еребро на буфете матово переливалось под высоким оконцем с цветным стеклом, похожим на фонарь над входной дверью; ее белое платье светилось по другую сторону стола; он представлял себе ее длинные стройные ноги: Аталанта, остановленная на бегу. - Почему вы себе лжете? - спросила она с любопытством. - Потому же, почему и вы. - Я? - Конечно. Вам хочется поцеловаться со мной, а вы затеваете всю эту дурацкую волынку. - Знаете что, - сказала она раздумчиво, - кажется, я вас ненавижу. - Не сомневаюсь. Я-то хорошо знаю, что я вас ненавижу до чертиков. Она передвинулась, свет косо упал на ее плечи, и, став как будто совсем другой, она словно выпустила его из плена. - Пойдем в кабинет. Хотите? - Хочу. Ваш дядя Джо, наверно, уже избавился от своей посетительницы. Он встал, и они посмотрели друг на друга через стол с остатками еды. Но она не двинулась с места. - Ну? - сказала она. - После вас, мэм! - ответил он с нарочитым почтением. - А я передумала. Лучше я подожду тут, поговорю с Эмми, если не возражаете. - Почему - с Эмми? - А почему бы и нет? - А-а, понимаю. С Эмми вы в безопасности, ока-то, наверно, не захочет вас тронуть. Правильно или нет? - (Она мельком посмотрела на него.) - В общем, вы хотите сказать, что, если я уйду из комнаты, вы останетесь? - Как хотите. - И, словно забыв о нем, она разломила печенье над тарелкой, капнула туда воды из стакана. Толстый Джонс, тяжело двигаясь в чужих брюках, снова стал обходить стол. Когда он подошел к ней, она слегка повернулась на стуле и протянула руку. Он почувствовал в своей пухлой, влажной ладони тонкие косточки пальцев, их нервную, беспомощную мускулатуру. Такие никчемные. Бесполезные. Но прекрасные в своей бесхарактерности. Прекрасные руки. И хрупкость этих рук остановила его, как каменная стена. - Эмми, - позвала она ласково, - пойди сюда, душенька! Мне надо тебе показать одну вещь! В дверях показалась Эмми, с ненавистью глядя на обоих, и Джонс быстро сказал: - Будьте добры, мисс Эмми, принесите мои брюки! Эмми посмотрела на него, потом на нее, пренебрегая немой просьбой девушки. "Ого, а у Эмми свои претензии", - подумал Джонс. Эмми скрылась, и он положил руки на плечи девушки. - Ну, что вы теперь будете делать? Позовете старика? Она посмотрела на него через плечо, из-за непреодолимого барьера. Злость вспыхнула в нем, он нарочно смял ее рукав. - Пожалуйста, не мните мне платье, - сказала она ледяным голосом. - Что ж, если вам так невмоготу... - И она подняла к нему лицо. Джонсу стало стыдно, но из мальчишеской гордости он уже не мог остановиться. Ее лицо, хорошенькое и бесцветное, как пересечение отвлеченных плоскостей, придвинулось к его лицу, губы, сомкнутые и равнодушные, были безответны и холодны, и Джонс, стыдясь себя и злясь на нее за это, с тяжеловесной иронией пробормотал: - Благодарю вас! - Не за что! Если вам это доставило удовольствие - пожалуйста. - Она встала. - Пропустите меня, пожалуйста! Он неловко посторонился. Ее ледяное вежливое равнодушие было невыносимо. Какой он дурак! Так все испортить! - Мисс Сондерс, - выпалил он. - Я... Простите меня... Я никогда так себя не веду, клянусь вам, никогда! Она обернулась через плечо. - Наверно, не приходится, я полагаю? Должно быть, обычно вы пользуетесь среди нас выдающимся успехом? - Мне ужасно стыдно... Но вы не виноваты... Просто противно уличить самого себя в полном идиотизме. Наступило молчание, и, не слыша ее шагов, он поднял голову. Она походила на стебель цветка или на молодое деревцо, прислоненное к столу: в ней было что-то такое хрупкое, такое непрочное - оттого, что ей не нужна была ни выносливость, ни сила, и вместе с тем она казалась крепкой, как молодой тополь, именно оттого, что в ней этой силы не было; и видно было, что она живет, питается солнечным светом и медом, что даже пищеварение - прекрасная функция в этом светлом, хрупком существе; и пока он смотрел, по ней прошла какая-то тень, и между ее глазами и хорошеньким капризным ртом, при полной отрешенности всего тела, легло что-то такое, что заставило его торопливо подойти к ней. Она смотрела в его немигающие козлиные глаза, когда его руки, скользнув вдоль плеч, сомкнулись у ее талии, и Джонс не слышал, как отворилась дверь, пока она не оторвала губы от его губ и плавно выскользнула из его объятий. Громоздкая фигура ректора стояла в дверях, и он смотрел на комнату, словно не узнавая ничего. "Он нас вовсе не видел", - догадался Джонс и вдруг, разглядев лицо старика, сказал: - Ему нехорошо! Старик проговорил: - Сесили." - Что случилось, дядя Джо? - В страшном испуге она бросилась к нему: - Вы больны? Обеими руками старик схватился за дверную раму, его огромное тело пошатнулось. - Сесили, Дональд вернулся, - оказал он. 3  В комнате чувствовалась та неуловимая атмосфера враждебности, которая неизбежно возникает там, где сталкиваются две хорошенькие женщины, и обе они изучали друг друга пристально и осторожно. Миссис Пауэрс, забыв о себе в эту минуту ради других и находясь среди чужих людей, не очень ощущала это, но Сесили, никогда о себе не забывавшая, находилась среди людей знакомых и наблюдала за гостьей с напряженным вниманием и свойственной женщинам интуитивной проницательностью, которая позволяет им правильно судить о характере других, об их платье, нравственности и так далее. Желтые глаза Джонса изредка посматривали на гостью, но всегда возвращались к Сесили, которая его не замечала. Ректор тяжело топал по комнате. - Болен? - прогремел он. - Болен? Да мы его сразу вылечим! Поживет дома, будет вкусно есть, отдыхать, почувствует заботу - да он у нас через неделю выздоровеет. Верно, Сесили? - Ах, дядя Джо! Мне просто не верится. Неужели он жив? - Она встала, когда ректор проходил мимо ее стула, и как-то влилась в его объятия, словно набежавшая волна. Это было очень красиво. - Вот его лекарство, миссис Пауэрс, - сказал старик, с тяжеловесной галантностью обняв Сесили, и через ее голову взглянул на задумчивое бледное лицо гостьи, внимательно и спокойно смотревшей на него. - Ну, ну, не надо плакать, - прибавил он, целуя Сесили. Зрители наблюдали за ними: миссис Пауэрс - с раздумчивым и отчужденным вниманием, Джонс - в мрачном раздумье. - Это оттого, что я так рада за вас, дядя Джо, милый, - сказала она. Грациозно, как стебель цветка на фоне массивной черной фигуры ректора, она обернулась к миссис Пауэрс. - И мы так обязаны миссис... миссис Пауэрс, - продолжала она, и голос ее звучал чуть приглушенно, как сквозь сплетение золотых проводов. - Она была так добра, привезла его к нам. - Ее взгляд скользнул мимо Джонса и блеснул, как нож, навстречу другой женщине. ("Решила, что я хочу его отбить, вот дура, прости господи!" - подумала миссис Пауэрс.) Сесили подошла к ней с притворным порывом. - Можно мне вас поцеловать? Вы не рассердитесь? Поцелуй был похож на прикосновение гладкого стального клинка, и миссис Пауэрс резко проговорила: - Я тут ни при чем. Сделала бы то же самое для любого больного - негра или белого, все равно. Как и вы, - добавила она с недобрым удовлетворением. - Да, вы были так добры, - повторила Сесили спокойно и равнодушно, спустив стройную ножку с поручня кресла, где сидела гостья. Джонс в неподвижном отдалении следил за этой комедией. - Все это глупости, - вмешался ректор. - Миссис Пауэрс просто видела - Надо надеяться, - сказала миссис Пауэрс с внезапной усталостью, вспоминая его измученное лицо, этот чудовищный шрам, эту равнодушную покорность непрестанной тупой боли и убывающим душевным силам. "Слишком поздно, - подумала она с инстинктивным предвидением. - Рассказать им про шрам? Предотвратить истерику, когда эта... это существо (она плечом чувствовала прикосновение девушки), увидит его. Нет, не надо, - решила она, глядя, как ректор огромными шагами, как лев, меряет комнату, охваченный недолговечной радостью. - Какая же я трусиха. Лучше бы приехал Джо: он должен был догадаться, что я все испорчу". Старик протянул фотографию. Миссис Пауэрс взяла ее: тонколицый, как лесное существо, в страстной и напряженной безмятежности фавна; и эта девушка, прислонившаяся к крепкой, как дуб, руке старика, думает, что она любит этого мальчика - во всяком случае притворяется, что любит его. "Нет, нет, не буду злой кошкой... Может быть, она и любит его - насколько она вообще способна кого-нибудь любить. Как романтично: потерять своего любимого - и вдруг он неожиданно возвращается в твои объятия! Да еще летчиком! Повезло же этой девочке, ей легко играть роль. Даже Бог ей помогает. Ты злая мошка! Просто она красивая и ты ей завидуешь. Вот что с тобой делается, - подумала она с горькой усталостью. - Больше всего меня злит, что она воображает, будто я за ним гоняюсь, будто я в него влюблена. Да, да, я люблю его! Мне бы только прижать его бедную, искалеченную голову к груди, так, чтобы он никогда, никогда больше не проснулся... О черт, какая страшная путаница! И этот унылый толстяк в чужих брюках уставился на нее, даже не мигнет, а глаза желтые, как у козла. Наверно, она с ним проводит время". - ...ему было тогда восемнадцать лет, - говорил ректор. - Никогда не хотел носить ни шляп, ни галстуков, мать никак его не могла заставить. Бывало, уговорит его одеться как следует, и все равно, даже в самых торжественных случаях, он вечно являлся без галстука. Сесили потерлась о рукав старика, как котенок. - Ах, дядя Джо, я так его люблю! Джонс, тоже похожий на кота, только толстого и важного, заморгав желтыми глазами, пробормотал непристойное слово. Старик был увлечен собственной речью, Сесили - приятно погружена в себя, но миссис Пауэрс наполовину услышала, наполовину догадалась, и Джонс, подняв глаза, встретил ее гневный взгляд. Он попробовал переглядеть ее, но ее взгляд был бесстрастен, как нож хирурга, и, не выдержав, он отвел глаза и стал нашаривать в карманах трубку. - Ах, там... один наш... наш знакомый. Сейчас отошлю его и вернусь. Простите, я только на минуточку. Дядя Джо, можно? - Что? - Старик прервал себя. - Да, да. - Вы меня извините, миссис Пауэрс, правда? - Она пошла к дверям и мельком взглянула на Джонса. - И вы тоже, мистер Джонс? - Значит, у Джорджа своя машина? - спросил Джонс, когда она проходила мимо. - Знаю: вы не вернетесь! Она окинула его холодным взглядом и, выйдя за дверь, услыхала, как ректор снова заговорил - конечно, о Дональде. "Вот я опять невеста, - с удовлетворением подумала она, заранее предвкушая, какое лицо будет у Джорджа, когда она ему это сообщит. - А эта длинная черная женщина, наверно, крутила с ним любовь, вернее - он с ней, я-то знаю Дональда, Что ж, все мужчины такие. Может быть, он на нас обеих женится... - Она простучала каблучками по ступенькам и вышла на солнце, и солнце радостно обласкало ее, словно она была дочерью солнца. - Интересно, как бы это было - вдруг у меня был бы муж с другой женой? Или два мужа? Не знаю, кажется, я и одного не хочу, вообще не хочу замуж. Впрочем, один раз не мешает попробовать. Посмотреть бы, какое лицо сделал бы этот противный толстяк, если бы услышал, что я думаю. И зачем я позволила ему поцеловать меня? Брр..." Джордж выглядывал из машины, следя за ее чуть покачивающейся походкой со сдержанной страстью. - Ну, скорее, скорее! - позвал он. Но она ничуть не ускорила шаг. Он открыл дверцу, даже не подумав выйти из машины. - Господи, что ты так долго? - жалобно спросил он. - Я уже вообразил, что ты вовсе не поедешь! - И не поеду, - сказала она, кладя руку на дверцу. Ее белое платье, прильнувшее к гибкому, хрупкому телу, невыносимо слепило на солнце. За ней, через лужайку, виднелся такой же гибкий силуэт, только там стояло просто дерево, молодой тополек. - Что? - Не еду. Сегодня возвращается мой жених. - Да ну тебя, садись скорее! - Сегодня приезжает Дональд, - повторила она, глядя ему в лицо. До чего смешное лицо: сначала - невыразительное, как тарелка, и вдруг начинает пробиваться испуг, изумление. - Да ведь он умер! - А вот и не умер! - сказала она весело. - Он ехал со своей знакомой, и она предупредила нас, что он сейчас явится. Дядя Джо стал похож на воздушный шар. - Да будет тебе, Сесили. Ты меня просто, дразнишь. - Честное слово, нет! Это чистая правда, клянусь! Его гладкое пустое лицо стояло перед ней, словно луна, пустое, как обещание. Потом на нем появилось что-то вроде выражения. - Черт, да ты же обещала вечером покататься со мной. Что теперь будет? - Ничего не будет! Дональд приедет домой - и все! - Значит, для нас все кончено? Она посмотрела на него, потом быстро отвела глаза. Странно, как чужие слова вдруг помогли понять, что значит возвращение Дональда и все неизбежные последствия. Она молча кивнула, чувствуя себя несчастной и беспомощной. Он высунулся из машины, схватил ее за руку. - Садись скорей! - скомандовал он. - Нет, нет, нельзя! - Она упиралась, пытаясь вырвать руку. Он крепко сжал ее запястье. - Нет, нет, пусти меня! Мне больно! - Так тебе и надо! - буркнул он. - Садись! - Перестань, Джордж, пусти! Меня там ждут! - Когда же мы увидимся? У нее задрожали губы. - Ах, не знаю! Ну, пусти же меня, пожалуйста! Разве ты не видишь, как мне плохо? - Глаза у нее стали синими, темными; солнце смело очертило напряженный поворот тела, тонкую твердую руку. - Пусти, пожалуйста! - Сама сядешь или мне тебя поднять и посадить силком? - Сейчас я заплачу! Пусти меня, слышишь? - О черт! Прости, малыш, ей-богу я не хотел. Мне бы только видеться с тобой. Все равно нам надо видеться, даже если все кончено. Ну, поедем, я же тебя никогда не обижал! Она сразу успокоилась: - Хорошо, объедем квартал, только разик. Мне надо туда, к ним. - Она поставила ногу на подножку. - Обещаешь? - Ясно. Раз объедем - и все. Не хочешь - так я тебя насильно похищать не буду. Она села в машину и, отъезжая, быстро взглянула на дом. В окне виднелось лицо, круглое, любопытное. 4  Джордж повернул и въехал в тихий, обсаженный деревьями переулок между высокими стенами, увитыми жимолостью. Он остановил машину, но Сесили сразу сказала: - Нет, нет, Джордж, поезжай! Но он выключил мотор. - Пожалуйста! - повторила она. Он повернулся к ней. - Сесили, это все нарочно? Она включила зажигание, попыталась достать ногой стартер. Он схватил ее руки, сжал. - Посмотри на меня! Ее глаза снова угрожающе налились синевой. - Ты меня обманула, скажи? - Сама не знаю. Ах, Джордж, все это так неожиданно. Там, когда мы про него говорили, казалось, как замечательно, что Дональд возвращается, хотя с ним приехала эта женщина, и вообще быть невестой такого знаменитого человека - ох, ты знаешь, мне показалось, что я даже люблю его, что все так и надо. А теперь... И вообще я еще не хочу выходить замуж. И его так долго не было. И он ехал ко мне, - а сам связался с другой женщиной... Не знаю, не знаю, что мне делать. Я... Я сейчас заплачу! - И вдруг она уронила руку на спинку сиденья, уткнулась лицом в согнутый локоть. Он обнял ее за плечи, пытаясь притянуть к себе. Но она уперлась ему руками в грудь. - Нет, нет, отвези меня назад! - Слушай, Сесили! - Не смей! Разве ты не понимаешь: я с ним обручена! Наверно, он завтра захочет обвенчаться - и мне придется выйти за него! - Да как ты можешь! Ты же его не любишь! - Но я должна, понимаешь, должна! - А ты его любишь? - Отвези меня к дяде Джо, пожалуйста, слышишь? Но он оказался сильнее, и наконец ему удалось обнять ее, почувствовать под платьем эти тонкие косточки, это хрупкое напряженное тело. - Ты его любишь? - повторил он. Она зарылась лицом в его куртку. - Смотри на меня! - Но она заупрямилась, и он, просунув руку под ее подбородок, силой поднял ее гомону. - Любишь его? - Да, да! - крикнула она, глядя на него. - Поезжай назад! - Ты врешь. Ты не выйдешь за него замуж. Она уже плакала: - Нет выйду. Я должна. Он так считает, и дядя Джо так считает. Говорю тебе: я должна! - Да как же ты можешь, малыш, милый? Ты же любишь меня, меня! Ведь любишь, правда? Значит, ты не можешь за него замуж! - (Она уже не вырывалась и горько плакала, прижавшись к нему.) - Ну, скажи, скажи скорее, что ты за него не выйдешь. - Нет, Джордж, не могу, - сказала она безнадежно. - Неужели ты не понимаешь, что я должна выйти за него? Они крепко прижались друг к другу, такие юные, такие несчастные. Сонный день окружал их в пустом переулке. Даже воробьи, казалось, осовели, и голуби кружили вокруг церковного шпиля, далекие, однообразные и скучные, как дремота. Она подняла голову. - Поцелуй меня, Джордж! Он ощутил вкус слез; их лиц коснулась прохлада. Она откинула голову, всматриваясь в его глаза. - Это в последний раз, Джордж! - Нет! Нет! - Он обнял ее еще крепче. Она попробовала сопротивляться, потом сама горячо поцеловала его. - Милый! - Милая! Но она уже выпрямилась и стала вытирать глаза носовым платочком. - Фу, теперь мне стало легче. Отвезите меня домой, добрый господин! - Но, Сесили... - возмутился он, пытаясь снова поцеловать ее. Она спокойно отвела его голову. - Больше никогда, все! Отвези меня домой, будь умницей! - Но, Сесили!.. - Хочешь, чтобы я пошла пешком? Это просто, сам знаешь, тут недалеко! Он завел машину и поехал в тупом ребяческом отчаянии. Она приглаживала волосы, ее пальцы, белея, расцветали в них. Машина вышла на ту улицу. Когда Сесили выходила у ворот, он сделал последнюю отчаянную попытку: - Сесили, Бога ради! Она посмотрела через плечо на его несчастную физиономию. - Не глупи, Джордж! Ну, конечно, мы еще увидимся. Я ведь не замужем - пока что. Белое платье невыносимо сверкало на солнце, повторяя ее движения, потом она ушла из света в тень, поднялась по лестнице. У дверей она обернулась, блеснула ему улыбкой, помахала рукой. Потом белое платье растворилось в тусклом свете стеклянной двери под цветными стеклами фонаря, старыми и давно не мытыми, ставшими от этого еще прекраснее. А Джордж остался один, неотрывно глядя в пустую пасть дома, полный надежды, отчаяния и обманутой мальчишеской страсти. 5  Джонс видел из окна, как они уехали. Его круглое лицо было бесстрастным, как у божка, в прозрачных наглых глазах ни тени волнения. "Хороша штучка, ничего не скажешь", - подумал он с завистливым и бесстрастным восхищением. Надо ей отдать справедливость. Он еще думал о ней, когда эта злая черноволосая женщина, прервав бесконечные воспоминания ректора о детстве и отрочестве сына, напомнила, что время ехать на вокзал. Священник заметил отсутствие Сесили: в эту минуту она сидела в машине, остановившейся в глухом переулке и плакала на плече у юноши, которого звали не Дональд. Джонс, единственный, кто видел, как она уехала, по какой-то необъяснимой причине благоразумно молчал. Ректор с раздражением оказал, что Сесили - в эту минуту она целовала юношу, которого звали не Дональд, - не должна была уходить в такой момент. Но эта женщина ("Честное слово, она, наверно, злая, как черт", - подумал Джонс) снова вмешалась и сказала, что так даже лучше. - Но ей надо было бы встретить его на вокзале, - с неудовольствием сказал священник. - Нет, нет. Не забывайте - он очень болен. Чем меньше волнений - тем для него лучше. И вообще им лучше встретиться наедине. - Да, да, вы правы, правы. В этих делах верьте женщинам, мистер Джонс. Может быть, и вам лучше было бы подождать тут, как вы полагаете? - Совершенно согласен, сэр. Я подожду и объясню мисс Сондерс, почему вы уехали без нее. Она, безусловно, будет спрашивать. Когда они дождались такси и уехали, Джонс, не садясь, сердито и хмуро набил трубку. Он бесцельно бродил по комнате, выглядывая в каждое окно, попыхивая трубкой, потом остановился, чтобы кончиком ботинка засунуть обгорелую спичку под ковер, и вдруг подошел к бюро ректора. Он выдвинул и задвинул два ящика, пока не нашел то, что искал. Бутылка была темная, пузатая и приятно просвечивала, когда он опрокинул ее в рот. Вытерев губы тыльной стороной руки, он поставил ее на место. И как раз вовремя: быстрые шаги ломко застучали по веранде, и он услыхал звук отъезжающей машины. В рамке двери - ее хрупкость, ее недоумение. Она сказала: - О-о! А где же остальные? - Что случилось? Прокол? - с вызовом бросил Джонс. Ее глаза заметались, как птицы, но он не остановился: - Где другие? Они уехали на станцию, на вокзал. Ну, знаете, туда, куда поезд приходит. Там этот сын священника как будто приезжает домой. Приятная новость, а? Да почему же вы не входите? Она нерешительно шагнула, следя за его движениями. - Ну идите же, не бойтесь, милашечка, я вас не обижу. - Почему они меня не дождались? - По-моему, они решили, что вам неохота ехать. Как будто вы сами создали такое впечатление? В затихшем доме тиканье часов походило на размеренное дыхание, где-то смутно чувствовалось присутствие Эмми. Эти звуки успокоили ее, она снова сделала несколько шагов. - Вы же видели, как я вышла. Разве вы не сказали им, где я? - Сказал, что вы пошли в уборную. Она взглянула на него с любопытством, чутьем угадывая, что он не врет. - Зачем вы это сказали? - Ваше дело, куда вы ушли, мне все равно. Надо было самой им сказать, если вам хотелось, чтоб они знали. Она села, по-прежнему настороженная. - Странный вы все-таки человек! Джонс осторожно сделал шаг, будто случайно. - Чем странный? Она встала. - О черт, неужели вы думаете, что мне трудно соврать? Она ответила не сразу: - Мне кажется, вы на все способны - лишь бы только получить удовольствие. - И, увидев его глаза, она двинулась к двери. Чужие брюки мешали ему, и все-таки он проявил невероятную ловкость. Но она была настороже, и ее заученная грация придала ей быстроту и собранность, и его руки коснулись только гладкой полированной поверхности дверной филенки. Мелькнуло платье, послышался щелк замка и ее смех, приглушенный, издевательский. - Вот подлая, - пробормотал он в тихой, беззвучной ярости. - Откройте дверь! Дерево оставалось гладким, непроницаемым: в полированной глубине отразилось жирное белое пятно его собственной физиономии. Он затаил дыхание, но ничего, кроме тиканья часов, не услышал. - Откройте дверь! - повторил он, но никто не ответил. "Ушла она, что ли?" - подумал он, наклоняясь к пузатому, в широких брюках, Нарциссу, отраженному в полированном дереве. Он подумал об окне и, осторожно ступая, подошел к нему, но его встретила тонкая, наглухо прибитая, проволочная сетка. Он снова вышел на середину комнаты, уже не заглушая шагов, и с возрастающей злобой ругал ее медленно и ровно. И вдруг увидел, как дверная ручка зашевелились. Он подскочил к двери. - Открой двери, подлая девчонка! Вот погоди, выбью из тебя дурь! Щелкнул замок, он рванул дверь - перед ним стояла Эмми с его брюками, уставившись на него испуганным враждебным взглядом. - А где же... - начал Джонс, и Сесили, выйдя из тени, присела перед ним, насмешливая, как цветок. - Шах и мат, мистер Джонс, - пропищал Джонс тоненьким фальцетом, перефразируя слова ректора. - Да вы знаете... - Знаю! - быстро сказала Сесили, взяв Эмми под руку. - Но вы нам лучше расскажите все на веранде! Она пошла вперед, и Джонс последовал за ней в невольном восхищении. Вместе со зловеще молчавшей Эмми они прошли вперед и вместе сели рядом в большую качалку на веранде, куда пытался пробиться дневной свет сквозь уже начинающие лиловеть гроздья глицинии; дневной свет волнами проходил по качалке, когда они стали раскачиваться, и по их чулкам - шелковым у одной, бумажным у другой - перебегали и прятались плоские солнечные лучи. - Садитесь, мистер Джонс! - умильно залепетала она. - Пожалуйста, расскажите нам о себе. Нам так интересно, правда, Эмми, душенька? - Но Эмми оставалась настороженной и бессловесной, как зверек. - Знаете, дорогой мистер Джонс, Эмми пропустила все наши разговоры, но она от вас в восторге, как и мы все, - да это и понятно, правда, мистер Джонс? - и ей, конечно, ужасно хочется послушать вас. Джонс заслонил ладонями спичку, и в его глазах запрыгали и сузились до точки огоньки. - Что же вы умолкли, мистер Джонс? Мы с Эмми так хотели бы послушать, что вы узнали о нас, чему вас научили ваши многочисленные любовные приключения. Правда, Эмми, милочка? - Нет, не хочу портить впечатления, - сказал Джонс неуклюже, - ведь вы в скорости получите информацию из первых рук. Что же касается Эмми, то я ой когда-нибудь наедине преподам все, что надо. Эмми следила за ним все с тем же гневным и немым недоверием. - Из первых рук? - переспросила Сесили. - Кажется, вы завтра выходите замуж? Пусть ваш Освальд вас и научит. Он, наверно, сможет вас просветить, ведь он даже путешествует с партнершей, для тренировки. Поймали вас наконец, а? Она вздрогнула. И вдруг стала такой беспомощной, такой беззащитной, что Джонс, в порыве мужской сентиментальности, опять почувствовал себя неуклюжим скотом. Он снова закурил трубку, но тут к Эмми вернулся дар речи: - Вот они, приехали! Машина подошла к воротам, и Сесили, вскочив на ноги, побежала через веранду, к лестнице. Джонс и Эмми тоже встали, но Эмми сразу скрылась, как только четыре человека вышли из машины. "Так вот он самый, - нескладно подумал Джонс, идя за Сесили, наблюдая, как она, словно птица, замерла на верхней ступеньке, прижав руки к груда Эта знает, что делает!" Он снова посмотрел на входившую в калитку группу; старик возвышался над всеми. Что-то в нем изменилось: старость сразу одолела его, напала, как разбойник на большой дороге, не встретив сопротивления. "Да он же болен", - подумал Джонс. Эта женщина, эта миссис Как-Ее-Там, отделилась от них и поторопилась вперед. Она взбежала по ступеням к Сесили. - Пойдем, дружок, - сказала она и взяла девушку под руку, - пойдем в комнаты. Он нездоров, глаза болят на свету. Пойдем в дом, там и встретитесь, так будет лучше. - Нет, нет, тут! Я так долго ждала его! Но эта женщина, ласково и настойчиво повела девушку в дом. Сесили упиралась и, не оборачиваясь, крикнула: - Что с дядей Джо? Какое у него лицо! Он болен? Лицо священника было серое и оплывшее, как грязный снег. Он споткнулся на ступенях, и Джонс, подскочив к нему, взял его под руку. - Спасибо, братец, - сказал третий человек, в солдатской форме - он поддерживал Мэгона под локоть. Они поднялись на лестницу и, переступив порог, прошли под фонарем в темную прихожую. - Давайте фуражку, лейтенант, - пробормотал солдат. Тот снял фуражку и отдал ее солдату. Раздался быстрый стук каблучков, дверь кабинета открылась, поток света упал на них, и Сесили закричала: - Дональд! Дональд! Она говорит, что у тебя на лице... А-а-а! - взвизгнула она, увидав его. Луч света, пройдя сквозь ее тонкие волосы, окружил ее нимбом, легкое платье смутно засветилось, когда она падала, как срубленный тополек. Миссис Пауэрс быстрым движением поймала ее, но она уже ударилась головой о дверной косяк. ГЛАВА ТРЕТЬЯ  1  Миссис Сондерс сказала: - Уйди отсюда, оставь сестру в покое. Маленький Роберт Сондерс, обиженный, но полный оптимизма, снова вступил в старый бой, бой детей с родителями, не теряя надежды, несмотря на явное поражение: - Но могу же я задать ей самый обыкновенный вопрос? Я только хочу знать, какой шрам... - Ну, пойдем, пойдем с мамой. - Но я хочу знать про шра... - Роберт! - Ну, мама! - в отчаянии сопротивлялся он. Но мать решительно выставила его за дверь: - Беги в сад, скажи папе, пусть идет сюда. Ну, беги! Он выбежал из комнаты, расстроенный, обиженный. Если бы мать могла прочесть его мысли, она пришла бы в ужас. Но не только про нее думал он так. "Все они одинаковые, - справедливо решил он, как решали многие до него и будут решать многие после. - Зачем обижать эту глупую трусливую кошку?" На прохладных простынях лежала Сесили, без платья, совсем ослабевшая, трогательная; вокруг стоял смешанный запах одеколона и нашатырного спирта; чалма из полотенца оттеняла хрупкость лица. Мать пододвинула стул к постели и долго разглядывала хорошенькое пустое личико дочери, изогнутые ресницы на белой щеке, тонкие голубые жилки запястья, длинные узкие руки, безвольно брошенные на одеяло ладонями кверху. И тут маленький Роберт Сондерс был отомщен, сам того не зная. - Детка, но что же у него с лицом? Сесили вздрогнула, заметалась на подушке. - О-о-о.- Не надо, не надо, мамочка! Б-боюсь даже вспомнить! ("Но я просто задаю тебе самый обыкновенный вопрос".) - Хорошо, хорошо, не надо, поговорим, когда ты поправишься! - Нет, никогда, никогда! Если я еще раз его увижу - я- я умру! Не могу я, не могу, не могу! Она уже плакала, всхлипывая, как ребенок, даже не пряча лица. Мать встала, наклонилась над ней. - Ну, перестань, перестань! Не надо плакать. Ты совсем разболеешься. - Она ласково отвела волосы с висков девушки, поправляя полотенце. Поцеловала бледную щеку. - Прости, детка, мама больше не будет. Попробуй-ка уснуть. Принести тебе чего-нибудь к ужину? - Нет, я не могу есть. Дай мне полежать одной, мне станет лучше. Однако мать не уходила, из любопытства. ("Я ведь задаю ей самый обыкновенный вопрос".) Но тут зазвонил телефон, и, ненужным жестом поправив подушки, она удалилась. - Да?.. Миссис Сондерс... А, Джордж!.. Спасибо, хорошо. А вы?.. Нет, боюсь, что нельзя... Что?.. Да, но она плохо себя чувствует... Может быть, попозже... Нет, не сегодня. Позвоните ей завтра... Да, да, ничего... Спасибо. До свидания. Она прошла через прохладный затемненный холл на веранду и, скрипнув крепко стянутым корсетом, опустилась в кресло, когда ее муж, неся в руках веточку мяты и шляпу, поднялся по ступенькам. Перед ней стояла Сесили, только в мужском роде и сильно располневшая: та же поверхностная, пустая красота, та же проступающая неустойчивость характера. Когда-то он был подтянут, собран, но теперь выглядел небрежно, в сером неотглаженном костюме, в нечищеных башмаках. Но волосы у него все еще вились по-молодому, и глаза были как у Сесили. Он был католиком, что считалось почти таким же грехом, как быть республиканцем, и сограждане, завидуя его общественному положению и богатству, все же смотрели на него искоса, потому что изредка он с семьей ездил в Атланту, где посещал католическую церковь. - Тоби! - заорал он, усаживаясь подле жены. - Слушай, Роберт, - возбужденно заговорила она. - Дональд Мэгон сегодня вернулся домой. - А что, разве правительство прислало его тело? - Да нет же, он сам вернулся. Сегодня приехал, поездом. - Да ну? Он же умер! - Вовсе нет! Сесили была там, она его видела сама. Ее привез домой какой-то толстый молодой человек - совсем незнакомый, она была не в себе. Что-то сказал про шрам. Она там упала в обморок, бедняжка. Я ее сразу уложила в постель. И до сих пор не знаю, кто был этот незнакомый молодой человек, - добавила она недовольным голосом. Появился Тоби, в белой куртке, неся чашку со льдом, сахар и графин. Мистер Сондерс уставился на жену. - Вот чертовщина! - сказал он наконец. - И повторил: - Вот так чертовщина! Его жена, сообщив эту новость, спокойно раскачивалась в качалке. Потом мистер Сондерс, выйдя из оцепенения, зашевелился. Он растер веточку мяты и, взяв кусочек льда, потер его мятой и опустил в высокий стакан. Сверху он насыпал сахару, медленно накапал на лед виски из графина и, медленно помешивая ложкой, снова уставился на жену. - Вот так чертовщина! - сказал он в третий раз. Тоби долил стакан водой из другого графина и удалился. - Значит, вернулся домой? Так, так. Что ж, рад за старика. Очень порядочный человек. - Но ты забываешь, что это означает. - Как? - Для нас. - Для нас? - Не забывай, что Сесили была его невестой. Мистер Сондерс отпил из стакана и, поставив его на пол рядом с креслом, закурил сигару. - Ну, что ж, ведь мы, кажется, дали согласие? Я не собираюсь отступаться. - Какая-то мысль мелькнула у него. - А Си еще хочет за него? - Не знаю. Все было так неожиданно для нее, бедняжка, и его приезд, и этот шрам. Но как, по-твоему, хорошо все это или нет? - Да я-то всегда считал, что ничего хорошего из этой помолвки не выйдет. Я всегда был против! - Хочешь свалить на меня? Думаешь, я настаивала? Долгий опыт заставил мистера Сондерса смягчить ответ. - Рано ей идти замуж, - сказал он только. - Глупости. А мне сколько было лет, когда мы поженились? Он снова взял стакан. - Выходит, что ты сама на этом настаиваешь. - (Миссис Сондерс раскачалась сильнее и смерила его взглядом: он был уличен в глупости). - Почему же ты спрашиваешь, хорошо это или нет? - Ну, знаешь, Роберт... Иногда ты... - Она вздохнула и объяснила, ласково, как глупому ребенку, отчаявшись, что он сам поймет: - Видишь ли, обручиться во время войны или в мирное время - вещи совершенно разные. По правде говоря, я не понимаю, как он может надеяться, что все останется по-прежнему. - Вот что я тебе скажу, Минни. Если он уехал на войну с надеждой, что она его будет ждать, и вернулся с надеждой, что она станет его женой, - значит, так и должно быть. И если она хочет выйти за него, так ты, пожалуйста, не отговаривай ее, слышишь? - Неужели ты хочешь насильно выдать свою дочь замуж? Ты сам сказал, что ей рано замуж. - Не забывай, я сказал - если она захочет. Кстати, он не хромой, не калека? - добавил он. - Не знаю. Сесили расплакалась, когда я ее спросила. - Иногда она ведет себя удивительно глупо. Но главное - ты не вмешивайся в их дела! - Он взял стакан, сделал большой глоток и потом сердито и внушительно запыхтел сигарой. - Ну, знаешь ли, Роберт! Честное слово, я иногда тебя не понимаю. Как можно насильно выдавать дочку замуж за человека без всяких средств, может быть смертельно больного, вероятно даже неспособного зарабатывать. Сам знаешь, какие они, эти бывшие военные. - Да ведь это ты хочешь ее выдать замуж, а не я! Я и не собираюсь. За кого же ты ее выдашь? - Например, за доктора Гэри. Она ему нравится. Или за Гаррисона Морье из Атланты. Сесили к нему хорошо относится. Мистер Сондерс весьма неизящно фыркнул: - Что? Этот дурак Морье? Да я его на порог не пущу. Голова напомажена, окурки разбрасывает по всему дому. Нет, ищи другого. - Никого я не ищу. Просто я не позволю, чтобы ты заставил ее выйти за этого мальчика, за Мэгона. - Да говорят тебе, что я и не думаю заставлять ее. Ты меня уже научила, что женщин никогда заставлять нельзя. Но если она хочет выйти за этого Мэгона, я вмешиваться не собираюсь. Она молча раскачивалась в качалке, он допивал свой виски с мятой. Дубы на лужайке затихли в сумерках, ветви деревьев казались неподвижными, будто коралловые заросли под водой. Большая лягушка монотонно заверещала в кустах, небо на западе стало широким зеленым озером, застывшим, как вечность. Тоби вдруг вырос перед ними. - Ужинать подано, мисс Минни. Сигара красноватой дугой полетела в клумбу с каннами. Оба встали. - Тоби, а где же Боб? - Не знаю, мэм. Показалось, будто он пошел вон туда, в сад, а потом пропал, не видать нигде. - Найди-ка его. И скажи, чтобы вымыл лицо и руки. - Да, мэм. - Он открыл для них двери, и они прошли в дом, оставив позади сумерки, наполненные мягким, певучим голосом Тоби, звавшим мальчика из темноты. 2  Но Роберт Сондерс-младший не мог его услышать. В эту минуту он перелез через высокий дощатый забор, врезавшийся в темноту над его головой. Роберт с трумом одолел препятствие и, соскальзывая вниз зацепился и штанишками, которые, словно пытаясь его удержать, наконец поддались с жалобным треском. Он упал в росистую траву, почувствовал легкий, поверхностный ожог на задике, сказал "О черт!" и, вскочив на моги, чуть не вывернул бедро, стараясь разглядеть царапину. - Это свинство, - сообщил Роберт темноте, - такое невезение. - "А все она. Почему не рассказала", - подумал он, проклиная всех сестер на свете. Мальчик поднял с травы то, что уронил при падении, и пробрался по мокрой от росы лужайке к дому ректора. Наверху, в пустовавшей всегда комнате, был пот, и сердце у него упало. Неужели "он" так рано лег спать? Но тут Роберт увидал на перилах веранды чьи-то башмаки, красным глазком затлелась сигарета. Он облегченно вздохнул: наверно, Дональд! Он взбежал по ступенькам, окликнул: - Здорово, Дональд! - Здорово, полковник! - ответил сидящий. Мальчик всмотрелся - военная форма. Наверно, он! Сейчас все увижу", - в восторге подумал Роберт и, мелькнув карманным фонариком, направил его прямо в лицо сидящему. Фу, черт! Он пришел в полное отчаяние. Уж не везет - так не везет. Сговорились они все, что ли? - Да у вас никакого шрама нет! - с презрением сказал он. - И вовсе вы никакой не Дональд! - Верно, братишка, угадал: никакой я не Дональд. Только ты бы лучше повернул фонарь куда-нибудь в бок, а? - Почему мне ничего не хотят сказать?! Я только спрашиваю: какой у него шрам, а они мне не говорят. Скажите, он уже спит? - Да, спит. Сейчас не время смотреть, какой у него шрам. - А завтра утром? - И с надеждой: - Можно завтра утром посмотреть? - Не знаю. Подождем до завтра. - Слушайте, - оживился мальчик, - давайте сделаем так: завтра в восемь мне надо в школу, а вы его как-нибудь заставьте выглянуть в окошко, а я пройду мимо и все увижу. Я спрашивал Си, а она ничего не говорит. - А кто это Си, братишка? - Ну, сестра моя. Ох, до чего она подлая! Разве я бы ей не рассказал, если б увидал такой шрам? - Еще бы! А как звать твою сестру? - Ее звать Сесили Сондерс, как меня, только меня звать Роберт Сондерс. Сделаете, а? - Ага... Сесили... Ладно, надейся на меня, полковник! Мальчик с облегчением вздохнул, но не уходил. - Скажите, а сколько у них тут солдат? - Да вроде как бы полтора... - Полтора? А они живые? - Да, как будто живые. - Как же это - полтора солдата, если они живые? - Спроси у военного министерства. Они умеют это делать. Роберт помолчал, подумал. - Черт, вот бы нам домой настоящих солдат. Как, по-вашему, можно? - Наверно, можно. - Можно, правда? А как? - Спроси сестрицу. Она тебе скажет, как. - Да, скажет она, черта с два! - Не бойся, скажет. Ты спроси. - Ладно, попробую, - согласился Роберт, не очень надеясь, но не теряя оптимизма. - Ну, мне надо идти. Наверно, там меня уже ищут, - объяснил он, спускаясь по ступенькам. - До свидания, мистер, - добавил он вежливо. - Пока, полковник! "Завтра увижу шрам! - думал он радостно. - А верно, может, Си знает, как нам заполучить в дом солдата? Вообще-то она ни черта не знает, а вдруг про это знает? Нет, девчонки мало чего знают, на них и рассчитывать не стоит. Зато я хоть шрам увижу, и то хорошо". Белая куртка выплыла из-за угла, тускло светлея в ранней ночной темноте, и голос Тоби сказал вслед маленькому Роберту, когда тот подымался по ступенькам: - Как же так, зачем не пришел ужинать? Мамаша и тебе и мне все волосы повыдирает. Разве можно к ужину опаздывать? Велела тебе вымыться, грязным в столовую не ходить. Ступай в ванную, я тебе там приготовил водичку, тепленькую, хорошую. Ну, беги! Я им с