гадывался, что брод был здесь. -- Ничего не значит, -- я говорю. -- Может быть, там намыло зыбучего песку. -- Мы наблюдаем за бревном. Девушка опять смотрит на меня. -- А Уитфилд там переправился, -- говорит она. -- Верхом, -- отвечаю. -- И три дня назад. С тех пор на полтора метра поднялась. -- Если бы мост не закрыло, -- говорит Анс. Бревно высовывается и плывет дальше. Много сора и пены, и слышно воду. -- А его закрыло, -- говорил Анс. Кеш говорит: -- Если осторожно, то можно перебраться по доскам и бревнам. -- Но перенести уж ничего не сможешь, -- говорю я. -- И кто его знает, может, только ступишь, вся эта свалка тоже тронется. Как думаешь, Дарл? Он смотрит на меня. Ничего не говорит; только смотрит чудными глазами -- из-за этого взгляда люди о нем и судачат. Я всегда говорю: не в том дело, что он выкинул, или сказал, или еще чего-нибудь, а в том, как он на тебя смотрит. Вроде внутрь к тебе залез. Вроде смотришь на себя и на свои дела его глазами. Снова чувствую, что девушка взглянула на меня так, словно я собираюсь ее потрогать. Она говорит что-то Ансу. "...Уитфилд..." -- говорит она. -- Я дал ей обещание перед Господом, -- Анс говорит. -- Я думаю, беспокоиться не надо. Но не трогается с места. Мы сидим над водой. Еще одно бревно выбирается из затора и плывет вниз; мы наблюдаем, как оно застревает и медленно поворачивается там, где был брод. Потом плывет дальше. -- Может, завтра к вечеру спадать начнет, -- говорю я. -- Потерпели бы еще день. Тут Джул поворачивается на коне. До сих пор он не шевелился, а сейчас поворачивается и смотрит на меня. Лицо у него как бы с зеленцой, потом делается красным, потом опять зеленеет. -- Иди отсюда к чертовой матери, -- говорит он, -- паши там. Какого черта ты за нами таскаешься? -- Я ничего плохого не хотел сказать. -- Замолчи, Джул, -- говорит Кеш. Джул опять смотрит на воду, желваки вздулись, лицо -- то красное, то зеленое, то красное. -- Ну, -- немного погодя говорит Кеш, -- что делать собираешься? Анс не отвечает. Сидит сгорбившись, жует губами. -- Если бы не залило, могли бы переехать, -- говорит он. -- Поехали, -- говорит Джул и трогается с места. -- Погоди, -- говорит Кеш. Он смотрит на мост. Мы смотрим на Кеша -- все, кроме Анса и дочки. Они глядят на воду. -- Дюи Дэлл, Вардаман и папа, вы идите пешком по мосту, -- говорит Кеш. -- Вернон может их проводить, -- говорит Джул. -- А мы пристегнем его мула перед нашими. -- Моего мула ты в воду не поведешь, -- говорю я. Джул смотрит на меня. Глаза -- как осколки тарелки. -- Я плачу тебе за мула. Прямо сейчас покупаю. -- Мой мул в воду не пойдет, -- говорю я. -- Джул с конем своим идет, -- говорит Дарл. -- Почему ты за мула боишься, Вернон? -- Замолчи, Дарл, -- говорит Кеш. -- И ты, Джул, оба замолчите. -- Мой мул в воду не пойдет, -- говорю я. ДАРЛ  Он сидит на коне, свирепо глядя на Вернона, лицо у него покраснело от подбородка до корней волос, глаза светлые, жесткие. В то лето, когда ему было пятнадцать лет, у него сделалась спячка. Однажды утром я пошел кормить мулов и увидел, что коровы еще не выгнаны; потом услышал, что папа вернулся к дому и зовет его. Когда мы возвращались завтракать, он прошел мимо нас с молочными ведрами, спотыкаясь, как пьяный, а когда мы запрягли мулов и выехали в поле, он только доил. Мы поехали без него, а он и через час не появился. Днем Дюи Дэлл принесла нам есть, и папа отправил ее искать Джула. Его нашли в хлеву: он спал, сидя на табуретке. После этого папа стал приходить по утрам и будить его. Джул засыпал над ужином, а после сразу шел спать, и, когда я ложился в постель, он лежал там как мертвый. И все равно папе приходилось будить его по утрам. Джул поднимался, но ничего не соображал: молча выслушивал папины упреки и жалобы, брал молочные ведра и шел в хлев; однажды я его там застал: он спал, привалившись головой к боку коровы, под выменем стояло наполовину полное ведро, а руки у него висели, в молоке до запястий. После этого доить стала Дюи Делл. Он по-прежнему поднимался, когда папа его будил, делал, что мы ему велели, -- как опоенный, и старался словно бы, и сам недоумевал. -- Ты захворал? -- спрашивала мама. -- Тебе нездоровится? -- Нет, -- отвечал Джул. -- Я здоров. -- Обленился просто, отца из себя выводит, -- говорил папа, а Джул стоял и будто спал на ногах. -- Так, что ли? -- будил Джула, требовал ответа. -- Нет, -- отвечал Джул. -- Отдохни сегодня, посиди дома, -- говорила мама. -- Когда вся низина еще не вспахана? -- говорил папа. -- Коли не хвораешь, так что с тобой? -- Ничего. Здоров я. -- Ничего? -- говорил папа. -- Да ты сейчас стоя спишь. -- Нет. Здоров я. -- Я хочу, чтобы он сегодня посидел дома, -- говорила мать. А папа: -- Он мне нужен. Спасибо, если все-то управимся. -- Придется вам с Кешем и Дарлом налечь, -- говорила мама. -- Я хочу, чтобы он посидел дома. А он отказывался: "Я здоров", -- и шел с нами. Но он не был здоров. Это все видели. Он худел, и я замечал, что он засыпает с мотыгой; видел, как мотыга движется все тише и тише, поднимается все ниже и ниже, а потом совсем замрет, и он, опершись на нее, тоже застынет в жарком мареве. Мама хотела позвать доктора, но папа не хотел понапрасну тратить деньги, а Джул в самом деле был на вид здоров - если не считать худобы и того, что засыпал на каждом шагу. Ел он хорошо -- только мог заснуть над тарелкой, не донеся хлеб до рта, и дожевывал во сне. Божился, что здоров. Доить за него мама пристроила Дюи Дэлл, -- как-то платила ей, -- и домашнюю работу, которую он делал до ужина, тоже переложила на Дюи Дэлл и Вардамана. А когда не было папы, делала сама. Она готовила ему особую еду и прятала для него. Так я узнал, что Адди Бандрен может таиться, а ведь она нас всегда учила: обман это такая штука, что там, где он завелся, ничто уже не покажется чересчур плохим или чересчур важным -- даже бедность. Случалось, когда я приходил спать, она сидела в темноте возле спавшего Джула. Я знал, что она проклинает себя за обман и проклинает Джула за такую любовь к нему, из-за которой должна заниматься обманом. Однажды ночью она заболела, и, когда я пошел в сарай, чтобы запрячь мулов и ехать к Таллу, я не мог найти фонарь. Я вспомнил, что прошлым вечером видел его на гвозде, а теперь он куда-то делся. Я запряг в темноте, -- была полночь, -- поехал и на рассвете вернулся с миссис Талл. Фонарь -- на месте, висит на гвозде, где я давеча искал его. А потом, как-то утром, перед восходом солнца Дюи Дэлл доила коров, и в хлев вошел Джул, -- вошел через дыру в задней стенке, с фонарем в руке. Я сказал Кешу, и мы с Кешем посмотрели друг на друга. -- Гон у него, -- сказал Кеш. -- Ладно. А зачем фонарь-то? Да еще каждую ночь. Как тут не отощать? Ты ему что-нибудь скажешь? -- Без толку, -- ответил Кеш. -- А от шлянья его тоже не будет толку. -- Знаю. Но он должен сам это понять. Дай срок, сам сообразит, что никуда оно не денется, что завтра будет не меньше, чем сегодня, -- и он опамятуется. Я бы никому не говорил. -- Ага. И я Дюи Дэлл сказал, чтобы не говорила. Маме хотя бы. -- Да. Не надо маме. Тогда все это мне стало казаться потешным: и что он такой смущенный и старательный, что ходит как лунатик и отощал до невозможности, и что считает себя таким хитрецом. Мне любопытно было, кто девушка. Я перебирал всех, кого знал, но так и не смог догадаться. -- Никакая не девушка, -- сказал Кеш. -- Там замужняя женщина. Больно лиха да вынослива для девушки. Это мне и не нравится. -- Почему? -- спросил я. -- Для него безопасней, чем девушка. Рассудительней. Он поглядел на меня; глаза его нащупывали, и слова нащупывали то, что он хотел выразить: -- Не всегда безопасная вещь в нашей жизни -- это... -- Хочешь сказать, безопасное -- не всегда самое лучшее? -- Вот, лучшее, -- сказал он и опять стал подбирать слова. -- Это не самое лучшее, не самое хорошее для него... Молодой парень. Противно видеть... когда вязнут в чьей-то чужой трясине... -- Он вот что пытался сказать. Если есть что-то новое, крепкое, ясное, там должно быть что-то получше, чем просто безопасность: безопасные дела -- это такие дела, которыми люди занимались так давно, что они поистерлись и растеряли то, что позволяет человеку сказать: до меня такого ни когда не делали и никогда не сделают. Мы никому не рассказывали, даже после того, как он стал появляться на поле рядом с нами, не зайдя домой, и брался за работу с таким видом, будто всю ночь пролежал у себя в постели. За завтраком он говорил маме, что не хочет есть или что уже поел хлеба, пока запрягал. Но мы-то с Кешем знали, что в такие ночи он вообще не бывал дома и на поле к нам выходил прямо из лесу. И все-таки мы не рассказывали. Лето шло к концу; ночи станут холодными, и, если не он, так она скажет: шабаш. Настала осень, долгие ночи, но все продолжалось, с той только разницей, что по утрам он лежал в постели, и поднимал его папа -- такого же обалделого, -- Ну и выносливая, -- сказал я Кешу. -- Я ей удивлялся, а теперь прямо уважаю. -- Это не женщина. -- Все-то ты знаешь, -- сказал я. А он наблюдал за моим лицом. -- Кто же тогда? -- А вот это я и собираюсь узнать. -- Можешь таскаться за ним всю ночь по лесу, если хочешь. Я не хочу. -- Я за ним не таскаюсь, -- он сказал. -- А как это называется? -- Я за ним не таскаюсь. Я по-другому хочу. И вот через несколько дней я услышал, как Джул встал с постели и вылез в окно, а потом услышал, как Кеш встал и вылез за ним. Утром я пошел в сарай, а Кеш уже там, мулы накормлены, и он помогает Дюи Дэлл доить. И когда я увидел его, я понял, что он все узнал. Я заметил, что он иногда странно поглядывает на Джула, как будто, узнавши, куда ходит Джул и чем занимается, он только тут и задумался всерьез. А посматривал он без тревоги; такой взгляд я замечал у него, когда он делал за Джула какую-то работу по дому, про которую папа думал, что ее делает Джул, а мама думала, что делает Дюи Дэлл. И я ни о чем не спросил его -- надеялся, что, переваривши это, он сам мне скажет. А он так и не сказал. Однажды утром -- в ноябре, через пять месяцев после того, как это началось, -- Джула в постели не оказалось, и в поле он к нам не пришел. Вот тут только мама и начала понимать, что происходит. Она послала Вардамана искать Джула, а немного погодя пришла к нам сама. Как будто, пока обман шел тихо-мирно, мы все позволяли себя обманывать, соучаствовали по неведению, а может, по трусости, потому что все люди трусы и всякое коварство им больше по сердцу -- ведь видимость у него нежная. А теперь мы все -- будто телепатически согласившись признаться в своем страхе -- сбросили с себя лукавство, словно одеяло на кровати, и сели голенькие, глядя друг на друга и говоря: "Вот она, правда. Он не пришел домой. С ним что-то случилось. И мы это допустили". А потом увидели его. Он появился у канавы и повернул к нам, напрямик, через поле, -- верхом. Грива и хвост у коня развевались, словно в движении они разметывали пятнистый узор шкуры; казалось, он едет на большой вертушке, с какими бегают дети, -- без седла, с веревочной уздечкой и непокрытой головой. Конь происходил от тех техасских лошадок, которых завез сюда двадцать пять лет назад Флем Снопс и распродал по два доллара за голову -- поймать свою сумел только Лон Квик, но подарить потом никому уже не сумел, так что кровь ее сохранилась. Джул подскакал к нам и остановился, сжав пятками ребра коня, а конь плясал и вертелся так, как будто форма гривы, хвоста и пятен на шкуре не имела никакого отношения к мясному и костяному содержимому; Джул сидел и смотрел на нас. -- Где ты взял лошадь? -- спросил папа. -- Купил. У мистера Квика. -- Купил? На что? Под мое слово купил? -- На свои деньги, -- сказал Джул. -- Я их заработал. Можешь не волноваться. -- Джул, -- сказала мама. -- Джул. -- Все правильно, -- сказал Кеш. -- Деньги он заработал. Расчистил шестнадцать гектаров новой земли у Квика -- те, что он разметил прошлой весной. Один работал, по ночам, с фонарем. Я его видел. Так что конь никому, кроме Джула, ничего не стоил. По-моему, нам не из-за чего волноваться. -- Джул, -- сказала мама. -- Джул... -- Потом она сказала: -- Сейчас же иди домой и ложись спать. -- Нет, -- сказал Джул. -- Некогда. Мне еще нужно седло и уздечку. Мистер Квик сказал... -- Джул, -- сказала мама, глядя на него. -- Я дам... я дам... дам... -- И заплакала. Заплакала горько, не пряча лица -- стояла в линялом халате и глядела на него, а он глядел на нее с коня, и лицо у него постепенно сделалось холодным и больным, он отвел взгляд, а к маме подошел Кеш и тронул ее за руку. -- Иди домой, -- сказал Кеш. -- Тебе нельзя тут, земля сырая. Ну, иди. Тогда она закрыла лицо руками, постояла немного и пошла, спотыкаясь о борозды. Она не оглядывалась. У канавы остановилась и позвала Вардамана. Он стоял возле коня, смотрел на него и приплясывал. -- Джул, дай прокатиться, -- сказал он. -- Джул, дай прокатиться. Джул туго натягивал повод; он посмотрел на Вардамана и опять отвел взгляд. Папа наблюдал за ним, жамкая жвачку. -- Значит, ты купил лошадь, -- сказал он. -- Тайком от меня купил лошадь. Со мной не посоветовался; ты знаешь, как нам туго приходится, и купил лошадь мне на шею. Свалил работу на родных и за их счет купил лошадь. Джул посмотрел на папу, и глаза у него были еще светлее, чем всегда. -- Твоего он горсти не съест. Горсти. Я его убью вперед. И не думай даже. Не думай. -- Джул, дай прокатиться, -- сказал Вардаман. -- Джул, дай прокатиться. -- Голос, словно кузнечик в траве, маленький. -- Джул, дай прокатиться. В ту ночь я застал маму у его кровати. Она плакала в темноте, плакала горько, может быть, потому, что приходилось плакать тихо; может быть, потому, что плакала, как обманывала -- проклиная себя за это, проклиная его за то, что приходится плакать. И тогда я понял то, что понял. Понял это так же ясно, как потом другое -- про Дюи Дэлл. ТАЛЛ  В конце концов они заставили Анса сказать, чего он хочет, и он с дочкой и мальчиком вылез из повозки. Уж мы к мосту подошли, а он все оглядывался, словно думал, что стоит ему вылезти из повозки, и все это рассеется, и он опять очутится у себя на поле, а она будет лежать и ждать смерти у себя на кровати, и все придется начинать сызнова. -- Отдал бы ты им мула, -- говорит он, а мост дрожит и шатается под нами, он уходит в быструю воду так, словно выйти должен на другой стороне земли, а другой конец -- будто и не от этого моста, и те, кто выберется из воды на другом берегу, вылезут из глуби земной. Но мост был цел -- чувствовалось по тому, что наш конец шатался, а другой -- будто бы нет: будто тот берег и деревья на нем медленно качались, как маятник больших часов. А бревна били и скребли по затопленной части, вставали торчком, совсем выскакивали из воды, ныряли в гладкую, пенную, стерегущую круговерть и уносилась к броду. -- А какой от него толк? -- я спросил. Если твои мулы брода не найдут и не перетащат повозку, что толку в третьем муле или в десяти мулах? -- Я у тебя не прошу, -- он говорит, -- я всегда сам обойдусь. Я не прошу тебя рисковать мулом. Покойница ведь не твоя; я тебя не упрекаю. -- Им вернуться надо и до завтра потерпеть, -- я говорю. Вода была холодная. Она была густая, как снежная слякоть. Только как будто живая. Ты и понимал вроде, что это просто вода, та же самая, что многие годы текла под мостом, но когда она выплевывала бревна, ты не удивлялся -- они как будто были частью воды, ее стерегущей угрозы. Удивился я только тогда, когда мы переправились, вышли из воды и встали на твердую землю. Мы словно и не ожидали, что мост достанет до того берега, до чего-то укрощенного, до твердой земли, которую мы исходили ногами и хорошо знали. Неужели я мог попасть сюда? Неужели хватило глупости полезть в эту прорву? А когда поглядел назад, увидел моего мула на другом берегу, где я сам стоял недавно, и подумал, что мне еще надо вернуться туда, я понял, что этого быть не могло -- ни за какие коврижки я и раз не прошел бы по мосту. И однако -- вот я где, и если кто может пройти по мосту второй раз, то кто-то другой, а не я -- даже если Кора прикажет. И все из-за мальчонки. Я сказал: "А ну дай мне руку" -- и он дождался меня и дал. Да нет, черт возьми: получилось, что будто бы вернулся за мной; будто сказал: невредимым пройдешь. Будто рассказывал про чудесное место -- там что ни день, то праздник, и зимой, и летом, и весной, и если за него буду держаться, тоже не пропаду. Я посмотрел на мула, словно в подзорную трубу посмотрел: я увидел через мула весь простор земли и посредине мой дом, взошедший на поте -- словно чем больше пота, тем просторней земля; чем больше пота, тем крепче дом, потому что крепкий нужен дом для Коры, иначе не удержит Кору -- как кувшин молока в студеном роднике: крепкий имей кувшин или же нужен сильный родник, ну а коли родник большой, так есть для чего заводить крепкие, надежные кувшины -- потому что молоко-то -- твое, хоть кислое, хоть какое, потому что молоко, которое может скиснуть, интересней того, которое не киснет, потому что ты -- мужчина. Он держал меня за руку, а рука у него горячая и уверенная, так что хотелось сказать: Смотри-ка. Видишь вон там мула? Ему здесь делать было нечего, вот он и не пошел, ведь он мул всего-навсего. Человек иногда понимает, что у детей больше разума, чем у него. Но он им в этом не признается, пока у них не отрастет борода. Когда борода отросла, они чересчур озабоченные, потому что не знают, смогут ли вернуться туда, где у них разум был, а бороды не было; тут-то тебе нетрудно признаться людям, так же беспокоящимся о том, о чем беспокоиться не стоит, что ты -- это ты. И вот перешли мы, стоим и смотрим, как Кеш разворачивает повозку. Видим, как он едет по дороге назад, к тому месту, где от дороги к броду отходит колея. Скоро повозка скрылась из виду. -- Надо пойти к броду, помочь если что, -- я сказал. -- Я дал ей слово, -- говорит Анс. Для меня оно свято. Я знаю, ты недоволен, но она благословит тебя на небесах. -- Ладно, -- говорю, -- им сперва надо сушу обогнуть, чтобы в воду броситься. Пошли. -- Возвращаются, -- говорит он. -- Плохая примета -- возвращаться. Сгорбленный и печальный, он стоял и смотрел на пустую дорогу, а перед ним дрожал и шатался мост. И девушка стояла -- через одну руку корзинка с едой, под другой -- прижатый к боку сверток. В город собрались. Решили бесповоротно. Сквозь огонь и воду пройдут, чтобы съесть пакет бананов. -- Надо было день потерпеть, -- я сказал. -- К утру бы немного спала. Может, ночью дождя не будет. А выше ей подниматься некуда. -- Я обещание дал, -- говорит он. -- Она надеется. ДАРЛ  Темный, густой поток бежит перед нами. Неумолчным тысячеголосым шепотом разговаривает с нами; Желтая гладь -- в жутких рябинах недолговечных водоворотов; немо и многозначительно они сплывают по течению и пропадают, словно под самой поверхностью что-то громадное и живое лениво пробудилось на миг и снова погрузилось в чуткий сон. Он хлюпает и бормочет среди спиц и в коленях у мулов. Покрытый жирными косами пены как потный, взмыленный конь. Сквозь кустарник проходит с жалобным звуком, задумчивым звуком; тростник и молодая поросль гнутся в нем, как от маленькой бури, они лишены отражений и колышутся, словно подвешенные на невидимой проволоке и сучьями наверху. И стоят над неугомонной водой деревья, тростник, лозы без корней, отрезанные от почвы, -- призраками среди громадной, но не бескрайней пустыни, оглашаемой ропотом напрасной, печальной воды. Мы с Кешем сидим в повозке; Джул -- на коне у правого заднего колеса. С длинной розовой морды коня дико смотрит младенчески-голубой глаз, а конь дрожит и дышит хрипло, будто стонет. Джул подобрался в седле, молчит, твердо и быстро поглядывает по сторонам, и лицо у него спокойное, бледноватое, настороженное. У Кеша тоже серьезный, сосредоточенный вид; мы с ним обмениваемся долгими испытующими взглядами, и они беспрепятственно проникают сквозь глаза в ту сокровенную глубь, где сейчас Кеш и Дарл бесстыдно и настороженно пригнулись в первобытном ужасе и первобытном предчувствии беды. Но вот мы заговорили, и голоса наши спокойны и бесстрастны. -- Похоже, что мы еще на дороге. -- Талл додумался спилить здесь два дуба. Я слышал, раньше в паводок по этим деревьям брод находили. -- Два года назад он здесь лес валил, тогда, наверно, и спилил дубы. Не думал, верно, что брод еще кому-нибудь понадобится. -- Наверно. Тогда, должно быть, и спилил. Он тут порядком заготовил леса. По закладной им расплатился, я слышал. -- Да, наверно, так. Наверно, он спилил. -- Точно он. Кто лесом у нас пробавляется, им, чтобы лесопилку кормить, крепкая ферма нужна в подспорье. Или же лавка. Но с Вернона станется. -- Могло статься. Чудной. -- Да. Это есть. Ага, здесь она наверно. Если бы старую дорогу не расчистил, нипочем бы лес не вывез. Кажись, мы на ней. -- Он молча оглядывает расположение деревьев, наклонившихся в разные стороны, смотрит назад, на дорогу без полотна, смутно намеченную в воздухе сваленными голыми стволами, -- словно и дорога отмокла от земли, всплыла, запечатлев в своем призрачном очерке память о разорении еще более основательном, чем то, которое мы наблюдаем сейчас с повозки, тихо разговаривая о былой исправности, о былых мелочах. Джул смотрит на него, потом на меня, потом обводит спокойным пытливым взглядом окрестность, а конь тихо дрожит у него между коленями. -- Он может потихоньку проехать вперед и разведать дорогу, -- говорю я. -- Да, -- отвечает Кеш, не глядя на меня. Лицо его повернуто: Джул уже впереди, и Кеш смотрит ему в спину. -- Мимо реки не проедет, -- говорю я. -- За пятьдесят шагов ее увидит. Кеш не смотрит на меня, его лицо повернуто в профиль. -- Если б знать, я бы на прошлой неделе приехал, все обглядел. -- Тогда мост был, -- говорю я. Он на меня не смотрит. -- Уитфилд проехал по нему верхом. Джул снова смотрит на нас, и выражение лица у него серьезное, внимательное, послушное. Голос тих: -- Что мне надо делать? -- Приехал бы на прошлой неделе и все обглядел, -- говорит Кеш. -- Откуда же мы знали, -- говорю я. -- Не могли мы этого знать. -- Я поеду вперед, -- говорит Джул. -- Вы двигайтесь за мной. Он подбадривает коня. Конь съежился, повесил голову; Джул наклоняется к нему, что-то говорит и, кажется, силком посылает вперед; конь дрожит, шумно дышит и шатко переставляет ноги, расплескивая воду. Джул разговаривает с ним, шепчется: -- Иди. Я тебе плохого не сделаю. Ну, иди. -- Джул, -- говорит Кеш. Джул не оглядывается. Он подбадривает коня. -- Он умеет плавать, -- говорю я. -- Если не будет коня торопить... Он родился слабенький. Мама, бывало, сидит при лампе и держит его на подушке, на коленях. Проснемся, она сидит. И оба -- ни звука. -- Подушка длиннее его была, -- говорит Кеш. Он чуть наклонился вперед. -- Что бы мне съездить на прошлой неделе и поглядеть. Надо было. -- Правда, -- говорю я. -- Ни ногами, ни головой не доставал до краев. Да разве ж ты знал? -- Надо было съездить. -- Он подбирает вожжи. Мулы тронулись, натянули постромки; ожили колеса, залопотали в воде. Он оборачивается и смотрит сверху на Адди. -- Равновесия нет. Наконец деревья расступаются; распахнулась река, перед ней, полуобернувшись на коне, сидит Джул, а конь по брюхо в воде. За рекой мы видим Вернона, папу с Вардаманом и Дюи Дэлл. Вернон машет нам, показывает вниз по течению. -- Выше брода заехали, -- говорит Кеш. Вернон еще и кричит, но мы не можем расслышать слова из-за шума воды. Тут глубоко, течение ровное, спокойное, и его не ощущаешь даже, пока не появится, медленно вращаясь, бревно. -- Следи за ним, -- говорит Кеш. Мы следим: оно будто споткнулось, замерло на секунду, вода вспухает позади него густой волной, накрывает его, потом оно вдруг выскакивает и несется дальше. -- Там, -- говорю я. -- Да. Там. Мы опять смотрим на Вернона. Теперь он машет руками по-птичьи. Медленно и осторожно мы спускаемся вдоль реки и наблюдаем за Верноном. Он уронил руки. -- Здесь брод, -- говорит Кеш. -- Ну так поехали, черт возьми, -- говорит Джул и трогается. -- Постой, -- говорит Кеш. Джул остановился. -- Какого еще черта... Кеш смотрит на воду, потом опять на Адди. -- Равновесия нет. -- Тогда идите к чертям на мост и пешком перебирайтесь, -- говорит Джул. -- Оба, с Дарлом. Вместо вас сяду. Кеш не обращает на него никакого внимания. -- Равновесия нет, -- говорит он. -- Вот что. Надо за ним следить. -- Чего там следить, -- говорит Джул. -- Слезайте, я сяду. Боишься ехать, так... -- Глаза у него белые, как две стружки. Кеш смотрит на него. -- Переедем, -- говорит он. -- Слушай, что надо делать. Ехай обратно, перейди по мосту, спустись тем берегом и встречай нас с веревкой. Вернон заберет твоего коня домой и подержит, пока не вернемся. -- Иди ты к лешему, -- говорит Джул. -- Возьми веревку, спустись тем берегом и жди. Тут от троих не больше толку, чем от двоих -- один правит, другой это вот придерживает. -- Да ну тебя к черту. -- Пускай Джул возьмет конец веревки, идет выше нас и натягивает, -- говорю я. -- Сделаешь, Джул? Джул пристально смотрит на меня. Взглянул на Кеша и снова на меня -- глаза внимательные и строгие. -- Мне -- один черт. Лишь бы делать. Расселись здесь, только воду в ступе толчем... -- Кеш, давай, а? -- говорю я. -- Придется, пожалуй, -- говорит Кеш. Сама река в ширину -- шагов сто, и, кроме папы, Вардамана и Дюи Дэлл, ничто не нарушает однообразия пустыни, почти незаметно, но жутко накренившейся справа налево -- словно мы достигли места, где опустошенный мир ускоряет свой бег к последней бездне. А фигурки их -- крохотные. Словно разделяет нас с ними уже не пространство, а время -- ив этом есть безвозвратность. Словно время не уходит от нас сужающейся чертой, а пролегло между ними и нами, сложившись вдвое, петлей, как веревка, и разделяет нас не промежуток между двумя ветвями, а вся их удвоенная длина. Мулы уже стоят, наклонясь: плечи ниже крупов. Они тоже не дышат, а будто стонут; оглянулись, скользнули по нас взглядом, диким, печальным, глубоким и полным отчаяния, будто в густой воде они прозревают несчастье, но не могут сказать -- а мы его не видим. Кеш перегнулся назад. Положил ладонь на Адди и пробует качнуть. Опущенное лицо его спокойно и озабочено, он что-то прикидывает, потом берет ящик с инструментами и сдвигает вперед, загоняет под сиденье; вдвоем мы сдвигаем вперед и Адди, заклиниваем ее между инструментами и дном повозки. Потом он поворачивается ко мне. -- Нет, -- говорю я. -- Лучше останусь. Один можешь не управиться. Из ящика с инструментами он достает свернутую веревку, дважды обводит ее вокруг стойки сиденья и, не завязав, дает конец мне. Длинный конец стравливает Джулу, и Джул захлестывает его за луку седла. Он должен загнать коня в реку. Конь идет, высоко поднимая колени, выгнув шею, нервничает. Джул чуть подался вперед и приподнял колени; снова его быстрый, внимательный, спокойный взгляд скользнул по нам и по окрестности. Он направил коня в поток и успокаивает его тихим голосом. Конь поскользнулся, ушел в воду до седла, но поднялся на ноги; вода достигает Джулу до бедер. -- Аккуратней, -- говорит Кеш. -- Я на перекате, -- говорит Джул. -- Трогай. Кеш подобрал вожжи и умело, осторожно направляет мулов в реку. {Я ощутил хватку течения и понял, что мы на броде; только по этой скользящей тяге и можно было определить, что мы вообще движемся. То, что казалось плоской поверхностью, стало чередой гребней и впадин, колыхалось вокруг нас, толкало нас, дразнило, легко и лениво трогая в мгновения обманчивой прочности под ногами. Кеш оглянулся на меня, и тогда я понял, что мы пропали. Но сам не знал, зачем нужна веревка, пока не увидел бревно. Оно вынырнуло и на миг стало стоймя над вздыбленными водами, как Христос. Вылазь, тебя отнесет к излучине, сказал Кеш. Выберешься. Нет, сказал я, что там, что здесь, одинаково промокну}. Бревно вдруг выскакивает между двух волн, словно выстрелило со дна реки. На конце его, как стариковская или козлиная борода, -- длинный клок пены. Когда Кеш заговорил со мной, я понял, что он следил за бревном все время, -- следил за бревном и следил за Джулом, который впереди нас шага на три. -- Пусти веревку, -- говорит Кеш. Он отпускает свободную руку и в два оборота отматывает веревку от стойки. -- Вперед, Джул, попробуй протащить нас раньше бревна. Джул кричит на коня; снова он будто посылает его коленями. Конь сейчас на самом гребне переката, какая-то опора у него есть: влажно лоснясь над водой, он бросается вперед и с плеском делает несколько прыжков. Он движется с неправдоподобной быстротой: по этому Джул наконец догадывается, что веревка отпущена; вижу, как он натянул поводья, повернув к нам лицо, а бревно тяжелым броском вдвигается между нами, наплывает на мулов. Они тоже его видят: лоснящиеся их бока тоже на миг появились над водой. Потом нижний исчезает и утаскивает за собой второго; повозку разворачивает наискось, но она еще держится на перекате; бревно ударяет в повозку и накреняет ее, задирает ей передок. Кеш сидит полуобернувшись, одной рукой туго натягивает вожжи, а другой прижимает Адди к высокому борту повозки. -- Прыгай, -- спокойно говорит он. -- Мулов сторонись, иди по течению. Тебя вынесет на излучине. -- И ты прыгай, -- говорю я. Вернон с Вардаманом бегут вдоль берега, папа и Дюи Дэлл стоят и смотрят на нас, у Дюи Дэлл в руках корзина и сверток. Джул старается повернуть коня. Появляется голова одного мула с широко раскрытыми глазами; он глядит на нас и издает почти человеческий звук. Голова его опять исчезает. -- Назад, Джул, -- кричит Кеш. -- Назад Еще мгновение я вижу, как он нагнулся в накренившейся повозке, обхватив рукой Адди и свои инструменты; вижу, как бородатая голова бревна снова ударяет в повозку; а Джул вздергивает коня, голова у коня завернута назад, и он бьет по голове кулаком. Я спрыгиваю по течению. Между двумя волнами еще раз вижу мулов. Они по очереди показываются из воды, перекатываются кверху брюхом, и ноги у обоих жестко вытянуты, как в ту минуту, когда из-под них ушла земля. ВАРДАМАН  Кеш старался но она выпала и Дарл прыгнул в воду ушел под воду Кеш кричал Лови и я кричал бежал и кричал и Дюи Дэлл кричала мне Вардаман вардаман вардаман а Вернон обогнал меня он видел что она всплыла а она опять нырнула в воду и Дарл никак не мог ее поймать. Он вынырнул чтобы оглядеться я кричу лови ее Дарл лови и он не показывался потому что она тяжелая а надо было ловить ее я кричал лови ее дарл лови ее дарл потому что в воде она плывет быстрее человека и Дарлу надо было ловить ее я знал что он может поймать потому что он самый лучший ловильщик хотя мулы были него на пути они вынырнули выкатились прямыми ногами вверх покатились дальше спинами вверх и Дарлу пришлось снова потому что в воде она плывет быстрее людей и я обогнал Вернона а он не полез в воде помогать Дарлу он знал что с Дарлом поймал бы ее но не захотел помогать. Мулы опять вынырнули прямыми ногами вверх и ноги медленно легли на воду потом опять Дарл и я кричал лови ее дарл лови ее тяни к берегу дарл а Вернон не хотел помогать а потом Дарл увернулся от мулов и поймал ее под водой и пошел к берегу шел медленно потому что она боролась в воде хотела остаться под водой но Дарл сильный он шел медленно я знал что он держит ее потому что он шел медленно и я забежал в воду помочь а сам кричу потому что Дарл был сильный и крепко держал ее под водой хотя она боролась он ее не отпускал он {Потом он выходит из воды. Идет долго и медленно рук еще не видно но она должна быть у него должна быть иначе я не вынесу. Потом показываются его руки и весь он над водой. Я не могу перестать. Мне некогда заставить себя. Я заставлю когда смогу но он выходит из воды с пустыми руками вода с них льется вода}. -- Где мама, Дарл? Ты не поймал ее. Ты знал, что она рыба, и дал ей уплыть. Ты не поймал ее, Дарл. Дарл. Дарл. -- Я снова побежал по берегу и увидел, что мулы медленно всплыли и опять ушли под воду. ТАЛЛ  Рассказал я Коре, как Дарл спрыгнул с повозки, а Кеш остался и старался ее спасти, и повозка стала опрокидываться, как Джул почти уже у берега стал заворачивать коня назад, но конь не хотел, на это у него ума хватало, -- а она говорит: -- И ты еще твердил заодно с другими, что Дарл у них чудной, что Дарл простоватый, а у него-то как раз хватило ума соскочить с повозки. Анс, между прочим, еще смекалистее -- вовсе на нее не сел. -- Ну, сел бы он -- что пользы-то? -- я говорю. -- У них все ладно шло, и переправились бы, если б не бревно. -- Бревно. Чепуха. Это рука Божья. -- Тогда почему глупостью это называешь? -- я спрашиваю. -- От руки Божьей никто не охранится. Да и охраняться -- святотатство. -- А против нее зачем переть? -- спрашивает Кора. -- Ты мне вот что объясни. -- Анс и не пер. И ты же его за это упрекаешь. -- Ему там полагалось быть, -- Кора отвечает. -- Был бы мужчиной, там бы сидел, не взвалил бы на сыновей, чего сам боялся. -- Не пойму, чего тебе все-таки надо. То говоришь, против воли Божьей поперли, то Анса ругаешь, что с ними не сел. Тогда она опять запела, нагнувшись над корытом, и лицо у нее сделалось такое певческое, словно она поставила крест на людях и глупости людской и пошла себе дальше, -- с песнями шагает в небо. Повозка там долго еще держалась, река набухала за ней, ссовывала ее с брода, а Кеш клонился все ниже и ниже, старался удержать гроб, чтобы он не сковырнулся набок и не завалил повозку. Когда повозка наклонилась как следует и река уже могла прикончить ее, бревно поплыло дальше. Оно обогнуло повозку и пошло вниз, да ходко так, что твой пловец. Как будто было послано сюда для дела и, сделавши дело, поплыло дальше. Когда мулы оторвались, я подумал, что Кеш сумеет удержать повозку. Казалось, он и повозка совсем не двигаются, а только Джул воюет с конем, чтобы вернуть его к повозке. Потом мимо меня пробежал мальчонка, он кричал Дарлу, и за ним гналась сестра, а потом я увидел, как мулы медленно прокаились по воде, растопыря прямые ноги, словно еще упирались вверх ногами, и снова скатились под воду. Потом повозка опрокинулась, а потом она, и Джул, и конь -- все смешалось вместе. Кеш, вцепившись в гроб, скрылся в воде, а конь так бился и плескался, что я уже ничего не мог разглядеть. Я подумал, что Кеш бросил гроб, сам спасается, и стал кричать Джулу, чтобы он вернулся, но вдруг он вместе с конем тоже ушел под воду, и я подумал, что всех теперь утянет. Я понял, что коня тоже снесло с брода и хорошего ждать нечего: конь тонет, бьется, повозка перевернута, гроб невесть где, -- и не успел я опомниться, как сам стою по колено в воде и кричу назад Ансу: "Видишь, что ты наделал? Видишь, что ты наделал?" Конь показался. Он плыл к берегу, закинув голову, а потом я увидел, что кто-то из них цепляется за седло с той стороны, -- ниже по течению, и побежал по берегу, смотреть, где Кеш -- Кеш-то плавать не умеет. "Где Кеш?" -- Джулу кричу как полоумный, ничем не лучше их мальца: тот стоит пониже и кричит Дарлу. И вот зашел я в воду так, чтобы ил меня еще держал, и вижу Джула. Он по пояс в воде, -- значит, на броде, -- и сильно наклонился против течения, а потом вижу у него веревку, вижу: вода бугром над повозкой: он держит ее под самым перекатом. Так что это Кеш висел на коне, а конь, плескаясь, выкарабкивался на берег, и кряхтел, и стонал, все равно как человек. Когда я подошел, он только что кончил лягаться: оторвал от себя Кеша. Кеш соскользнул обратно в воду и на секунду перевернулся вверх лицом. Оно было серое, с длинным нахлыстом грязи, а глаза закрыты. Потом он ослаб, и его перевернуло. Он болтался у берега, как связка старых одежек. Лежал в воде ничком, покачивался и как будто разглядывал что-то на дне. Мы видели, как веревка режет воду, чувствовали, как за ней возится и елозит всей своей тяжестью повозка -- лениво, нехотя, -- а веревка режет воду, твердая, словно железный прут. С шипом режет, словно раскаленная докрасна. Как будто железный прут вкопали в дно, а мы держимся за конец, и повозка подпрыгивает лениво и вроде как подталкивает, подпихивает нас, словно оказалась у нас за спиной, -- и ни туда ни сюда, ворочается только, никак не решит, куда ей податься. Проплыл подсвинок, раздутый как пузырь: из пятнистых свиней Лона Квика. Налетел на веревку, словно на железный прут, его отбросило, потом понесло дальше, а мы следили за веревкой, косо уходившей в воду. Следили за ней. ДАРЛ  Кеш лежит на земле лицом вверх, под головой у него свернутая одежда. Глаза закрыты, лицо серое, волосы гладким лоскутом прилипли ко лбу, точно нарисованы кистью. Кожа на лице провисла под костяными выступами орбит, носа, десен, будто потеряла от воды упругость, придававшую лицу полноту; зубы в бледных деснах не сжаты, как будто он тихо смеется. Худой как щепка, он лежит в мокрой одежде; рядом с головой лужица рвоты, изо рта к ней тянется нитка -- он даже не успел повернуть голову; Дюи Дэлл наклоняется и вытирает ему лицо подолом платья. Подходит Джул. У него рубанок. -- Вернон нашел угольник. -- Джул смотрит сверху на Кеша, и с него тоже течет. -- Не заговорил еще? -- При нем была пила, молоток, шнур и угольник, -- отвечаю я. -- Это точно. Джул кладет угольник. Папа наблюдает за ним. -- Они где-то недалеко, -- говорит папа. -- Все вместе утонули. Надо же быть таким невезучим человеком. Джул на папу не смотрит. -- Лучше позови оттуда Вардамана, -- говорит он. Смотрит на Кеша. Потом поворачивается и отходит. -- Сделайте, чтобы он поскорее заговорил, -- пусть скажет, что еще при нем было. Мы возвращаемся к реке. Повозка вытащена на берег, стоит прямо у воды, и под колеса положены колодки (аккуратно: мы все помогали; казалось, что в знакомых, неподвижных очертаниях бедной повозки затаилось, но вовсе не умерло буйство стихии, убившей мулов, которые тащили эту повозку лишь час назад). А он лежит в повозке веско, длинные светлые доски чуть потускнели от воды, но желты по-прежнему, как золото под слоем воды, только перечеркнуты двумя грязными полосами. Мы проходим мимо и останавливаемся на берегу. Веревка привязана к дереву. Перед стремниной по колени в воде, чуть наклонившись вперед, стоит Вар-даман и увлеченно наблюдает за Верноном. Он мокрый до подмышек и уже не кричит. Вернон -- у другого конца веревки, по плечи в воде; оглядывается на Вардамана. -- Где-то дальше, -- говорит он. -- Иди к дереву и подержи мне веревку, чтобы не оторвалась. Вардаман вслепую пятится по веревке к дереву, следит за Верноном. Мы подошли, он глянул на нас круглыми, немного ошалелыми глазами и опять смотрит на Вернона, увлеченно подавшись вперед. -- Молоток я тоже подобрал, -- говорит Вернон. -- И шнур пора бы уж найти. Уплыл, наверно. -- Давно уплыл, -- говорит Джул. -- Не найдем. А пила здесь где-то. -- Пожалуй, -- говорит Вернон. Он смотрит в воду. -- Так, шнур. Что еще с ним было? -- Он пока не говорит, -- отвечает Джул и входит в воду. Оглядывается на меня. -- Поди приведи его в чувство