скажет он, -- и ты начал кое-что понимать. Давно бы так. Ну, теперь-то ты не станешь возвращать мою докладную?" Кадзи окликнул Чена. -- Постой-ка, Чен. Весь этот месяц спецрабочие будут получать муку и пшено. Надзор за выдачей вечерней нормы возлагаю на тебя. Понял? Чен, недоумевая, посмотрел на Кадзи. Потом лицо его осветилось широкой счастливой улыбкой. 25 На руднике только и разговоров было о том, как опростоволосился Кадзи -- сколько рабочих увели у него из-под носа! Это событие стало темой номер один, тем более что жизнь молодой четы, недавно приехавшей на рудник, была в центре внимания местных дам. - Зазнался, вот и перехватил через край... - Известно, молодость -- глупость. - Тут люди стреляные, огонь и воду прошли. Не так просто их одолеть. - А вы слышали, как он взятку обратно отправил? Благородство захотел показать! - Вот и сел в лужу! Ха-ха-ха!.. - Ну зачем так! Нехорошо смеяться над человеком, неопытный еще. - Эге, да ты к нему, видно, неравнодушна. Зря стараешься, у него жена красавица... Обойдя единственную в поселке улицу, пересуды дошли до Митико. Кадзи не сказал ей ни слова о своей неудаче. Не потому, что стыдился признаться в промахе. Он не считал это своей ошибкой. Что-то было неправильно, порочно, но где -- он еще не разобрал и не видел необходимости попусту тревожить Митико. А Митико поняла все по-другому: он не хочет делиться с ней своими мыслями и переживаниями. - Ведь если б я знала все это заранее от тебя, я могла бы заставить сплетниц прикусить языки, -- сетовала Митико. -- А так что я могла им ответить? - А ты ничего не отвечай, -- посоветовал Кадзи. -- Они привезли свои островные замашки, завидуют чужому успеху, радуются чужой неудаче. Ну и пусть себе болтают, меня это не трогает. Плохо другое -- сам не могу никак разобраться... - В чем? - В том, как обращаться с людьми, которые не уважают собственного человеческого достоинства... - А что, опять хотят переманить? - Да пока не знаю. Но буду следить. Впрочем, как тут уследишь! Проберется какой-нибудь субъект, сунет им денег, наговорит сладких слов... - Но ведь ты не можешь обещать им больше денег? Компания не согласится. - В том-то и дело, -- подтвердил Кадзи. -- Компания не согласится. - Тогда нечего и голову ломать. Может, им надо лекции читать или проповеди, мол, человек существо высшее, человеком нельзя торговать... Ну, вроде как в начальной школе... И Митико сама же рассмеялась наивности своего предложения. Так по-детски светел был ее смех, что и Кадзи заулыбался. Как это нелепо, как жестоко -- поддерживать темноту, дремучее невежество людей и, пользуясь им, выжимать из них все соки, все, что они могут отдать. В этом квинтэссенция колониализма. И Кадзи вздохнул. Митико своим ребяческим смехом, сама того не подозревая, открыла ему глаза: яркий луч высветил из окружающей мглы грозный риф, на который Кадзи сам, по доброй воле направил свой утлый челн! На "морской карте", приведшей его сюда, на рудник, этот риф не был обозначен... Он не знал о нем, когда писал о "проблемах управления колониальной рабочей силой". А если бы знал и написал?.. - Тогда было бы так! -- сказал он вслух и ударил ребром ладони себе по затылку. - Та-ак?! -- Митико погладила его шею. -- Зачем ты, не надо... Что ты собираешься делать? - Если б знал, сам бы написал, как выразился почтеннейший Окидзима. Откинувшись на спину, Кадзи уставился на яркую лампочку. Митико наклонилась и заглянула ему в лицо. Он даже не улыбнулся. - И ничего, ничего нельзя сделать? -- тихо спросила Митико. - Как сняться с камней и не пойти ко дну?..-- проговорил Кадзи, не глядя на Митико. Она почувствовала, что мысли мужа ушли куда-то далеко-далеко. -- Вот иной раз хочу оторваться мыслями от войны, -- повернулся к ней Кадзи, -- а ничего не выходит. Жизнь снова тащит назад. Впрочем, это у всех так, наверно... Митико не поняла. Только сердцем любящей женщины ощутила, как бьется муж, пытаясь вырваться из какой-то огромной злой паутины, опутавшей его. И не могла, не знала, как спасти его. Ей стало страшно. Казалось, что само, ее маленькое счастье вместе с ее Кадзи беспомощно барахтается в паучьих лапах и гибнет у нее на глазах. - Придумай, сделай, чтобы все было хорошо, -- прошептала она умоляюще. - Попробую, -- грустно усмехнулся Кадзи. -- Помнишь, ты говорила: какой бы тяжкий гнет на нас ни взвалили, надо выстоять, надо выжить. Ты и сейчас думаешь, что в этом радость? - Да! -- сказала она твердо, и от этих слов ей самой стало легче. А Кадзи вспомнил ухмыляющегося Окидзиму: "Уж очень ты заботишься о чистоте своей шкуры... Ну что ж, давай, покажи как выглядит честная жизнь... Если только можно назвать честной жизнь человека, уже причастного к преступлению..." 26 Через три недели по приказу директора спецрабочих вывели на работу. Поводом к этому послужило очередное требование правления увеличить добычу. Вообще-то по сравнению с недавним прошлым рудник достиг заметных успехов, но до выполнения плана было еще далеко. Удивляться было нечему -- планы составлялись без учета реальных возможностей и отражали только потребности военной промышленности в металле. По-видимому, там, наверху, считали, что недостаток производственных мощностей может быть восполнен патриотическим духом... И соленым потом спецрабочих, где это возможно. -- Завтра начинаете работать, -- объявил Окидзима старостам, -- и переводитесь на общее питание -- гаолян и жмыхи. Как все рабочие. Старосты выслушали распоряжение равнодушно. За три недели отдыха спецрабочие немного отошли. Кожа, покрытая струпьями, начала очищаться, исчезла ее мертвенная, землистая бледность. Только одно не изменилось -- безжизненные, бесстрастные, ничего не выражающие лица. Запертые за колючую проволоку люди бесцельно бродили, останавливались, тупо смотрели на волю за проволокой и снова бесцельно бродили по загону. Распечатав пачку сигарет, Кадзи угостил старост. Сун, староста второго барака, взял сигарету и поблагодарил. Взял Хоу из первого барака, и Хуан из третьего, и Гао из четвертого. Главный староста Ван Тин-ли молча отвернулся. Застывшая ледяная гримаса на его лице могла сойти и за холодную улыбку. Он словно говорил: сигаретами нас не купишь. Кадзи пристально оглядел его. Высокий, с тонкими чертами лица, Ван Тин-ли не походил на простолюдина. - Не куришь? -- спросил Кадзи по-китайски. -- Раньше курил. - Бросил? - Хватает мучений и без того, -- спокойно и тихо ответил Ван. -- Покуришь раз -- потом будешь мучиться без курева. - Так называемая революционная стойкость? -- иронически буркнул себе под нос Кадзи. - Не думаю, чтобы японцы стали снабжать нас сигаретами, -- сдержанно возразил Ван. -- Лучше не привыкать. - Вот тебе и благодарность! -- грубо прервал его Окидзима и посмотрел на Кадзи. -- Спасали их от смерти, лечили, а вот и благодарность! Ван только усмехнулся. - Мы когда свободна будет? -- неожиданно спросил Хоу на ломаном японском языке. -- Мы народ крестьянска, воевать нет, тихо. Японский солдат пришла, наша женщина губил, мужчин туда-сюда гнал. Плохо совсем. Был тысяча, еще больше. Теперь шестьсот нет. Где остались? Помер! - Нет, не помер! - гневно вмешался Сунн .-- Не помер! Убили их! - Я обещаю, здесь этого не повторится! -- торжественно заявил Кадзи. - Японский люди красиво говорят. И пишет красиво, -- горько сказал Гао. -- Только неправда все, одни слова. Окидзима сверкнул белками. - Вы вольны верить японцам или не верить. Только помните -- сейчас вы во власти японцев. Господин Кадзи и я -- тоже японцы. Вот и подумайте, какая вам польза от таких разговоров. Под надзором военных были -- небось помалкивали. Еще бы, там с вами не церемонились, сболтнешь лишнее -- на месте расстреляют. А у нас отъелись на белой мучке за три недели и осмелели! Очень рад за вас, конечно, но советую не забывать -- вы пленные, а мы ваши надзиратели. Так что особенно хорохориться не советую! - Вы видите колючую проволоку,-- медленно заговорил Кадзи по-китайски. -- Так вот, от вас зависит, снимут ее отсюда или оставят. Думайте, как хотите, но я лично считаю, что ваше будущее в ваших руках. Ван Тин-ли искоса посмотрел на Кадзи. Староста третьего барака Хуан сказал: -- Когда в человек ложь нет, мы верим. Мы верим начальник, пускай начальник верит нам. Хорошо. И на губах его мелькнула чуть заметная хитрая усмешка. -- А ты что скажешь? -- спросил Кадзи у Ванна. Тот ответил, что они не солдаты, поэтому имеют право требовать освобождения, а японцы по той же причине не имеют права их задерживать. -- Мне очень жаль, но права освободить вас я не имею. На меня возложена как раз обратная обязанность: не допускать вашего побега, -- ответил Кадзи. -- Ну что, Ван, в военном лагере ты мог так разговаривать, признайся? -- Конечно, нет,-- рассмеялся Окидзима. - А почему? Наверно, опасно было? Ван молчал. - А здесь не опасно? - Хотели бы нас уничтожить -- не стали бы кормить пшеничными лепешками и лечить три недели,-- тихо проговорил Ван. - Что ж, ход мысли правильный, -- усмехнулся Кадзи и повернулся к Окидзиме. -- Будь добр, скажи им: если угроза смерти делает их покорными, а малейшее проявление снисходительности порождает дух сопротивления, нам придется пересмотреть свое отношение к ним. Даровать им свободу, как это ни грустно, не в нашей власти. Возможности у нас весьма ограничены. Окидзима точнейшим образом перевел все это на китайский. Лица старост по-прежнему оставались бесстрастными, только Ван взметнул на Кадэи спокойный немигающий взгляд. Наутро Кадзи с порога конторы наблюдал, как колонна спецрабочих во главе с Окидзимой шла на работу по специально для них огороженной с обеих сторон высоким проволочным забором дороге. Мальчишка-посыльный упер руки в бока и важно произнес за спиной Кадзи: -- Очень несчастные люди. Обязательно убегут, господин Кадзи. Кадзи обернулся и удивленно оглядел заморыша. -- А ты откуда знаешь? -- Чен сказал. Кадзи крикнул Чена. Тот выбежал к дверям. - Убегут, говоришь? -- Кадзи показал глазами в сторону удаляющейся колонны. - Они работали в деревне, на своей земле... -- Чен замялся, не решаясь продолжать. - Ну и что же? - Разве они захотят тут работать? У них ведь в деревне матери, жены, дети... - Возможно. Но куда они денутся, если сбегут? Снова попадут в руки наших войск. Или им придется скрываться, а это похуже бродяжничества. Твой отец был бродячим рабочим, ты должен знать, что это за радость. Солонее придется, чем здесь... - Бродяжить люди уходят по своей воле. Бросают дом, потому что нечем жить, идут искать пропитание в другом месте. А эти разве сами ушли от своих семей? - Пожалуй, ты прав... -- пробормотал Кадзи. -- Но у меня здесь не лагерь военнопленных. Я пытаюсь обращаться с ними как с людьми, понимаешь? Чен кивнул, но ничего не ответил. Колонна уже поднималась по склону. Люди в колонне казались теперь крохотными, как игрушечные солдатики. Оттуда, с высоты их четыре барака, обнесенные колючей изгородью, должно быть, видны как на ладони. И по обе стороны дороги тоже колючая проволока. -- Пока что все выглядит так, будто я говорю красивые слова. -- Он покосился на Чена. Тот чуть заметно улыбнулся. -- Но я добьюсь, чтобы это были не только слова, вот увидишь,-- и Кадзи уже прямо взглянул в глаза Чену. 27 -- С завтрашнего дня объявляем штурмовой месячник борьбы за высокую добычу, -- сказал директор собравшимся в его кабинете. -- Ставлю задачу поднять добычу на двадцать процентов на обоих участках! Дело несложное. Потери рабочего времени у вас составляли не меньше двадцати, а то и все тридцать процентов. Вот и ликвидируйте эти потери! Я требую полного напряжения сил, максимальной энергии. Пока суточное задание не выполнено, из штольни не уходить! - Два-адцать процентов... -- протянул начальник участка Сэкигути. -- Один процент -- еще куда ни шло. - Двадцать процентов! -- твердо повторил директор, подняв волосатую руку. -- Признаюсь, я хотел было назначить тридцать. Поступила директива правления. Со следующей неделя на всех предприятиях нашей компании начинается штурмовой месячник. Лаохулину приказано начать штурм завтра. Если другие кое-как еще справляются с планом, то мы ведь его еще ни разу не выполнили. Пора положить этому конец. - Двадцать процентов нам не поднять, директор, -- сказал начальник участка Коикэ. -- Мы уже и сейчас почти на пределе. - Ты случайно не забыл, что мы воюем? -- ядовито спросил директор. Он с размаху хлопнул ладонью по газете на столе. - Вы читали, что сегодня пишут? "Оборонять зону совместного процветания хотя бы ценою жизни!.. -- вот что здесь написано! "Противник переходит в контрнаступление". Вот что здесь написано! "Противник пытается сорвать наши созидательные планы..." Это не шутки! "Напряженное положение на важнейшем участке фронта -- в юго-западной части Тихого океана..." Понятно? С душонкой поденщика на войне победы не добьешься! Вы что, не знаете "Памятку солдату в бою"?.. В самые критические минуты боя, когда схватка с противником достигает наивысшего напряжения, солдат не должен терять самообладания и обязан спокойно продолжать выполнение задачи, изыскивая наилучшие... -- вот что там написано! Сравним производственную мощность нашего рудника с силой, скажем, дивизии. Что, по-вашему, должна делать дивизия, если противник выставит против нее две дивизии? Крикнуть, что мы, мол, и так уже работаем на полную мощность, и спасаться бегством? Как вы можете так рассуждать! Вы воины, стоящие во главе самых важных участков самого важного для войны производства! -- В такт своим словам директор колотил по столу свернутой газетой. -- До меня дошли сведения, что на заседании правления компании будто бы стоял даже вопрос о полной замене руководящего персонала нашего рудника, если мы не добьемся прироста добычи. Но я полон решимости продолжать штурм и два, и три месяца, пока намеченный прирост будет не только достигнут, но и превзойден. Кто не согласен, прошу высказаться здесь, сейчас. В дальнейшем, господа, руководствуясь высокой целью победного завершения войны, я никаких ваших оправданий принимать не буду! Все молчали. За окнами трещали цикады. Припекало беспощадное полуденное солнце. Директор отирал пот, струившийся по его щекам и стекавший каплями с подбородка. Тягостную паузу нарушил Окадзаки. -- Господин Сэкигути, доложите директору: наш участок берется выполнить задачу. Я, Окадзаки, даю слово мужчины, что добьюсь прироста добычи на двадцать процентов. Взаимное понимание пронизало в это мгновение души директора и Окадзаки. -- Но хочу предупредить, директор, что раз уж беру на себя такое дело, то в средствах стесняться не буду. -- И Окадзаки скользнул взглядом по Кадзи. 28 Окадзаки уже видел на своей груди награду, а в руках личную благодарность командующего Квантунской армией. И кто знает, ликовал он, вполне возможно, что скоро на всю страну прогремит его имя, имя лучшего воина промышленного фронта Японии! Собрав у входа в штольню надзирателей, он произнес перед ними речь: -- Слушать меня внимательно! Завтра начинается месячник штурма. Приказано увеличить добычу на двадцать процентов. Я решил к этим двадцати добавить еще двадцать. На меньшем не остановлюсь. Понятно? Гоняйте их, не давайте им вздохнуть -- и задача будет выполнена! Тому, кто перевыполнит задание, обещаю выдрать у директора денежную премию, а потом сам отвезу его в город и такую добуду красотку, какая вам, голодранцам, и во сне не снилась! Вы тоже читали, наверно, эту... памятку солдату... Знаете, как там сказано? Во время боя... гм... когда схватка... Как там дальше? Изыскивать наилучшее... В общем ясно! Вы солдаты! Мы все участвуем в войне! С душонкой поденщика... э-э... победу не заграбастаешь. Понятно? -- Для большей убедительности Окадзаки несколько раз хлестнул по крагам... -- А ну, у кого пороха не хватает на это дело, шаг вперед! Никто не пошевелился. -- А раз все ясно, так по местам! 29 Хотя с появлением на руднике спецрабочих отдел рабочей силы переключил все свое внимание на них, вольнонаемные рабочие день ото дня стали давать все большую выработку. Вероятно, это явилось просто несколько запоздалым следствием исправления подрядной системы и улучшения условий труда, но на руднике злословили, что "вольные" стали лучше работать, когда Кадзи перестал вмешиваться. И как нарочно, будто в подтверждение, спецрабочие, которым Кадзи отдавал теперь все свое время, работали из рук вон плохо. Директор заподозрил, что Кадзи церемонится с ними, дает им поблажку -- дескать, подневольные люди... Подобная сентиментальность в грозную годину войны была, по мнению директора, нетерпима. Шестьсот человек, если их заставить как следует работать, большая сила. Невзирая на палящую жару, директор отправился в отдел рабочей силы, решив преподать Кадзи урок, так сказать, на его рабочем месте. Кадзи сидел за своим столом и не заметил, как тот вошел. Фуруя вскочил и, по-солдатски вытянувшись, окликнул Кадзи. Директор оглядывал унылую серую комнату. - Почему нет лозунгов штурмового месячника? Кадзи не отвечал: работают ведь не лозунги, а люди. - Значит, трудитесь без лишних слов, так надо понимать?, - Да. - А результаты молчаливого труда не особенно важные. Спецрабочие твои ленятся. Не бойся, копаться в твоих делах не стану, я не затем. Проводи-ка меня в бараки. По дороге директор спросил, где Окидзима. -- Проверяет бараки вольнонаемных, -- ответил Кадзи. - Что, вдвоем пойдем? Кадзи понял и улыбнулся. - Ручаться нельзя. Я тоже не знаю, что у них на уме. Между бараками бродили или валялись в тени свободные от работы люди. У многих еще розовели рубцы от кожных болезней, но в общем теперь они мало чем отличались от вольнонаемных. -- Отъелись. Выглядят прекрасно, -- констатировал директор, мысленно похвалив себя за то, что досрочно прервал отдых пленных. Впереди у стены барака стоял Ван Тин-ли. У его ног на корточках сидели четверо. Казалось, они о чем-то советуются между собой. Метнув холодный взгляд на приближающихся японцев, Ван едва заметно шевельнул ногой. Они замолчали и застыли с безразличным выражением на лицах. Директор и Кадзи прошли мимо. -- В бега собираются? -- директор многозначительно кивнул через плечо. Поди узнай, собираются или нет. Чен уверяет, что убегут. А он, Кадзи, хочет создать им такие условия, чтобы они поняли -- нигде на свете им не будет так спокойно, как здесь, под его начальством. Излишняя самонадеянность. Кадзи и сам это понимал, но без нее он, пожалуй, не смог бы командовать этими людьми. - В бега собираются? - Не думаю, -- сдержанно ответил Кадзи. - Гм... - Готовлю соображения о рациональной оплате труда спецрабочих, -- доложил Кадзи. - Опла-те? -- насмешливо протянул директор. -- Да ты что? Миллионер, благотворитель? Где же это видано, чтобы в разгар войны пленным устанавливали зарплату? Такого еще в истории не было, я не читал. Кадзи усмехнулся. Куроки -- историк! Эта мысль показалась ему нелепой. - Ну что ж, в таком случае я войду в историю. - Честолюбие -- неплохая вещь, но только в сочетании со здравым смыслом, господин Кадзи. Куда они будут девать твои деньги, ты подумал? Нет, потому что зелен. Вот скажи, например, чего им сейчас больше всего хочется? Кадзи оглянулся. Китайцев у барака уже не было, но ему показалось, что он чувствует на себе спокойный и холодный взгляд Вана. - Свободы,-- ответил он. - Свобо-оды? Эх, ты, поэт! -- язвительно процедил директор. -- Философ! Кадзи стиснул зубы. Увы, не поэт и не философ. И даже не клерк. Он просто сторожевой пес. - О чем может мечтать человек, попавший за решетку? - О свободе, -- упрямо повторил Кадзи. - Чудак, -- рассмеялся директор. -- О бабе, вот о чем! Конечно, если за решеткой сидит мужчина, -- уточнил директор. Как ни странно, в этот момент директор и Кадзи подумали об одном и том же: в памяти возник выцарапанный на стене барака рисунок: силуэт без головы, с ногами, дорисованными только до колен, - В такой обстановке, милейший Кадзи, человек, получив женщину, воображает, что он обладает всем, о чем ты говоришь: свободой, счастьем -- называй, как хочешь. Ты-то сам до женитьбы, когда в общежитии на койке валялся, о чем думал? О государстве? О политике? -- директор торжествующе захохотал. -- То-то! Запомни, чтобы заставить человека, упрятанного за решетку, работать, надо удовлетворить его потребности процентов на семьдесят. Понял? На сто процентов нельзя. Меньше тоже не годится. На семьдесят! Вот чего ты не знал, поэт. А теперь исправляй свою ошибку. - Но... здесь нет таких женщин, -- промямлил Кадзи. - Веселый дом за мостиком знаешь? Он в твоем распоряжении. Гони баб сюда! Кадзи передернуло. Ему захотелось крикнуть директору: "Подумайте, что вы предлагаете?!" Но он только сказал, что, по его мнению, это будет унизительно для женщин и не доставит радости спецрабочим. Он так и выразился: "не доставит радости". -- Хватит болтать, -- оборвал его директор. -- Я постарше тебя, сам знаю цену радостям. -- Эй, ты, -- окликнул он ближайшего рабочего. Тот подошел. -- Жрать хочешь? -- спросил его директор на ломаном китайском. Испуганно забегав глазами, тот робко ответил: - Я сыт, господин. - Очень хорошо, -- буркнул директор. Потом, опять по-китайски, опросил: - Бабу хочешь? На лице китайца появилась кривая улыбка. Заулыбались и другие, оказавшиеся поблизости. - Ну что? -- директор обернулся к Кадзи. -- Свобода, любезный поэт, вещь эфемерная, у нее ухватиться не за что, у свободы, по себе знаешь, а? - Рабочих нужно ублажать -- кажется, это соответствует твоим принципам, -- торжествующе продолжал директор. -- Я всегда считаюсь с твоими принципами, видишь? Впрочем, если ты против, -- закончил он, - я могу приказать Окидзиме или Фуруе. - Если позволите, я хотел бы сначала поговорить со старостами, -- сказал Кадзи, -- узнать их мнение. Брови директора полезли на лоб. -- Ты у кого в подчинении состоишь -- у меня или у этих антияпонских элементов? Кадзи побледнел. -- Я понял, -- ответил он. 30 Похвастав поднять добычу на двадцать процентов, Окадзаки уже две недели лез из кожи, чтобы не уронить "слова мужчины", данного им в директорском кабинете. Механизмов не хватало. Окадзаки перегнал рабочих в забои с наиболее благоприятными условиями, где почти не требовалось подготовительных работ. Он свирепо вращал глазами, щелкал хлыстом, остервенело нажимал на подчиненных и гнал добычу, совершенно не считаясь с правилами безопасности. Кровлю крепить не успевали, штреки до нужной ширины не доводились, он кричал и хлестал плеткой, гонял рабочих с места на место. Начальник участка с опаской поглядывал на зверское усердие своего помощника, но сдерживать его побаивался. Так или иначе, дикое упорство Окадзаки и общая атмосфера возбуждения и горячки, порожденные штурмом ("двадцать процентов!"), свое сделали, и ценой отчаянного напряжения добычу удалось поднять почти до намеченного уровня. Окадзаки теперь сидел в штольне до поздней ночи. Рабочим на его участке приходилось туго. За малейшее промедление нещадно избивали. Изнуренные люди теряли силы, тупели, внимание ослабевало, непрестанно росло число мелких увечий. ... С каждой новой рапортичкой о ходе добычи в забоях, которую ему приносили теперь ежечасно, раздражение Окадзаки нарастало. Если так будет продолжаться, дневной план сегодня провалят. Окадзаки приказал передать по всем забоям, чтобы "поднажали", а сам отправился по особенно ненадежным бригадам. Раздраженный взгляд видел всюду распущенность и лень. Ему казалось, что только он один тянет бремя забот о добыче, а остальные и в ус не дуют. Отдел рабсилы -- бездельники! Им бы только сунуть в штольни положенное число рабочих, а как они там работают -- им наплевать... А механизаторы, ремонтники! Пока кончат с наладкой, охрипнешь от брани! Все, что Окадзаки видел вокруг, все, к чему прикасался, вызывало в нем сегодня только ярость. Он уже и сам почувствовал: если в очередной рапортичке снова мелькнут красные цифры недовыполнения, он взорвется. Надо подстегнуть, пока не поздно, не то придется и сегодня застрять на вторую смену и орать до хрипоты. Спецрабочие -- их отличали по красным биркам на шеях -- катили навстречу Окадзаки вагонетки с рудой. Колеса скрипели тягуче, жалобно и, как показалось ему, лениво. Он остановился и принялся подгонять откатчиков. Стремясь поскорее протолкнуть свою вагонетку мимо начальства и уйти с его глаз, откатчики разогнались почти бегом. Отведя душу, Окадзаки двинулся дальше, но по глухому лязгу железа за спиной и внезапной тишине вслед за этим понял, что весь поезд остановился. Он кинулся назад. Откатчик головной вагонетки хрипел, уткнувшись лицом в землю. Под тусклым светом рудничной лампы полуголое костлявое тело сливалось с породой под ногами. Окадзаки рассвирепел. Этого он как будто и не хлестнул ни разу! Хрипит, разжалобить хочет! Ну ладно, он заставит его наверстать потерянное время. И Окадзаки с размаху опустил плеть на костлявую спину. Рабочий дернулся, застонал. Окадзаки снова ударил. Он продолжал бы его хлестать до тех пор, пока тот не встанет или не испустит дух. Но от спецрабочих, сбившихся в кучку, отделился один, пошатываясь, подошел к Окадзаки и остановил его руку. Голая грудь с резко выпирающими ребрами вздымалась, как кузнечные меха, часто и тяжело... -- Господин, это больной. А если умрет? Окадзаки круто повернулся. За долгие годы службы на руднике он привык только к покорности рабочих. Никто никогда не осмеливался остановить его руку. -- Что?! -- заревел он, весь во власти слепого гнева. -- Больной? Пусть жалуется на свои болячки Кадзи! Схватив с вагонетки кусок породы, он швырнул его в лицо смельчака. Тот свалился как подкошенный. Окадзаки подлетел и ударил его ногой. -- Зарубите на носу -- я не из того рыхлого теста, как те растяпы из отдела рабсилы, -- рычал Окадзаки. -- Я сотню таких как вы, прикончу и глазом не моргну! Смолкло раскатистое эхо, в штольне снова наступила тишина, только капли воды с кровли звонко падали в лужи. 31 Через канаву, отделявшую окраинную улочку от поселка, был перекинут хлипкий мостик. Сразу за ним стоял "веселый дом" для рабочих рудника. Три женщины сидели на перилах. Та, что первой увидела его, дала знак подругам, и, спрыгнув с перил, женщины преградили ему дорогу. Кадзи заколебался. Может быть, все-таки не ходить? Десять дней он тянул с выполнением этого гнусного распоряжения. Но сегодня по телефону директор уже официально напомнил, что это приказ, и потребовал его немедленного исполнения. У Кадзи создалось впечатление, что директору хотелось не столько ублажить спецрабочих, как укротить строптивого подчиненного. Стараясь глядеть в сторону, Кадзи торопливо пересек мост. Его смущение забавляло женщин. Одна из них вдогонку Кадзи стала распространяться о своих прелестях. Кадзи прибавил шагу и, подавляя желание грубо прикрикнуть на них, скрылся в дверях "заведения". Помещение напоминало спальный вагон. По обеим сторонам коридора -- кабинки с занавесками вместо дверей. Кабинки с откинутыми занавесками были свободны. Опущенная занавеска означала, что в кабинке гость. Из глубины коридора выплыла содержательница мадам Цзинь. Грубый грим очень портил ее еще недавно красивое лицо. У мадам Цзинь были отяжелевшие формы и выражение делового достоинства на лице. Скрестив на груди полные, мягкие руки, она улыбалась Кадзи и на плохом японском приветствовала его, заявив, что такого гостя она примет сама. -- Без денег! Господин Кадзи большой паек дает. Кадзи не знал, куда девать глаза. Заикаясь, он изложил суть дела: нельзя ли направить в бараки спецрабочих сорок женщин? Платит контора рудника. Мадам Цзинь подняла на Кадзи большие маслянистые глаза. -- За колючую проволоку? Кадзи кивнул. Она хрипло и коротко рассмеялась, затем прокомментировала все это на свой лад. -- В строй в две шеренги становись... Кадзи запылал от стыда. -- Я понимаю. Если это невозможно -- скажите. - Почему невозможно! У нас торговля, платите и получаете, сегодня надо -- сегодня будут. В коридор высовывались головы из кабинок, затем стали выходить и сами женщины. Кадзи заторопился. Попрощался. На мосту ему снова преградили дорогу. Некрасивая грустная женщина, та, что не приняла участия в шутках подруг, когда Кадзи шел сюда, стала говорить ему, путая китайские и японские слова, что он злой человек, что японские женщины такого себе не позволят -- там за колючей проволокой. И, почти плача, пригласила его принять участие в том, что он готовит для других. Кадзи глядел на лицо женщины и уже не видел ее уродства. Она похожа на Митико, с ужасом подумал он. -- Если не хочешь, можешь не ходить,-- мягко оказал он. И она закричала, что она-то не пойдет, сколько бы ни сердился "большой японский начальник". Она не пойдет! -- Эй, Чунь-лань, одна увильнуть хочешь? Не выйдет! -- крикнули сзади. Кадзи оглянулся. Они собрались все у двери и видели эту сцену. -- Почему одна? -- закричала женщина с моста. -- Всем противно, потому я и сказала... Но к ней уже спешила мадам Цзинь. -- Пойдешь или нет, решаю я, а не ты, -- властно крикнула мадам Цзинь. Женщины мгновенно смолкли. Угодливо улыбаясь, содержательница заверила Кадзи, что вечером, после ужина, сорок ее девушек будут, как приказано, на руднике. У Кадзи чуть было не сорвалось: "Да не посылайте вы их". Но он пробормотал: "Хорошо, пожалуйста", -- и заспешил прочь. Он вполне сознательно взял на себя роль зазывалы публичного дома. Сорок женщин на шестьсот мужчин -- это устроил он, Кадзи, на всех углах кричащий о том, что с людьми надо поступать по-человечески!.. Грязь, постыдная грязь! Позорное, мерзкое безволие! Он мог бы отказаться, но у него не хватило характера. Мерзость, мерзость, и нечего прятаться за приказ директора! Сам согласился, сам взял на себя, сам! По дороге от рудника несли кого-то на носилках. Рядом с носилками шел служащий из его отдела. - Что случилось? -- спросил Кадзи, подбежав к носилкам. - В штольне попало от Окадзаки. Вместо лица у человека на носилках было кровавое месиво. -- В амбулаторию! -- крикнул Кадзи, а сам со всех ног кинулся в главную контору, 32 -- Если мы будем смотреть на это сквозь пальцы, мы скоро останемся без рабочих, -- наседал Кадзи на директора. Что скажут они про него, если он не добьется справедливости? Двуличный, лгун, обманщик! И будут правы. А Митико? Окидзима стоял рядом и несокрушимо молчал. - Жизнь человека, кто бы он ни был, не вещь, которую можно списать за износом, -- доказывал Кадзи. -- Я возбуждаю против Окадзаки дело по обвинению в нанесении увечий, приведших к смерти. - Да успокойся ты наконец. -- Директор даже откинулся на спинку кресла, чтобы быть подальше от возбужденного Кадзи. -- Возможно, ты по-своему и прав, но надо же брать шире! Конечно, очень плохо, что Окадзаки прибегнул к излишнему, неоправданному насилию. Но двигала-то им преданность делу, стремление выполнить приказ, повысить добычу руды! Иными словами, он руководствовался патриотическими чувствами. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Кадзи замотал головой. - Нет, не понимаю! Подобные зверства оправдания не имеют! Что про нас можно сказать? Что у нас творится? - Война у нас, вот что! -- в тон Кадзи крикнул директор, словно ожидавший этого вопроса, и в уголках его губ мелькнула улыбка. -- Война -- этим объемлется все, что мы делаем. И перед великой целью мелкие ошибки и оплошности... - Это оплошность?! -- забывшись, Кадзи стукнул ладонью по столу. Директор поднялся. -- Я не намерен, не могу упрятать за решетку, оторвать от общества энергичного, способного японца, отдающего все свои силы нашему делу из-за какого-то лентяя, к тому же еще военнопленного. Ясно? Кадзи понял, что спорить бесполезно. - Разумеется, вы не можете... -- И Кадзи пошел к двери. Куроки окликнул его. Директорский голос звучал почти дружелюбно: - Я хочу, чтобы ты правильно меня понял. - Вы думаете, я могу вас понять? - Объясню, -- лицо директора снова стало жестким. -- Если ты -- начал он раздельно, -- не считаясь с трудным положением, в каком сейчас находится рудник, возбудишь дело против Окадзаки, пиши и обо мне как о его соучастнике. Я соучастник! Все успехи и срывы моих подчиненных -- мои успехи, мои срывы. Мне не хотелось бы говорить это тебе, очень ценному и способному специалисту, но я обязан это сделать, поскольку считаю, что потеря такого дельного работника, как Окадзаки, причинит руднику тяжелый ущерб. Я приложу все силы, чтобы суд решил дело не в твою пользу. А сил у меня на это хватит. Выражение недоумения, мелькнувшее на лице Кадзи, сменилось гневом. -- Вы хотите сказать, что не остановитесь даже перед фальсификацией фактов? Но раньше, чем Кадзи, сверля директора глазами, успел подойти к нему вплотную, вперед вышел Окидзима. Он дернул Кадзи за рукав и подтолкнул его к двери. -- Полагаю, вы предупредите, чтобы ничего подобного больше не повторялось? -- тихо спросил Окидзима. И без того багровое лицо директора стало фиолетовым. Он молча кивнул. -- Как прикажете написать в донесении? Директор, испытавший за несколько минут и страх, и гнев, и успокоение, тяжело дышал. -- Гм, ну что-нибудь вообще... Несчастный случай... Ну, упал, скажем, в рудный спуск, что ли... Такое часто бывает... - Он отер пот со лба. Подталкивая Кадзи, Окидзима вышел из кабинета. 33 Уже смеркалось, когда Ван наконец дождался Кадзи. Кадзи шел вдоль проволоки, опустив голову, но, заметив Вана, остановился. - Одного нашего, говорят, избили, -- сказал Ван. -- Как он? - Умер. - Если вы пришли сообщить об этом, соберите всех и объясните, так будет лучше. Да, конечно, так следовало бы сделать. Но с какой стати он будет заглаживать чужие грехи? -- Я не за этим пришел, -- холодно ответил Кадзи. -- Я здесь проституток жду, понимаешь ты! К вам сейчас приведут баб! Ван молчал. Он искал какое-нибудь жестокое, резкое слово, которое побольнее ударило бы этого японца. Он уже приготовился выпалить это слово, но передумал. К ним приведут женщин, сюда, за колючую проволоку... Ван не удержался от улыбки. Кадзи покоробила эта улыбка. Он презрительно посмотрел на Вана. "Нажраться да опростаться" -- вспомнил он слова Куроки о роде человеческом. Подошел Хоу, староста четвертого барака. Ван что-то сказал ему очень быстро. Кадзи не понял что. Хоу побагровел и угрожающе шагнул к Кадзи. Его остановила колючая проволока, но это только разожгло его ярость. -- Все, что говорили, все ложь! Японцы и здесь нас убивают. Зачем говорили, что здесь не будут убивать? Все одни сказки! Кадзи вспыхнул. - Не я же его убил! - Ты японец, -- зло сказал Хоу по-китайски, -- ты и в ответе! Если бы Кадзи не знал ни слова по-китайски, он понял бы все равно. ...Когда Окидзима уволок его от директора, он, скинув с себя его руку, крикнул, что никто не заставит его написать в донесении, будто спецрабочий погиб при падении в рудный спуск. Окидзима настаивал. - Нет, напишешь. - Нет, не напишу! -- кричал Кадзи, и когда выведенный из себя этим упрямством Окидзима поинтересовался, что же он сделает, Кадзи заявил, что "добьет Окадзаки". - Не болтай глупостей! -- Окидзима тряхнул Кадзи. -- Тебя попросту выставят вон... или переведут из отдела. А что станет с остальными шестью сотнями пленных без тебя, ты подумал?.. Эх, ты! Лишь бы не поцарапать свою совестишку, а что будет с остальными людьми -- тебе наплевать! Кадзи вырвался и пошел прочь. А потом сам же ждал Окидзиму у дверей конторы. - Таких, как я, раздвоенных, половинчатых личностей, среди студентов было много, -- задумчиво объяснял он. -- Они "просвещали" массы. За это их арестовывали, мучили. И хотя в тюрьмах они держались стойко, но в конце концов все-таки обращались в "истинную веру". Не потому, что страшились пыток, нет! Боялись похоронить свою молодость в застенках. И все они оправдывали свое отступничество совершенно одинаково: чем влачить бессмысленную жизнь за решеткой, лучше притвориться "обращенным", выйти на свободу и снова включиться в движение... Если бы это было шаг назад, два шага вперед! Нет, это было шаг назад и еще два шага назад... Назад и назад! Всю жизнь! Посмотри хотя бы на меня. Непрерывные попытки самооправдания и непрерывное утверждение шкурного эгоизма! Ты хочешь, чтобы я и дальше шел по этому пути? -- Если ты ждешь от меня сочувствия -- сожалею. -- Окидзима поднял на Кадзи хмурый взгляд. -- Я не расположен искать в тебе погибшего бойца революции. Я не льщу себя пустыми надеждами, что я, мизерный зубчик ничтожной шестерни, смогу остановить гигантский маховик военной машины. И ты, Кадзи, тоже мизерный зубчик. Будешь ерепениться -- сломают. Пусть ломают? Но уж тогда хотя бы за дело! Не из-за Окадзаки же... Кадзи молчал. Сохранить себя для блага оставшихся шестисот?.. Нет, не шестисот, а десяти тысяч обездоленных людей. Не больше ли в этом здравого смысла, чем в жертвовании всем своим будущим ради возмездия за одного? Дело об убийстве рабочего будет навечно погребено в воронке рудного спуска. Преступление совершил Окадзаки. Но он виновник лишь физической смерти человека. Надругательство над этой смертью, осквернение справедливости сокрытие зла - все ляжет тяжким бременем на совесть другого - на него, Кадзи... Он стоял у проволоки, и ему захотелось вырвать из груди оледеневшее от тоски сердце и швырнуть его под ноги тем, по другую сторону ограды: "Нате, возьмите, вот все, что у меня осталось!" Он медленно заговорил: -- Пусть так. Но если вы будете относиться ко мне как к завоевателю только потому, что я японец, вы потеряете единственного сочувствующего вам здесь человека. - Сочувствующего? -- с ненавистью спросил Хоу. Он хотел сказать что-то еще, но Ван остановил его. - Пока убили одного, -- сказал Ван. - Но я намерен выполнять свой долг, -- ответил Кадзи. Позади послышались визгливые женские голоса. Это мадам Цзинь "привела своих девушек". Кадзи пошел к пропускному пункту. -- Открой и пропусти этих, -- сказал он охраннику. Охранник отворил оплетенные колючей проволокой ворота. -- В каждый барак по десять, -- бросил Кадзи.-- До десяти часов вечера. Ворота со скрипом закрылись. 34 - Ну вот, одна несушка у нас уже есть! -- с сияющими глазами объявила Митико. -- Как закудахчет! Я подумала, что собака забралась, побежала, а там... -- Она торжествующе покатала на ладони куриное яйцо. Кадзи постарался улыбнуться. Он молча проглотил ужин и лег. -- Что-нибудь случилось? -- встревожено спросила Митико. Кадзи хотел было рассказать об убийстве в штреке, но промолчал. Назвать Окадзаки злодеем легко. И нелепо. Рассказывать -- значит опять оправдываться, а оправдываться не хотелось... - У тебя плохое настроение? Он поморщился. - Не спр