его сенатора, где его никто не тронул, - видно, его, Кларенса, пес тоже был на пикнике, - и кто-то пошел в дом и вынес пару сухих брюк - переодеться бывшему сенатору. Вот именно - бывшему. Потому что он и в сухих штанах на пикник не вернулся, видно, сообразил, что это малость рискованно, напряжение чересчур большое. Я про то, что ему пришлось бы слишком напрягаться - тут надо свою кандидатуру снимать, а здесь еще оглядывайся все время через плечо - вдруг какой-нибудь пес вспомнит твою физиономию, хоть брюки у тебя свежие и ничем интересным не пахнут. - Черт меня побери! - сказал дядя Чарльза. - Нет, это слишком просто, даже не верится. - Видно, он сообразил, что убеждать народ голосовать за него в при этом то и дело брыкаться одной ногой, отгонять собак - такого даже избиратели Миссисипи не потерпят, - сказал Рэтлиф. - А я вам все равно не верю, - говорит дядя Гэвин. - Даже если бы все, кто был на пикнике, это видели и знали, не такой он человек, чтобы из-за этого снять свою кандидатуру. Вы же сами только что мне сказали, что его кто-то сразу посадил в машину и тут же увез домой. - И вдруг дядя Гэвин замолчал. Он посмотрел на Рэтлифа. Тот стоял, глядя на него как ни в чем не бывало. Гэвин сказал: - А может быть, это... - Правильно, - сказал Рэтлиф. - Такое было условие. - Какое условие? - спросил дядя Гэвин. - Видно, тут тоже был замешан тот же самый хитрец, неизвестный мошенник, - сказал Рэтлиф. - Словом, кто-то поставил условие, что если сенатор Сноупс снимет свою кандидатуру на этих самых выборах в Конгрессе, то все, кто видел, как собаки агитировали за Девриса, забудут об этом, а кто не видел, тот никогда и не узнает. - Он и это обошел бы, - сказал дядя Гэвин. - Неужто Кларенса Сноупса может остановить или на секунду удержать то, что какие-то собаки подняли на него лапу? Черт, да это кончилось бы тем, что он все собачьи номера посчитал бы за поданные заочно бюллетени. - Ах, вы про Кларенса, - сказал Рэтлиф, - а я думал, вы про дядю Билла Уорнера. - Про Уорнера? - спросил дядя Гэвин. - Вот именно, - сказал Рэтлиф. - Тот бессовестный тип, как видно, договорился с самим дядюшкой Биллом. Во всяком случае, именно он, дядюшка Билл, в тот же день объявил всем, что сенатор Кларенс Эгглстоун Сноупс снял свою кандидатуру в Конгресс; и как будто он даже не потрудился сообщить об этом самому бывшему сенатору. Да, припоминаю, люди говорили дяде Биллу то же самое, что вы сейчас сказали: что, мол, Кларенс все обойдет, что ему все нипочем; они даже насчет собак говорили вашими словами, только выражались чуть покрепче... Но дядя Билл сказал: - Нет, на Втором участке никакой Кларенс Сноупс никуда баллотироваться не будет. - Но разве он только на Втором участке баллотируется? - говорят. - Он же теперь даже не в нашем Йокнапатофском округе баллотируется. Он выставляет свою кандидатуру на одной восьмой всего штата Миссисипи. - А дядюшка Билл им отвечает: - К чертовой матери все сто восьмых штата Миссисипи и весь Йокнапатофский округ. Не разрешу я, чтобы наш поселок представлял человек, которого всякая дворняга принимает за столб от забора. Дядя Гэвин посмотрел на Рэтлифа. Он посмотрел на него очень пристально. - Значит, этот неизвестный интриган, про которого вы рассказывали, знал не только про близнецов-племянников Девриса и про собачьи кустики, он и про старого Билла Уорнера все знал. - Похоже, что так, - сказал Рэтлиф. - Значит, сработало, - сказал дядя Гэвин. - Похоже, что так, - сказал Рэтлиф. Чарльз и его дядя посмотрели на Рэтлифа, который сидел спокойный, аккуратный, чуть помаргивая, очень мягкий и сдержанный, в своей чистенькой голубой рубашке - он шил их сам и всегда носил без галстука, хотя Чарльз знал, что у него дома их было два, он заплатил за них Аллановне по семьдесят пять долларов за штуку, когда они с дядей Гэвином десять лет назад ездили в Нью-Йорк на Линдину свадьбу, но Рэтлиф их никогда не носил. - О Цинциннат! - сказал дядя Гэвин. - Что? - сказал Рэтлиф. - Ничего, - сказал дядя Чарльза. - Интересно, кто же это мог сказать близнецам про собачьи кустики? - Да, наверно, сам полковник Деврис, - сказал Рэтлиф. - Он на войне воевал, столько орденов получил, три года практиковался на немцах, на итальянцах, на япошках, что же ему стоило придумать такой пустячный стратегический ход в политике? - Да то были просто обыкновенные убийцы или врожденные садисты без стыда и совести, - сказал дядя Гэвин. - А Кларенс прирожденный, натасканный, мелкотравчатый американский политикан. - Может, эти политиканы и не такие вредные, надо только смотреть за ними в оба да делать все, что в твоих силах, и как можно лучше, - сказал Рэтлиф. Потом он сказал: - Значит, так, - и поднялся, сухощавый, спокойный, абсолютно вежливый, абсолютно непроницаемый, и, обращаясь к Чарльзу, сказал: - Помнишь, майор, то большое поле, где овес посеян, в излучине, за пастбищем дядюшки Билла? Говорят, там всю зиму дикие гуси водились. Почему бы нам не съездить туда поохотиться? Полагаю, что дядя Билл нам охотно разрешит. - Большое спасибо, - сказал Чарльз. - Значит, договорились, - сказал Рэтлиф. - Всего доброго, джентльмены. - И Рэтлиф ушел. Чарльз посмотрел на своего дядю, а тот пододвинул к себе лист бумаги и стал писать, не торопясь, но с чрезвычайно занятым видом. - Итак, открыть кавычки, - сказал Чарльз. - "Придется поработать вам, молодежи", кавычки закрыть. Наверно, так говорили и тогда, летом тридцать седьмого года, когда мы, моралисты, даже пытались провалить самого Рузвельта, лишь бы добраться до Кларенса Сноупса? - До свиданья, Чарльз, - сказал его дядя. - Потому что, открыть кавычки: "Не нам за это дело браться, - сказал Чарльз. - Мы слишком стары, мы устали, потеряли веру в себя..." - О, черт! - сказал его дядя. - Я же тебе говорю - до свиданья! - Сейчас, сэр, - сказал Чарльз. - Можно еще минутку? Потому что, открыть кавычки: "Соединенные Штаты, Америка - величайшая страна в мире, если только мы сможем все время держаться", закрыть кавычки. Только давай вместо "держаться" читать "надеяться на бога". Потому что на этот раз именно господь бог спас всех нас, хотя своим орудием он, безусловно, избрал В.К.Рэтлифа. Но ведь в следующий раз Рэтлифа может тут не оказаться, может, он будет разъезжать, продавать швейные машины или радиоприемники (да, действительно, Рэтлиф теперь представлял фирму по продаже радиоприемников, и приемник теперь стоял в том самом игрушечном домике, в его "пикапе", где раньше стоял образец швейной машины; а через два года на миниатюрном домике появится миниатюрная антенна телевизора), и сам господь бог его не сможет вовремя найти. В сущности, надо нам все наладить, чтобы бог хоть немного мог на нас положиться. Тогда ему не придется тратить время и все делать за нас. - И тут его дядя посмотрел на него, и Чарльз вдруг подумал: "Конечно, я и отца всегда любил, но отец только разговаривал со мной, а дядя Гэвин умел слушать, даже если я болтал такие глупости, что сам в конце концов начинал понимать, как это глупо, а он все-таки выслушивал меня до конца, а потом говорил: "Право, не знаю, выйдет оно или не выйдет, но я знаю отличный способ, как проверить. Давай мы с тобой попробуем". Именно не ты попробуй, а мы попробуем. - Да, - сказал его дядя. - Я тоже так думаю. 14 Однако к тому времени, как Рэтлиф изничтожил Кларенса и вернул его к частной жизни во Французову Балку, в Джефферсоне вот уже скоро два года, как поселился новый Сноупс, так что Джефферсон оставался верен себе в том, что дядя Чарльза окрестил количественным соотношением или проблемой Сноупсов. Этот Сноупс был совсем новенький, холостой, звали его Орест, в просторечии Рес. Вот именно, Орест. Даже дядя Чарльза не понимал, откуда он взялся. Дядя рассказывал Чарльзу, как в 1943 году в городе вдруг узнали, что Флему Сноупсу теперь принадлежит то, что осталось от имения Компсонов. А осталось маловато. Рассказывали, что Компсоны продали порядочный участок муниципальному совету под поле для гольфа еще в 1909 году, чтобы послать старшего сына, Квентина, учиться в Гарвардский университет, где он покончил с собой, не проучившись и года; а лет десять назад младший сын, Бенджи, идиот от рождения, поджег дом и сам сгорел вместе с ним. Было это уже после того, как Квентин утопился под Гарвардом, а брак Кэндейс, его сестры, полетел ко всем чертям, и она исчезла неизвестно куда, а ее дочь, тоже Квентин, неизвестно от какого отца, ночью спустилась из окна по водосточной трубе и убежала со странствующим цирком, и тогда Джейсон, средний сын, избавился было от Бенджи, уговорив мать отправить того в сумасшедший дом, но все равно ничего не вышло, так как, по словам самого Джейсона, мать стонала и плакала до тех пор, пока он, Джейсон, наконец не сдался и не привез Бенджи обратно домой, и, конечно, не прошло и двух лет, как Бенджи не только сам сгорел, но и сжег дотла весь дом. А Джейсон получил страховую премию, взял в долг еще немного денег под пустующий участок и отстроил себе с матерью новый кирпичный дом на главной улице у площади. Но его участок очень ценился: город Джефферсон уже пододвигался к этому участку, окружал его; собственно говоря, поле для гольфа уже давно, еще в 1929 году, перенесли к загородному клубу, а старое поле снова откупил Джейсон Компсон. И не удивительно. Еще в школе Джейсон после уроков и по субботам подрабатывал в скобяной лавке дядюшки Айка Маккаслина в качестве приказчика, а в этой лавке уже тогда хозяйничал некий Эрл Триплет, которого откуда-то выкопал дядя Айк, должно быть, где-нибудь в охотничьих угодьях или на озере в Дельте, потому что дядюшка Айк почти все время проводил там. По этой причине никто в городе не удивился, узнав, что Триплет уже давно потихоньку вытеснил дядюшку Айка из лавки, хотя дядюшка Айк все еще околачивался там, когда не уходил на охоту или на рыбалку, и, конечно, Триплет все еще отдавал ему ружья, патроны и рыболовные снасти по своей цене. И никто не сомневался, что Джейсон поступал точно так же, когда он, в свою очередь, вытеснил Триплета и тот вернулся к своему ружьишку, перемету или верше для миног. Во всяком случае, практически Джейсон Компсон теперь стал владельцем скобяной торговли Маккаслина. И никто не удивился, узнав, что Джейсон прикупил к старому родовому имению их прежний участок, который его отец продал, чтобы послать старшего сына в Гарвард - университет, презираемый Джейсоном по той причине, что он вообще презирал все учебные заведения после средней школы, считая их прибежищем для тупиц и трусов. Дядя Чарльза говорил, что его очень удивило одно: когда он в канцелярии суда просматривал купчую и другие бумаги, он увидал, что, хотя Джейсон, несомненно, заплатил наличными за бывшее поле для игры в гольф, он не выкупил закладную на все остальные владения, под заклад которых получил деньги на постройку нового дома, аккуратно выплачивая с тех пор проценты в банк Флема Сноупса и, очевидно, предполагая выплачивать их и дальше. Так продолжалось до самого нападения на Пирл-Харбор. Можно было подумать, что у Джейсона был свой собственный, вполне надежный и верный агент в японском парламенте. А весной 1942 года уже можно было думать, что у него есть свой агент, столь же надежный и верный, и в американском правительстве: дядя говорил Чарльзу, что послушать Джейсона, так сразу поверишь, будто он заранее получил не только достовернейшую информацию, что в Джефферсоне будет построен учебный аэродром, но и достовернейшее обещание, что этот аэродром будет построен именно на старом поле для гольфа, и нигде больше; дядя Чарльза говорил, что в то время никто ничего в аэродромах не понимал и даже над этим не задумывался, так что все охотно поверили Джейсону, что любое открытое место, годное для того, чтобы гонять мячи, годилось также и для посадки самолетов. Во всяком случае, нужный человек поверил. А этим нужным человеком был Флем Сноупс, президент банка, державшего закладную на все остальные владения. Дядя Гэвин говорил, будто это было похоже на игру в карты, где каждый, открыв туза, добровольно согласился бы объявить два других туза битыми. Гэвин говорил, что никто, в сущности, не понимал, что же произошло. Знали они только то, что всем давно было известно про Джейсона Компсона и Флема Сноупса: Гэвин говорил, что, наверно, подошел такой момент, когда Флем, твердо уверенный, что Джейсон больше его понимает в аэродромах, вдруг в перепуге подумал, что, может быть, Джейсон и про деньги тоже понимает больше его. Так что Флем не мог идти на риск и дать Джейсону возможность взять еще карту. Приходилось Флему идти ва-банк. А может быть (это мнение Гэвина), так думал Джейсон. И Джейсон просто размахивал воображаемым проектом аэродрома перед носом, мистера Сноупса, чтобы припугнуть его и заставить сделать первый ход. И, очевидно, Сноупс так и поступил: он опротестовал закладную, которую его банк держал на имение Джейсона. И сделано это было, разумеется, по-дружески, тихо и мирно, как Джейсон и ожидал: его (Джейсона) пригласили в тот самый кабинетик в банке, и Флем сказал примерно так: "Я и сам огорчен не меньше вашего, мистер Компсон. Но сами понимаете, какое дело. Наша страна сейчас сражается в обоих полушариях за самое свое существование, за свою жизнь, поэтому честь и долг каждого гражданина требуют, чтобы и он вложил свою долю в эту борьбу. И вот правление моего банка считает, что каждый цент из ресурсов банка должен быть вложен в то, что непосредственно касается наших военных усилий". Именно этого и ожидал Джейсон: "Ну конечно же, мистер Сноупс. Каждый патриот и гражданин от всего сердца согласится с вами. Особенно когда тут, в Джефферсоне, собираются строить военный объект - аэродром и, насколько я понимаю, заключить контракт сразу после того, как документы на землю будут оформлены". И он тут же назвал свою цену на бывшее поле для гольфа, из каковой суммы, само собой разумеется, будет оплачена и закладная. Но, если мистеру Сноупсу и правлению его банка угодно, он, Джейсон, назовет сумму, за которую готов отдать все компсоновские владения, включая и закладную, так что дирекция банка или другое патриотическое учреждение города смогут сами договариваться с правительством насчет продажи земли под аэродром, причем Джейсон оставляет за собой только право надеяться, что готовый аэродром назовут аэродромом Компсонов, не в честь его, Джейсона, а в честь того, что в истории Джефферсона их семья сыграла свою роль, за которую не приходится краснеть, и что среди их предков был один губернатор и один бригадный генерал, хотя, может быть, это и не стоит увековечивать, а впрочем, может быть, и стоит. Потому что, как сказал дядя Гэвин, Джейсон был и сам достаточно хитер, во всяком случае, он сразу сообразил: если такой человек, как Сноупс, мог потратить столько денег ради того, чтобы его имя стояло на памятнике его неверной жены, то он может потратить и больше, чтобы в его честь назвали аэродром. Так думал Джейсон. А в январе 1943 года весь Джефферсон узнал, что мистер Сноупс - не банк, нет, мистер Частный Предприниматель Сноупс - стал собственником всего имения Компсонов. И тут - рассказывал Чарльзу его дядя Гэвин, Джейсон из злорадства стал понемногу раскрывать свои карты. И как же могли осудить его за это, если до сих пор никто, кроме итальянского синдиката по изготовлению мраморных памятников, не мог продать Сноупсу нечто столь аморфное, как престиж. А итальянцы, в сущности, продали ему респектабельность, что было для него не роскошью, а насущной необходимостью; теперь он (Джейсон) называл свое старое имение аэродромом Сноупса и даже (как рассказывал дядя Гэвин) подкарауливал, останавливал самого мистера Сноупса на улице, когда вокруг случались зрители, и расспрашивал его, как идет строительство, и это после того, как все, даже те, кто не понимал, что такое аэродром, уже знали, что никакого аэродрома тут строить не будут, потому что правительство давно выбрало ровную местность к востоку от Колумбуса и совершенно плоскую долину в Дельте к западу близ Гринвилла, как единственно приемлемые участки для учебных аэродромов. И тут Джейсон стал выражать сочувствие мистеру Сноупсу косвенным образом, произнося перед публикой длинные тирады о бестолковости и тупости правительства; он говорил, что мистер Сноупс всегда шел впереди своего века и что неизбежно с течением времени, пока будет продолжаться война и всем нам придется потуже затягивать пояса, установка Сноупса, по которой аэродром непременно нужно строить на бугристом поле, будет признана единственно целесообразной установкой и станет известна во всем мире как "Сноупсовский Проект Аэродромов", ибо по этому плану взлетные дорожки, которые раньше тянулись на целую милю, теперь можно будет сократить наполовину, потому что, сгладив бульдозером обе стороны бугра, можно будет их использовать как для посадки, так и для взлета, и самолет поползет, как муха по игральной карте, засунутой в щель. Но, может быть, Джейсон просто себя подбодрял, говорил Гэвин, и в страхе перед страшным открытием сказал "пас", когда уже было поздно. Конечно, Джейсон был по-своему хитер и пускал в ход свою хитрость, где мог, иначе он не стал бы тем, чем он теперь стал, без всякой помощи со стороны, начав с ничтожной ставки. Возможно, что, подписав купчую, даже еще не получив деньги по чеку, он сообразил, что Флем тоже был достаточно хитер, иначе как бы он стал президентом банка, начав с еще меньшей ставки, чем Джейсон, - у того хоть был дом и немного земли, а у Флема - только жена. Может быть, Джейсон вдруг догадался, почуял каким-то нюхом, полученным в наследство от их общего хозяина, самого дьявола, что Флем Сноупс вовсе не собирался и не хотел, чтобы строили аэродром на его земле. Это он, Джейсон Компсон, предполагал, что побочным продуктом войны всегда будет принудительное привлечение владельцев земельных участков к строительству аэропланов, танков и пушек, а Флем Сноупс соображал куда лучше. Флем Сноупс отлично понимал, что аэропланы, танки и пушки уничтожают сами себя тем, что устаревают, и что настоящий побочный продукт войны, который вечно растет и множится и никогда не перестанет расти и размножаться, это дети, это повышение рождаемости, и для них нужны участки, где можно возводить стены, чтобы защитить людей от непогоды и ненастья, чтобы им было где хранить накопленный хлам. Но было уже поздно. Теперь Флем владел землей, и ему только оставалось сидеть и ждать, когда кончится война. Не имело никакого значения, выиграет ли Америка, а вместе с ней и Джефферсон эту войну или проиграет, в любом случае прирост населения будет предоставлять людям жилища, а жилища должны будут стоять на чем-то и где-то - в том числе и на участке земли в четверть квадратной мили, где лишь один уголок принадлежал ворчливому старику по фамилии Медоуфилл, но с ним Флем Сноупс мог справиться в какие-нибудь десять - пятнадцать минут, как только ему понадобится этот клочок земли, к которому еще до Пирл-Харбора вплотную пододвинулся город, обстраивая и окружая его. И то, что сделал Джейсон, никого не удивило; дядя Гэвин говорил Чарльзу, что удивительно было одно - что Джейсон обратился к нему, пытаясь подкупить его, чтоб он нашел какую-нибудь ошибку в купчей, выданной Сноупсу, а если ошибки нет, чтоб он ее придумал. Дядя Гэвин говорил, что Джейсон сам ему все объяснил. - Говорят, будто вы - самый что ни на есть образованный юрист в наших краях. Вы же не только в Гарварде учились, но еще и в каком-то немецком городе, верно? - То есть, если Гарвард не поможет вам жульнически отнять у Флема Сноупса ваше имение, так пусть поможет Гейдельберг, так что ли? - сказал дядя Гэвин. - Убирайтесь вон, Джейсон. - Правильно, - сказал Джейсон, - теперь вам можно благородничать, не зря вы женились на деньгах! - Я сказал - убирайтесь вон, Джейсон! - повторил дядя Гэвин. - Ладно, ладно, - сказал Джейсон. - Найдется адвокат, у которого нет таких денег в банке Сноупса, такой, что Флема не побоится! Впрочем, Джейсон Компсон и сам, без всякой подсказки, понимал, что Флем Сноупс никогда и ни с кем не подписал бы такую купчую, где можно было бы придраться к какой-нибудь ошибке, описке. Но Джейсон все же пытался подкопаться, и дядя Гэвин рассказывал об этом Чарльзу: Джейсон только тем и занимался, что искал способ, любой способ опротестовать или хотя бы поколебать право Сноупса на его землю, и в нем кипела холодная, неуемная злоба - злоба сектанта, который вдруг обнаружил, что другой проповедник за его спиной подкараулил и обработал его клиента или пациента, над которым он старался все лето; вернее, это была злоба обманщика, вора, одураченного, ограбленного другим вором или обманщиком. Но каждый раз он попадал впросак: право Сноупса на все имение Компсонов оказалось настолько прочным, что Джейсон наконец сдался: и на той же неделе тот же Уот Сноупс, который двадцать лет назад превратил старый особняк де Спейнов в несокрушимый дворец Флема, опять приехал и перестроил старый каретник Компсонов (он стоял поодаль, и Бенджи не удалось его поджечь) в небольшой двухэтажный флигель, я через месяц новый джефферсоновский Сноупс, Орест, поселился в этом флигеле. И не только как агент Флема Сноупса, который на месте должен был воспрепятствовать любым махинациям, какие могут придумать или изобрести Джейсон. Нет, уже к лету Рес обнес изгородями все прилегающие участки, разделил их на выпасы и стал торговать беспородным скотом и свиньями. Кроме того, к этому времени у него начались оживленные партизанские стычки со стариком Медоуфиллом, чей сад граничил с выпасом для свиней, который огородил Рес. Еще до войны старого Медоуфилла хорошо знал весь Джефферсон: он был так скуп, что смог уйти на покой и жить на сбережения от маленькой лесопилки. Уже после того, как он купил участок у Компсонов и выстроил себе хибарку без электричества и канализации, он еще около года работал на своей лесопилке, торгуя досками, а потом продал ее и стал жить в своем домишке, со своей забитой, замученной женой и единственной дочкой: и так как все понимали, что у живого и здорового человека (ушедшего на покой с лесопилки) не может быть ни одного лишнего доллара и у него в долг не возьмешь и ничего ему не продашь, то старый Медоуфилл мог спокойно сидеть и зарабатывать себе репутацию самого что ни на есть отъявленного сквалыги во всем Джефферсоне, а возможно, и во всем Йокнапатофском округе. Чарльз помнил его дочку - тихонькую, смирную, как мышонок, девочку, на которую никто и не смотрел, пока она вдруг в 1942 году не только первой окончила с отличием среднюю школу, получив наивысшие оценки, каких никто до сих пор не получал, но, кроме того, ей предложили стипендию в пятьсот долларов, установленную президентом Джефферсонского банка (не сноупсовского, а другого) в память его единственного сына, морского летчика, погибшего в первых боях над Тихим океаном. От стипендии она отказалась. Она пошла к мистеру Холленду и сказала, что поступила на службу в телефонную компанию и стипендия ей не понадобится, но она хочет взять в долг пятьсот долларов в банке под свой будущий оклад и, после настойчивых расспросов, объяснила, что хочет поставить в своем домике ванну: до сих пор раз в неделю, по субботам, зимой и летом, мать грела воду на плите, наполняла круглый стиральный бак, ставила его на пол посреди кухни, и в этой воде все трое купались по очереди: сначала - отец, потом - дочка, а после всех - мать; тут мистер Холленд сам взялся за дело, установил за свой счет ванну и провел канализацию в доме Медоуфиллов, хотя старик бесился и возмущался (он не желал, чтобы в его доме хозяйничали посторонние, а уж если они решили швырять деньги, пусть лучше выдадут наличными), а Эсси было предоставлено постоянное место в банке. После того как его единственная дочь не только была устроена, но и реально вносила свою долю в семейный бюджет, старик Медоуфилл дошел до такого неистовства, которого в нем раньше и не подозревали. До этого времени он самолично делал все покупки, отправляясь каждое утро в город с пустой дерюжной торбой, и в грязных лавчонках на окраине, где обычно покупали провизию негры, торговался до одури из-за таких ошметков, какими даже негры пренебрегали. Весь остальной день он проводил не то что прячась, но выжидая где-нибудь в закоулке своего двора, надсадно орал на бродячих псов, забегавших на его неогороженный участок, и на мальчишек, которые из баловства обрывали те жалкие одичавшие фруктовые деревья, которые он называл "садом". Теперь все это кончилось. Он выждал ровно год, как будто хотел окончательно убедиться, что Эсси получила место навсегда. Потом, наутро после смерти старой паралитички соседки, он купил у ее родных кресло на колесиках, в котором она сидела годами, и, не дожидаясь, пока похоронная процессия выйдет из дому, покатил кресло по улице и после этого почти перестал выходить с участка, засев в этом кресле. Правда, сначала он еще расхаживал по своим владениям. И хотя, по словам дяди Гэвина, все покупки теперь делала Эсси, старик Медоуфилл еще показывался во дворе, еще орал на мальчишек или швырял камнями (запас камней кучкой лежал у него под рукой, как ядра подле музейной пушки) в бродячих псов. Но со своего участка он уже не выходил, а вскоре прочно засел в кресло на колесиках, поставив его, как качалку, у окна, откуда был виден огородик, где он уже не работал, и хилые фруктовые деревья, которые он из скупости или просто от гнусного характера никогда не обрезал и не опрыскивал, хотя мог бы получить с них урожай если не на продажу, то хотя бы для себя. А потом Джейсон Компсон так устроил, что Флем Сноупс завладел его родовым имением, а Рес Сноупс соорудил загон для свиней рядом с огородным участком старика Медоуфилла и тем самым сделал старика новым человеком. Раньше мальчишки могли от силы сломать ветку, а бродячие псы разрыть цветочную клумбу, если бы он сажал цветы. Но теперь даже один кабан мог изгадить и запакостить самую землю. И теперь Медоуфиллу было ради чего жить. Он даже на время вылез из своего кресла, оно ему мешало, потому что он целыми днями смотрел, как Рес и поденщик-негр делают проволочную изгородь вдоль его участка, следил, как они копают ямы, как вкапывают каждый столб и утрамбовывают землю, и, охватив столб обеими руками, он тряс его и раскачивал, наливаясь кровью, и кричал как сумасшедший на Сноупса и его помощника, натягивавших проволоку: - Туже! Туже натягивай! К черту в пекло, вы что, гамак вешаете, или как? И тогда Рес Сноупс, высокий, долговязый малый, слегка кося насмешливым глазом, говорил: - Да вы не беспокойтесь, мистер Медоуфилл, право, не стоит! Разве я позволю, чтоб такой почтенный старичок, инвалид, лазал на забор, руками цеплялся? Я тут перекладины сделаю, вы сможете их снимать, а если трудно, можете и под них пролезать, когда захотите, - и Медоуфилл в ярости нечленораздельно бормотал: - Пусть только эти кабаны... пусть только эти проклятые кабаны... - На что Сноупс отвечал: - А вы их ловите и запирайте у себя в кухне или же в спальне, где вам удобнее, меня тогда по закону оштрафуют, возьмут с меня доллар. Может, оно и подходящее занятие для такого старичка, инвалида. - Но тут Медоуфилл уже доходил до такого состояния, что Сноупс кричал его безропотной жене, стоявшей у окна или в кухонной двери: - Вы бы лучше его отсюда забрали! Она уводила его - но на следующий день все начиналось снова. Наконец загородку доделали. Во всяком случае, Сноупс больше не подходил к тому месту, откуда Медоуфилл мог его крыть; только свиньи рылись в земле у новой загородки, которая их удерживала, по крайней мере, до поры до времени. Именно до поры до времени - до той минуты, как темнело и нельзя было видеть, что делается в саду. Зато теперь старику было ради чего жить, ради чего вставать по утрам, вылезать из постели, бежать к окну, как только светало, смотреть - не предала ли его темнота, когда нельзя увидеть свинью в саду, даже если б можно было не спать двадцать четыре часа в сутки, карауля сад; было ради чего сесть в кресло, подкатиться в нем к окошку и увидеть, что хотя бы в эту ночь садик остался нетронутым, еще на одну ночь его пощадили. Он жалел каждую минуту, когда приходилось просиживать у стола за едой, - ведь сад оставался без присмотра. И, как говорил дядя Гэвин Чарльзу, старик Медоуфилл вовсе и не думал о том, что же он будет делать, если вдруг, выглянув в окно, увидит свинью у себя на участке, - Чарльз отлично помнил, что этот мерзкий старикашка еще до того, как притворился немощным и засел в кресло, настолько вооружил против себя всех соседей, что ни один из них пальцем не пошевелил бы, чтобы выгнать свинью из его огорода и вообще сделать для него хоть что-нибудь, разве что помог бы спрятать труп, если его безропотная серенькая жена наконец сделает то, что она давно должна была сделать: как-нибудь ночью пристукнет его. Медоуфилл и не задумывался над тем, что он будет делать со свиньей. Ему это было не нужно. Он был счастлив, наверно, впервые в жизни, как говорил дядя Гэвин: человек счастлив, когда его жизнь наполнена, а всякая жизнь становится полной, когда каждая минута настолько занята, что некогда вспоминать о вчерашнем или бояться завтрашнего дня. Но, разумеется, как говорил дядя Гэвин, вечно это продолжаться не может. Со временем старик Медоуфилл дойдет до такой точки, что, если он, выглянув утром из окошка, опять никакой свиньи в саду не увидит, он просто умрет от невыносимого чувства обманутой надежды, а если он вдруг увидит свинью, так уж наверняка помрет, ибо жить уже будет незачем. Спасла его атомная бомба. Чарльз считал, что, когда японцы тоже сдались, все солдаты со всех фронтов стали возвращаться домой, к женщинам, на которых они начали жениться еще раньше, до того, как замерло эхо от первого взрыва над Пирл-Харбором, и продолжали жениться, как только получали хотя бы двухдневный отпуск, - и теперь все они возвращались домой либо к своим семьям, либо чтобы жениться на тех женщинах, на которых они жениться не успели, а кровные их денежки уже заграбастал государственный жилищный фонд ветеранов войны (как говорил дядя Гэвин: "Герой, который доставлял ручные гранаты и пулеметные ленты к передовым позициям, теперь доставляет в прачечную корзины с грязными пеленками из переулков и закоулков, где живут ветераны войны"), и теперь Джейсон Компсон испытывал страдания, которые, как ему, вероятно, казалось, ни один человек не только не заслужил, но и выдержать не мог. Потому что, когда Чарльз вернулся домой в сентябре 1945 года, родовое имение Джейсона, потерянное для него, уже было нарезано на участки и там строились стандартные спичечные коробки - дома для ветеранов войны; а через неделю Рэтлиф явился в кабинет дяди Гэвина и сказал ему и Чарльзу, что участки получили официальное название "Поселок Юлы". Не то издевательское название, которое, злорадствуя, придумал когда-то Джейсон - "Аэродром имени Сноупса при опытно-разрушительном пункте его же имени", нет, участки назвали "Поселок Юлы", семейные гнездышки имени Юлы. И Чарльз не знал - сам ли Сноупс это придумал или нет, но хорошо запомнил, какое лицо было у Дяди Гэвина, когда Рэтлиф им об этом рассказал. Но и без того Чарльз все еще предпочитал верить, что придумал название не сам Флем, а застройщик участка и (как полагали в городе) партнер Флема Уот Сноупс, потому что Чарльзу все еще хотелось верить, что есть вещи или хотя бы одна вещь, на которую даже Флем не способен, пусть даже по той единственной причине, что Флем никогда и не подумал бы давать участкам какое бы то ни было название, потому что ему было совершенно безразлично, называются они как-нибудь или нет. К рождеству все участки уже были усеяны маленькими, ярко выкрашенными, девственно новыми домиками, столь же одинаковыми (и столь же прочными), как пряники или галеты, и уже бывший военный моряк или солдат в потрепанной форме, толкая детскую коляску одной рукой и держа на другой второго (или третьего) ребятенка, в нетерпении ждал у дверей, пока последний маляр собирал свои кисти. А к Новому году была утверждена и намечена новая дорожная магистраль вдоль всего жилого участка мистера Сноупса, включая тот угол, которым владел Медоуфилл; и тут перед Медоуфиллом открылись такие возможности для треволнений и развлечений, перед которыми какое-то вторжение свиней было совершенным пустяком, вроде пролета птички или следа лягушки. Оказалось, что теперь одна из крупных нефтяных компаний желает купить тот угол, где сходились участки Медоуфилла и владения Компсонов (теперь Сноупса), то есть кусок медоуфилловского садика и примыкающий к нему загон для свиней Реса Сноупса, чтобы выстроить там заправочную станцию с бензоколонкой. Но старику Медоуфиллу не принадлежала даже та тринадцатифутовая полоска земли, на которую целилась нефтяная компания. Да и вообще, как знал весь город, купчая на землю была составлена вовсе не на имя Медоуфилла. Давно, когда Рузвельта только что переизбрали президентом во второй раз, Медоуфилл, естественно, оказался среди первых, кто обратился за пособием, и тут же с возмущением и недоверием обнаружил, что эти крючкотворы и бюрократы из федерального правительства решительно отказываются признать его и нищим и землевладельцем одновременно. Тогда он обратился к Гэвину, выбрав из всех джефферсонских адвокатов именно его по той простой причине, что он, Медоуфилл, отлично знал - через пять минут Стивенс так на него рассердится, что, по всей вероятности, откажется взять гонорар за составление бумаги, согласно которой Медоуфилл переводил все свое состояние на имя своей девятилетней (это было в 1934 году) дочери. Он ошибся только во времени, потому что уже через две минуты Стивенс так вскипел, что сам помчался к городскому архивариусу и обнаружил у него в архиве, что в купчей, которую отец Джейсона Компсона выдал Медоуфиллу, значилось: "К югу от дороги, известной под названием Фридом-Спрингс-роуд и далее к востоку от упомянутой дороги". Фридом-Спрингс-роуд к тому времени, как Медоуфилл купил свой участок, уже превратилась в размытую, заросшую кустами канаву глубиной в десять футов, вдоль которой шла пешеходная тропка, причем тогда эта канава представляла собой географическую примету, столь же значительную и существенную, как Великий Каньон, потому что происходило все это до той эры, когда бульдозеры и грейдеры не только меняли, но и стирали географические приметы с лица земли. И выходило, что граница пролегала на тринадцать футов ближе, чем та первоначальная землемерная линия, по которой Могатаха, предводительница племени чикасо, в 1821 году отдала землю первому Квентину Компсону, и дядя Гэвин рассказывал Чарльзу, что по первому моральному побуждению он хотел сразу сообщить старику Медоуфиллу, что тот фактически владеет на поверхности земного шара тринадцатью футами больше, чем думает, если только он успеет заявить о них до того, как это сделает кто-нибудь другой. Но если он, Стивенс, скажет это, то будет морально обязан принять от Медоуфилла десять долларов за архивные розыски, поэтому он решил одно моральное побуждение подавить другим и представить простой справедливости совершаться своим путем. Так обстояло дело, когда провели изыскания для нового шоссе, которое должно было пройти по старой границе племени чикасо, и тут Медоуфилл обнаружил, что его владения простираются только до канавы, то есть на тринадцать футов не доходят до шоссе. Ярость слишком слабое слово для того состояния, в которое пришел старик, когда нефтяная компания предложила откупить у него участок, а он узнал, что его смертельный враг Сноупс-свиновод владеет, хотя и без всяких документов, именно теми тринадцатью футами, без которых нефтяная компания не приобретет у него, Медоуфилла, ни клочка земли. Конечно, он испытывал и ярость, потому что вот уже с год он не выходил из состояния ярости. Но теперь к ней примешалось и торжество. Больше того: в нем проснулась жажда мщения, желание отплатить. Отомстить Компсонам, которые ему подсунули фальшивую купчую, заставили поверить им на слово. Отомстить всему городу, где его годами изводили мальчишки и бродячие псы, и не дать компании возможности развернуть выгодное для города дело (а если удастся, то даже помешать постройке нового шоссе). Отомстить человеку, который целый год отнимал у него не только сон, но и аппетит постоянной угрозой нашествия свиней. И он просто-напросто заявил, что никому ни на каких условиях не продаст ни клочка своей земли, а так как его участок лежит перед участком Сноупса (не считая полосы в тринадцать футов), то он тем самым отрезал у нефтяной компании угол, намеченный под заправочную станцию, словно ставил таможенную загородку. В результате этого нефтяная компания отказалась покупать и участок Сноупса. Разумеется - и об этом знал весь город, - Сноупс (Чарльз имел в виду Реса Сноупса) уже говорил с Эсси Медоуфилл, на чье имя была записана земля, и, насколько в городе знали, она ответила: "Вам надо поговорить с папой". Так что перед Сноупсом стояло поистине непреодолимое препятствие: из-за своих свиней он навсегда лишился возможности лично поговорить со стариком Медоуфиллом, хотя бы на минуту вступить с ним в какие бы то ни было человеческие отношения. В сущности, перед Сноупсом стояло два непреодолимых препятствия: вторым препятствием было его убеждение, иллюзии, воображение, будто деньгами можно воздействовать на человека, который за многие годы настолько привык не иметь и не желать лишнего доллара, что теперь и тысячей его не соблазнить. Так что Сноупс ошибся в человеке. Но он не сдавался (да, конечно, посторонний человек мог бы подумать - а что же в это время делал Флем Сноупс, подлинный владелец всей земли? Но жители города были далеко не посторонние), - Рес отправился к агенту нефтяной компании, ведавшему закупкой участков, и сказал: "Вы ему передайте, что, если он подпишет купчую, я ему отдам десять процентов с того, что вы заплатите мне за эти тринадцать футов". Потом сказал: "Ну, ладно. Пятьдесят процентов. Половину". Потом сказал: "Ну, ладно. Сколько он хочет?" И наконец сказал, и, по словам агента нефтяной компании, голос у него был мало сказать вежливый - предупредительный, вкрадчивый: "Ну, ладно. Хороший гражданин не может мешать прогрессу, хотя бы и себе в убыток. Скажите ему, если он подпишет купчую, я ему отдам эти тринадцать футов". На этот раз Медоуфилл даже не дал себе труда сказать "нет", неподвижно сидя в кресле, откуда он мог видеть землю, которую не хотел продать, и прилегающий участок, который его сосед не мог продать из-за него. Так что в городе нашлись сочувствующие, когда Сноупс предпринял следующий шаг, незадолго до того, как у Эсси Медоуфилл произошло одно событие, которое показало, что она, несмотря на свою внешность, далеко не такая смиренница, и хотя про нее по-прежнему можно было сказать "скромная", но добавить к этому надо было не "тихая", а "решительная". Как-то утром, когда Медоуфилл катил свое кресло от стола к окошку, он, выглянув в сад, увидел то, чего ждал больше года: пролезшая через загородку свинья рылась в бросовых персиках под бросовыми, неухоженными деревьями; и пока он орал на весь дом, зовя миссис Медоуфилл, Сноупс сам, лично, пересек дворик с початком кукурузы и веревочным арканом в руках и, подманив свинью, привязал ее за ногу и наполовину ходом, наполовину волоком вытащил ее из садика, а старик Медоуфилл, привстав в кресле, высунувшись в открытое окно, орал им вслед страшные ругательства, пока они не ск