й, обсаженной вязами улицы, где по обе стороны на желтых лужайках присели нарядные домики. Он останавливается перед одним домом, похожим на все остальные... коричневый деревянный коттедж с верандой, с эркером. Он идет к двери и на эмалированной дощечке читает: Филип Двеллинг. Он стучится. Он слышит шаги, и дверь открывается. Перед ним стоит Кристина. 2. ЭЛЕН В спальне было слишком жарко, когда она вошла (зимняя оттепель, Марта вспотеет, воспаление легких). Элен Маркэнд распахнула настежь оба окна. Сырой декабрь холодом обдал ее шею; она спокойно стояла, подставляя напору влажного ветра свою набухшую грудь под домашним халатом, свой тугой, как барабан, живот; подставляя себя грохоту поездов, суетне толпы Третьей авеню, отделенной от нее всего лишь сотнею ярдов. - Я еще не купила рождественских подарков Марте... - Она закрыла окно и села на свою постель. Слишком жарким или слишком холодным прикосновением внешний мир вторгался в нее. Она сознавала это, и вторжение мира было ей приятно; оно подчеркивало сладостную наполненность ее тела. Голос Марты (она только что вернулась из школы) смехом раскатился по холлу; но это вторжение неприятно отозвалось в Элен. - Марта может смеяться, потому что ей удалось освободиться от смерти Тони, от отсутствия отца, от матери. Только ты - (она ощущала, как оно, ее дитя, трепещет в ней, чудесно близкое и в то же время существующее отдельно, точно совершенный любовник) - не свободно. Но жить ли тебе или умереть, твое рождение будет началом твоей свободы. - В своей теплой комнате Элен жила наедине со своим телом. Она никогда не знала его прежде; она только пользовалась им, ухаживала за ним, доставляла ему умеренные наслаждения. Теперь, после смерти Тони, она узнала его. Она узнала свои ноги, для которых слишком велико бремя ее живота, похожего на большой распустившийся цветок на тонком стебле. Она узнала свои плечи, руки и голову, лепестки этого цветка. Тридцать лет она видела свое тело; теперь она видит его совершенно иначе. Она сидела на постели в мечтательной истоме. Снова смех Марты: Марта отправилась на кухню за своей чашкой молока и ломтем хлеба, намазанного джемом. - Разве ты не хочешь, чтобы она смеялась? Ты еще не купила ей подарка. Может быть, оттого, что в это рождество ты ничего не можешь подарить Тони и Дэвиду? Ты постоянно заботишься о Марте: неужели за тревогой о ее здоровье кроется ненависть к ее смеху? - Элен забывает о сладостной уверенности, живущей в ее теле. - Может быть, Марте, уязвимой потому, что она здесь (Я ведь люблю ее!), ты мстишь за Дэвида и Тони, неуязвимых потому, что их здесь нет? Смейся, Марта, чтобы освободиться от меня. Элен встает с постели. Рядом - постель Дэвида; вот уже восемь месяцев он не спит в ней. Элен сбрасывает халат, стягивает бандажом отяжелевшее тело, надевает платье. У последней ступеньки она медлит. - Войти, поцеловать ее? Смеющийся рот Марты, полный крошек и джема... - Она решает: нет. Церковь стоит на Лексингтон-авеню, сравнительно тихой улице; Элен выбирает путь по Третьей авеню; она хочет пройти в тени эстакады надземки, где люди кишат, как грибки плесени в погребе. Бледные лица женщин. - Каждая из них достойнее меня; у нее есть муж, которого она сумела удержать... - Мальчики со своими матерями. - Каждый ближе ко мне телесно, чем мой умерший сын... - Церковь пуста. Готические колонны, священные и враждебные, вздымаются из ее плоти. Снова Элен ощущает свое тело близким и реальным потому, что оно содрогнулось. - Разве я пришла сюда, чтобы разрушить власть церкви надо мною?.. - Но ее тело нечестиво: оно знает сладкие и святотатственные тайны; никакими добрыми делами не освятить вновь тела жены, покинутой мужем. Она подошла к исповедальне у боковой стены. Здесь полумрак; сквозь цветные стекла вверху не льется мелодичный свет. Она звонит, не прочтя даже имени священника у затворенного окошка. Она склоняет колени перед исповедальней... Телу ее больно от твердого дерева, и, ожидая появления священника, она думает о том, что последние два месяца она была счастлива. - _Скорее! Беги отсюда_! Хочется быть счастливой еще немножко. Ах, в этом все дело: "еще немножко". Скоро родится твои ребенок, скоро счастье обречено на гибель. Ты готовишься к гибели. И все-таки - еще немножко быть счастливой. - Ощущая в теле боль от непривычного стояния на коленях, Элен начинает понимать свое счастье. Смерть сына, вслед за ужасным, безмолвным летом без Дэвида, создала тот мир страданий, в котором она жила всем своим существом; она замкнулась в страдании, непроницаемо окружавшем ее со всех сторон. Но страдание может дать счастье, если оно предельно; счастья нет в незавершенности. И когда она почувствовала, что вместе с ней в непроницаемой тюрьме живет дитя, трепетно бьющееся в ее плоти, счастье перешло в экстаз... - Если бы еще хоть немножко. _Скорее беги отсюда_, пока священник не разрешил тебя от твоего счастья. Элен задумалась о своем прошлом - и тем уже открыла доступ внешнему миру. Ничего подобного с ней не было, когда она носила Тони и Марту. Разумной, нормальной женщиной была она тогда, смеялась над прихотями беременных. - Священник силой вернет тебя в этот разумный мир. Рождением ребенка ты обречена вернуться... - Щеки Элен мокры от слез. - Зачем мне понадобилось прийти сюда? - Окошечко открывается... Два священника беседуют в библиотеке в облаке сигарного дыма. Один еще молод; у него круглая гладкая голова над каплуньей грудью и мохнатые брови над холодным взглядом. Другой - человек лет пятидесяти; по его осанке можно догадаться, что он высокого роста и ходит сутулясь; в его склоненной голове скрыто богатство ума, ширь кругозора. Под орлиным носом губы его постоянно дрожат, точно бессознательно творят молитвы. Они говорят о смене епископов в своей епархии, с осторожностью высказываются о людях (так как люди, облеченные властью, опасны), свободно - об идеях (так как церковь допускает бесконечное разнообразие толкований). - Я уверен, что будет Дейли, - говорит молодой священник. - Не думаю. Назначат Ленгдона. - За Дейли пятьдесят верующих против одного за Ленгдона. - Я это знаю. - Вы думаете, что кардинал Джойс и монсеньор Гарсон этого не знают? - Знают, конечно. Но они знают и достоинства Ленгдона. И эти достоинства дают ему перевес. - Перевес над толпами, которые идут за Дейли? - Без сомнения, - сказал старший священник. Молодой священник сделал глубокую затяжку. Он не любил старшего; он разговаривал с ним сейчас потому, что больше разговаривать было не с кем и пришлось бы заняться ненавистным чтением скучных журналов и еще более скучных книг. - Я вас не понимаю, - сказал он. - Решающим фактором, - сказал старший священник, - будет не количество людей, а размеры недвижимости. Или, если вам больше нравится, количество долларов. Причина общепонятна. Ленгдон представляет головку нашего прихода - богачей. Дейли обслуживает его туловище - бедноту. Но Парк-авеню растет с востока. Может быть, капитал Нью-Йорка придет и поселится в грязных улицах нашего приречья. Я полагаю так на основании недавно появившейся статьи Энкельштейна, уполномоченного по недвижимости, и того, что я слышал от Госса и юриста Реннарда. Теперь вам ясно? - Не совсем, - буркнул молодой священник. - Дорогой мой друг, в чем горе нашей церкви в Нью-Йорке? За ней стоят толпы - это верно. Но разве есть могущество у толпы? Мы слабы потому, что в правящем классе наше влияние слабо. Церковь бессильна, когда власть над хозяевами утрачена и ей остается один лишь народ... бессильна оказать помощь и поддержку народу. Ради толп, которые любят Дейли, мы должны завоевать правящий класс, который прислушивается к Ленгдону. Вы думаете, этого кардинал не знает? С назначением Ленгдона может резко увеличиться число вновь обращенных в нашей церкви святого Варфоломея - там, где каждому обращенному цена гораздо больше. Звенит колокольчик в исповедальне. Молодой священник облегченно вздыхает: "Это вам" - и перекатывает сигару в другой угол круглого влажного рта. Собеседник довел его до нестерпимого раздражения; разглагольствовал бы лучше о своей теологии, знанием которой он славится. Старший священник тушит окурок сигары и встает. - Слава богу, - говорит он, - мы можем завоевать власть над толпой. Если на месте трущоб построить дома для богачей... и если Ленгдон станет епископом... - Он исчезает за дверью. - Благословите меня, отец мой, ибо я согрешила, - говорит Элен у окошечка исповедальни. Она смутно различает худое лицо, раскачивающееся в такт благословению. - Я давно не исповедовалась и не причащалась. Два месяца уже. Перестала вскоре после смерти моего мальчика. Мне вдруг стало все равно, любит меня бог или нет. Любовь его была новой для меня. Я всего год как пришла к церкви. Я не знала его любви и не думала о ней. А теперь вот знаю, но мне опять все равно. - Подумайте получше, - сказал священник, - отчего вы воздерживались от причастия. Это пока не причины. - Верно. Может, я не хотела утешения? И когда я думала о церкви, мне сразу делалось стыдно. - Вы знаете, когда мы попадаем во власть окамененного нечувствия, церковь предписывает нам искать помощи в святом причастии. Забудьте всякое помышление житейское, забудьте все тревоги и не носитесь со своими чувствами, ибо это мешает божественной благодати. - Но когда я поняла, что не хочу утешения, я стала в этом упорствовать. И, осознав свой грех, как жажду самоубийства, почувствовала себя недостойной. И чем больше чувствовала себя недостойной, тем больше упорствовала. - Чувство собственной недостойности не отчуждает христианина от тела Христова. Кто из нас достоин? Мы приемлем тело Христово не потому, что достойны его принять, но потому, что господь любит нас и сострадает нам в нужде нашей. Дочь моя, вы еще не поняли причин вашего воздержания. Ищите глубже! - Я ищу, - сказала Элен. - Я стараюсь доискаться. Я не причащалась... потому что мне открывалось... что-то другое. Я не хорохорилась, нет, и дело не только в том, что мне стало безразлично мое спасение. Мне вдруг начало открываться счастье. Как это объяснить? Я и сама-то не понимаю. Я жду ребенка, третьего ребенка. Старший мой умер. В ту ночь, когда я понесла, восемь месяцев назад, муж мой ушел от меня, бросил меня; больше я его не видела. Я была тогда мужественна, святой отец. Христос помог мне. "На тебя все упования мои" - эта мысль была мне как хлеб насущный. У меня были мои дети - сын и дочь. И вот, когда я несколько месяцев прождала мужа, когда умер Тони, - она уже почти шептала, - тогда умерла и моя душа. Я не смогла принять этого дара Иисусова. Я исповедовалась и ходила к причастию, но я не хотела. Я не хотела господней милости, раз он отнял у меня сына. Душа моя пошла своим путем, и скоро я поняла, что я счастлива. Я сама себе стала богом. Я перестала бороться, я отстранилась. - Она секунду помолчала. - Сказать ли, что я стала просто плотью?.. И от меня осталась лишь плотская женщина, вынашивающая дитя и живущая тем, что она питает его? - Мы подошли к самой сути, - сказал священник. - Говорите же. - Это такой восторг, - голос ее был ясен, - какого я не ведала прежде. Наверное, надо, чтоб разум и душу твою убило горе, чтобы такое познать. Это как любовь, как страсть. Да, это как телесный восторг. Как вечно длящаяся ласка... - А пришли вы сейчас оттого, что она прекратилась?.. Ребенок ведь родился, да? - Нет, святой отец, он все еще во мне, - тихо проговорила Элен. - Значит, вы Пришли, оттого что каетесь? - Нет, по-моему. Может, я пришла от страха. Ведь сладкое объятие прервется. Но это не раскаяние, нет. Ребенок родится, и я останусь без него. Это страх! Снова меня поглотит мир боли; уже поглощает. Я боюсь, - говорила Элен. - Я и эту любовь утрачу, как утрачивала любовь прежде. Тони умер, Марта хохочет, и я ненавижу ее хохот. Я пришла от страха, я больше не могу его вынести. Даже придя сюда, я грешу. - Но пришли же вы все-таки... - Но пришла-то я... - Ваш приход сюда так же истинен, как ваше телесное счастье, как ваши телесные страхи. - Но если я пришла не оттого, что жажду благодати, нуждаюсь в отпущении грехов... - Если на брении вырастет роза, какой же безумец скажет, что брение - это только навоз? Не судите себя, дочь моя; это дерзость и безумие. Судя себя, вы копаетесь в себе и отыскиваете всему одну какую-то частную причину, а ведь вся жизнь наша... и господь... причина тому, что мы здесь. Продолжайте. Но знайте, что природа греха непроста. Грех - это потеря благодати; стало быть, содержание всякого грешного поступка - не сам грех, ибо грех - понятие отрицательное. Что бы ни привело вас сюда, но здесь вы стоите перед богом. Это так же верно, как то, что привел вас сюда страх... или какие бы то ни было еще дурные побуждения... - Аминь, отец мой. - Продолжайте же вашу исповедь. Но не вдавайтесь в подробности относительно того, что привело вас к ней. Вы сами не знаете, отчего вы здесь. И предоставьте мне донести грехи ваши до господа, и пусть он прибегнет к обычным своим средствам, дабы вернуть вашей душе жажду покаяния и отпущения грехов. - Да, наконец-то я вижу, какой грех больше всего мучит меня. Я охладела к дочери. Я почти возненавидела ее. Наверное, потому, что она отвлекает меня от той тайной радости моего тела... - Непременно надо искать причины? - Отец мой, я ничего не могу с этим поделать. Ведь только так мне открывается, до чего я грешна. - Понимаю. - Какую власть взяло надо мной мое тело! Я никогда его прежде не тешила; а теперь оно бунтует даже против того, что я здесь и преклоняю колена. Оно питалось моим горем, чтоб одержать верх надо мной! Тело, отец мой, знало радость с моим мужем. Но когда был он, оно было не одно. А теперь оно одно в своей радости. Нерожденное дитя - только часть его. А Марта оказалась лишней. - Говорите же, говорите, - сказал священник. - И я согрешила против Дэвида... так зовут мужа. Я больше мучилась из-за того, что он меня бросил, чем жалела его за то, что ему пришлось меня бросить. Разве это любовь? Тут ведь чувство оскорбленной собственницы, а не муки утраченной любви. А потом я стала говорить своему нерожденному ребеночку: "Ты мой, только мой, не его". Я, как ревнивица, не допускала к нему отца. Фрейд усмотрел бы в моем отношении к младенцу кровосмесительную страсть. - Кто такой Фрейд? - Это один замечательный доктор в Вене. - Я не знаю его. А он умный человек. Католик, наверное. - Теперь я поняла, отец мой, - все, что я получила от Дэвида, мне захотелось отнять у пего. Чтоб было только мое. Может, потому что он ушел. Может, потому что я чувствую - несправедливо, но все-таки я это чувствую, - его уход убил нашего мальчика. У Дэвида есть адвокат, когда-то он был самым близким его другом. Я не люблю его, у меня есть причины его не любить. И вот, из-за того, что он друг Дэвида, а не мой друг, я стала с ним любезна, я кокетничаю с ним. Я хочу ему понравиться, заручиться его поддержкой. Против Дэвида? Неужто до того дошло? И еще одно. Муж, когда ушел, оставил этому человеку деньги - на мои нужды. И вот мне хочется получить эти деньги, раз это деньги Дэвида. Не то, что я так уж люблю деньги (я их ведь все равно трачу), но мне надо ими завладеть, раз это деньги Дэвида, завладеть ими вместо него. - Говорите, - сказал священник. - Это самые тяжкие мои грехи, отец мой. Кроме того самого главного греха, что я не знаю, как мне себя победить. Губы у священника чуть дрогнули. - Они неотторжимы от моей души, - сказала она, - как глаза от тела. Я не верю, что могу их победить. - Дочь моя, вы католичка, хоть я вижу, как глубоко засело в вас ваше прошлое, как сильно влияние на вас жалкого, распущенного, погибшего мира. А раз вы католичка, вы знаете, что никто из нас не может победить грехи своей силой. Только таинственная благодать господня может победить их. Только Христос может возродить нашу волю, чтобы мы воистину захотели их победить. - Как это верно! - Вот вы говорите, что грехи неотторжимы от вашей души, как глаза от тела. Дочь моя, вы верно говорите. Помните, что грех мешает нам видеть бога. Но вот скажите мне: неужто вы считаете, что по воскресении, если бы глаза ваши были слепы, небесная благодать не исцелила бы их? - Понимаю!.. Я снова начинаю видеть нетелесным зрением! - Когда вы ждете ребенка? - В конце января, святой отец. - Уже скоро. Вам, верно, трудно так долго стоять на коленях. Исповедь ваша окончена. Вы нуждаетесь в покаянии, но зачем же мучиться физической болью? Я отпущу вам грехи ваши, а потом можно, если хотите, пойти ко мне домой. Посидите спокойно в кресле, расскажете еще, еще послушаете меня. Ведь я еще много чего могу вам сказать. - Лучше я так останусь. Мне даже лучше, что болит тело. Зато дух освобождается... чуточку. - Я готов отпустить вам ваши грехи, дочь моя, раз вы сами знаете, что не можете их победить. Верите вы, что Христос может их победить? - Верю! Христос победит их, если я захочу. Но как трудно захотеть. Трудно это понять. - Тысячи трудностей - еще не основание для сомнений. - Я не сомневаюсь. Я верю во Христа, потому что все противоречия жизни, на которые натыкается мой разум, может разрешить только церковь. Моим чувствам и мыслям мир представляется хаосом. Но ведь мир живет, а хаос жить не может. Лишь церковь все упорядочивает и спасает. Я верю. - Дочь моя, один святой сказал: "Господь велит мне не допытываться о причинах, почему он зовет меня, по следовать за ним". Другой добрый человек сказал: "Через грех первого человека, Адама, природа пала, и наказание за это перешло на весь род человеческий, так что и сама природа, сотворенная богом доброй и праведной, теперь страдает от грехов и немощи; ибо грех, зароненный Адамом, влечет ее ко злу и низости. Ибо остается в нем лишь ничтожная сила, как бы малая искра, скрытая под пеплом. И это - естественный разум". Следуя этому разуму, до того, как прийти к церкви, вы пытались жить хорошо, но у вас ничего не получилось. В свете этого разума вы увидели противоречия жизни... увидели мир, созданный богом для добра, но испорченный; созданный для того, чтобы он служил богу, но служащий сатане; мир, в котором воля человека, данная ему для добра, направлена ко злу. При свете этой малой искры, каковая есть разум и обнаруживает среди тьмы лишь отчаяние и заблуждение, вы пришли к поискам таинственной благодати, которая превышает разум, как пламя костра - слабую, тлеющую в золе искру. Аминь! Но, дочь моя, грехи ваши - обычные, распространенные грехи, это грехи хорошей женщины, долго пытавшейся жить по законам "добродетелей" протестантства. Молитесь ежедневно и еженощно, чтобы господь вам послал желание исполнять не свою волю, но волю другого. В вас мало благодати, оттого что в вас слишком силен рассудок и он мешает благодати. Вы честны. Несмотря на то отношение к дочери, в котором вы каетесь, вы, я убежден, были на деле добры к ней. Несмотря на свое греховное отношение к другу мужа, вы, я убежден, не позволили себе ничего безнравственного. Но знайте, не в рассудке и не в честности наше спасение. Они - лишь служанки благодати. А ваши служанки объявили себя хозяйками в доме и все там перевернули вверх дном. Упражняйтесь в вере, укрепляйтесь в благодати. Вам следует причащаться каждое утро... Вы и об евхаристии рассуждаете и раздумываете? - Да! Я сказала себе: из чего может состоять материя, если она движется, живет и даже думает? Почему же чудо пресуществления хлеба и вина в тело и кровь Христову трудней постичь, чем все чудеса вселенной? Ведь, казалось бы, надо, чтоб оно было всего понятней, раз только оно целит и помогает? - Такие мысли были бы полезны застылому уму, нуждающемуся в том, чтоб его подхлестнули. Сомненья часто хороши - как соль и приправы - для большей и лучшей сохранности мыслей. Но вам я подобные умствования запрещаю. Вы не Блаженный Августин. Это ведь он не постыдился после всех своих исканий сказать: "Я верую, потому что Христос учит". Вот где мудрость. Настоящий ум сам знает свое место. Знайте и вы свое. Умейте поставить на место собственный ум. У Соломона сказано, что тот, кто ищет бога, будет ослеплен его славою. Ибо дела божий превыше человеческого разумения. Вы в этом сомневаетесь? Значит, ваш разум поистине жалок, как было бы жалко некое тело, вознамерившееся проглотить солнце. - Аминь, - сказала Элен. - Остерегайтесь бесплодного копания в святейших таинствах, дабы, как столь многие люди и нации, не погрузиться в бездну отчаяния. Вы сочли, будто постигли меру таинства после смерти вашего сына. Вы сочли, будто можете судить о божественной воле. Естественно, что ваша душа почти умерла тогда. - Отец мой, вы так поняли меня, словно давным-давно меня знаете. - Это Христос вас понял. Он ваш врач. Вы нуждаетесь в помощи врача? - Да. - Знаете ли вы врача лучшего, нежели Христос? - Нет! Где я только ни искала. Психология. Философия. Экономика. Другого врача нет. - Если вы знаете лучшего врача - идите к нему. Если нет, если уж вы пришли к этому врачу, не мешайте ему в покое делать свое дело. - Делать дело в покое? - Нет покоя без делания. Не мешайте же ему в его работе. Подождите, и скоро сами увидите ее плоды. Она сложила на груди руки; но думала не о младенце, а о Дэвиде. - Отец мой, вся моя жизнь - одно долгое ожидание, ведь правда? - Да, сейчас мы об этом поговорим. Скажите, вы ведь любите своего мужа? - Я любила его, как могла. Но если б я любила его в его тяжелый час, ему не пришлось бы меня бросить. - Он еще вернется. - Тут Элен прижала обе ладони ко рту. - Вернется, когда вы сподобитесь стать орудием божиим для исцеления его. Он не христианин? - Он ничего не понимает. Он ненавидит церковь. Это слепой предрассудок его пуританских предков. - Пусть же господь возжелает его возвращения к вам, дабы это возвращение приблизило его к истине. - Понимаю. - Не молитесь о его возвращении к вам. Непрестанно молитесь о том, чтобы он обрел мир и истину. - Буду молиться об этом. - Не страшитесь собственнических чувств в своей любви. Их не победить страхом. Если христианка может воистину победить свое тело, зачем же ей его губить? И навеки становиться его рабыней? Надо радостно принимать свое тело. Так же и с собственническими чувствами к близким. Принимая их, их превозмогаешь. Всякий порыв человеческий, даже любовь, вне благодати влечет нас к погибели; а благодатью тот же самый порыв преображается в добродетель. Первый шаг к преображению - приятие. Ученый, взявшийся обработать какое-то вещество, не станет его выбрасывать. Так же, дочь моя, обстоит дело и с вашим стремлением завладеть деньгами, которые, хоть тратите их вы, остаются деньгами вашего мужа. Вне благодати это безобразно. Но если вы станете доброй христианкой, а мужу вашему не удастся такое, господу, может быть, станет угодно, чтобы деньги перешли в ваше полное ведение. И ваша жажда собственности станет источником христианской силы, как стремление самой церкви владеть своим стадом. - Он умолк, но Элен ничего не сказала. - Больше всего мешают вам, я вижу, честные сомнения и отрицание, признаваемые евангелическими церквами за добродетель и ведущие к мистическому нигилизму, ибо, полагая разум чересчур чистым для земли, землю они отдают тем самым во власть материалистическим вожделениям. Не сомневайтесь в любви вашей к мужу, чтобы не потерять его. Пусть любовь ваша чувственна и эгоистична - все равно не отрицайте ее. Ищите благодати, и благодать облагородит вашу любовь. Почему он вас бросил? - Не знаю. - Знаете. - Да, знаю, святой отец. - Она помолчала. Потом сказала едва слышно: - Мы отпали друг от друга. Обнимая друг друга, мы были чужими. Я нашла Христа; это еще больше оттолкнуло его. Он тоже искал чего-то, чего наше счастье (он считал, что это счастье) не давало ему. Тело мое до сих пор его любит. Оно томилось по нему, когда он ушел. Ощутив в себе младенца и познав новую чувственную радость, я перестала томиться по мужу. А теперь, когда радость эта блекнет, даже здесь, даже сейчас, святой отец, я чувствую, как опять томится по нему мое тело. - Как и все добрые, свободомыслящие люди, вы жили в грехе; а грех, как понятие отрицательное, постепенно разъедает ту субстанцию, на которой произрастает. Но даже в грехе, если только это не смертный грех, не меркнет любовь; так же как не меркнет в грехе сама человеческая душа. Семя остается, дабы Христос мог любовно пересадить и взращивать его. Молитесь за мужа, но не о том, чтобы он к вам вернулся. И даже тайно не мечтайте об этом. - Понимаю. - Молитесь о душе вашего покойного сына. Заказывайте по нем мессы. Когда вы будете меньше страдать по нему, расцветет ваша любовь к дочери. - Понимаю. - За нее на вас следует наложить епитимью. Няня у нее есть? - Ей семь лет, ей не нужна няня. У меня есть служанка, она отводит ее в школу, гуляет с ней в парке, заботится о ней. - Оставьте при себе эту служанку; но сами исполняйте ее обязанности пока, до родов, только так, чтобы не повредить дочери. Сами водите ее в школу, одевайте, кормите... - Да, святой отец. - И, не сомневаясь уже в своей любви к мужу и к дочери, никак не сомневайтесь в своей любви к богу. Не сомневайтесь в ней, как не станете вы сомневаться в существовании собственного тела оттого, что оно несовершенно. Не делайте преступления против самой себя, ведущего к безумию. Женщина, взгляни на груди свои, взгляни на живот свой, взбухающий от плода. Скажи себе - мое тело воистину существует. Взгляни на сердце свое, взбухшее от печали и томящееся по господу. Скажи себе: любовь божия воистину существует! - Аминь. - Сегодня я зажгу свечи перед святым Христофором и стану молиться: сподоби мужа этой женщины... - Дэвида Маркэнда. - Сподоби Дэвида Маркэнда вернуться к жене, хоть оба они бедные грешники, если по возвращении своем он обретет мир и истину. - Аминь. - Но сами вы молитесь не так. Мудрый, желающий огня в пустыне, не станет искать огня. Он будет искать дерево и трут, которым можно воспламенить дерево. Воспламените в себе мысль о возвращении мужа... И повторяйте в молитвах слова символа веры. Повторяйте и помните их. Молитесь так: Боже Всемогущий, радуюсь, что ты творец неба и земли, и превыше всего я радуюсь, что ты еси Бог наш. Господи Иисусе! Радуюсь, что ты единородный Сын Вечного Отца, мудрый и единосущный Отцу. Хочу принадлежать тебе и Отцу твоему всецело и нераздельно. Иисусе! На тебя все упования мои. Ради любви ко мне пришел ты в мир. Девять месяцев был ты сокрыт во чреве матери своей святой. Неизреченная любовь! Да святится имя твое ныне и присно и во веки веков! - Я запомню. - Думайте о любви господа, - сказал священник, - который воплотился, и страдал, и претерпел все муки всех мужчин и женщин, собранные в одной его краткой земной жизни, ради любви к нам, к нам, которые, получив от него в дар свободную волю с тем чтобы творить добро, сделались испорченными и больными. Понимаете ли вы, какая это любовь? И не пытайтесь понять. Понимаете ли вы самое жизнь? Нет. Но есть истина, делающая ее разумной и сладостной в высшей степени. - О, я принимаю ее. Она все объясняет! - Тертуллиан, великий сын мировой культуры, как вы, ее малое дитя, сказал: Certum est quia irnpossibile est [истинно, потому что невозможно (лат.)]. - Понимаю. Священник повернулся к ее просиявшему лицу за оконцем исповедальни и поднял руки: - Deinde ego te absolve a peccatis tuis, in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti [засим отпускаю тебе грехи твои во имя Отца и Сына и Святого духа (лат.)]. 3. ПАСТОРАЛЬ - Кристина! - воскликнул Маркэнд. И увидел, что она не очень рада его появлению. - Входите. - Она ненужно широко распахнула дверь. Он вошел вслед за нею в пустую кухню. - Где Стэн? - Стэн умер. Он взял ее за бесчувственную руку, чутьем угадывая, что она не хочет больше вопросов, и ощущая, как смерть Стэна встала между ним и ею. Потом вдруг она сказала: - Это вы, Дэви? Вы приехали? Где вы были все это время? Я никак в себя не приду. - Она будто не замечала невидимой, непреодолимой смерти, вставшей между ними. - Где я был? - переспросил он, ошеломленный. - Да вы на себя не похожи! - Она отошла к печке. - Раньше всего вам нужно поесть, но не слишком много сразу. Потом выспаться. Он сел. - Снимите башмаки и носки. В кухне было слишком тепло; он наклонился над раковиной; даже холодная вода не могла разогнать овладевшую им дремоту. - Наши еще все наверху. Фила нет дома, но он вернется к ужину. С тех пор как мы здесь, Эстер отдыхает, потому что я взяла на себя заботу о завтраке. - Стэн умер, умер... - Она поставила перед ним яйца всмятку, молоко и хлеб. Он начал есть. - Стэн умер... - Усталость, по мере того как исчезало напряжение в теле, волнами заливала его, он пьянел от усталости. - Стэн умер... - Напротив сидела Кристина. Свободные складки ее шали были стянуты на высокой груди. - Стэн умер... - Ему незачем спрашивать, как умер Стэн. Если б не он, Кристина не осиротела бы, ее грудь не осиротела бы! _И Кристина это знает_. Он не чувствовал вкуса пищи, слышал лишь сладостный голос своей плоти: "Что мне до Стэна? Я - жив". Страх перед его вопросами, сдавивший горло Кристины, смерть Стэна, его голод - все сливалось в одурении сна. Наконец она отвела его в маленькую спальню, и он сбросил с себя платье и лег... и проснулся в темноте. Откуда-то снизу поднимался мужской голос, в ушах у него звенело от стремительного, длившегося весь день падения в ночь. Ощупью он нашел свечу и спички на стуле у постели. Там же лежали костюм и белье, все новое, еще с магазинными ярлыками (пока он спал, Кристина вместе с маленькой Кларой отправилась в город и купила это все на остаток денег, присланных им Стэну). Все было впору; только носки и ботинки оказались велики. Он взял свечу, распахнул дверь в темный холл и пошел вниз, на голоса. Филип Двеллинг встал и протянул свою маленькую руку; пожимая ее, Маркэнд увидел желтую комнату, громко тикающие часы на камине, свое лицо, странно затуманенное в стекле окна, и хозяина, небольшого и пухлого, который говорил ему: "Добро пожаловать... мы вас давно уже ждем", и обеих женщин. Взгляд Кристины казался отсутствующим, хотя она смотрела прямо на него; у другой женщины глаза были черные при электрическом свете; никто по двинулся с места, пока часы не пробили десять ударов. - Я проспал четырнадцать часов! - Ему стало не по себе, словно через Кристину он уже давно вошел в комнату и это новое появление было нереальным. - А теперь, - сказала Эстер, поднимаясь наконец со своего стула, - вы, должно быть, голодны. - Этот сон был настоящим пиршеством, - сказал Маркэнд, - по я действительно голоден. Эстер пошла к дверям. - Я недолго обеспокою вас, - услышала она уже из кухни. Она повернулась. - Завтра по телеграфу потребую денег и поеду домой. - Зачем же торопиться? - оживленно возразила Эстер; тень от притолоки падала теперь на ее глаза. - Вам лучше отдохнуть немного, прежде чем пускаться в такой дальний путь. Маркэнд наклонил голову, точно повинуясь приказу. - Что они думают? Что я делаю здесь?.. - Кристина молча продолжала шить. Черное шерстяное платье туго обтягивало ее тело. - Есть и моя доля в этом трауре. - Двеллинг терялся в поисках темы для разговора. Эстер сказала: "Суп на столе" - и позвала Маркэнда в кухню. На следующее утро Маркэнд уже спустился вниз (проспав еще семь часов), когда в комнату вбежала Клара. Девочка изумленно вскинула глаза, потом бросилась ему на шею. Устроившись уютно у него на коленях, она сказала: - Ну вот, теперь и папочка вернется. Кристина улыбнулась ей, напряженно, не отводя глаз, чтобы взглядом не встретиться с Маркэндом; улыбка угасла; взгляд угас. Маркэнд отложил посещение телеграфа. Вместе с Двеллингом он шел вдоль ряда стройных деревьев, скрывавших пузатые домики, по направлению к конторе Двеллинга. "Звезда округа Горрит" занимала нижний этаж дома у поворота на главную улицу - одну комнату, узкую и длинную, загроможденную наборными кассами, кипами бумаги, печатными машинами и подшивками газет; стены ее были оклеены вырезками и карикатурами; меж двух грязных окон стояли линотип и конторка. Невысокий коренастый человек с седой головой и молодыми глазами выключил машину при виде хозяина. - Знакомьтесь: мистер Дэвид Маркэнд из Нью-Йорка. Столичное прошлое Маркэнда не произвело большого впечатления на Тима Дювина; все же он занялся разговором с ним, а Двеллинг отошел к своей конторке. Юноша лет девятнадцати, слишком высокий, с неловко болтающимися руками и ногами, вошел в комнату и положил перед Двеллингом рукопись. - Хотите бессмертные стихи для завтрашнего номера вашей эфемерной газеты? Двеллинг перелистал рукопись без определенного выражения. Вдруг он схватил юношу за плечо и подтолкнул его к Маркэнду. - Познакомьтесь с нашим городским поэтом, мистером Сиднеем Леймоном! Сид, это мистер Маркэнд из Нью-Йорка. Он вам скажет, чего стоят ваши стишки. - Это ода к Лиге фермеров, - сказал Леймон. И Маркэнд увидел узловатое тело, устремленное вперед, словно какой-то внутренний огонь непрестанно глодал его; увидел длинное серое лицо с крупными расплывчатыми чертами, на котором выделялись только девический рот и глаза, горевшие бесцветным пламенем. - Я ничего не понимаю ни в поэзии, ни в Лиге фермеров, - улыбнулся Маркэнд. - Великолепно! - горячо отозвался Леймон, словно действительно так думал. - Вы будете превосходным судьей. - Давайте, давайте! Прочтите нам вслух, - понукал его Двеллинг. - Пусть лучше сам читает. Моя интонация может помешать его беспристрастию. В многочисленных строфах поэмы заключалось восхваление воинствующему фермерству, которое под руководством Лиги должно возвратить стране ее былую добродетель. Это была риторическая смесь из Киплинга и Суинберна, но для Маркэнда, который никогда не слыхал о втором и смутно знал о существовании первого, стихи прозвучали дивной музыкой. Кажется, Леймон усмехнулся? В странном порыве самозащиты Маркэнд схватил рукопись и, сказав: "Слушайте", прочел заключительную строфу: Отныне никогда родной Америки сыны Не будут доллару служить покорно Рабами прихотей, рожденных во мраке города восточной стороны. Отныне и вовек их труд, смиренья полный, Что стелет под небес прозрачной синевой Пшеничных и ржаных полей покров златой, Чтобы заслуженный досуг украсить свой, Нам сохранит, и навсегда, Земли цветы, плоды и семена. - Должно быть, фермерское движение очень жизненно, если оно могло вдохновить на создание таких стихов. - Маркэнд обернулся к Двеллингу. Дювин, поскребывая свой щетинистый подбородок, снова взялся за работу. - Жизненно? - сказал Двеллинг. - Пойдите-ка сюда. - Он потянул Маркэнда к своему столу. Леймон остался один посреди комнаты. Он надвинул шляпу на лоб, широко расставил ноги и принялся декламировать свою оду сначала. Дювин стучал на линотипе. Двеллинг рылся в куче бумаг. Маркэнду показалось, что юноша потешается над собственным произведением. Открылась дверь, вошел грузный, неповоротливый человек, Курт Свен, с недавних пор ревностный член Лиги. Сомнения быть не могло: юноша издевался - не то над стихами, не то над поэтом. Дювин работал. Двеллинг усердно копался в бумагах. Свен сплюнул на пол. - Что ж тут о свиньях ничего нет? Мне главное - свиньи. Леймон подскочил к нему, обнаружив вдруг девическую грацию в своем длинном теле. - Просвещенный эгоцентризм? - Он махнул рукой Маркэнду, словно союзнику, и вышел из комнаты. Свен кивнул Двеллингу, и Двеллинг кивнул ему в ответ. Свен зажег трубку и неподвижно остановился в углу, оглядывая помещение с безмолвным удовлетворением хозяина. - Чудак большой, - сказал Двеллинг Маркэнду, - но парень хороший. Его отец бакалейщик, самый богатый в городе. Сид много нам помогает: он собаку съел на правописании и всяких таких вещах - он прочел несметное множество книг. В благодарность, когда у нас остается место, мы печатаем какие-нибудь его стихи. (Сидней Леймон как-то сказал своему отцу, что конторка Фила Двеллинга в "Звезде" похожа на самого Фила Двеллинга: из мягкого дерева, желтоватая, и всегда в беспорядке.) Наконец руки Двеллинга перестали шарить по столу. - Вот, - сказал он, - что я хотел вам показать. Это цифры - статистика. Вы ведь житель Нью-Йорка, деловой человек. Вот тут, например... Вскоре Маркэнд многое знал о Лиге фермеров: ее программу, ее бюджет, число членов в различных штатах. Он любил землю, и в нем нашла сентиментальный отклик идея о построении на земле царства тех, кто ее обрабатывает. Двеллинг оживился: - Может быть, вы могли бы помочь мне тут? Он расправил измятый отчет казначея, присланный из Сен-Поля, Миннесота. Маркэнд просмотрел его, быстро уловил суть, объяснил, в чем дело. Двеллинг почувствовал себя увереннее. Он вспомнил про Свена; тот сидел в углу, наблюдая, восхищаясь. Позднее можно будет познакомить его с гостем из Нью-Йорка, ослепить фермера. - Популисты были неправы, - сказал он. - Они допустили ошибку, вмешавшись сразу в вопросы государственной политики. Мы хотим, чтобы земледельческие штаты были сильнее, а единственный путь к этому - действовать тут, в земледельческих штатах. Мы заставим Вашингтон прийти сюда, к нам, вместо того чтобы самим идти к Вашингтону. Так поступили банкиры на Востоке: они сперва организовались сами, а потом, в тысяча девятьсот седьмом, когда правительство очутилось в беде, пришлось ему послать за Морганом! Сначала власть экономическая, потом уж политическая. Это закон. Маркэнд пристально смотрел на Двеллинга; он говорил необычайно разумно, чего нельзя было ожидать, судя но его виду. - Мы хотим побить банкиров их собственным оружием, - продолжал Двеллинг. - Вы хотите давать нам взаймы под нашу землю? Хотите получать от нас страховые? Хотите контролировать цены? Хотите накапливать избыток наших товаров? Но-но-но, мы все это хотим приберечь для себя. Самоуправление! То самоед за что в тысяча семьсот семьдесят шестом году мы дрались с Англией... - Об этом говорится и в стихах. - Попятное дело, - сказал Двеллинг. - Мальчик проникается... э-э-э... нашими идеями. Но вам и в голову не придет: это называют социализмом! - Что ж с того? - спросил Маркэнд. - Вот это верно сказано. Что ж с того? Но есть немало вредных бездельников, которые называют себя социалистами. Типы вроде Дебса или вот уоббли, которые сеют смуту среди наших батраков. Слыхали про уоббли? - Да. - Мерзавцы! Только вчера они взорвали шахту в Лэнюсе. - Он выудил еще один исписанный листок. - Вот, - сказал он, - некоторые мои мысли. Это передовица для следующего номера. Рукопись была озаглавлена: "Банки для общественной пользы, а не для частных прибылей". Маркэнду сначала понравилось, по в середине он запутался. - Это не совсем ясно выражено. - Он колебался. Но Двеллинг уже всунул карандаш ему в руку; в комнату, грузно ступая тяжелыми сапогами, входил еще один фермер. - Вот вам, сделайте, как вам кажется лучше, - сказал Двеллинг и оставил Маркэнда, чтобы присоединиться к фермерам. Маркэнд тщательно разобрался в содержании неудачного абзаца, взял листок бумаги и изложил все просто и ясно, словно писал отчет мистеру Соубелу. Двеллинг возвратился наконец и внимательно прочел новый вариант. - Так яснее, - сказал он, - да, так яснее, - и стал смотреть на грязное окно. ...Вечером, за ужином, Фил Двеллинг вдруг сказал: