки, ветер задувал его сутану. Священник заметил нас, но не остановился. Он быстро шел вдоль ограды, потом поворачивался и шагал обратно. Мы подождали его у ворот, а когда он приблизился, поблагодарили за ужин, и он на секунду застыл, полуотвернувшись и пригнув голову, словно хотел получше расслышать наши слова, и ветер развевал его сутану. Потом Дон вдруг опустился на колени, и священник отшатнулся, будто Дон хотел, чтобы он его ударил. Тут мне тоже почудилось, что я католик, и я тоже стал на колени, и он поспешно благословил нас, а зеленовато-черный сумрак бушевал вокруг нас, как полноводная река. Когда мы вышли за ворота и на фоне темного дома увидели голову священника - она целиком, до шеи, возвышалась над оградой и быстро двигалась взад и вперед, - нам показалось, что по верхнему срезу ограды стремительно ползет гигантская круглая муха. IV  Столики стояли на подветренной стороне улицы, где было довольно тихо. Но мы видели, как взвихривается и завивается смерчиками мусор в сточной канаве, а иногда ледяные языки ветра дотягивались даже досюда и хватали нас за ноги, и по крышам перекатывался неумолчный гул. Неподалеку от нас два бродячих музыканта - скрипач и волынщик - тянули дикую однообразную мелодию. Иногда они прерывали игру, чтобы выпить, а потом снова заводили ту же мелодию. Она, вероятно, была нескончаемой, эта однообразная, как гул ветра, унылая и в то же время исступленно-воинственная мелодия. Официант принес нам кофе и две рюмки бренди, и пока он шел к нашему столику, ветер несколько раз вцеплялся в его грязный фартук, и под первым мы видели второй, суконный, тоже засаленный, и, видимо, твердый, как железо. За соседним столиком сидели пятеро молодых парней, они пили вино и порой бросали медяки официанту на поднос, и он, не глядя, одним движением, отправлял их в карман, и казалось, что он отличает достоинство монеты по звуку, а около музыкантов стояла молодая крестьянка с широченными бедрами, и ребенок, держа ее за шею, сидел верхом на ее бедре. Потом она поставила ребенка на землю, и он сейчас лее удрал под стол, и парни приподымали ноги, чтобы дать ему пролезть. А женщина слушала мелодию, повернув к музыкантам круглое, безмятежно спокойное лицо и слегка приоткрыв рот. - Давай выпьем, - сказал Дон. Можно, - сказал я. Крестьянка принялась выманивать ребенка из-под стола. Один из парней поймал его и передал матери. Несколько прохожих остановились рядом с музыкантами, чтобы послушать музыку; потом мимо кафе проехала высокая двуколка, груженная вязанками хвороста, - ее тащил мул-недоросток и подталкивала сзади какая-то женщина; а потом на улице появилась эта девушка, и мне стало наплевать на всех католиков в мире. Она была в белом платье, без пальто, и шла она плавно, упруго и свободно. Мне на весь мир стало наплевать, когда я увидел это белое, светящееся в серых сумерках платье, плавно несущее ее куда-то... впрочем, платье, конечно, двигалось, потому что двигалась она, и туда, куда она двигалась, и я смотрел на нее, потерявшись и теряя ее, потому что она уходила, унося свое светящееся платье, и я понимал, что от меня-то она уходит навеки. И мне припомнилось, как я плакал, узнав об Эвелине Несбит, Уайте и Toy {2}. Я плакал, потому что Эвелина была прекрасна и потеряна для меня навсегда - ведь иначе я и не услышал бы о ней. Она была потеряна для меня навсегда - и только поэтому я узнал о ней: узнал, когда прочитал в газете, что ее убили. И когда я прочитал, сколько ей было лет, и понял, что мог бы быть ее сыном, то заплакал по себе: мне казалось, что я и себя потерял; и я разучился плакать. И вот я смотрел на светящееся в серых сумерках белое платье, думая: "Через несколько секунд она подойдет ко мне так близко, как не приближалась - и не приблизится - никогда, а потом исчезнет на веки веков, навсегда". Тут я заметил, что и Дон на нее смотрит, а немного погодя мы увидели подъезжавшего на велосипеде солдата. Он спрыгнул с велосипеда и пошел к ней, и на мгновение они остановились - лицом к лицу, не прикасаясь друг к другу -в толпе, среди людей. Может быть, они даже не разговаривали, и совершенно неважно, сколько времени они так стояли, потому что время тоже остановилось. А потом я почувствовал, что кто-то меня толкает; это был Дон. - Посмотри-ка. - Он показал на соседний стол. Пятеро парней не то что смотрели - они тянулись, почти физически тянулись к ней: голова к голове, изредка - поднятая рука, ладонь, еле заметный жест, и повернутые в одну сторону лица. Потом парни чуть распрямились, сели ровнее, но не отвернулись; официант - старик, старая развалина, старше самой старухи Похоти, - глядел туда же. Но вот те двое повернули и пошли по улице, и солдат вел свой велосипед, придерживая его за руль. Но прежде чем уйти совсем, они остановились еще раз - посреди улицы, среди людей - лицом к лицу, не касаясь друг друга. И ушли. - Давай выпьем, - сказал Дон. Официант поставил на наш стол рюмки с бренди, его задубевший фартук, подхваченный ветром, вдруг жестко встопорщился, словно лист фанеры. - В вашу деревню, кажется, приехал военный, - сказал Дон. - Это вы верно, - сказал официант. - Один. - Сдается мне, что больше вам и не нужно, - сказал Дон. Официант глянул вдоль улицы. Но они уже скрылись, и она унесла - или, может, увела - свое белое, слишком белое для всех нас платье. - У нас тут поговаривают, что нам и один-то ни к чему. - Он больше походил на церковника, чем священник: унылое лицо, длинный тонкий нос, на макушке - круглая плешь. Но в то же время он был похож на подраненного ястреба. - Вы остановились у священника, синьоры? - Гостиницы-то у вас нет, - сказал Дон. Официант выгреб из кармана мелочь, подсчитал сдачу и, пристукивая, выложил на стол несколько монет. - А зачем она здесь? Кто сюда забредет, если он не тащится пешком? А пешком теперь - кроме вас, англичан, - никто не ходит. - Мы американцы. - Оно конечно. - Он почти незаметно пожал плечами. - Это уж ваше дело. - Он смотрел как-то чуть мимо нас; вернее, он не смотрел на Дона. - Вы просились к Кавальканти? - Винная лавка на краю деревни? Родственники военного, да? Просились. Но его тетка сказала... Теперь официант смотрел только на Дона. - Она не послала вас к священнику? - Нет. - Вон как, - сказал официант. Его фартук снова встопорщился. Официант надавил на него, опустил вниз и стал вытирать им стол. - Так, значит, американцы? - Американцы, - сказал Дон. - А почему она не послала нас к священнику? Официант аккуратно протирал фартуком стол. - Кавальканти-то? А она даже в нашу церковь не ходит. - Не ходит в вашу церковь? - Не ходит. Вот уже три года не ходит. А ее муж ходит молиться в соседнюю деревню. - Понятно, - сказал Дон. - Они, значит, нездешние. - Родились-то они здесь. И ходили в нашу церковь, еще три года назад ходили. - А три года назад они сменили приход? - Сменили. - Он углядел на столе еще одно пятнышко. И аккуратно вытер его фартуком. Потом поразглядывал фартук. - Да перемены-то, они тоже бывают разные; бывают такие, что и не заметишь; а то, бывает, далеко заходят. - И она выбрала дальний приход, не в соседней деревне? - Она никакой не выбрала. - Он посмотрел на нас. - Она вроде меня. - Вроде вас? - Вы не пробовали поговорить с ней о церковниках? - Он посмотрел да Дона. - А вот зайдите к ней завтра и попробуйте. - И это, значит, случилось три года назад, - сказал Дон. - Три года назад тут у вас многое стало меняться. - Во-во. Племянник ушел в армию, дядя сменил приход, а тетушка... И все за одну неделю. Зайдите к ней завтра, поговорите. - А что вообще у вас тут говорят про все ваши перемены? - Про какие перемены? - А вот про недавние. - Про какие недавние? - Он смотрел на Дона. - Вроде бы по закону перемены не запрещены. - Так-то оно так. Если перемены законные. Но иногда законники просто хотят проверить, все ли идет по закону. Верно? Официант сделал вид, что ему стало совсем неинтересно. Но его выдавали глаза, выражение лица. А лицо у него и вообще-то было слишком длинное. - Как вы догадались, что он из полиции? - Из полиции? - Ну да. Вы его еще военным назвали, видно, забыли, как по-нашему полицейский. Ничего, синьоры, немного попрактикуетесь - все слова будете помнить. - Он смотрел на Дона. - Значит, и вы его раскусили, да? Он тоже сегодня заявился, под вечер; и давай всем рассказывать, что он коммивояжер, что он, мол, ботинки продает. Ну, я-то его сразу раскусил. - Вон что, - сказал Дон. - Уже, значит, приехал. Так почему же он не прекратил... почему он разрешил им... - Ну, а вы, - сказал я, - откуда вы знаете, что он из полиции? Официант посмотрел на меня. - А я не знаю. Да и знать не хочу, молодой человек. Что вам больше понравится - думать про кого-нибудь, что он шпик, да ошибиться? Или наоборот? - Правильно, - сказал Дон. - Так вот, значит, что тут у вас болтают. - Тут всякое болтают. Как в любом другом месте. - Ну, а вы? - сказал Дон. - А я помалкиваю. Да и вы ведь ни о чем тут не болтали, верно? - Конечно, - сказал Дон. - Мое дело сторона. Если кто хочет выпить, я обслуживаю, если кто разговаривает, я слушаю. Тем и занят весь день. - Так и надо, - сказал Дон. - Ведь вы-то тут ни при чем. Но в этот момент официант отвернулся и всматривался в темнеющую, вернее, почти совсем уже темную, улицу. Так что последних слов он не расслышал. - Хотел бы я знать, кто за ним послал, - сказал Дон. - За полицейским. - Если у кого есть деньги, он живо найдет помощников, когда захочет напакостить другим, - сказал официант. - Он даже с того света изловчится напакостить. - Потом официант глянул на нас. - Я? - спросил он. Он нагнулся к столу и легонько ударил себя в грудь. Потом распрямился, посмотрел на соседний столик, нагнулся снова и прошептал: - Я атеист. Вроде вас, американцев. - Теперь он выпрямился во весь рост и посмотрел на нас сверху вниз. - В Америке все атеисты. Уж мы-то знаем. - Он стоял, повернув к нам свое длинное унылое и испитое лицо, а мы с Доном по очереди поднялись и торжественно пожали ему руку, - парни с соседнего столика оглянулись на нас. Но другой рукой, опустив ее, официант показал, чтобы мы сели, и прошипел: - Подождите. - Потом покосился на соседний столик. - Посидите тут еще немного, - шепнул он. Потом кивком головы показал на дверь за стойкой. - Мне надо перекусить, понимаете? - Он торопливо ушел и вскоре вернулся с двумя рюмками бренди; он нес их с ленивой, но уверенной небрежностью, и у него был такой вид, будто мы с ним ни о чем не говорили: просто заказали выпивку, и все. - Это за мой счет, - прошептал он. - Пейте. - Ну, - сказал Дон, - а теперь что? - Музыка умолкла; мы смотрели с другой стороны улицы, как скрипач, зажав инструмент под мышкой, остановился у столика с молодыми парнями и что-то говорил им, жестикулируя рукой, в которой он держал шляпу. Крестьянка, останавливавшаяся, чтобы послушать музыку, уходила по улице, а ее сынишка опять ехал на ее широченном бедре, сонно, в такт шагам покачивая головой, как человек, сидящий на медлительном и огромном слоне. - Ну, а теперь что? - А я откуда знаю? - Перестань. - Что перестать? - Нет здесь никаких сыщиков. Он все придумал. Да он в жизни своей не видел сыщика. Да их и вообще-то в Италии нет. Можешь ты представить себе итальянского полицейского без форменного мундира? - Да нет, конечно. - Мы просто переночуем у нее, а завтра утром... - Не пойду. Ты иди, если хочешь. А я не пойду. Он посмотрел на меня. Потом вскинул вещевой мешок на плечо. - Спокойной ночи. Встретимся утром. Там, у кафе. - Ладно. - Он шел не оглядываясь. Потом завернул за угол и скрылся. И я остался один, на ветру. Но у меня была куртка. Толстая твидовая охотничья куртка, сделанная в Шотландии, - мы заплатили за нее одиннадцать гиней и носили по очереди: день он, день я. У нас был еще свитер, и тот, кто ходил без куртки, надевал свитер. Мне вспомнилось, как прошлым летом мы три дня сидели в одной тирольской гостинице, потому что Дон пытался поладить с девушкой, продававшей в гостиничном баре пиво. Все три дня Дон ходил в куртке и клялся, что отдаст мне ее потом на неделю. А через три дня вернулся дружок девушки. Ростом он был примерно с силосную башню и на шляпе носил задорное зеленое перо. Мы видели, как он одной рукой поднял свою подружку и перенес ее через стойку. Я думаю, что эта девушка могла то же самое проделать с Доном: она была огромная, розово-белая - как гигантское фруктовое дерево в цвету. Или как сверкающая в рассветном солнце заснеженная гора. Она могла поднять Дона и перенести его к себе, за стойку, в любую минуту все эти три дня, - а ведь Дон там еще и поправился на четыре фунта. V  Я вышел на открытое место, где вовсю хозяйничал ветер. Было совсем темно, и все дома стояли темные, и только у самой земли чуть виднелась тоненькая полоска света, словно ветер прижал ее, и она не могла подняться и улететь. У моста домов не было, не было и заборов; внизу сине-стальной полосой темнела река. И только тут я почувствовал настоящую силу ветра. Мост был каменный, с каменными перилами и пешеходными дорожками по обеим сторонам, и я присел на корточки с подветренной стороны. Ветер выл монотонно и мощно, я ощущал его монолитный поток и под мостом и над перилами, над моей головой. Я сидел на корточках у перил с подветренной стороны моста и ждал. Но ждать мне пришлось недолго. Он не видел меня, пока я не встал. - Надеюсь, ты налил во флягу вина, - сказал он. - Ох, черт. Забыл. Давай вернем... - У меня есть бутылка. Куда теперь? - А я почем знаю? Где нету ветра. - Мы сошли на берег. Мы не слышали своих шагов - все звуки уносил ветер. Ветер выутюжил и разровнял воду реки - она казалась гладкой и твердой, как сталь. Между водой и потоком ветра, намертво прижатая к реке, мерцала светлая полоска; она немного рассеивала черную тьму. Но ветер глушил и уносил все звуки, так что сначала, даже оказавшись в котловине, по которой была проложена дорога, мы ничего не слышали, кроме шума ветра в ушах. Но потом услышали. Кто-то скулил - тонко, прерывисто, словно задыхаясь. - Это ребенок, - сказал Дон. - Детеныш. - Детеныш, да не человеческий. Это какой-нибудь щенок, звереныш. - Мы смотрели друг на друга в редеющей тьме, вслушиваясь. - Это там, наверху, - сказал Дон. Мы выбрались из котловины и поднялись к невысокой каменной изгороди. К ней примыкало большое поле, его дальний конец терялся в предрассветном сумраке. Футах в ста от изгороди черным расплывчатым пятном проступала рощица. Над изгородью высилась упругая стена ветра - он дул нам в лицо, заходя от рощицы, с поля. Мы облокотились на изгородь и, вглядываясь в рощицу, прислушались. Но скулили где-то ближе, и через секунду мы увидели священника. Он лежал ничком, с внутренней стороны изгороди, его сутана задралась ему на голову и чуть-чуть, еле заметно подергивалась, то ли наполненная, напружиненная ветром, то ли повторяя движения священника. Но что бы он ни означал, этот звук, он не предназначался для чужих ушей, потому что когда кто-то из нас резко шевельнулся, священник умолк. Но он не поднял голову, и задравшаяся сутана продолжала трястись. Или нет, она не тряслась, - это были судороги, корчи. Дон толкнул меня локтем. Мы двинулись вперед, вдоль изгороди. - Давай-ка спустимся, тут вроде не так круто, - сказал он спокойно. Сереющая в рассветных сумерках дорога полого шла в гору. Рощица проступала черным распластанным пятном футах в ста от изгороди. - А где же велосипед? - Сходи к тете с дядей, - сказал я. - Где ж ему еще быть? - Хотя правильно, они должны были его спрятать. Конечно же, они должны были его спрятать. - Давай-ка пошевеливайся, - сказал я. - Да поменьше трепись. - Правда, может, они думали, что мы его отвлечем и... - Он вдруг замолчал и остановился. Я ткнулся ему в спину и тоже увидел высокие металлические рога, как будто за изгородью притаилась железная антилопа. В ветреной рассветной мгле черная клякса рощицы казалась пульсирующей, словно она дышала, жила. Потому что мы были очень молодыми, а ночь, тьма - даже такая ледяная и ветреная - непереносима для молодых. Молодым нельзя бодрствовать ночью: только сон может спасти их от темных, невыразимых, во веки веков неисполнимых надежд и желаний. - Да иди же ты, будь оно все проклято, - сказал я. Высоко вскинутый вещевой мешок горбатил его, торчащий из-под мешка толстый, как кольчуга, но ту гой, плотно обтягивающий бедра свитер выглядел смехотворно, да и весь он был безобразный, нелепый и несчастный, - несчастный, потому что смехотворный да еще потому, что без куртки, в одном свитере, он совсем закоченел. И я был таким же: безобразным, и нелепым, и несчастным. - Будь он проклят, этот ветрище. Будь он проклят, этот ветрище. - Мы спустились к дороге. Здесь было потише, и он вытащил бутылку, и мы выпили. Бренди было здорово крепкое. - А еще мое бренди ругал. Проклятый ветрище. - Дай-ка сигарету. Они у тебя. - Нету их у меня. - Нет, есть. Враль паршивый. - Он пошарил в карманах и вынул сигареты. Но я уже шел по дороге. - Возьми сигарету. И давай прикурим здесь, пока тихо... Я шел вперед по дороге. Она выползала из котловины и впереди тянулась вровень с полем. Потом я услышал шаги - Дон шел сзади. Мы поднялись на гору, в ветер. Над моим плечом, обгоняя нас, светящейся лентой летели искры Доновой сигареты: ветер, мистраль - черный, стылый, наполненный яростными ледяными пылинками, - дул в полную силу. КОММЕНТАРИИ  (А. Долинин) Один из самых ранних рассказов Фолкнера; предположительно был написан в 1925 или 1926 г. {1}. Капоретто - город на севере Италии, близ которого немецко-австрийские войска 24 октября 1917 г., прорвали оборону итальянцев и обратили их в паническое бегство; наступление продолжалось две недели и было остановлено ценою огромных потерь. {2}. ...узнав об Эвелине Несбит, Уайте и Toу. - Известный американский архитектор Стэнфорд Уайт (1853-1906) был застрелен в ресторане на крыше Мэдисон-Сквер-Гарден промышленником-миллионером Гарри Toy, приревновавшим его к своей жене, бывшей танцовщице из кордебалета Эвелин Несбит, хотя ее связь с Уайтом прекратилась за много лет до того, как она вышла замуж. После громкого процесса, о котором подробно сообщали все американские газеты. Toy был признан невменяемым и помещен в психиатрическую лечебницу, а затем освобожден.