о-то делать, чем-то заняться, заполнить время, мне осточертела демонстрация фасонов перед двухфутовым зеркалом, когда никого не волнуют даже... панталоны или даже их отсутствие. Замечательные письма... Губернатор. Постойте. Что вы говорили? Темпл. Я сказала, это были замечательные письма даже для... Губеpнатоp. Вы сказали - когда они уходили. Они глядят друг на друга. Темпл не отвечает. Губернатор обращается к Стивенсу, продолжая, однако, глядеть на Темпл. Губернатор. Насколько я понял, этот... Вителли тоже бывал в комнате? Стивенс. Да. Для этого он и приводил Рыжего. Теперь понимаете, почему я назвал его гурманом и любителем? Губернатор. И что подразумевали под сапогом тоже. Но Вителли мертв. Вы это знаете. Стивенс. О да. Мертв. Я еще сказал "пурист". Он был пуристом до самого конца: на другой год его повесили в Алабаме за убийство, которого он не совершал, и никто по-настоящему не верил в его виновность. Однако адвокат зря тратил силы, убеждая его заявить, что он не мог совершить это убийство, даже если бы хотел. О да, он тоже мертв; мы приехали сюда не ради мести. Губернатор (Темпл). Да. Продолжайте. Письма. Темпл. Письма. Замечательные. Я имею в виду - ...замечательные. (Упорно глядя на губернатора.) Я хочу сказать, то были такие письма, что, хотя они написаны восемь лет назад, ты не захочешь... предпочтешь, чтобы муж не видел их, какого мнения ни был бы он о твоем... прошлом. (Глядя на губернатора, продолжает своим мучительные признания.) Они были лучше, чем можно было ожидать от семнадцатилетней девчонки. Удивительно, как в семнадцать лет, даже не окончив первого курса, можно научиться... нужным словам. Хотя для этого был бы нужен лишь старый словарь шекспировских времен, тогда, говорят, люди еще не краснели от слов. То есть был бы нужен кому угодно, только не Темпл Дрейк, она схватывала все на лету и не нуждалась в словаре, ей бывало достаточно одного урока, тем более двух, трех или четырех или дюжины или двух-трех дюжин. (Глядит на губернатора.) Нет, не требовалось даже одного урока, потому что зло уже дожидалось своего часа, а она еще не знала, что злу надо противиться не только до того, как его увидишь, но даже прежде, чем узнаешь, что оно такое. Словом, я написала письма, не знаю даже сколько, достаточно, вполне достаточно, потому что хватило бы даже одного. И это все. Губернатор. Все? Темпл. Да. Вы, разумеется, слышали о шантаже. Письма, конечно же, всплыли на свет. И конечно же, Темпл Дрейк первым делом подумала о таком способе их выкупа, который бы составил материал для новой пачки писем. Стивенс (обращается к Темпл). Да, это все. Но ты должна сказать, почему это все. Темпл. Само собой. Я написала несколько таких писем, что, казалось бы, даже Темпл Дрейк постыдится нанести такое на бумагу, потом человек, которому я писала их; погиб, и я вышла замуж за другого, исправилась, или так мне казалось, родила двух детей, взяла в дом другую бывшую шлюху, чтобы мне было с кем разговаривать, казалось, я совеем забыла о тех письмах, потом они всплыли на свет, и тут я поняла, что не только не забыла о них, но даже не исправилась... Стивенс. Ладно. Хочешь, тогда расскажу я? Темпл. Вы же ратовали за скромность. Стивенс. Я ратовал против оргазма скромности. Темпл (с горечью). О, конечно. Нужно только страдание. Не ради чего-то - ради страдания. Только потому, что оно полезно, как хлористая ртуть или рвотный корень. (Губернатору.) Ну, хорошо. О чем я говорила? Губернатор. Молодой человек погиб... Темпл. Ах, да. Погиб, был застрелен из машины, когда крался по улице, собираясь влезть по водосточной трубе, по которой я в любое время могла бы спуститься и убежать, влезть, чтобы оказаться вдвоем со мной, мы считали, что обвели, обманули Лупоглазого и будем вдвоем, только вдвоем, первый, единственный раз в жизни после всех... других. Может ли любовь представлять, значить что-то, кроме этой новизны: узнавания, покоя, уединения: ни стыда, ни даже сознания наготы, потому что ты используешь наготу, потому что она составная часть любви; но он погиб, был убит, застрелен в тот миг, когда думал обо мне, когда через минуту был бы со мной, когда всеми помыслами, стремлениями он уже был со мной, и дверь была, наконец, заперта лишь для нас двоих; и тут все оборвалось, будто никогда ничего не было, не происходило: нужно, чтобы казалось, будто никогда ничего не происходило, иначе будет еще хуже... (Торопливо.) Потом зал суда в Джефферсоне, и мне все было безразлично, даже ждущие меня отец и братья, потом целый год в Европе, в Париже, по-прежнему все мне было безразлично, и в конце концов действительно стало легче. Вы поймете меня. Люди все-таки счастливы. Изумительны. Сперва кажется, что тебе нужно вынести столько-то, и будешь свободна. Потом сознаешь, что ты можешь вынести все, действительно можешь, а потом это даже неважно. Потому что может вдруг показаться, будто ничего и не было, не происходило. Знаете, кто-то - кажется, Хемингуэй? - написал книгу о том, как то же самое произошло с де... женщиной, стоило ей только отказаться принять свое падение, хотя кое-кто помнил, хвастался этим. К тому же те, кто мог - помнил, - были оба мертвы. И зимой Гоуэн приехал в Париж, мы поженились - в посольстве, потом состоялся прием в отеле "Кийон", и если это не было избавлением от американского прошлого, то что еще в этом мире могло дать надежду на избавление от мерзости? Тем более у нас был новый автомобиль, медовый месяц мы провели в гнездышке на мысе Кап-Ферра, какойто мусульманский принц выстроил его для своих европейских любовниц. Только... (Запинается на миг и продолжает.) ...мы... я думала... мы... я не хотела избавляться от мерзости. (Торопливо говорит, прямая, напряженная, снова сжав лежащие на коленях руки.) Понимаете: было бы достаточно брака, без посольства, "Крийона" и Кап-Ферра, нужно было лишь обоим преклонить колени и сказать: "МЫ согрешили, прости нас". И тогда, возможно, пришла бы любовь - мир, покой, отсутствие стыда, чего я не... чего была лишена раньше... (Опять запинается, потом продолжает торопливо, бойко, отрывисто.) Любовь, но не только: нельзя надеяться, что одна лишь любовь сплотит людей, сделает их лучше, чем каждый был сам по себе, нужна еще трагедия, страдание, пережитое страдание и причиненное горе; нужна, потому что ты знаешь, что вы оба никогда не сможете забыть о ней. А потом я решила, что для сплочения людей требуется нечто лучшее, более сильное, чем трагедия: прощение. Только, видимо, это было ошибкой. И может быть, не прощение было ошибкой, а благодарность; и может быть, единственное, что хуже, чем постоянно выражать благодарность, - это принимать ее... Стивенс. Совсем наоборот. Дело было... Губернатор. Гэвин. Стивенс. Помолчите сами, Генри. Дело было не в добром имени Темпл. И даже не в совести ее мужа. Дело было в его тщеславии: воспитанного в Виргинии аристократа застали со спущенными брюками, как гостя в хитрой голливудской ванной. И прощения ему было недостаточно, или он не читал той книги Хемингуэя. Потому что примерно через год его упрямство под бременем принятия благодарности стало принимать форму сомнения в отцовстве ребенка. Темпл. О Господи. О Господи. Губернатор. Гэвин. (Стивенс умолкает.) Ни слова больше. Считайте это приказом. (Обращается к Темпл.) Да, рассказывайте. Темпл. Пытаюсь. Я думала, главной помехой в этом окажется потерпевшая, истица. А оказывается, это адвокат подсудимой. То есть я рассказываю вам об одной Темпл Дрейк, а наш дядя Гэвин представляет вам другую. И перед вами уже двое разных людей, просящих об одной и той же милости; если каждого, связанного с этим делом, разделять надвое, вы даже не поймете, кого прощать, не так ли? А теперь, как я уже сказала, мы возвращаемся к Нэнси Мэнниго, и теперь это уже не займет много времени. Понимаете, нам нужно было вернуться в Джефферсон. Во всяком случае, сейчас мы живем там. Я имею в виду, обратно в Джефферсон, домой. Представляете: отвергнуть это все: бесчестье, позор, отвергнуть раз и навсегда, чтобы никогда не вспоминать об этом; сплотиться вдвоем против мерзости, потому что мы любим друг друга и простили друг другу все, крепки в своей любви и взаимном прощении. Имея при том все остальное: Гоуэн Стивенс и его супруга молоды, известны, у них есть новое бунгало на подобающей улице, где в субботу вечером можно устроить гулянку, загородный клуб с близкими друзьями, чтобы субботняя гулянка была достойна этого названия, скамья в надлежащей церкви, чтобы потом прийти в себя, если, конечно, после гулянки есть силы добраться до церкви. Потом появился сын и наследник; и мы взяли к себе Нэнси: няньку, гида, наставника, катализатор, клей, называйте как угодно, сплачивающую всех, - магнитный центр не только для наследника и остальных маленьких принцев и принцесс по мере их появления на свет, но и для двух больших кусков материи или грязи или из чего там они вылеплены по образу и подобию Божию, порядочных, по крайней мере внешне, респектабельных и спокойных; взяли совсем не старую черную няньку, потому что Гоуэн Стивенс и его супруга молоды и современны, так молоды и современны, что весь загородный клуб аплодировал, когда они подобрали в канаве черномазую, бывшую наркоманку и шлюху, чтобы она нянчила их детей, и никто в загородном клубе не знал, что выбрал ее не Гоуэн Стивенс, и не миссис Стивенс, а Темпл Дрейк, потому что черномазая наркоманка и проститутка оказалась единственным существом в Джефферсоне, имеющим с Темпл Дрейк общий язык... (Торопливо берет с пепельницы горящую сигарету и затягивается, говоря между затяжками.) Да. Я расскажу и об этом. Наперсница. Понимаете: классный игрок, сидел на пьедестале, кумир; и обожатель, последователь, который никогда не был классным игроком и никогда не будет, как бы ни хотел и ни старался. Представляете: долгие дни, плита, стиральная машина и пылесос уже выключены, ребенок еще спокойно спит, и две сестры во грехе обмениваются профессиональными или по крайней мере любительскими секретами, сидя в тихой кухне за кока-колой. Видимо, всем хочется, нужно, необходимо иметь человека, перед которым можно выговориться, пусть он не говорит с тобой, пусть даже не поддакивает, только молчит и слушает. И это действительно нужно, необходимо всем людям; я имею в виду, чтобы пристойно вести себя, не вцепляться друг другу в волосы; говорят, плохое воспитание порождает насильников, поджигателей, убийц, но это вовсе не плохое воспитание, дело просто в том, что потенциальных воров, убийц было некому выслушать: католическая церковь открыла это две тысячи лет назад, только, видимо, не распространила как следует, или была слишком занята своими делами и не имела времени возиться с человеком, может быть, это вовсе не вина церкви, а дело просто в том, что люди должны были сами понять это, возможно, если бы мир населяли существа, половина из которых была бы немой, могла бы только слушать, даже не могла бы не слушать другую половину, то никогда не было бы никаких войн. И у Темпл Дрейк был человек, получающий каждую неделю деньги только за то, что слушал, казалось бы, этого достаточно; а потом появился еще один ребенок, младенец, обреченная жертва (хотя, конечно, мы это не знали), и можно было подумать, что этого вполне достаточно, что теперь Темпл Дрейк сочтет себя в безопасности, сможет успокоиться, имея два - как это называют моряки? Ах да, запасных якоря. Только этого было недостаточно. Потому что Хемингуэй был прав. Я говорю о де... женщине в его книге. Все, что тебе нужно, - это отказаться принять. Только тебе нужно... отказаться. Стивенс. Так вот, эти письма... Губернатор (глядя на Темпл). Помолчите, Гэвин. Стивенс. Нет, я немного поговорю. Мы даже прибегнем к спортивной метафоре и назовем это эстафетой, где капитан команды несет... палочку, прутик, хлыст, саженец, дерево - как бы ни называлась эта символическая деревяшка - к недалекой вершине символического холма. Свет мигает, потом снова разгорается, будто это сигнал, предупреждение. Стивенс. Письма. Шантаж. Шантажистом был брат Рыжего - разумеется, преступник, но по крайней мере мужчина... Темпл. Нет! Нет! Стивенс. Помолчи и ты. Эстафета идет по холму, а не через пропасть. К тому же это всего-навсего палочка. Письма были не главным. Главным была признательность. И теперь нам надо перейти к мужу Темпл, моему племяннику. Говоря "прошлое", я имею в виду известное мужу, для него, видимо, этого было вполне достаточно, так как вскоре Темпл поняла, что до конца оставшихся дней (и ночей) он будет прощать ей это прошлое, будет не только постоянно напоминать, может быть, не прямо, а исподволь, что он ее прощает, что она должна быть ему за это признательна, но и требовать все больше и больше такта - и терпения; Темпл, видимо, и не подозревала, что обладает терпением, раньше - для выражения признательности - оно ей не требовалось, ведь она была так же незнакома с терпением, как и с признательностью, - соответствующими, соразмерными высоким критериям прощающего. Но ее это не очень беспокоило. Ее муж - мой племянник - принес, как ему казалось, высшую жертву, дабы искупить свою роль в ее прошлом; она была уверена, что сумеет утолить его жажду - или восприимчивость наркотика признательности в благодарность за эту жертву, которую она сама, как ей казалось, приняла из благодарности. Правда, у нее, как и прежде, были ноги и глаза; она могла уйти, бежать в любой миг, но по опыту прошлого, видимо, знала, что не воспользуется способностью передвигаться для бегства от угрозы и опасности. Вы согласны с этим? Губернатор. Да. Продолжайте. Стивенс. Потом оказалось, что у нее должен появиться ребенок - первый. Сперва, должно быть, она ощутила что-то вроде бешенства. Бежать уже было нельзя; она ждала слишком долго. Но мало того. Она словно бы впервые поняла, что каждый человек должен или по крайней мере может быть вынужден расплачиваться за свое прошлое; что оно похоже на долговую расписку с хитрой оговоркой, и пока все идет хорошо, от нее можно избавиться в установленном порядке, но случай или судьба могут внезапно помешать этому. То есть она всегда знала, понимала это, но не прилагала к себе, так как не сомневалась, что может выстоять, и была неуязвима благодаря простой цельности, женственности. Но теперь должен был появиться ребенок, хрупкий и беззащитный. Однако человек никогда не оставляет надежды, понимаете, даже осознав раз и навсегда, что люди не только способны вынести все, но, возможно, даже вынуждены, и, может быть, не успело еще бешенство улечься, как она обрела надежду: в хрупкой и беззащитной невинности ребенка: что Бог - если он есть - защитит ребенка - не ее: она не просила и не хотела пощады; она могла совладать, совладать или выстоять, - а ребенка из срочной расписки ее прошлого, потому что ребенок невинен, хотя она и понимала, весь жизненный опыт подсказывал ей, что Бог не мог или не хотел - во всяком случае, не пытался спасти невинность лишь потому, что это невинность; что, сказав: "Пустите детей приходить ко мне", Бог, несомненно имел в виду вот что: страдание, что взрослые, отцы, застарелые грешники, всегда должны быть готовы, хотеть - нет, стремиться - пострадать, чтобы дети пришли к Нему неизмученными, неиспуганными, чистыми. Вы согласны с этим? Губернатор. Продолжайте. Стивенс. И наконец к ней пришло облегчение. Не надежда - облегчение. Конечно, оно было неустойчивым, но Темпл могла ходить по натянутому канату. Она словно бы заключила с Богом - если он есть - не договор - перемирие. Она не пыталась обманывать, не пыталась избежать долговой расписки своего прошлого, положив - ребенок уже родился - поверх нее чистый чек детской невинности. Она не пыталась предотвратить рождение ребенка; раньше она просто никогда не думала о беременности в этой связи, потому что только сам факт беременности открыл ей наличие долгового обязательства с ее подписью, датированного более поздним числом. И поскольку Бог - если он есть - должен был знать об этом, то она выполнила свою часть договора, потому что не требовала от него второго раза, потому что Он - если существует - должен по крайней мере вести честную игру, должен быть джентльменом. А с этим согласны? Губернатор. Продолжайте. Стивенс. Так что насчет второго ребенка можете судить сами. Возможно, Темпл забыла об осторожности, разрываясь между одним, другим и третьим: между роком, судьбой, прошлым; сделкой с Богом; прощением и признательностью. Словно жонглер, не с тремя булавами или шарами, а тремя склянками нитроглицерина, когда не хватает рук даже для одной: одна рука предлагает искупление, другая принимает прощение, нужна третья, чтобы предлагать признательность, и даже четвертая, с течением времени все более необходимая, дабы вводить в постоянно и непрерывно растущие дозы признательности все больше сахара и пряностей, чтобы они не приедались - возможно, у нее не было времени для осторожности, возможно, это было отчаяние, или, возможно, это случилось, когда муж впервые заподозрил, или предположил, или, во всяком случае, усомнился в происхождении ребенка. Словом, Темпл забеременела опять; она нарушила свое слово, уничтожила свой талисман, еще за пятнадцать месяцев до появления писем она, видимо, понимала, что это конец, и когда тот человек появился со старыми письмами, она, видимо, даже не удивилась: все эти пятнадцать месяцев ее лишь интересовало, какую форму примет рок. Согласитесь и с этим... Свет мигает и тускнеет, потом горит ровно. Стивенс. И почувствовала облегчение. Потому что, наконец, все было позади; крыша обрушилась, лавина прогремела; забылись даже беспомощность и бессилие, потому что теперь даже извечная хрупкость костей и плоти уже ничего не значила - и кто знает? Из-за этой хрупкости возникла некая гордость, триумф: она ждала уничтожения: она выстояла; уничтожение было неизбежно, неотвратимо, у нее не оставалось надежды. И все же она не сжалась, не съежилась, не уткнулась головой в сложенные руки и не закрыла глаза; правда, она не смотрела все время на эту нависшую угрозу, но не из страха, а потому, что твердо шла вперед, не колеблясь, не сбиваясь с шага, хотя знала, что это напрасно, - триумфом была сама хрупкость, уже не страшная, потому что все самое худшее, на что способно бедствие, - это сокрушить, уничтожить хрупкость; она была победительницей, она твердо смотрела в глаза бедствию, заставила его сделать первый шаг; она даже не бросала ему вызова, даже презрительного: одной лишь этой никчемной хрупкостью она в течение шести лет держала бедствие на расстоянии, подобно тому, как одной рукой можно поддерживать невесомый полог постели, а оно со всей своей силой и мощью не могло сокрушать ее хрупкость более пяти-шести секунд; и в течение этих пяти-шести секунд она все равно была бы победительницей, потому что все, чего оно - бедствие - могло ее лишить, она сама списала шесть лет назад как никчемное по своей сути и из-за хрупкости. Губернатор. И появляется тот мужчина. Стивенс. Я думал, это разумеется само собой. Даже первый появился вполне закономерно. Да, он... Губернатор. Первый? Стивенс (делает паузу, глядя на губернатора). Первый мужчина, Рыжий, неужели вы совсем не понимаете женщин? Я ни разу не видел ни Рыжего, ни другого, его брата, но все трое, они оба и ее муж, должно быть, настолько одинаково выглядели или вели себя - предъявляли ей невозможные, невыполнимые требования, увлекшись ею, соглашались, отваживались на почти невероятные условия, - что особой разницы между ними не замечалось. Где вы были всю жизнь? Губернатор. Хорошо. Тот мужчина. Стивенс. Сначала его волновали, заботили, интересовали только деньги - получить их за письма, вытянуть, выжать. Конечно, даже в конце ему по-настоящему нужны были именно деньги, и не только когда он понял, что ради получения денег придется взять с собой Темпл и ребенка, но даже когда казалось, что не получит ничего, по крайней мере пока, кроме беглой жены и младенца. Собственно говоря, ошибка Нэнси, ее поистине роковой поступок в ту роковую, трагичную ночь заключался в том, что она не отдала ему деньги и драгоценности, узнав, где их спрятала Темпл, не взяла письма и не уничтожила их, а вместо этого перепрятала драгоценности и деньги, - что ему нужны именно деньги, явно понимала и сама Темпл, потому что она - Темпл - солгала ему, сказала, что там всего двести долларов, когда на самом деле было почти две тысячи. И, видимо, ему были очень нужны эти двести долларов, так остро, так сильно, что он был готов платить за них подобную цену. Или, может, он был умным - "толковым", как выразился бы сам, - не по возрасту и опыту и вдруг изобрел новый, безопасный способ похищения ребенка: увезти с собой взрослую жертву, способную подписывать чеки, - с ребенком на руках для пущей убедительности - и не заставив, а именно убедив ее уйти по своей воле, а потом - все так же спокойно - тянуть деньги в свое удовольствие, используя благополучие ребенка как точку опоры своего рычага. Или, может, мы ошибаемся и должны им обоим отдать эту честь, как бы ни была она мала, потому что сперва и Темпл думала только о деньгах, хотя он, видимо, по-прежнему думал только о них, когда она, собрав драгоценности и узнав, где муж хранит ключ от сейфа (как мне кажется, она даже открыла его однажды ночью, когда муж уснул, пересчитала деньги, или хотя бы уверилась, что они лежат там, или по крайней мере убедилась, что ключ подходит к замку), обнаружила, что все еще силится понять, почему бы ей не заплатить деньги, взять письма, уничтожить их и навсегда избавиться от своего дамоклова меча. Но она не пошла на это. Потому что Хемингуэй - его девушка - были совершенно правы: все, что нужно, - это отказаться принять. Только нужно заранее знать наверняка, от чего отказываешься; боги должны дать тебе это - по крайней мере ясную картину и ясный выбор. Чтобы не вводили в заблуждение... кто знает? Может быть, даже своеобразная любезность в те вечера или дни в Мемфисе... ладно: медовый месяц, пусть даже при свидетеле; разумеется, в этом случае ничего лучшего ожидать было нельзя, и вправду, кто знает (теперь я Рыжий) даже немного благоговения, недоверчивого изумления, даже немного трепета при этом большом счастье, большой удаче, упавшей прямо с неба в его объятья; во всяком случае (теперь Темпл) не шайка: даже насилие становится нежным: всего один, его все-таки можно отвергнуть, он по крайней мере оказывает (в то время) подобие ухаживания, возможность сперва сказать "да", даже дает возможность считать, будто она может сказать "да" или "нет". Мне кажется, он (новый, шантажист) был даже похож на своего брата - юный Рыжий, Рыжий, на несколько лет моложе того, которого она знала, и если позволите - менее запятнанный, так что ей могло показаться, что теперь наконец она может даже избавиться от шестилетней грязи, бесполезной борьбы, раскаяния и страха. И если она так считала, то была совершенно права: мужчина, по крайней мере мужчина после шести лет такого прощенья, которое позорило не только прощаемую, но и ее благодарность, - разумеется, плохой человек, преступник по склонностям, как бы ни были ограничены его возможности до сего времени; способный на шантаж, жестокий и не просто готовый, но приготовленный нести зло, несчастье и крушение всем, у кого хватит глупости войти в его орбиту, доверить ему свою судьбу. Но - по сравнению с теми шестью годами - по крайней мере мужчина - такой цельный, такой твердый и безжалостный, что в этом было какое-то подобие чистоты, честности, ему не только не нужно было никому ничего прощать, он даже не представлял, что кто-то может ждать от него прощенья; он не стал бы прощать Темпл, приди ему в голову, что для этого есть причина, а просто наставил бы ей синяков, повыбивал зубы и швырнул бы в канаву: так что она могла быть спокойна, что, пока не окажется с синяком или выбитыми зубами в канаве, ему в голову не придет, что она нуждается в прощении. Теперь свет не мигает. Он тускнеет, гаснет. Стивенс (продолжает.) Нэнси сперва была наперсницей, пока она - Нэнси - очевидно, считала, будто единственная проблема, трудность - раздобыть деньги для шантажиста так, чтобы господин, хозяин, муж не узнал об этом; потом она - я говорю о Нэнси - начала понимать, догадываться, может быть, осознавать, что, в сущности, она давно уже не наперсница, еще не понимая, что на самом деле стала шпионкой своего нанимателя; поняла это она, только узнав, что, хотя Темпл взяла деньги и драгоценности из сейфа мужа, она - Темпл - не отдала их шантажисту и не забрала письма, что выкуп деньгами и драгоценностями не составлял даже половины плана Темпл. Свет гаснет полностью. Сцена погружается в темноту. Стивенс (продолжает). Тогда Нэнси отыскала спрятанные деньги и драгоценности и сама спрятала от Темпл; это произошло в ту ночь, когда Гоуэн отправился на неделю в Арансас-Пасс ловить рыбу, взяв с собой старшего ребенка, мальчика, чтобы завезти к дедушке с бабушкой в Новый Орлеан, а потом, по пути из Техаса домой, забрать. (В темноте, обращаясь к Темпл.) Теперь продолжай. Сцена в полной темноте Вторая сцена Личная гостиная или гардеробная Темпл. 13 сентября. 21 час 30 мин. Свет загорается справа внизу, как в первом действии при переносе действия из зала суда в гостиную Стивенсов, хотя теперь на сцене личная комната Темпл. Дверь слева - это выход из дома. Дверь справа ведет в детскую, где в колыбели спит младенец. В глубине сцены застекленная дверь, выходящая на террасу; это личный вход с улицы. Дверца стенного шкафа слева распахнута. Возле него по всему полу разбросана одежда, это показывает, что шкаф обыскан не столько торопливо, сколько неистово, ожесточенно и тщательно. Справа газовый камин с горелкой в виде поленьев. Ящики письменного стола у задней стены выдвинуты и хранят следы того же ожесточенного, неистового обыска. На столе в центре комнаты шляпка, перчатки и сумочка Темпл, с ними сумка для детских вещей; две сумки, очевидно, принадлежащие Темпл, набиты, застегнуты и стоят на полу возле стола. Вся обстановка говорит о предстоящем отъезде Темпл и о тщетных, но тщательных, неистовых, возможно, даже отчаянных поисках. Когда свет загорается, Пит стоит у распахнутой дверцы стенного шкафа, держа в руках последнюю вещь, пеньюар. Питу около двадцати пяти лет. На преступника не похож. То есть это не привычный, расхожий гангстерский или уголовный тип. Скорее он напоминает студента, может быть, удачливого торговца автомобилями или бытовыми электроприборами. Одет без роскоши и франтовства, просто, как одеваются все. Но в нем явственно видится нечто "необузданное". Он красив, привлекателен для женщин, загадочного в нем нет ничего, потому что вам - точнее, им - ясно, чего можно от него ожидать, вы только надеетесь, что сейчас он этого не сделает. В нем есть что-то жестокое, безжалостное, не аморальное, а внеморальное. На нем легкий летний костюм, шляпа сдвинута на затылок, и, занятый своим делом, он похож на молодого детектива из фильма о преступниках. Он торопливо и грубо ощупывает тонкий пеньюар, бросает на пол, замечает, что ноги его запутались в лежащей на полу одежде, разбрасывает ее пинками, подходит к письменному столу и стоит, глядя с каким-то мрачным, презрительным видом на разбросанные вещи, которые уже неистово и тщательно обыскал. Из левой двери входит Темпл. На ней дорожный костюм темного цвета, поверх него легкое расстегнутое пальто, она без шляпки, через одну руку переброшены меховое манто, которое мы уже видели, и детский костюм или одеяльце, в другой руке полная бутылка молока. Останавливается и оглядывает захламленную комнату. Потом идет к столу. Пит поворачивает голову; других движений он не делает. Пит. Ну? Темпл. Нет. Соседи говорят, что не видели ее с тех пор, как утром она ушла сюда. Пит. Я мог бы заранее сказать тебе это. (Смотрит на свои часы.) Время у нас еще есть. Где она живет? Темпл (стоя у стола.) А что потом? Прижечь сигаретой ей пятку? Пит. Там пятьдесят долларов, даже если ты привыкла мыслить сотнями. Да еще драгоценности. А что предлагаешь ты? Вызвать фараонов? Темпл. Нет. Но тебе нужно исчезнуть. Я предлагаю выход. Пит. Выход? Темпл. Нет монеты - нет жратвы. Ты ведь так говоришь? Пит. Я что-то не понимаю тебя. Темпл. Сейчас пока уезжай. Смойся. Спрячься. Подожди, пока вернется муж, и начни все сначала. Пит. Опять что-то не понимаю. Темпл. Письма у тебя, так ведь? Пит. А, письма. (Достает из внутреннего кармана пиджака пачку писем и швыряет на стол.) Вот они. Темпл. Я еще позавчера сказала тебе, что они мне не нужны. Пит. То было позавчера. Какой-то миг они глядят друг на друга. Потом Темпл сбрасывает пальто и одеяльце с руки на стол, осторожно ставит бутылку с молоком, берет письма и протягивает к Питу другую руку. Темпл. Дай зажигалку. Пит достает из бокового кармана зажигалку и протягивает ей. При этом не двигается с места, так что Темпл приходится сделать несколько шагов, чтобы взять ее. Потом она подходит к камину и щелкает зажигалкой, два раза зажигалка не срабатывает, потом появляется пламя. Пит, не двигаясь с места, наблюдает за Темпл. Несколько секунд она стоит неподвижно, в одной руке у нее письма, в другой горящая зажигалка. Потом оглядывается и смотрит на Пита. Еще миг они глядят друг на друга. Пит. Ну давай. Жги. Когда я отдавал их тебе прошлый раз, ты отказалась, чтобы потом не передумать. Жги. Они глядят друг на друга еще секунду. Потом Темпл отворачивается и стоит, отвернувшись, зажигалка горит. Пит смотрит на Темпл. Пит. Тогда брось этот хлам и иди сюда. Темпл гасит зажигалку, идет к столу, кладет письма и зажигалку, подходит к неподвижно стоящему Питу. В это время из левой двери появляется Нэнси. Они ее не видят. Пит обнимает Темпл. Пит. Я тоже предложил тебе выход. (Притягивает ее ближе.) Малышка. Темпл. Не зови меня так. Пит (сжимает объятия страстно и нежно). Рыжий звал. Разве я хуже его? Они целуются. Нэнси входит и останавливается на пороге, глядя на них. Она в обычной одежде прислуги, но без чепца и передника, сверху легкое расстегнутое пальто; на голове измятая, почти бесформенная фетровая шляпа, видимо, когда-то принадлежавшая мужчине. Пит обрывает поцелуй. Пит. Пошли. Уедем отсюда. У меня есть мораль или что оно там такое. Не хочу касаться тебя в его доме даже рукой. Через плечо Темпл замечает Нэнси и оборачивается. Темпл тоже оборачивается и тоже видит Нэнси. Нэнси входит в комнату. Темпл (к Нэнси). Что ты здесь делаешь? Нэнси. Пришла со своей пяткой. Пусть он ее прижигает. Темпл. Так ты не только воровка - ты еще и шпионка. Пит. Может, и не воровка. Может, она принесла все обратно. (Они глядят на Нэнси, та не отвечает.) А может, и нет. Может, нам все же придется пустить в ход сигарету. (К Нэнси.) Что скажешь? Ты же за этим и пришла? Темпл. Замолчи. Возьми сумки и иди к машине. Пит (обращаясь к Темпл, но глядя на Нэнси). Подожду. Может, понадобится кое-что сделать. Темпл. Говорю тебе, иди! Ради Бога, уйти отсюда. Ступай. Пит еще секунду глядит на Нэнси, та стоит лицом к ним, но не смотрит ни на что, лицо ее печально, хмуро и непроницаемо. Затем Пит поворачивается, подходит к столу, берет зажигалку, собирается идти дальше, потом задерживается и с почти незаметными колебаниями берет письма, кладет их обратно в карман, берет обе набитые сумки и идет к застекленной двери мимо Нэнси, которая по-прежнему ни на кого не смотрит. Пит (к Нэнси). Знаешь, я бы с удовольствием. Даже не ради пятидесяти долларов. Просто на добрую память. Берет обе сумки в руку, открывает дверь, шагает через порог, останавливается и смотрит на Темпл. Пит. Буду начеку - вдруг ты передумаешь насчет сигареты. Нэнси. Постойте. Темпл (торопливо Питу). Иди! Иди! Ради Бога, иди! Пит выходит и закрывает дверь. Нэнси и Темпл глядят друг на друга. Нэнси. Видно, я ошиблась, решив, что, если спрячу деньги и бриллианты, это вас остановит. Нужно было отдать их ему вчера, когда я нашла, где вы их спрятали. Тогда бы он сразу укатил в Чикаго или в Техас. Темпл. Значит, ты их украла. И видишь, какой от этого прок? Нэнси. Я тоже могу назвать вас воровкой. Ведь тут не все ваше. Только бриллианты. Уж не говорю, что денег почти две тысячи долларов, мне вы сказали, что двести, а ему - что всего пятьдесят. Понятно, что он не волновался - из-за полусотни. Он не стал бы волноваться даже из-за двух тысяч, тем более, как вы мне сказали, двухсот. Его даже не волнует, будут ли вообще у вас деньги, когда вы сядете в машину. Он знает, что ему нужно только держать вас при себе, а потом стоит только поприжать, как следует, так вы раздобудете другой сверток с бриллиантами и деньгами у своего мужа или отца. Только тогда вам не удастся сказать, что в свертке пятьдесят долларов, а не две тыся... Темпл подходит к ней и закатывает пощечину, Нэнси отшатывается. При этом из-под ее пальто падает сверток с деньгами и шкатулка с драгоценностями. Темпл замирает, глядя на деньги и драгоценности. Нэнси приходит в себя. Нэнси. Да, вот они, из-за них все это горе и несчастье. Не будь у вас коробки с бриллиантами и мужа, у которого в кармане брюк можно найти две тысячи долларов, пока он спит, этот человек не стал бы продавать вам письма. Может, если б я не взяла и не спрятала этот сверток, вы отдали бы ему деньги до того, как решились на это. Или, может, если б я просто отдала сверток и взяла письма, или если вынести этот сверток к машине, где он сидит, и сказать: "Вот, на, получай свои деньги..." Темпл. Попытайся. Возьми отнеси, увидишь. Если подождешь, пока я кончу укладываться, можешь заодно отнести сумку. Нэнси. Я знаю, Теперь дело не в письмах. Может, и не только теперь. Оно давно было в том, кто написал такие письма, что они восемь лет спустя еще могут вызвать горе и несчастье. Дело совсем не в письмах. Вы могли забрать их в любое время, он сам дважды отдавал... Темпл. Что тебе удалось разнюхать? Нэнси. Все. Вы могли получить их назад даже без денег и бриллиантов. Женщине это ни к чему. Ей только нужно быть женщиной, чтобы добиться от мужчины всего, чего хочешь. Могли сделать это здесь, прямо в доме, даже не отправляя мужа на рыбалку. Темпл. Прекрасный образец шлюхиной морали. Но если я могу сказать "шлюха", можешь и ты, не так ли? Возможно, единственная разница между нами в том, что я не хочу быть шлюхой в доме своего мужа. Нэнси. Я говорю не о вашем муже. Даже не о вас. Я говорю о двух маленьких детях. Темпл. Зачем же, по-твоему, я отправила Бюки к бабушке, если не удалить его из дома, где человек, которого он привык называть отцом, может в любое время сказать, что он ему не отец? Такая пронырливая шпионка, как ты, должна была слышать, что мой муж... Нэнси (перебивает). Я слышала его. И вас слышала. Вы защищались - в тот раз. Не ради себя - ради ребенка. Но сейчас вам нужно одуматься. Темпл. Одуматься? Нэнси. Да. Вы сдались. И предали мальчика. Согласились пойти на риск никогда больше его не увидеть. Темпл не отвечает. Нэнси. Хорошо. Оправдываться передо мной вам незачем. Скажите только, что решили говорить другим людям, если они спросят. Пошли и на этот риск? Так? Темпл не отвечает. Нэнси. Ладно. Будем считать, что вы ответили. Значит, насчет Бюки решено. Теперь скажите вот что. С кем думаете оставить девочку? Темпл. Оставить? Шестимесячного младенца? Нэнси. Вот именно. Само собой, вы не можете оставить ее. Ни с кем. Не можете оставить шестимесячного младенца, уходя от мужа с другим мужчиной, и не можете взять ее с собой в дорогу. Вот о чем я говорю. Может, вам просто бросить ее здесь, в колыбельке; она будет плакать, но негромко, она еще слишком мала, и, может, никто не услышит плача и ни о чем не догадается, тем более что дом будет заперт до возвращения мистера Гоуэна, а к тому времени она уж утихнет... Темпл. Ударить тебя еще раз? Нэнси. Или, может, возьмите ее с собой, она не будет вам мешать, по крайней мере до первого случая, когда напишете мистеру Гоуэну или своему отцу насчет денег, а они пришлют их не так быстро, как хотелось бы вашему новому мужчине, и он вышвырнет вас с ребенком. Тогда просто бросьте ребенка в мусорный ящик, и не будет больше хлопот ни вам и никому, потому что вы избавитесь от обоих... Темпл делает конвульсивное движение, затем берет себя в руки. Нэнси. Ударьте меня. Прижгите сигаретой. Я сказала и ему, и вам, что пришла со своей пяткой. Вот она. (Приподнимает ногу.) Я испробовала все остальное, могу испробовать и это. Темпл (сдавленно, яростно). Замолчи. Последний раз говорю. Замолчи. Нэнси. Молчу. Она не двигается. Не глядит на Темпл. Но в ее голосе или в интонации появляется легкая перемена, мы не сразу осознаем, что она обращается не к Темпл. Нэнси. Я испробовала все. Испробовала все, что могла. Ты видишь. Темпл. Никто не собирается оспаривать этого. Ты угрожала мне детьми и даже мужем - если моего мужа ты можешь считать угрозой. Ты даже украла деньги, приготовленные на побег. О да, никто не будет отрицать, что ты испробовала все. Хотя все же принесла деньги назад. Подбери их. Нэнси. Вы сказали, они вам не нужны. Темпл. Не нужны. Подбери. Нэнси. Они и мне не нужны. Темпл. Все равно, подбери. Когда будешь возвращать их мистеру Гоуэну, можешь взять себе жалованье за будущую неделю. Нэнси нагибается, подбирает деньги, складывает драгоценности в шкатулку и кладет на стол. Темпл (спокойнее). Нэнси. (Нэнси глядит на нее.) Извини. Зачем ты вынуждаешь меня к этому - бить, кричать на тебя, ты ведь всегда была так добра к моим детям и ко мне - и к мужу, и ко всем нам, пыталась связать нас в семейство, в семью, хотя было понятно, что нас ничто не свяжет? Даже в благопристойности, тем более в счастье? Нэнси. Должно быть, я бестолковая. Сама не знаю. Потом, я говорю не о семье или счастье... Темпл (резко, повелительно). Нэнси! Нэнси. ... я говорю о двух маленьких детях... Темпл. Я сказала - замолчи. Нэнси. Не могу замолчать. Хочу спросить еще раз. Вы пойдете на это? Темпл. Да! Нэнси. Видно, я бестолковая. Скажите это в словах, чтобы я слышала. Скажите: я пойду на это. Темпл. Ты слышала. Я пойду на это. Нэнси. Несмотря на деньги? Темпл. Несмотря на деньги. Нэнси. Несмотря на детей? (Темпл не отвечает.) Оставите одного с человеком, который сомневается, что это его сын, а другую возьмете к человеку, который даже не хочет детей... (Они глядят друг на друга.) Если вы можете сделать это, то можете и сказать. Темпл. Да! Несмотря на детей! Теперь убирайся. Возьми, что тебе причитается, и уходи. Вот... Темпл быстро подходит к столу, берет из груды денег две или три бумажки и протягивает Нэнси, та берет. Темпл собирает остальные деньги, берет сумочку и открывает ее. Нэнси неторопливо идет к детской, проходя, берет со стола бутылку с молоком и идет дальше. Темпл, держа деньги в одной руке, а сумочку в другой, смотрит на Нэнси. Темпл. Ты что делаешь? Нэнси (на ходу). Бутылка холодная. Согрею ее в ван