Уильям Фолкнер. Реквием по монахине ---------------------------------------------------------------------------- Requiem For A Nun ISBN 5-86095-079-9 Перевод Д. Вознякевич Издательство "Остожье", 1997 OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru ---------------------------------------------------------------------------- ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ ЗДАНИЕ СУДА (ИМЯ ДЛЯ ГОРОДА) Здание суда младше, чем город, который возник где-то в конце века как фактория агентства по делам индейцев чикасо и оставался поселком почти тридцать лет, до тех пор, как обнаружил не отсутствие хранилища для бумаг и, разумеется, не потребность в нем, а то, что, лишь построив или хотя бы приняв решение строить его, сможет выпутаться из положения, грозящего кое-кому убытком. У поселка, имелись свои бумаги; одно лишь выселение индейцев породило со временем подобие архива, не говоря уж о неизбежных бумагах непрочного людского союза против внешних условий - в данном случае времени и дебрей: о тощей, пожелтевшей, измятой связке путаных, подчас безграмотных земельных пожалований, патентов, передач и актов, списков налогоплательщиков и ополченцев, купчих на рабов, бухгалтерских сводок валютных курсов и фальшивых денег, объявлений о вознаграждении за беглых и краденых негров и прочий живой инвентарь, расписок и закладных, календарных записей о рождениях и браках, смертях, публичных повешениях и земельных аукционах, - все эти три десятилетия постепенно копившихся в железном, похожем на пиратский сундук ящике, он стоял в задней комнате дома, где размещались почтовая контора и лавка фактории, потом, тридцать лет спустя, после побега из тюрьмы и пропажи старинного, чудовищного железного замка, привезенного за тысячу миль из Каролины, ящик перенесли в новую, маленькую, похожую на дровяной сарай пристройку, сооруженную два дня назад у бревенчатой импровизированной тюрьмы с промазанными глиной щелями; вот так и появилось на свет здание суда округа Йокнапатофа: по воле случая, не только позже тюрьмы, но и вообще нежданно-негаданно; в ящике лежали документы, не взятые откуда-то для сохранности, а просто собранные вместе; вынесли его из задней комнаты по причине, не связанной с комнатой или ящиком, напротив: ящик никому не мешал, его даже стало недоставать, потому что зимними вечерами у печки он вместе с бочками виски и пороха и бочонками смальца и соли служил сиденьем или подставкой для ног, и вообще за него взялись только потому, что поселок (внезапно, не становясь деревней, он станет городом; однажды, почти сто лет спустя, он бурно пробудится - от общественной спячки, откуда ни возьмись появятся клубы "Ротари" и "Лайон", Торговые палаты и Городские салоны красоты: неистовый стук в гулкие барабаны не во имя чего-то, а лишь для того, чтобы стучать громче, чем соседние скопища людей к северу, югу, востоку и западу, провозгласит себя городом, как Наполеон себя - императором, и будет подкреплять эту уловку раздуванием своих переписей - лихорадка, горячка, в которой он вечно будет путать кипение с движением и движение с прогрессом. Но до того пройдет сто лет; в то время это была граница продвижения переселенцев, там жили пионеры, мужчины и женщины, суровые, простые и стойкие, жаждущие денег, или приключений, или свободы, или просто убежища и не особенно разборчивые в достижении своих целей), неожиданно столкнулся не столько с проблемой, требующей решения, сколько с дамокловым мечом дилеммы, от которого надо было спасаться; Даже побег из тюрьмы состоялся по воле случая: шайка - трое или четверо бандитов с натчезской тропы (двадцать пять лет спустя легенда станет утверждать и через сто лет по-прежнему будет стоять на том, что среди них были и оба Харпа, по крайней мере Большой Харп, поскольку обстоятельства, метод побега отдавали будто запахом, ароматом какой-то гаргантюанской, причудливой игривости, веселой и вместе с тем устрашающей, словно поселок невзначай, ненароком очутился в поле зрения или в пределах досягаемости какого-то скучающего, эксцентричного великана. Но их - Харпов - там не могло оказаться, потому что они и даже последние из головорезов Мейсона к тому времени были перебиты или разогнаны, бандиты, видимо, принадлежали к организации Джона Мюррела - если только им нужно было принадлежать к чему-то, кроме простого братства хищников) - была случайно захвачена небольшим отрядом ополченцев и доставлена в джефферсонскую тюрьму, поскольку она была ближайшей, отряд этот в числе прочих явился два дня назад в Джефферсон на общий пикник по случаю Четвертого июля, празднество на другой день перешло в почти всеобщую пьяную драку, после которой даже самые крепкие из выживших оказались столь немощными, что жители вышвырнули их из поселка, отряд, которому выпало захватить бандитов, переправили в бессознательном состоянии на одном из трофейных фургонов к болоту в четырех милях от Джефферсона, известному под названием Ураганная низина, где ополченцы разбили лагерь, чтобы восстановить силы или хотя бы способность передвигаться, и где в ту ночь четверо - или трое - бандитов, возвращаясь с последних подвигов на Тропе, случайно наткнулись на бивачный костер. И тут в легенде возникают две версии: по одной - сержант, командующий ополченцами, узнал в ком-то из бандитов дезертира из своей части, по другой - кто-то из бандитов узнал в сержанте былого приверженца своего, бандитского ремесла. Так или иначе, все они, ополченцы и пленники, вернулись в Джефферсон единой компанией, по одной версии, они объединились, чтобы продолжить попойку, по другой - ополченцы привели пленников в отместку за изгнание. Потому что во времена границы, времена пионеров личная свобода и независимость являлись почти физическим условием жизни, подобно огню и воде, и ни одной общине не было дела ни до чьей нравственности, покуда безнравственные поступки совершались вдали от нее, так что Джефферсон, находясь не на Тропе и не на Реке, а между ними, естественно, не желал видеть проходимцев ни оттуда, ни отсюда; Но тут они появились неожиданно, внезапно, застав поселок врасплох. Бандитов водворили в бревенчатую, с промазанными глиной щелями тюрьму, никакого замка на ней пока не было, поскольку до сих пор сидела в ней мелюзга - местные дебоширы, пьяницы и беглые негры, - для которой было вполне достаточно толстого деревянного бруса, вставленного поперек двери в пазы, как на амбаре. Однако в тюрьме теперь находились те, кто мог оказаться четырьмя - тремя - Диллинджерами или Джесси Джеймсами своего времени, а за их головы полагалась награда. Поэтому тюрьму заперли на ключ; пробуравили одно отверстие в двери, другое в косяке, продели в них обрывок толстой цепи и отправили в лавку гонца, чтобы тот снял с нэшвиллского почтового мешка древний каролинский замок - железное чудище весом около пятнадцати фунтов, с ключом, по длине едва уступающим штыку, - не только единственный в этой местности, но и первый в этом уголке Соединенных Штатов, привез его туда один из трех пионеров, первых поселенцев и основателей округа Йокнапатофа - Александр Холстон, он был полуслугой-полутелохранителем доктора Сэмюэла Хэбершема и полугувернером-полунянькой его восьмилетнего, лишившегося матери сына, все трое приехали верхом из Теннесси через Камберлендское ущелье вместе с Луи Гренье, младшим сыном некоего гугенота, Гренье привез в эту местность первых рабов, получил первый большой земельный патент и стал первым хлопковым плантатором; а доктор Хэбершем, не расстающийся с потертой черной сумкой, где хранились пилюли и скальпели, его дюжий неразговорчивый телохранитель и восьмилетний сын-полусирота составили население поселка (какое-то время, еще до получения имени, он был известен как поселок доктора Хэбершема, потом Хэбершемский, потом просто Хэбершем; сто лет спустя, вследствие разлада между двумя дамскими клубами из-за наименования улиц для упрощения доставки почты, возникло движение сперва за то, чтобы заменить это имя снова на Хэбершем; потом, когда этот план потерпел неудачу, - чтобы разделить город надвое и назвать одну половину в честь старого пионера, доктора и основателя; Хэбершем был другом старого Иссетибехи, вождя племени, сын Хэбершема уже мужчиной двадцати пяти лет женился на одной из его правнучек и в тридцатых годах уехал в Оклахому вместе с изгнанным народом своей жены, - сперва неофициальным, потом официальным агентом по делам индейцев чикасо, и в конце концов подал в отставку гневным обвинительным письмом самому президенту Соединенных Штатов; а Холстон - его ученик и питомец уже вырос - стал первым в поселке содержателем таверны, известной до сих пор как Дом Холстона, исконные бревенчатые стены, полы из бочарной клепки и вырубленные стамеской пазы до сих пор целы где-то под современным штампованным стеклом, кирпичной облицовкой и неоновыми трубками. Замок этот принадлежал ему; Пятнадцать фунтов никчемного железа везли тысячу миль через дебри с пропастями и болотами, засухами и половодьями, дикими зверями, дикими индейцами и еще более дикими белыми, хотя лучше было бы взять те же пятнадцать фунтов еды, или семян для ее выращивания, или хотя бы пороха для ее защиты, везли только для того, чтобы они стали неотъемлемой принадлежностью, своего рода достопримечательностью в баре глухоманной таверны, замок ничего не запирал и не защищал, поскольку ничто за крепкими ставнями и решетками не нуждалось в дополнительных запоре и защите; не заменял даже пресса для бумаг, поскольку единственными бумагами в Доме Холстона были скрученные жгуты для разжигания трубки, лежащие в старой пороховнице над каминной доской; он всегда немного мешался, его постоянно перекладывали со стойки на полку, потом на каминную доску, а затем снова на стойку, потом решили навешивать на прибывающий дважды в месяц мешок с почтой; эта была знакомая, известная, привычная, вскоре старейшая неизменная вещь в поселке, более старая, чем жители, потому что Иссетибеха и доктор Хэбершем скончались, Александр Холстон состарился и заболел подагрой, а Луи Гренье жил на своей обширной^плантации, половина которой находилась даже не в округе Йокнапатофа, и поселок редко его видел; более старая, чем город, потому что там уже появились новые, хоть и принадлежащие людям старого закала фамилии - Сарторис и Стивенс, Компсон и Маккаслин, Сатпен и Колдфилд, - и уже нельзя было, встав в проеме кухонной двери, устроить охоту на оленя, медведя или дикого индюка, тем более на мешок с почтой - письмами и даже газетами, - который каждые две недели доставлял из Нэшвилла специальный верховой курьер, это было единственным его занятием, он получал за него жалованье от федерального правительства; и данное решение явилось второй фазой превращения чудовищного Каролинского замка в здание суда округа Йокнапатофа; Мешок с почтой не всегда прибывал в поселок каждые две недели и даже не всегда каждый месяц. Но рано или поздно прибывал, и все знали, что прибудет, потому что он - седельный вьюк из воловьей кожи, куда не вошла бы полная смена белья, содержащий в себе три-четыре письма и вдвое меньше плохо отпечатанных газет, запаздывающих на три-четыре месяца и насыщенных наполовину, а иногда и полностью домыслами или главным образом неточностями, - являл собой Соединенные Штаты, энергию и волю к свободе, полную независимость, он приносил в эти до сих пор почти непроходимые дебри тонкий, властный голос нации, которая вырвала себе свободу у одного из самых могучих народов на земле, а затем в том же поколении успешно ее отстояла; столь властный и внятный, что человек, возящий мешок на скаковой лошади, вооружался только жестяным горном, из месяца в месяц он ездил, не таясь, вызывающе, почти с презрением там, где путника убивали лишь ради того, чтобы снять с него сапоги, потрошили, словно медведя, оленя или рыбу, набивали живот камнями и топили в ближайшем водоеме; он даже не снисходил до того, чтобы тихо проезжать там, где другие даже вооруженными группами старались пройти незаметно или по крайней мере без шума, а, наоборот, оповещал о своем одиночном приближении всех, до кого доносился рев его горна. И вскоре замок Александра Холстона стал служить для запирания мешка. Но не потому, что мешок, привезенный незапертым за триста миль из Нэшвилла, нуждался в запоре. (Сперва планировалось, что замок будет на мешке постоянно. То есть не только в поселке, но и по пути в Нэшвилл и обратно. Курьер отказался, кратко, в трех словах, два из которых были непечатными. Поводом служила тяжесть замка. Курьеру указали, что это нелогично, поскольку - невысокий, щуплый, вспыльчивый наездник весил меньше ста фунтов - пятнадцать фунтов даже не придадут ему веса обычного взрослого мужчины, что они лишь соответствуют весу пистолетов, которые, как полагал его наниматель, Соединенные Штаты, он возит с собой, и даже платил ему за это, но ответ прозвучал столь же бойко, хоть и не столь кратко: что замок весит пятнадцать фунтов на задней двери поселковой лавки или почтовой конторы Нэшвилла. Но поскольку между Нэшвиллом и поселком триста миль, вес замка, пятнадцать фунтов на милю, умножается на триста, то есть превращается в четыре тысячи пятьсот фунтов. Эта была вопиющая нелепость, физически невозможная и для замка и для лошади. Однако пятнадцать фунтов, помноженные на триста миль, несомненно составляли четыре с половиной тысячи либо миль, либо фунтов, тем более что, пока пытались это обмозговать, курьер повторял свои первые три кратких - два непечатных - слова.) В задней комнате лавки мешок, снова окруженный и огражденный цивилизацией, запирать было незачем, а его целость и сохранность доказывали, что замок не нужен и в трехсотмильном путешествии по кишащей бандитами Тропе; нуждался мешок в замке столь же мало, как был для него приспособлен, поскольку пришлось прорезать ножом два отверстия по краям, продевать в них дужку замка и запирать, но любая другая рука с ножом могла бы срезать замок так же легко, как он был навешен. Поэтому старый замок даже не символизировал безопасности: навешивание замка представляло собой жест приветствия свободных людей свободным людям, не только отделенному тремястами милями дебрей Нэшвиллу, но и полутора тысячами - Вашингтону: жест уважения без подобострастия, зависимости без унижения правительству, которое они помогли основать и приняли с гордостью, но все же как свободные люди, свободные отказаться от него, едва между ним и ними возникнут несогласия, всякий раз по прибытии мешка замок охватывал его железным символом неприкосновенности, а старый Алек Холстон, бездетный холостяк, тем временем все больше старел и седел, подагра все больше поражала его тело и дух, все жестче и неподатливее становился не только его костяк, но и гордость, потому что замок все-таки принадлежал ему, он лишь давал его напрокат и поэтому в некотором смысле был почетным стариком в поселке, где неприкосновенной почиталась не только правительственная почта, но и свободное правительство свободных людей, пока оно не забывало позволять людям жить свободно, не под собой, а подле себя; Вот этот самый замок и навесили на тюрьму. Быстро, не дожидаясь, пока гонец доставит из Дома Холстона разрешение старого Алека снять замок с почтового мешка и использовать для новой цели. Алек не стал бы протестовать из принципам не отказал бы в просьбе, разве что по наитию; возможно, он сам предложил бы замок, если бы узнал вовремя или первый подумал об этом, но сразу бы заартачился, вообразив, что этот вопрос обсуждался без него. И в поселке все это знали, хотя не стали дожидаться гонца совсем по другой причине. Собственно говоря, к старому Алеку не отправляли никакого гонца; посылать его, а тем более ждать, пока он вернется, было некогда; замок требовался не затем, чтобы удержать бандитов в тюрьме, потому что (как потом оказалось) он был для них не большей помехой, чем обычный деревянный брус; замок был необходим для защиты не поселка от бандитов, а бандитов от поселка. Потому что, едва пленники оказались в поселке, образовалась партия, твердо решившая линчевать их тут же, немедленно, без разговоров, - маленькая, но решительная группа, которая пыталась отбить пленников у ополченцев, пока ополченцы искали, кому бы их сдать, и преуспела бы в этом, если бы не человек по фамилии Компсон, прибывший в поселок несколько лет назад со скакуном, на которого выменял у Иккемотубе, племянника Иссетибехи, квадратную милю земли, которая станет самой ценной в будущем городе Джефферсоне; он, как гласит легенда, выхватил пистолет и не подпускал линчевателей, пока бандитов водворяли в тюрьму, буравили отверстия и кто-то ходил за замком старого Алека. И поскольку в поселке теперь были уже совсем новые фамилии и лица-лица столь новые, что, казалось, не имели заметных (для старожилов) жизненных стадий, кроме сосания материнской груди, и прошлого, кроме оставивших след прожитых годов; фамилии столь новые, словно не имели заметных (или поддающихся обнаружению) жизненных стадий и лет, словно придуманные вчера, - появляется и третья версия: будто бы в тот день один или все бандиты могли узнать среди находящихся в поселке не только сержанта-ополченца; Словом, Компсон запер тюрьму, и гонец с двумя лучшими конями поселка - один под седлом, другой в поводу - пробился через заросли к Тропе и поскакал за сто с лишним миль в Натчез с вестью о пленниках и полномочием получить за них награду; в тот же вечер на кухне Дома Холстона состоялось первое муниципальное собрание поселка, прототип не только городского совета в будущем, когда поселок станет городком, но и Торговой палаты, когда он провозгласит себя городом, председательствовал Компсон, а не старый Алек, уже одряхлевший, мрачный, неразговорчивый, даже в жаркий июльский вечер он сидел перед тлеющим в камине поленом и даже повернулся спиной к столу (обсуждение его не интересовало; пленники пребывали в его власти уже с тех пор, как их заперли его замком; прежде, чем кто-то прикоснется к замку, чтобы открыть его, решение собрания, каким бы оно ни было, должны были представить ему на ратификацию), за которым предшественники отцов города Джефферсона сидели, можно сказать, на военном совете, речь шла не только о получении награды, но и ее сохранении и защите. Потому что оппозиционных партий было уже две: не только линчеватели, но и ополченцы, заявляющие, что в качестве трофея пленники принадлежат тем, кто их захватил; что они - ополченцы - лишь согласились на заключение пленников в тюрьму, но отказываться от награды и не думали: в расчете на нее ополченцы взяли в лавке фактории виски и развели перед тюрьмой громадный костер, вокруг которого объединились с линчевателями в попойке или собственной конференции. Вернее, им так казалось. Поскольку истина заключалась в том, что перед лицом угрозы общественному порядку и благосостоянию Компсон официально потребовал медицинскую сумку доктора Пибоди, преемника Хэбершема, и трое из присутствующих - Компсон, Пибод" и продавец лавки (фамилия его была Рэтклифф; сто лет спустя она еще будет существовать в округе, но за это время дважды достанется преемникам, воспринимавшим слова лишь на слух, поэтому, когда четвертый в силу необходимости научится вновь писать ее, она утратит "к" и последнее "ф") - добавили настойки опия в кувшин виски, преподнесли его изумленному сержанту как дар поселка, вернулись на кухню Дома Холстона и стали ждать, пока шум окончательно не утих; затем партия закона и порядка произвела быструю вылазку, собрала всю объятую сном оппозицию, линчевателей и ополченцев, бросила их в тюрьму к пленникам, снова заперла дверь и отправилась по домам спать - а утром первым прибывшим предстала картина, напоминающая декорацию под открытым небом, откуда и пошла легенда о бешеных Харпах: не просто невероятная, но и непостижимая, не просто причудливая, но и жутковатая (однако по крайней мере бескровная, чего не допустил бы ни один из Харпов): не только замок исчез с двери, и даже не только дверь исчезла с тюрьмы, но исчезла целая стена, промазанные глиной бревна с вырубленными топором пазами были бесшумно и аккуратно разобраны в темноте и так же аккуратно сложены в сторонке, оставляя тюрьму открытой на обозрение, будто сцену, где последние бунтовщики все еще лежали, картинно раскинувшись в мертвецком сне, весь поселок собрался и смотрел, как Компсон старается разбудить пинками хоть кого-то из спящих, пока один из рабов Холстона - муж кухарки, официант, конюх и кучер - не ворвался в толпу с криком: "Где замок, где замок, старый господин спрашивает, где замок". Замок исчез (как и три лошади, принадлежавшие трем линчевателям). Жители не могли найти даже тяжелую дверь и цепь, чуть было не решили, что бандиты были вынуждены утащить дверь, чтобы украсть цепь и замок, но спохватились на этой грани безответственного обвинения здравому смыслу. Однако замка не было; поселок быстро догадался, что дело теперь не в сбежавших бандитах и упущенной награде, а в замке, и перед ними не просто неприятная ситуация, а грозная дилемма; раб опрометью пустился к Дому Холстона, опрометью выбежал оттуда, чуть ли не до того, как дверь и стены успели скрыть, поглотить его, а потом извергнуть снова, и помчался через толпу прямо к Компсону со словами: "Старый господин велит принести замок" - не передать, а принести. Компсон и его помощники (тут-то впервые и появился, вернее, показался почтовый курьер - хилый человечек: лишенный возраста, зубов и волос, он казался слишком щуплым, чтобы даже подойти к лошади, тем более проезжать верхом на ней по шестьсот миль каждые две недели, однако проезжал, притом у него хватало духу вызывающе трубить в горн не только в начале и конце, но и на всем протяжении пути: это было презрение к возможным - вероятным - грабителям, сравнимое с презрением к тому официальному хламу, что могли у него отнять, и остающееся в рамках пристойности, лишь поскольку у грабителей хватало такта не соваться к нему) отправились на кухню, где старый Алек по-прежнему сидел перед тлеющим поленом спиной к помещению. Не обернувшись и теперь, он потребовал вернуть замок. Это был даже не ультиматум, а распоряжение, бесстрастный приказ, курьер уже втиснулся в толпу, он стоял, ничего не говоря и ничего не упуская, напоминающий невесомую высохшую или окаменелую птицу, разумеется, не стервятника и даже не хищника, скорее птенца птеродактиля, замерзшего, едва вылупись из яйца, десять ледниковых эпох тому назад и в своем младенчестве столь древнего, что ему впору быть дряхлым, докучливым родоначальником всей последующей жизни. Старому Алеку доказывали, что замок исчез лишь потому, что бандиты не успели или не смогли сорвать его с двери, что даже сумасшедшие, пустясь в бегство на краденых лошадях, не повезут шестифутовую дверь из дуба слишком далеко, что молодые люди Иккемотубе уже идут по следам лошадей к Реке и что замок вполне может быть обнаружен с минуты на минуту, может, под первым же кустом на околице поселка: зная, что ничего этого не будет, что нет предела невероятному, ужасному и эксцентричному для тех, кто лишь ради побега из бревенчатой тюрьмы разобрал целую стену и сложил бревна в аккуратный штабель у обочины, и что ни они, ни старый Алек больше не увидят замка; И не увидели; оставшуюся часть дня и весь следующий день, пока старый Алек покуривал трубку у тлеющего полена, разгневанные и оробелые старейшины искали пропажу, им помогали (теперь говорят: вторую половину дня) чикасо Иккемотубе, во всяком случае, они находились там, смотрели: дикие люди, неукротимые, бездомные дети дебрей, выглядевшие еще более дикими и бездомными в хлопчатобумажной одежде белого человека, в фетровых и соломенных шляпах, они стояли, или сидели на корточках, или ходили следом, степенные, внимательные, пытливые, пока белые потели и бранились среди зарослей, покрывающих тщательно прочесываемый плацдарм; и все это время повсюду был вездесущий курьер, Петтигрю, он не помогал искать и никому не мешал, но все время находился рядом, непроницаемый, угрюмый, ничего не упускающий; наконец под вечер Компсон с треском продрался сквозь последние кусты куманики, величественным жестом, словно отрекаясь от трона, отер потное лицо и сказал: - Ладно, черт побери, заплатим ему. И они задумались над этим последним ходом; они поняли его серьезность потому, что Пибоди пытался шутить по этому поводу, хотя каждый знал, что даже Пибоди не видит здесь ничего смешного: - Да - только побыстрей, а то он посоветуется с Петтигрю и оценит замок по фунтам. - По фунтам? - переспросил Компсон. - Петтигрю умножал вес замка на триста миль до Нэшвилла. Старый Алек может начать из Каролины. Это будет пятнадцать тысяч фунтов. - О, - произнес Компсон. И созвал своих людей, протрубив в охотничий рог, который один из индейцев носил на ремне вокруг шеи, однако даже тут они устроили последнее торопливое совещание; Пибоди снова перебил их. - Кто заплатит? - спросил он. - Скорее всего, Алек потребует по доллару за фунт, даже если по тарифу Петтигрю он нашел замок в золе своего камина. Они - Компсон, во всяком случае, - видимо, уже думали об этом; эта мысль наряду с присутствием Петтигрю, очевидно, и служила причиной того, что он стремился поскорее отвести всех с этим предложением к Алеку, дабы никто не посмел отказаться уплатить свою долю. Но Пибоди сорвал этот план. Потный, разгневанный Компсон мрачно оглядел их. - Значит, Пибоди, возможно, выложит один доллар, - сказал он. - А остальные кто? Я? И тут Рэтклифф, торговец, владелец лавки, нашел решение - столь простое, столь безграничное в действии, что они даже не удивились, почему никто не подумал об этом раньше; оно не только разрешало проблему, но отменяло ее; и не только эту, но и все проблемы, отныне и навсегда, открывая их взору, словно разорванная завеса, некое блестящее пророчество, обширную, безграничную панораму Америки: эту землю безграничных возможностей, этот кладезь, созданные не людьми и не чрез людей, а для них, как в древности манна небесная, и от человека ничего за это не требовалось, нужно было только жевать и глотать, поскольку в своей безграничной Всеблагости страна создаст, произведет, выучит, укрепит и увековечит некую расу тружеников, предназначенную собирать эту манну и совать кому-то в вялые руки или даже в рот - всеобъемлющее, безбрежное, без начала и конца отнюдь не лукавство или хитрость, а благодеяние, неотъемлемое и непреложное, подобно свету, дождю и воздуху. - Занесем его в книгу, - Рэтклифф так и сказал - в книгу, а не в гроссбух, потому что она была единственной вещью подобного рода между Нэшвиллом и Натчезом, разве что такая же случайно могла оказаться несколькими милями южнее, в Яло-Буша, первом агентстве по делам племени чокто, - разлинованная тетрадь в бумажной обложке, наподобие школьной, в которой постепенно рос заведенный на имя Мохатахи (матриарха чикасо, матери Иккемотубе и сестры старого Иссетибехи, которая - она умела расписываться, во всяком случае выводить что-то карандашом или пером, и было решено, по крайней мере допущено считать это подписью - при переходе царства ее сына к белым подписывала все документы, по крайней мере придавала им законную силу) длинный утомительный список товаров, оплачиваемых Соединенными Штатами: ситца и пороха, виски и соли, нюхательного табака, хлопчатобумажных брюк и окаменелых конфет, взятых с полок Рэтклиффа ее потомками, подданными и рабами-неграми. Вот и все, что нужно было сделать поселку: приписать замок к списку, к счету. Какую назначить цену замку - было совершенно безразлично. Если бы его оценили даже по тарифу Петтигрю: пятнадцать фунтов, помноженные на расстояние не только до Каролины, но и до самого Вашингтона, - на это, возможно, никто не обратил бы внимания; они могли бы запросить семнадцать с половиной тысяч долларов за окаменелую и несокрушимую конфету, и никто не стал бы даже читать этой записи. Итак, это было принято, утверждено, решено. Этого не требовалось даже обсуждать. Они больше не думали об этом, разве что нет-нет да и восхищаясь (возможно, с некоторыми сомнениями) собственным бескорыстием, поскольку не хотели ничего - и менее всего избежать любых справедливых упреков, - кроме честного и справедливого решения вопроса о замке. Они вернулись к старому Алеку, по-прежнему сидящему с трубкой перед тлеющим камином. Только старый Алек не оправдал их надежд; он не желал никаких денег, ему был нужен замок. Тут у Компсона иссякли последние остатки терпения. - Ваш замок пропал, - резко заявил он старому Алеку. - Вы получите за него пятнадцать долларов, - произнес он уже увядающим голосом, потому что даже в подобной ярости можно осознать тщетность своих усилий. Однако эта ярость, бессилие, изнеможение, это чрезмерное - что бы там оно ни было - подвигнуло голос еще на одно слово: "Или...", тут он умолк окончательно и дал Пибоди возможность вмешаться. - Или что? - сказал Пибоди, и не старому Алеку, а Компсону. - Или еще что? Тут Рэтклифф опять нашел выход из положения. - Погодите, - сказал он. - Дядя Алек получит в залог пятьдесят долларов. Он скажет нам фамилию того кузнеца в Каролине, мы отправим туда человека и закажем новый замок. Дорога туда-обратно и все прочее обойдется примерно в полсотни. Дяде Алеку мы дадим в виде залога пятьдесят долларов. А потом, когда замок прибудет, он вернет нам деньги. Идет, дядя Алек? И на этом все могло кончиться. Возможно, и кончилось бы, не будь там Петтигрю. Они вовсе не забыли о нем и не уподобили себе. Они просто втянули-вживили (так им казалось) - его в свой гражданский кризис, подобно тому, как отчаянная, беззащитная устрица лишает подвижности неустранимую песчинку. Никто не видел, как он шел, однако Петтигрю был уже в центре комнаты, где Компсон, Рэтклифф и Пибоди стояли перед сидящим в кресле старым Алеком. Могло бы показаться, что он просочился туда, если бы не та твердость, которая может (при необходимости) стать незаметной, но только не иллюзорной и уж ни в коем случае не текучей; он высказался мягким, рассудительным тоном, а потом стоял под взглядами остальных, щуплый, низкорослый, словно ребенок, и несокрушимый, словно алмаз, явно предвещая недоброе, внося в эту глухоманную комнатушку тысячи миль непроходимых дебрей, весь громадный, неизмеримый авторитет государственности, не только представляя правительство и даже не только олицетворяя его; он являл собой, по крайней мере в ту минуту, Соединенные Штаты. - Дядя Алек не лишался никакого замка, - сказал он. - Лишился его дядя Сэм. Минуту спустя кто-то произнес: - Что? - Вот что, - сказал Петтигрю. - Тот, кто повесил этот замок на почтовую сумку, сделал добровольное пожертвование Соединенным Штатам, а Соединенные Штаты защищает тот же самый закон, что и маленьких детей: дать им можно все что угодно, но забрать назад уже нельзя, иначе он или они совершат тем самым еще кое-что. Все не сводили с него глаз. Некоторое время спустя кто-то вновь нарушил молчание. Это был Рэтклифф. - Что совершат? - спросил он. Петтигрю ответил, все так же мягко, равнодушно, незамедлительно и спокойно: - Нарушение акта конгресса, где, в частности, за утрату государственной собственности предусмотрено либо пять тысяч долларов штрафа, либо не менее года заключения в федеральной тюрьме, либо и то, и другое. А тому, кто сделал прорези в почтовом мешке, предусмотрено за порчу или уничтожение государственной собственности либо десять тысяч долларов штрафа, либо не менее пяти лет заключения в федеральной тюрьме, либо и то, и другое. Он не двинулся с места даже и теперь; лишь обратился к старому Алеку: - Надеюсь, у вас тут будет ужин, как всегда, рано или поздно, более или менее? - Постой, - сказал Рэтклифф. И повернулся к Компсону. - Это правда? - Не все ли равно, черт возьми, правда или неправда? - ответил Компсон. - Как по-твоему, чем он займется, едва оказавшись в Нэшвилле? - И окрысился на Петтигрю: - Ты должен был уехать в Нэшвилл еще вчера. Чего болтаешься здесь? - Ехать в Нэшвилл незачем, - сказал Петтигрю. - Почта вам не нужна. У вас нечем ее запереть. - Нечем, - сказал Рэтклифф. - Вот мы и предоставим Соединенным Штатам самим разыскивать замок Соединенных Штатов. На сей раз Петтигрю ни на кого не взглянул. Он даже ни к кому не обращался, как старый Алек, повелевая вернуть свой замок: - Акт конгресса предусматривает за неправомочное перемещение и либо присвоение, либо корыстное, либо злонамеренное использование или порчу государственной собственности либо штраф - стоимость вещи плюс от пятиста до десяти тысяч долларов, либо от тридцати дней до двадцати лет заключения в федеральной тюрьме, либо и то, и другое. Они могут даже издать новый акт, когда прочтут, куда вы навесили замок почтового отделения бюро по делам индейцев. И повернулся; теперь он снова обращался к старому Алеку: - Пойду, к своей лошади. Когда это собрание кончится и у вас можно будет поесть, пришлите за мной черномазого. Петтигрю ушел. Немного погодя Рэтклифф сказал: - Как по-вашему, чего он хочет этим добиться? Награды? Но угодил невпопад; это было ясно всем. - Он уже добился, чего хотел, - сказал Компсон и выругался снова. - Неразберихи. Только этой проклятой неразберихи. И тоже угодил невпопад; поняли это все, но высказал Пибоди: - Нет. Тот, кто проезжает каждые две недели целых шестьсот миль по нашим местам, не имея для защиты ничего, кроме горна, нуждается в неразберихе не больше, чем в деньгах. Так что они пока не знали мотивов Петтигрю. Но чего ждать от него - представляли. То есть совершенно не представляли, что он сделает, когда и как, а узнать это можно было, лишь выяснив - с какой целью. И тут до них дошло, что выяснить этого никак нельзя; что, зная его вот уже три года, в течение которых он, щуплый, неприкосновенный, неустрашимый, опережаемый на милю или больше сильным, благозвучным сигналом горна, совершал на своей сильной, неутомимой лошади двухнедельное путешествие из Нэшвилла в поселок и потом жил среди них три-четыре дня, они до сих пор совершенно ничего о нем не знали, и теперь знают лишь, что не посмеют, не отважатся пойти на какой-то риск; они посидели еще немного в темной комнате, а дядя Алек продолжал курить, обратясь спиной к ним и их затруднению; потом разбрелись по домам ужинать - с тем аппетитом, какой у них мог быть, и вскоре опять, хотя обычно в это время уже лежали в постелях, собрались все вместе, на сей раз у Рэтклиффа, в задней комнате его лавки, и опять сидели, слушая, как Рэтклифф рассуждает с недоумением и тревогой (и чем-то еще, в чем они признали уважение, когда поняли, что он - Рэтклифф - нерушимо убежден, что целью Петтигрю являются деньги; что Петтигрю изобрел или разработал план, столь щедро вознаграждаемый, что он - Рэтклифф - оказался не только неспособен опередить его и взяться за дело первым, он - Рэтклифф - не мог догадаться, в чем этот план состоит, даже получив намек), пока Компсон не прервал его. - Тьфу ты, - сказал Компсон. - Всем ясно, что дело не в деньгах. Это нравственность. Он праведник, черт бы его побрал. - Нравственность? - сказал Пибоди. В голосе его слышалось что-то похожее на испуг. И торопливо прибавил: - Это плохо. Как нам подкупить нравственного человека? - Кому нужно подкупать его? - сказал Компсон. - Пусть бы только не слезал со своей треклятой лошади и трубил, что есть мочи, в свой треклятый горн. Но Пибоди даже не слушал. Он произнес "нравственность", почти мечтательно. Потом сказал: "Погодите". Все уставились на него. Внезапно он обратился к Рэтклиффу: - Где-то я слышал. Если кто и знает, то, скорее всего, ты. Как его зовут? - Зовут? - переспросил Рэтклифф. - Петтигрю? А. Ты имеешь в виду имя. - И Рэтклифф назвал имя. - А что? - Ничего, - ответил Пибоди. - Я пошел домой. Идет еще кто-нибудь? Он произнес это, ни к кому не обращаясь, ничего больше не сказал и говорить не собирался, но этого было достаточно: может быть, и мелочь, но по крайней мере хоть что-то; по крайней мере все смотрели на него и молчали, даже когда Компсон поднялся и сказал Рэтклиффу: "Ну, идем?" - и все трое ушли за пределы слуха, а потом и зрения. Тогда Компсон сказал: - Ну, ладно. Что у тебя? - Это может и не сработать, - сказал Пибоди. - Но вам обоим нужно будет меня поддержать. Раз я буду говорить от имени всего поселка, вы с Рэтклиффом должны будете придать вес моим словам. Ну как? Компсон выругался. - Ты хоть объясни, что мы должны гарантировать. И Пибоди объяснил, правда, не все, а на другое утро зашел в стойло конюшни Дома Хенстона, где Петтигрю чистил свою уродливую лошадь с похожей на молот головой и стальными мускулами. - Мы все-таки решили не приписывать этот замок старой Мохатахе, - сказал Пибоди. - Вот как? - отозвался Петгигрю. - В Вашингтоне никто бы на это не клюнул. Особенно те, кто умеет читать. - Мы заплатим за него сами, - сказал Пибоди. - Даже, собствено говоря, сделаем чуть побольше. Тюрьму все равно надо чинить; хочешь не хочешь, одну стену возвести придется. А возведя еще три, получим новую комнату. Возводить одну стену нужно все равно, так что она не в счет. А построив еще трехстенную комнату, мы получим новый четырехстенный дом. Это будет здание суда. Петтигрю при каждом движении скребницей шумно выдыхал сквозь зубы, как заправский ирландский конюх. Но тут он затих, и рука его остановилась на полпути. - Здание суда? - переспросил он, чуть обернувшись. - У нас будет городу - сказал Пибоди. - Церковь уже есть - это домик Уайтфилда. И поспешим построить школу, когда дело дойдет до нее. Но здание суда мы начнем строить сегодня же; у нас уже есть что поставить туда и превратить его в суд: железным ящик, что мешается под ногами в лавке Рэткдмффа вот уже десять лет. И тогда у нас будет город. Мы даже подобрали ему имя. Тут Петтигрю выпрямился, очень медленно. Они глядели друг на друга в упор. Через минуту Петгигрю спросил: - И что? - Рэтклифф говорит, тебя зовут Джефферсон, - сказал Пибоди. - Да, - сказал курьер. - Томас Джефферсон Петтигрю. Я из старой Виргинии. - Родственник ему? - спросил Пибоди. - Нет, - ответил Петгагрю. - Мама назвала меня в его честь, чтобы мне перешло немного его удачи. - Удачи? - переспросил Пибоди. Петтигрю не улыбнулся. - Совершенно верно. Мама имела в виду не удачу. В школу она не ходила и не знала слова, какое ей было нужно. - Ну и перешло? - спросил Пибоди. Петтигрю не улыбнулся и теперь. - Извини, - сказал Пибоди. - Постарайся забыть. И добавил: - Мы решили дать городу имя Джефферсон. Тут Петтигрю, казалось, даже перестал дышать. Он стоял, маленький, щуплый, бездетный и холостой, безнадежно одинокий, лишенный всяческих уз, и лишь глядел на Пибоди. Потом задышал, поднял скребницу и повернулся к лошади. Пибоди на миг показалось, что он вновь принимается чистить лошадь. Но вместо того, чтобы провести скребницей, курьер просто положил ее на бок лошади и с минуту стоял, чуть склонив голову и глядя в сторону. Потом вскинул лицо и взглянул на Пибоди. - Можно бы назвать замок в этом индейском счете "деготь", - сказал он. - На пятьдесят долларов дегтя? - удивился Пибоди. - Смазывать фургоны до Оклахомы, - сказал Петтигрю. - Да, можно бы, - согласился Пибоди. - Только город уже называется Джефферсон. Теперь этого уже никогда не забыть. Так и