ярда, а Бадди снова уселся на корточки в углу над очагом. -- Поймали? -- спросил мистер Маккалем. -- Да, сэр, -- отвечал Баярд. -- Вроде как сняли шляпу с гвоздя па стене. Старик попыхивал трубкой. -- Не бойся, ты без настоящей охоты от нас не уедешь, -- сказал он Баярду. -- Сколько их у тебя, Бадди? -- спросил Рейф. -- Всего четырнадцать. -- Четырнадцать? -- повторил Генри. -- Да нам в жизни столько опоссумов не съесть. -- Ну, тогда выпускай их и лови снова, -- отвечал Бадди. Старик неторопливо попыхивал трубкой. Остальные тоже курили или жевали табак; Баярд вытащил свои папиросы и предложил их Бадди. Тот покачал головой. -- Бадди так и не начал курить, -- заметил Рейф. -- Да ну? Почему, Бадди? -- спросил Баярд. -- Не знаю, -- отозвался Бадди из своего темного угла. -- Наверно, просто некогда было учиться. Пламя трещало и металось; время от времени Стюарт, сидевший ближе всех к ящику с дровами, подбрасывал в огонь полено. Собака, лежавшая у ног старика, поводила носом, словно принюхиваясь к чему-то во сне; пепел из очага посыпался ей на нос, она чихнула, проснулась, подняла голову, моргая, поглядела в лицо старику и вновь задремала. Маккалемы сидели безмолвно, почти не двигаясь; казалось, будто эти суровые мужественные лица с орлиным профилем высек из сумрачной тьмы огонь очага, будто замысел их родился в одной голове и будто все они были обтесаны и покрашены одной и той же рукой. Старик аккуратно вытряс себе на ладонь трубку и взглянул на массивные серебряные часы. Восемь. -- Мы встаем в четыре, Баярд, -- сказал он. -- Ну, а тебе можно поспать до рассвета. Принеси кувшин, Генри. -- В четыре часа, -- сказал Баярд, когда они с Бадди раздевались в освещенной лампой холодной пристройке, где на огромной деревянной кровати, застланной выцветшим лоскутным одеялом спал Бадди. --г Стоит ли тогда вообще ложиться? В холодном воздухе его дыхание превращалось в пар. -- Пожалуй, -- согласился Бадди, через голову снимая с себя рубашку и сбрасывая потрепанные защитного цвета штаны с худых, как у скаковой лошади, ног. -- В нашем доме ночи короткие. Но вы же гость. В голосе его прозвучал легкий оттенок зависти и щемящей тоски. После двадцати пяти лет утренний сон уже никогда не будет таким сладким. Его приготовления ко сну были просты -- сняв сапоги, брюки и рубашку, он лег в постель в шерстяном нижнем белье и, укрывшись так, что из-под одеяла виднелась одна только круглая голова, смотрел на Баярда, который стоял перед ним в майке и тонких трусах. -- Вы так замерзнете, -- сказал Бадди. -- Хотите, я дам вам что-нибудь потеплее? -- Да нет, мне будет тепло, -- отвечал Баярд. Задув лампу, он ощупью подошел к кровати, поджимая пальцы на ледяном полу, и залез в постель. Тюфяк был набит кукурузной мякиной, она сухо зашуршала под ним, и как только он или Бадди поворачивались или даже глубоко вздыхали, начинала тихонько потрескивать. -- Подоткните как следует одеяло, -- посоветовал Бадди из тьмы, с удовольствием шумно выдыхая воздух. Он громко зевнул. -- Давненько мы с вами не видались. -- Верно. А правда, сколько? Года два-три, не меньше. -- В девятьсот пятнадцатом последний раз вы с ним... -- Помолчав, он тихо добавил: -- Я прочел в газете, когда это случилось. Там была фамилия. Я почему-то сразу догадался, что это он. Газета была английская. -- Прочел в газете? Где ты тогда был? -- Да там, где эти англичашки были. Куда нас послали. В низине. Не пойму, как они ее осушают, чтобы снять урожай при таких-то дождях. -- Да. -- Нос у Баярда превратился в ледяшку. При выдохе нос чуть-чуть согревался, ему казалось, будто он видит, как его дыхание превращается в бледный дымок и при вдохе снова холодит ноздри. Ему казалось, будто он чувствует, как доски потолка спускаются к низкой стене, у которой лежал Бадди, чувствует, как воздух, холодный, горький и густой, такой густой, что им невозможно дышать, заполняет низкий угол комнаты, и он лежит под ним, словно под невидимой кучей талого снега... Ощущая под собой сухое потрескиванье мякины, он услышал свое тяжелое и беспокойное дыханье, и его охватило непреодолимое желание встать и уйти -- к огню, к свету, куда угодно, куда угодно. Рядом с ним, в давящей, вязкой, сгустившейся почти до осязаемости стуже лежал Бадди, медленно и косноязычно рассказывая про войну. Это был какой-то смутный, призрачный рассказ без начала и конца; Бадди то и дело запинался, немыслимо коверкая названия местностей, а фигурировавшие в этом дремотном рассказе люди -- одинокие безвольные существа без прошлого и будущего, запутавшиеся в сетях противоречивых стремлений -- безостановочно вертелись, как волчки, на фоне надвигающегося непостижимого кошмара. -- Тебе понравилось в армии, Бадди? -- спросил Баярд. -- Не очень. Делать там нечего. Подходящая жизнь для лодыря. -- Он на мгновенье задумался, а потом, в порыве застенчивой откровенности и тихой радости, добавил: -- Они мне дали амулет. -- Амулет? -- удивился Баярд. -- Угу. Ну, знаете, такую медную побрякушку на цветной ленте. Я хотел вам показать, да позабыл. Завтра покажу. Здесь пол такой холодный, что без особой надобности вставать неохота. Завтра выберу время, когда отец выйдет из дому. -- Почему? Разве он не знает, что ты его получил? -- Знает, -- отвечал Бадди. -- Да только он ему не нравится -- он все толкует, что это амулет янки. Рейф говорит, что отец и Джексон -- Каменная Стена так никогда и не сдались. -- Верно, -- согласился Баярд. Бадди умолк и вскоре еще раз вздохнул, как бы желая выпустить перед сном весь воздух. Баярд, напряженно вытянувшись, лежал на Спине с широко открытыми глазами. У него было такое ощущение, словно он пьян, -- стоит закрыть глаза, как комната начинает кружиться, и ты лежишь, сжавшись и широко раскрыв глаза, стараясь преодолеть тошноту. Бадди замолк и дышал теперь спокойно и ровно. Баярд медленно повернулся на бок, и мякина жалобно заскрипела. В темноте спокойно и мирно дышал Бадди. Баярд слышал и свое собственное дыхание, но поверх него, вокруг него, обнимая его со всех сторон -- везде было то, другое дыханье. Как будто он стал каким-то маленьким существом внутри самого себя и, задыхаясь, напряженно ловил воздух и дышал вместе с Бадди, который забирал весь воздух себе, так что его, Баярдово, меньшее существо задыхалось от недостатка кислорода. Между тем его большее существо дышало глубоко, ровно, ни о чем не ведая, погруженное в глубокий сон, далекое и, быть может, уже умершее. Быть может, он и сам умер, и он вспомнил то утро, с напряженным вниманием пережил его вновь -- от той минуты, когда заметил первый дымок трассирующего снаряда, до тех пор, когда при входе в крутой вираж смотрел, как пламя, словно бодро трепещущий на ветру оранжевый вымпел, вырвалось из носа "кэмела", на котором летел Джон, и он увидел знакомый жест брата и его падавшее тело, которое вдруг неуклюже распласталось, теряя равновесие в воздухе; он пережил все это опять -- словно бегло листая страницы много раз прочитанной книги, -- пытаясь вспомнить, ощутить пулю, пронзающую твое собственное тело или голову, пулю, которая в ту самую секунду могла убить и тебя. Ведь этим можно было бы все объяснить: это значило бы, что он тоже убит и что все вокруг -- это ад, по которому он, обманутый иллюзией быстрого движенья, без конца бродит в поисках брата, а тот в свою очередь где-то ищет его, и им никогда не суждено найти друг друга. Он снова перевернулся на спину, и под ним опять насмешливо зашелестела сухая мякина. Дом был полон звуков; его обострившимся чувствам казалось, будто в тишине им несть числа: сухой предсмертный треск дерева в морозной тьме; потрескивание мякины, сопровождавшее его дыхание; наконец, сама атмосфера, как тающий лед в тисках стужи, давила на его легкие. У него мерзли ноги, все тело покрылось холодным потом, горячее сердце не могло согреть окоченевшую, сотрясающуюся в ознобе грудь, он выпростал голые руки, положил их поверх одеяла, и холод сковал их тяжелым свинцом. И все это время до него доносилось ровное посапыванье Бадди и его собственное беспокойное, затрудненное дыхание, как бы лишенные источника, но неотторжимые друг от друга. Он снова спрятал руки под одеяло; от их ледяного прикосновения у него заломило ребра и грудь, он с бесконечной осторожностью повернулся, откинул одеяло, и хотя холод тотчас тихонько пополз от груди к ногам, он все же опустил их на пол. Он запомнил, где находится дверь, и ощупью пробрался к ней, поджимая пальцы на ледяном полу. Дверь была заложена гладкой, как ледышка, деревянной щеколдой, и, стараясь ее отодвинуть, он нащупал рядом еще какой-то вертикально стоящий цилиндрический предмет; рука его скользнула вниз по холодной трубке, и, стоя в непроглядной леденящей тьме, он на мгновенье замер, держа в руках ружье и ощупывая онемевшими пальцами затвор. Потом он вспомнил, что на деревянном ящике, подставленном под лампу, лежала коробка патронов. Он постоял еще секунду, чуть-чуть наклонив голову и сжимая ружье в онемевших руках, потом прислонил его обратно к стене и осторожно, стараясь не шуметь, вытащил деревянную щеколду из пазов. Дверь сошла с петель и громко заскрипела, и тогда он схватил ее за ребро, поднял, поставил на место и остановился на пороге. В небе не было ни единой звезды, а само оно напоминало бессильно обвисшее мертвое тело. Оно лежало на земле, как воздушный шар, из которого выпустили воздух, в него врезались контуры деревьев и плоский, как бы лишенный объема, прямоугольник кухни; в студеном мертвенном свете смутно выступали знакомые предметы -- штабель дров, плуг, бочонок у кухонного крыльца со сломанной ступенькой, на которой он оступился, когда шел ужинать. Серая стужа просачивалась в него проворными струйками, словно вода, текущая в песок; она останавливалась, обходила препятствия, снова проползала вперед и наконец ровной и сильной струей потекла по незащищенным костям. Он беспрерывно дрожал от холода, и у него все время было такое ощущение, будто замерзшие руки, прикасаясь к телу, натыкаются на какой-то твердый посторонний предмет, который между тем все дергался и дергался, словно что-то живое внутри его мертвой оболочки изо всех сил старалось вырваться на волю. Над головой, на обшитой досками крыше, прозвучал одинокий легкий шлепок, и, словно по сигналу, серое безмолвие начало рассеиваться. Он осторожно затворил дверь и вернулся в постель. В постели его стало трясти еще сильнее, и под холодный насмешливый шорох мякины он тихонько лежал на спине, слушая, как на крыше шепчет зимний дождь. Это был не барабанный бой, как бывает, когда сквозь чистый, бодрящий воздух проносится веселый летний дождик, а глухой невыразительный шелест, словно сама атмосфера, всей своей тяжестью навалившись на крышу, медленно растворяется, а потом размеренно и лениво капает со стрехи. Кровь его опять побежала по жилам, одеяло, как железо или лед, давило ему грудь, но пока он неподвижно лежал на спине, слушая ропот дождя, кровь его согрелась, тело перестало дрожать, и в конце концов он погрузился в какую-то мучительную судорожную дрему, населенную извивающимися образами и формами упрямого отчаяния и неуемного стремления к чему-то... пожалуй, даже не к оправданию, а скорее к сочувствию, к какой-то руке -- безразлично чьей, лишь бы она вызволила его из этого черного хаоса. Разумеется, он бы ее оттолкнул, но она все равно восстановила бы его холодную цельность. А дождь все капал, капал и капал; рядом безмятежно и ровно дышал Бадди -- он даже ни разу не повернулся. Временами Баярд тоже ненадолго засыпал, но и во сне он бодрствовал, а просыпаясь, лежал в какой-то сумрачной дремоте, полной мелькающих видений; в ней не было ни облегченья, ни покоя, между тем как дождик, капля за каплей размывая ночь, уносил с собою в вечность время. Но все это тянется так долго, так дьявольски и бесконечно долго. Его измученная, утомленная борьбою кровь медленными толчками двигалась по телу, почти как этот дождик, размывая плоть. Ко всем в свой час приходит... Библия?.. Какой-то проповедник? Наверное, он знал. Сон, Ко всем в свой час приходит... Наконец он услышал, что за стенами началось движение. Разобрать что-либо было невозможно, но он знал, что это люди, чьи имена и лица были ему знакомы; просыпаясь, он снова входил в мир, который он даже на время не смог утратить; люди, с которыми он... И ему стало легче. Звуки не прекращались; он услыхал, как открылась дверь, услыхал голос, который при некотором усилии мог бы даже узнать, а главное, теперь он мог встать и пойти туда, где все собрались вокруг весело потрескивающего огня, туда, где был свет и тепло. И он лежал, обретя наконец покой, намереваясь тотчас встать и пойти к ним, но не вставал, а кровь тем временем медленно текла по телу и сердце билось ровнее. Бадди тихо дышал рядом, и его собственное дыхание стало таким же спокойным, как дыхание Бадди, а приглушенные голоса и другие уютные домашние звуки проникали в холодную комнату, постепенно утишая тревогу. Это приходит ко всем, это приходит ко всем, утешало Баярда его усталое сердце, и в конце концов он уснул. Он проснулся только ранним серым утром, с чувством тупой тяжести и усталости во всем теле -- сон не принес ему успокоения. Бадди не было; дождь все еще шел, теперь он четко и решительно стучал по крыше; в воздухе потеплело, промозглая сырость пронизывала до костей; он встал и, держа в руках сапоги, пробрался через холодное помещение, в котором спали Стюарт, Рейф и Ли, и нашел Рейфа с Джексоном в комнате перед очагом. -- Мы дали тебе поспать, -- начал Рейф, по тут же воскликнул: -- Господи, да ты похож на какое-то привидение, парень! Ты что, всю ночь не спал? -- Нет, я отлично выспался, -- ответил Баярд. Он сел, натянул сапоги и застегнул под коленями пряжки. Джексон сидел возле очага. В темном углу у него под ногами молча копошились какие-то крохотные существа, и, все еще не поднимая головы от сапог, Баярд спросил: -- Кто у тебя там, Джексон? Что это за щенки? -- Это я новую породу вывожу, -- отвечал Джексон. Рейф вернулся в комнату; он нес полстакана светло-янтарного виски, изготовленного Генри. -- Это щенки от Эллен, -- сказал он. -- Попроси Джексона рассказать тебе про них после завтрака. На вот, выпей. У тебя страшно усталый вид. Наверняка Бадди своими россказнями не дал тебе уснуть, -- иронически добавил он. Баярд выпил виски и закурил папиросу. -- Мэнди поставила твой завтрак на огонь, -- сказал Рейф. -- Эллен? -- спросил Баярд. -- Ах да, это та лисица. Я еще вчера хотел про нее спросить. Вы ее сами вырастили? -- Да, Она выросла с прошлогодним выводком щенков. Ее Бадди поймал. А теперь Джексон хочет произвести революцию в охотничьем деле. Задумал вывести зверя с чутьем и выносливостью собаки и с хитростью и ловкостью лисицы. Баярд пошел в угол и стал с любопытством изучать крохотных зверюшек. -- Я видел не так уж много лисят, но ничего подобного еще ни разу не встречал, -- заметил он. -- Вот и Генерал тоже так думает, -- отозвался Рейф. Джексон сплюнул в огонь и нагнулся над зверятами. Они почуяли его руки и закопошились еще быстрее, и Баярд заметил, что они не издают никаких звуков, даже не пищат, как щенки. -- Это просто опыт, -- пояснил Джексон. -- Ребята над ними смеются, но ведь они еще сосунки. Поживем -- увидим. -- Не знаю, что ты станешь с ними делать, -- грубо отрезал Рейф. -- Они так и останутся недоростками. Ступай-ка ты лучше завтракать, Баярд. -- Поживем -- увидим, -- повторил Джексон и ласково погладил кучку крохотных тел. -- Пока собаке меньше двух месяцев, о ней ничего сказать нельзя, верно? -- обратился он за поддержкой к Баярду, пристально взглянув на него из-под косматых бровей. -- Ступай завтракать, Баярд, -- настойчиво повторил Рейф. -- Бадди уже ушел, и ты теперь один остался. Баярд плеснул в лицо ледяной водой из жестяного таза на крыльце и отправился завтракать в кухню. Пока он ел яичницу с ветчиной и оладьи с патокой из сорго, Мэнди говорила с ним о Джоне. Когда он вернулся в дом, мистер Маккалем был уже там. Щенки неустанно копошились у себя в углу, а старик, сложив на коленях руки, с грубоватой добродушной усмешкой за ними наблюдал. Рядом сидел Джексон и, как наседка, не сводил с них заботливого взгляда. -- Иди сюда, парень, -- приказал старик Баярду. -- А ну-ка, Рейф, подай мне приманку. Рейф вышел и тотчас вернулся с обрывком веревки, к которой был привязан кусочек свинины. Старик взял веревку, вытащил щенков, и весь выводок неуклюже закопошился на свету. Такого странного помета Баярд еще ни разу не видывал. Среди щенков нельзя было найти двух, хоть сколько-нибудь похожих друг на друга, и ни один из них ничем не напоминал какое-либо иное существо. Они не походили ни на лисицу, ни на гончую, хотя имели что-то и от той, и от другой, но, несмотря на нежный младенческий возраст, в них было что-то чудовищное, противоестественное и даже непристойное -- у одного острая и злая лисья морда меж двух грустных и нежных собачьих глаз, у другого -- отвисшие мягкие уши, героически пытавшиеся подняться, и у всех мягкие короткие хвосты, покрытые золотистым пушком, словно внутренность скорлупки каштана. Что касается масти, то щенки были всевозможных цветов -- от рыжего до серовато-коричневого с расплывчатыми пятнами и полосами, а у одного мордочка была точной, забавно уменьшенной копией морды старого Генерала -- вплоть до свойственного ему выражения печального и полного достоинства разочарования в жизни. -- Смотри, -- сказал старик. Он повернул всех щенят мордами к себе, потом помахал мясной приманкой у них за спиной. Ни один щенок не почуял мяса; старик стал размахивать веревкой прямо у них над головами, но ни один даже не поднял глаз. Тогда он сунул мясо прямо им под нос, но щенята, продолжая ползать на своих слабых детских лапках, с любопытством, но без всякого интереса на него взглянули и снова, сгрудившись в кучку, беззвучно закопошились на полу. -- Нельзя судить о собаках.- -- начал было Джексон, но отец не дал ему договорить. -- А теперь посмотри еще. Одной рукой он сгреб щенят, а другой стал совать им в рот мясо. Они мгновенно жадно и неуклюже полезли через его руку, но он убрал мясо и до тех пор водил им по полу у них перед глазами, пока они не образовали нечто вроде ползущей петли. Тогда он отдернул мясо чуть-чуть в сторону, но щенки, никуда не сворачивая, спотыкаясь, ползли вперед, в темный угол, пока не ткнулись носами в стену, и тотчас же снова беззвучно и тихо закопошились. Джексон подошел, поднял их с пола и отнес обратно к огню. -- Ну скажи, будет, по-твоему, прок от таких охотничьих псов? -- спросил старик Баярда. -- Не чуют, не лают, и провались я на этом месте, если они хоть что-нибудь видят. -- Ты не можешь судить о собаке... -- снова терпеливо начал Джексон. -- Зато Генерал может, -- перебил его отец. -- Эй, Рейф, позови-ка сюда Генерала. Рейф подошел к дверям, окликнул Генерала, и пес тотчас вошел в комнату, слегка царапая когтями по дощатому полу. На его пятнистой шкуре блестели капли дождя. Он остановился и серьезным вопросительным взглядом посмотрел на старика. -- Поди сюда, -- сказал ему мистер Маккалем, и пес неторопливо, с достоинством направился к нему. Вдруг он увидел щенков под стулом Джексона. Он остановился на ходу и с минуту смотрел на них завороженным, недоумевающим, полным бесконечного ужаса взглядом, потом с обидой и упреком посмотрел на хозяина, повернулся и пошел прочь, опустив хвост. Мистер Маккалем уселся и громко заворчал что-то про себя. -- Ты не можешь ничего сказать про собак... -- снова повторил Джексон. Он нагнулся, собрал своих подопечных и встал. Мистер Маккалем, ворча, раскачивался на стуле. -- Я не осуждаю старика Генерала, -- сказал он. -- Если б я при виде подобных тварей должен был бы сказать себе: "Это мои сыновья.." -- Но Джексон уже ушел. Мистер Маккалем опять принялся громко ворчать и, явно забавляясь, с усмешкой продолжал: -- Да, сэр, я наверняка гордился бы ими не больше Генерала. Подай-ка мне трубку, Рейф. Дождь шел весь этот день, весь следующий день и еще назавтра. Собаки все утро слонялись по дому или ненадолго выходили во двор, но непогода быстро загоняла их обратно, и, растянувшись, они дремали у огня, который поднимал вонючие испарения с их шкур, покуда Генри не выгонял их из комнаты; сквозь открытую дверь Баярд дважды видел, как лисица Эллен, проворно пробежав по двору, робко скрывалась где-то за домом. Не считая Генри и Джексона, у которого был ревматизм, все остальные проводили большую часть дня где-то вне дома, под дождем. Но за едой все собирались снова, отряхивали на крыльце мокрую верхнюю одежду и с шумом ставили облепленные глиной сапоги к очагу, где от них поднимался пар. Генри приносил котел и кувшин, и, наконец, промокший до костей, появлялся Бадди. Бадди мог в любое время дня извлечь свое тощее длинное тело из темной ниши за очагом, молча выйти из дома, и все те пять, шесть, двенадцать или сорок восемь часов, что он отсутствовал, Баярда преследовало смутное чувство, будто дом совершенно опустел, хотя в нем оставался Джексон, Генри и почти всегда Ли, пока он наконец не понял, что большая часть собак все это время отсутствовала тоже. Когда Бадди после завтрака исчез, Баярду сказали, что он пошел на охоту. -- Почему же он меня не позвал? -- осведомился Баярд. -- Может, он думал, что вы не захотите выходить в такую погоду, -- предположил Джексон. -- Бадди -- тому все равно, какая погода, -- пояснил Генри. -- Он не замечает, хороший день или плохой. -- А ему вообще ни до чего нет дела, -- с горечью произнес своим резким голосом Ли. Он задумчиво сидел у очага, и его женственные руки не переставая шевелились на коленях. -- Он готов хоть всю жизнь сидеть на берегу реки и грызть холодные кукурузные лепешки, и кроме собак ему никого не надо. -- Он внезапно встал и вышел из комнаты. Ли было уже под сорок. Ребенком он много болел. У него был хороший тенор, и по воскресеньям его часто приглашали петь в хоре. Говорили, будто он ходит к одной молодой женщине из деревушки Маунт-Вернон в шести милях от их дома. Большую часть времени он в одиночестве угрюмо бродил по окрестностям. Генри сплюнул в огонь и мотнул головой в сторону ушедшего брата. -- Он что, давно в Верной не заглядывал? -- Они с Рейфом позавчера там были, -- отвечал Джексон. -- Я от дождя не растаю, -- сказал Баярд. -- Может, я его еще догоню? Братья немного подумали, сосредоточенно поплевывая в огонь. -- Навряд ли, -- проговорил наконец Джексон. -- Бадди наверняка уже миль десять прошагал. Придется вам в следующий раз его ловить, пока он еще не успеет уйти. Баярд так и сделал, и они с Бадди охотились на дичь в оголенных полях, и под проливным дождем их ружья издавали унылые минорные звуки, -- словно пятна, они медленно растворялись в пронизанном дождевыми струями воздухе; вспугивали гусей и уток в стоячих речных заводях, а иногда вместе с Рейфом охотились в долине на енотов и рысей. Порою до них доносилось пронзительное тявканье несущихся куда-то молодых собак. -- Эллен идет, -- говорил тогда Бадди. К концу недели погода прояснилась, и в сумерках, когда стало подмораживать и на сырой земле хорошо держались запахи, старый Генерал напал на след рыжего лиса, который уже столько раз водил его за нос. Всю ночь в холмах дрожали, нарастая и отдаваясь эхом, громкие, как колокол, звуки, и все, кроме Генри, мчались верхом, следуя за собаками, но главным образом руководствуясь почти сверхъестественным ясновидением старика и Бадди, которые всегда заранее угадывали нужное направление. По временам все останавливались, ожидая, пока Бадди с отцом кончат спорить, куда именно повернет зверь, но большей частью оба придерживались одного мнения, безошибочно предвидя все его движения, прежде чем тот осознавал их сам, и несколько раз охотники осаживали лошадей на вершине холма и сидели под студеными звездами, пока мрачные размеренные голоса собак, вырвавшись из тьмы, нарастая, подбирались все ближе и ближе, проносились где-то неподалеку и, подобно звону колокола, замирали в тишине. -- Эх! Вот настоящая музыка для мужчины! -- воскликнул старик. Плотно закутавшись в плащ, он бесформенной массой сидел на своей белой лошади. -- Надеюсь, теперь он от них не уйдет, -- сказал Джексон. -- Генерал сильно обижается всякий раз, как этот лис его перехитрит. -- Им его не поймать, -- сказал Бадди, -- Когда он устанет, он спрячется в камнях. -- А я так думаю, что нам придется обождать, пока Джексоковы щенята подрастут, -- сказал старик. -- Конечно, если только они не откажутся травить своего родного деда. Пока что они только от еды не отказываются. -- Погоди, -- твердил свое неугомонный Джексон, -- вот вырастут они... -- Тише! Разговоры умолкли. Над ночными холмами снова прозвенел собачий лай; он разнесся колокольным звоном, беспокойно задрожал, словно струна, загремел гулким многократным эхом в темных холмах под звездами и, замирая, еще долго отдавался в ушах, чистый, как кристалл, сумрачный, геройский и немного грустный. -- Жалко, что тут нет Джонни, -- тихонько произнес Стюарт. -- Ему эта охота наверняка пришлась бы по вкусу. -- Да, он был настоящий охотник, -- согласился Джексон. -- Он бы даже и от Бадди не отстал. -- Джон был замечательный парень, -- сказал старик. -- Да, сэр, -- подтвердил Джексон, -- хороший, добрый парень. Генри говорит, что он всегда привозил из лавки какой-нибудь подарок Мэнди и ребятам. -- Он никогда не скулил на охоте, -- сказал Стюарт, -- ни в дождь, ни в холод, даже когда был совсем еще малышом, с этой своей одностволкой, которую он на собственные деньги купил; у нее была такая отдача, что она при каждом выстреле толкала его в плечо. И все равно он всегда охотился с нею, а не с тем старым ружьем, что ему полковник подарил, потому что он сам скопил на нее деньги и сам ее покупал. -- Да, -- подтвердил Джексон, -- если человек сам чего добился, он, конечно, должен этому радоваться. -- Вот уж кто любил петь да горланить, -- сказал мистер Маккалем. -- Бывало, всю дичь на десять миль вокруг распугает. Помню, как-то вечером вскакивает он на лошадь, мчится к Сэмсонову мосту, и вдруг -- мы и оглянуться не успели, а уж он с этой лисицей сидит на бревне, плывет вниз по течению и во все горло песни распевает. -- Да, это похоже на Джонни, -- согласился Джексон. -- Вот уж кто умел всему порадоваться. -- Он был замечательный парень, -- повторил мистер Маккалем. -- Тише! Собаки опять залаяли где-то внизу, в темноте. Лай проплыл по холодному воздуху, прокатился гулким эхом, которое снова и снова повторяло этот звук до тех пор, пока источник его затерялся в неведомой дали, и казалось, будто сама земля обрела наконец свой голос -- торжественный, печальный, безумных сожалений полный. До рождества оставалось два дня, и после ужина все снова сидели у очага, и старый генерал снова дремал у ног своего хозяина. Назавтра, в сочельник, фургон поедет в город, и хотя Маккалемы со свойственным им неизменным гостеприимством ни слова не сказали Баярду об его отъезде, он понимал, что это само собою разумеется -- ведь чтоб попасть на рождество домой, он должен завтра уехать, и поскольку он сам об этом не заикался, все немного удивлялись и недоумевали. Было опять холодно, и в студеном воздухе горящие поленья подпрыгивали и трещали, рассыпая сердитые искры и выстреливая на пол тлеющие угольки, которые тут же заглушал чей-нибудь ленивый сапог, и Баярд дремал у очага, расслабив усталые мышцы в нарастающих волнах жара, словно в теплой ванне, и его упрямое бессонное сердце тоже пока поддалось дремоте. Завтра хватит времени решить, ехать или нет. Может, он просто останется, даже не давая никаких объяснений -- их, впрочем, никто от него не потребует. Потом он вспомнил, что Ли, Рейф да и каждый, кто поедет в город, поговорит с людьми в узнает то, о чем у него не хватило смелости им рассказать. Бадди выбрался из темного угла и сидел теперь на корточках в центре полукруга, спиной к огню, обняв руками колени, совершенно неподвижно, словно демонстрируя свою способность бесконечно и неустанно сидеть на собственных пятках. Бадди был младшим в семье, всего двадцати лет от роду. Мать его была второй женой старика, и его светло-карие глаза и рыжеватый густой ежик на круглой голове резко выделялись среди черных глаз и волос остальных братьев. Но старик отчеканил черты младшего сына так же четко, как и черты всех остальных, и, несмотря на молодость, лицо его было таким же худощавым, сдержанным и суровым, с таким же орлиным профилем, разве только кожа была понежнее и на щеках играл яркий румянец. Остальные были среднего роста или еще ниже -- невзрачный, бесцветный и тощий Джексон, невозмутимые крепыши Генри и Рейф (полное имя последнего было Рафаэль Семз); уравновешенный, коренастый и мускулистый Стюарт; горячий, неугомонный, сухощавый Ли; и один только Бадди, высокий и стройный, как молодое деревцо, был под стать родителю, который нес свои семьдесят семь лет с такой же легкостью, с какою носят тонкий невесомый плащ. "Вот долговязый бездельник, -- с добродушной усмешкой говаривал старик, -- тощий как жердь, и куда только девается все, что он ест?" И все молча смотрели на длинного, как складной нож, Бадди с одной и той же мыслью -- мыслью, которую каждый считал своей и никогда не высказывал вслух: что Бадди когда-нибудь женится и продолжит их род. Бадди, как и отца, звали Вирджиниус, хотя маловероятно, что это знал кто-нибудь посторонний за пределами семьи и военного министерства. Семнадцати лет он убежал из дому и вступил добровольцем в армию; в сборном пехотном лагере в штате Арканзас, куда он был отправлен, один новобранец как-то назвал его Вирдж {сокращенное от virgin (англ.) -- девственник}, за что Бадди методически и беззлобно колотил его в течение семи минут; при погрузке на суда в порту Нью-Джерси другой солдат сделал то же самое, и Бадди отколотил и его -- внять же методически, основательно и беззлобно. В Европе, все еще повинуясь глубоким, хотя и несложным побуждениям своей натуры, Бадди ухитрился, быть может и сам того не ведая, совершить нечто такое, что, по свидетельству начальства, сильно досадило неприятелю, и за это получил свой, как он выражался, амулет. Что именно он сделал -- никто никакими силами не мог из него выудить, и эта побрякушка не только не задобрила отца, разгневанного тем, что сын его вступил в федеральную армию, но, наоборот, еще больше подлила масла в огонь и потому коротала свой жалкий век среди скудных пожитков Бадди, а о его военной карьере в семейном кругу никогда не упоминали. И теперь, как обычно, Бадди притулился на корточках спиною к огню, обняв руками колени, и все они, сидя вокруг очага, готовились выпить на сон грядущий по стаканчику пунша и мирно беседовали о рождестве. -- Индейка! -- с великолепным презрением проворчал старик. -- Полная загородка опоссумов, полный лес белок, полная река уток, полная коптильня окороков, а вам, ребята, непременно приспичило ехать в город покупать к рождественскому обеду индейку. -- Рождество не в рождество, если у человека будет все то же самое, что каждый день, -- мягко возразил ему Джексон. -- Вы, ребята, просто ищете предлог, чтоб съездить в город, проболтаться целый день без дела, да еще и деньги потратить, -- сердито отвечал старик. -- Я уж сколько раз на своем веку справлял рождество и знаю, что с покупной едой оно и вовсе не рождество. -- А как же те, кто в городе живет? Послушать тебя, так у них совсем рождества не бывает. -- Значит, не заслужили, -- отрезал старик. -- И то сказать -- живут на клочке два фута на четыре, вплотную к чужому заднему крыльцу, и едят из консервных банок. -- Ну, а вдруг они все из города разбегутся, приедут сюда да захватят всю землю, вот тогда посмотрим, что ты говорить станешь, -- сказал Стюарт. -- Ты бы, отец, и вовсе тут жить не мог, если б весь народ в городе на привязи не сидел, и тебе это отлично известно. -- Покупать индеек! -- с глубоким омерзением повторил мистер Маккалем. -- Покупать в лавке! Я еще помню времена, когда я брал ружье, выходил из этой самой двери и через полчаса приносил домой индюка. А еще через час -- так и целого оленя. Да что там, вы, братцы, о рождестве никакого понятия не имеете. Вы только и знаете что окна в лавке, где выставлены кокосовые орехи, хлопушки этих янки и прочая дребедень. -- Да, сэр, -- сказал Рейф, подмигнув Баярду. -- Когда генерал Ли сдался, это была величайшая ошибка человечества. Страна так от нее и не оправилась. Старик сердито фыркнул: -- Будь я проклят, если я не вырастил целую ораву самых растреклятых умников на свете! Ничего им не могу сказать, ничемугне могу их научить, не могу даже сидеть перед своим же собственным очагом, чтобы вся ихняя банда не толковала мне, как управлять этой проклятой страной. Вот что, ребята, ступайте-ка вы спать. На рассвете Джексон, Рейф, Стюарт и Ли отправились па фургоне в город. Никто из них не обмолвился ни словом, не высказал ни малейшего любопытства по поводу того, застанут ли они Баярда вечером, когда вернутся долой, или встретятся с ним еще года через три. А Баярд стоял на побелевшем от изморози крыльце, курил папиросу на прохладной яркой заре, смотрел вслед фургону, в котором сидели четыре закутанные фигуры, и думал о том, будет ли это опять года через три или вообще никогда. Подошли собаки, потыкались в его колени, и он опустил руку в кучу холодных, как ледяшки, носов и высунутых теплых языков, а сам глядел на деревья, из-за которых доносилось сухое дребезжание фургона, гулко разносившееся в тишине ясного раннего утра. -- Пошли? -- раздался у него за спиной голос Бадди, и, повернувшись, Баярд взял прислоненное к стене ружье. Собаки возились вокруг, с радостным визгом вдыхая морозный воздух, но Бадди отвел их к конуре, втолкнул в нее и, невзирая на их изумленные протесты, запер за ними дверь. Из другой конуры он выпустил молодого пойнтера Дэна. Позади по-прежнему раздавались недоуменные гневные голоса гончих. До полудня они бродили по распаханным полям и по лесным опушкам. Мороза уже не было, воздух потеплел в мягкой безветренной истоме, и среди зарослей колючих кустарников они дважды вспугнули птицу-кардинала, которая стрелою алого пламени молниеносно взмыла в высоту. Наконец, Баярд, не мигая, поднял глаза к солнцу. -- Мне пора возвращаться, Бадди. После полудня я поеду домой. -- Ладно, -- не возражая, согласился Бадди и подозвал собаку. -- Приезжайте в будущем месяце. Мэнди дала им холодной еды, они закусили, и, пока Бадди седлал Перри, Баярд отправился в дом, где он нашел Генри, старательно прибивавшего подметки к сапогам, и старика, который, надев очки в стальной оправе, читал газету недельной давности. -- Дома уж, наверно, давно тебя ждут, -- согласился мистер Маккалем, снимая очки. -- Обязательно приезжай в будущем месяце за тем лисом. Если мы его скоро не возьмем, Генералу будет стыдно своим же щенятам в глаза смотреть. -- Спасибо, сэр, -- отвечал Баярд. -- Я обязательно приеду. -- И постарайся привезти деда. Он может и тут не хуже чем в городе сложа руки сидеть. -- Спасибо, сэр. Обязательно привезу. Бадди вывел пони, и старик, не вставая, протянул Баярду руку. Генри отложил сапоги и вышел вслед за ним на крыльцо. -- Приезжайте еще, -- застенчиво пробормотал он, тряхнув Баярдову руку, словно это была рукоятка водяного насоса, а Бадди выдернул свою руку из кучки назойливых слюнявых щенков и тоже попрощался с гостем. -- Буду ждать, -- коротко сказал он. Баярд тронулся в путь и, обернувшись, увидел, что братья приветственно подняли руки. Потом Бадди окликнул его, и он повернул обратно. Генри исчез и появился снова с тяжелым пеньковым мешком в руках. -- Чуть не забыл, -- сказал он. -- Отец велел передать вашему дедушке кувшин кукурузной водки. Лучше этой не найдешь и в Луисвилле, да, пожалуй, и нигде вообще, -- со степенной гордостью добавил он. Баярд поблагодарил, Бадди привязал мешок к луке седла, и мешок всей своей тяжестью привалился к ноге Баярда. -- Вот. Здесь будет крепко. -- Да, здесь будет крепко. Премного благодарен. -- До свиданья. -- До свиданья. Перри тронул, и Баярд посмотрел назад. Братья все еще стояли во дворе -- спокойно, степенно и твердо. У дверей кухни, исподлобья глядя на него, сидела лисица Эллен, рядом с нею ползали и играли на солнце щенята. Через час солнце скроется за холмами на западе. Дорога вилась между деревьев. Он снова оглянулся. Дом неровным прямоугольником распластался на фоне холодного вечернего неба, дым из трубы тонким пером уходил в безветренный воздух. В дверях уже никто не стоял, и, пустив Перри ровной рысью, он почувствовал, как кувшин с виски легонько бьет его по колену. 5  Там, где едва заметный неразъезженный маккалемовский проселок вливался в большую дорогу, Баярд остановил Перри и некоторое время сидел, освещенный закатом. "Джефферсон, 14 миль". Рейф и остальные проедут здесь еще не скоро, ведь сегодня сочельник, и весь округ неторопливо съезжается на праздники в город. Впрочем, они могли выехать из города пораньше, чтобы засветло добраться до дому, и тогда уже через час будут здесь. Косые лучи солнца выпустили из плена стужу, которую держали взаперти, пока ложились на землю под прямым углом; холодные испарения медленно поднимались вокруг Баярда, сидевшего верхом на Перри посреди дороги, и как только прекратилось движение, кровь его начала медленно застывать в жилах. Он повернул пони в сторону, противоположную городу, и снова пустил его рысью. Скоро его окутала тьма, но он ехал все дальше и дальше по бледной дороге под обнаженными деревьями в свете разгоравшихся звезд. Перри уже начал подумывать о конюшне и об ужине; он бежал, вопросительно и робко вскидывая голову, однако послушно, не замедляя хода, не ведая, куда и почему, но понимая, что не к дому, и хотя был преисполнен доверия к седоку, все же испытывал некоторое сомнение. От тишины, одиночества и монотонности движения становилось все холоднее. Натянув поводья, Баярд остановил Перри, отвязал кувшин, выпил и снова привязал его к седлу. Вокруг поднимались дикие темные холмы. Никаких признаков жилья, никаких следов человека. По обе стороны дороги, освещенные звездами, уходили вдаль черные греб