амерен здесь пробыть? - Нет, недолго. До конца полевых работ. - Если хочешь, я могу взять тебя к себе. Это был непривычный для меня род занятий, кроме того, если мне хоть где-нибудь и дышалось привольно, то не среди сплавщиков и пролетариев, а среди землепашцев и лесорубов. Но я все равно поблагодарил инженера за такое предложение. - Ты молодец, что починил дверь. Видишь ли, мне ружье понадобилось, я искал всюду, пострелять захотелось. А потом я вдруг подумал, что капитан скорей всего держит свои ружья здесь. Я не ответил. Я предпочел бы, чтобы он воздержался от объяснений. - Вот я и попросил тебя, покуда ты не выехал в поле. Я исправил замок, врезал его, потом я принялся обтачивать планки - они снова разлетелись в щепы. И вот когда я обтачивал планки, мы услышали, что вернулся капитан Фалькенберг, и увидели сквозь просветы в кустах, что он распрягает лошадей и разводит их по стойлам. Инженера словно ужалило, он растерянно достал часы, открыл, но глаза у него стали такие пустые и круглые, что, уж конечно, ничего не видели. Вдруг он воскликнул: -- Ах ты господи... Я совсем забыл... С этими словами он скрылся в глубине сада. "Стало быть, духу-то и не хватило",- подумал я. И тут же появился капитан. Он был бледный, невыспавшийся, запыленный, но совершенно трезвый. Еще издали он спросил? -- Ты как туда попал? Я молча поклонился. - Опять дверь высадили? - Вот ведь какое дело вышло... я вспомнил, что вчера мне гвоздей недостало. А сегодня я их вбил. Можете запереть, господин капитан. Ох, какой же я болван! Не мог придумать ничего лучше, и теперь он сразу обо всем догадается. Несколько секунд капитан разглядывал дверь прищуренными глазами, должно быть, у него возникли какие-то подозрения, потом он сунул ключ в замочную скважину, запер дверь и ушел. А что ему еще оставалось делать? V Гости все разъехались, и толстый капитан Братец, и дама с шалью, и инженер Лассен. А капитан Фалькенберг наконец-то едет на учения. Я думаю, он сослался на крайне уважительные причины, когда просил об отсрочке, иначе ему давно уже следовало прибыть к месту сборов. Мы, батраки, за последние дни здорово приналегли на полевые работы, загоняли и себя и лошадей, но этого хотел Нильс, и у него были серьезные резоны: он рассчитывал высвободить время для других дел. Так однажды он поручил мне расчистить землю и хорошенько прибрать вокруг надворных построек. На это ушло не только все сбереженное время, но и много лишнего, зато усадьба приняла совсем другой вид. Нильсу только этого и надо было: он хотел подбодрить капитана перед отъездом. А уж потом я по собственному почину где укреплю отставшую доску в заборе, где заново навешу похилившуюся дверь хлева. Под конец я даже начал заменять трухлявые стропила на сеновале. - Ты куда от нас подашься? - спросил меня однажды капитан. - Не знаю. Бродяжить пойду. - Тебе и здесь дело найдется, работы у нас непочатый край. - Собираетесь красить дом, господин капитан? - И это тоже. Хотя, нет, пока не собираюсь. Выкрасить все постройки недешево станет. Я о другом подумал. Ты в лесном деле смыслишь? Деревья метить умеешь? Выходит, он делает вид, будто не запомнил меня с прошлого раза, когда я работал у него в лесу. Еще вопрос, осталось ли там, что размечать. Я сказал: - Да, смыслю. А где в этом году надо размечать? - Повсюду. Где только можно. Уж что-нибудь да найдется. - Слушаюсь. Итак, я заменил стропила, а когда покончил с этой работой, снял флагшток, закрепил на нем блок и веревку. Эвребе с каждым днем становилось все краше. Нильс даже сказал, что у него на душе полегчало. Я уговорил его сходить к капитану, замолвить словечко насчет покраски, но капитан только поглядел на него с озабоченным видом и сказал: - Хорошо-то оно хорошо, да на одной покраске далеко не уедешь. Вот ужe осенью посмотрим, каков будет урожай; мы много в этом году засеяли. Но когда я соскреб с флагштока старую краску и водрузил его на прежнее место с новой веревкой и блоком, даже капитан почувствовал какую-то неловкость и по телеграфу заказал краски. Горячку пороть не стоило, он мог преспокойно ограничиться письмом. Ровно через два дня краски прибыли, но мы покамест отложили их в сторону. За это время снова накопилось много полевой работы. Теперь мы, к счастью, получили в свое распоряжение выездную пару капитана, а когда подошел срок сажать картофель, Нильс крикнул на подмогу всех горничных. Капитан одобрил и то и это, после чего уехал на свои учения. Мы остались одни. Перед отъездом капитана между супругами состоялось еще одно решающее объяснение. Все дворовые и сами поняли, что дело неладно, a подробности сообщили нам Рагнхильд и скотница. Зеленели поля, луга расцветали с каждым днем, весна радовала нас теплыми, обильными дождями, но в капитанской усадьбе не было мира. Фру ходила то с заплаканным лицом, то с заносчивым и неприступным видом, словно не желала отныне замечать простых смертных. К ней приехала матушка, безобидная, тихая дама с белым мышиным личиком и в очках, но она недолго прогостила, каких-нибудь несколько дней, и уехала домой, к себе в Кристианссанн. Объяснила она свой поспешный отъезд тем, что не переносит здешнего воздуха. И было решающее объяснение! Последняя, ожесточенная стычка, которая длилась не менее часа. Рагнхильд нам все подробно доложила. Ни капитан, ни его жена не повышали голоса, они говорили слова неторопливые и продуманные, накопившаяся в обоих горечь родила согласие, они решили разойтись. - Да что ты говоришь! - хором воскликнули все сидевшие на кухне, и всплеснули руками. Рагнхильд сразу заважничала и продолжала рассказывать на разные голоса: "При тебе высадили дверь беседки второй раз?" - спрашивает ее капитан. А она и отвечает: "При мне".- "А дальше что было?" - спрашивает он. - "Все!" - отвечает фру. Тут капитан улыбнулся и говорит: "До чего ж ясный и недвусмысленный ответ, его понимаешь буквально с полуслова". Фру промолчала. "Чем покорил тебя этот шалопай, если не считать, что он помог мне однажды выбраться из затруднительного положения?" - спрашивает капитан. Фру на него поглядела и отвечает: "Он тебе помог?" - "Да,- говорит капитан,- он за меня поручился".- "Я этого не знала",- говорит фру. Тут капитан у нее спрашивает: "Он и в самом деле тебе про это не рассказывал?" Фру замотала головой. "Впрочем, какая разница,- говорит он,- знай ты об этом раньше, все равно ничего не изменилось бы".- "Ты прав, не изменилось бы,- сперва ответила фру. А потом: - Нет, изменилось бы".- "Ты в него влюблена?" - спросил он. Она ответила вопросом на вопрос: "А ты в Элисабет?" - "Да",- ответил капитан, а сам улыбается. "Ладно же",- протянула фру, когда получила такой ответ. И оба долго молчали. Первым заговорил капитан. "Ты правильно мне советовала хорошенько подумать. Я так и сделал. Я совсем не такой уж пропащий, ты можешь не поверить, но все эти кутежи никогда не доставляли мне радости. И, однако, я кутил. Но теперь баста!" - "Что ж, для тебя это очень хорошо",- говорит она, "Твоя правда,- ответил он,- но было бы лучше, если и ты за меня порадовалась бы",- "Нет уж, пусть теперь Элисабет за тебя радуется",--ответила фру. "Ах да, Элисабет! - только и сказал он и покачал головой. Потом они опять надолго замолчали.- Что ты теперь собираешься делать?" - спросил наконец капитан. "Обо мне, пожалуйста, не заботься,- сказала фру протяжно,- если ты захочешь, я могу стать сестрой милосердия, если ты захочешь, я могу остричься и стать учительницей".- "Если я захочу,- повторил он,- при чем тут я, решай сама".- "Сперва я должна услышать, чего хочешь ты",- сказала она. "Я хочу остаться здесь,- сказал он,- а ты по доброй воле предпочла изгнание".- "Ты прав",- сказала она и кивнула. - Ох! - в один голос воскликнули мы.- Господи, может, еще все уладится! - сказал Нильс и поглядел на нас - что мы думаем. Два дня после отъезда капитана фру с утра до вечера играла на рояле. На третий день Нильс отвез ее на станцию. Она собралась к своей матушке в Кристианссанн. Теперь мы остались совсем одни. Фру не взяла с собой ничего из своих вещей. То ли она хотела показать, что все это чужое, то ли когда-то все и впрямь принадлежало капитану, а она не желала ничего чужого. Ах, как это было печально... Перед отъездом Рагнхильд получила от фру наказ никуда не отлучаться. Вообще же бразды правления перешли к стряпухе, и ключи теперь хранились у ней. Так, пожалуй, было удобнее для всех. В субботу капитан взял увольнительную и наведался домой. "Впервые за несколько лет",- пояснил Нильс. Он держался молодцом, хотя жена от него уехала, и был трезвый как стеклышко; мне он дал четкие и ясные указания относительно разметки леса, он сам ходил со мной и показывал: рубить все подряд, даже молодняк, тысячу дюжин. "Меня не будет три недели",- сказал капитан. Уехал он в воскресенье под вечер. Теперь он держался уверенней и больше был похож на себя, чем раньше. После того как сев был наконец закончен, а картофель посажен, Нильс и мальчик могли и вдвоем управиться с повседневной работой. Я взялся за разметку. Жилось мне в ту пору неплохо. Стояла теплая, дождливая погода, и в лесу мне казалось сыровато, но я исправно туда ходил, не смущаясь этим обстоятельством. Потом дожди сменились жарой, я возвращался домой светлыми вечерами, и мне в охотку было то починить водосточный желоб, то поправить скособоченные оконца, под конец я даже извлек пожарную лестницу и принялся соскребать старую отставшую краску на северной стене риги. Славно будет, если я за лето смогу заново покрасить ригу, краски-то уж давно дожидаются. Иное неудобство мешало мне теперь и в лесу и дома: ведь одно дело работать при хозяевах, другое - без них. Оправдывалось мое давнее наблюдение, что рабочему человеку приятно иметь над собой старшего, если только он сам не ходит в старших. Взять хотя бы наших девушек, они делают все, что им заблагорассудится, и на них нет управы,- Рагнхильд и скотница весело болтают за обедом, иногда повздорят, а стряпуха не всегда умеет их разнять. Просто сил нет это терпеть. В довершение всех бед кто-то из наших побывал на выселках у моего дружка Ларса Фалькенберга, нашептал ему про меня и заронил подозрение в его сердце. Однажды вечером Ларс пришел к нам, отвел меня в сторону и потребовал, чтобы я у них больше не показывался. Он был и смешон и страшен сразу. Я и без того бывал у них редко: когда относил белье, в общей сложности раз пять-шесть, его я обычно дома не заставал, и мы с Эммой толковали о всякой всячине. Но когда я последний раз принес белье, неожиданно заявился Ларс и с ходу начал браниться, почему это Эмма сидит передо мной в нижней юбке. "Потому что жарко",- ответила Эмма. "А волосы ты распустила тоже от жары?" И Ларс начал кричать на нее. Я сказал: "До свидания". Он не ответил. С тех пор я на выселки даже не заглядывал. С чего это он пришел сегодня - ума не приложу. Не иначе, Рагнхильд туда наведалась и наплела про меня что было и чего не было. Запретив мне самым форменным образом переступать порог их дома, Ларс кивнул и воззрился на меня. Должно быть, он ждал, что от такого удара я умру на месте. - Дошло до меня, что Эмма тоже к вам приходила. Больше она сюда носу не покажет, могу поручиться. - Да, приходила, за бельем. - Ты все норовишь свалить на белье. И сам ты чуть не каждый день шляешься к нам со своим распроклятым бельем. Сегодня несешь рубашку, завтра - подштанники. Пусть тебе Рагнхильд стирает, коли так, - Пусть. - Ишь какой выискался! Шныряешь по чужим домам и заводишь шашни, если женщина одна дома. Спасибочки. Подходит Нильс. Он, должно быть, смекнул, в чем дело, и как добрый друг спешит на выручку. Он слышит последние слова Ларса и заверяет его, что за все время моей службы ничего дурного за мной не замечал. Но Ларс внезапно надувается спесью, как индюк, и сверху вниз смотрит на Нильса. Между нами, он давно уже имеет зуб против Нильса. Правда, Ларс неплохо себя показал, когда зажил своим домом на лесной вырубке, но как старший батрак он не идет с Нильсом ни в какое сравнение. И ужасно этим оскорбляется. - Ты чего там плетешь? - спрашивает он. - Я говорю чистую правду,- отвечает Нильс. - Ишь ты, правду он говорит,- насмехается Ларс.- Плевать я хотел на тебя и на твою правду. Тут мы с Нильсом ушли, а Ларс еще долго кричал что-то нам вслед. И уж разумеется, проходя мимо сирени, мы увидели там Рагнхильд, которая нюхала цветочки. Этим вечером я решил уйти из Эвребе, как только покончу с разметкой. Капитан, верный своему обещанию, наведался через три недели, увидел, что я соскреб краску со стены риги, похвалил меня. "Того и гляди, тебе придется красить все это заново",- порадовал он меня. Я показал, где у меня размечено, и доложил, что работы в лесу почти не осталось. "Размечай, размечай",- велел он. И с этим уехал, пообещав снова наведаться через три недели. Но я не собирался торчать в Эвребе так долго. Я разметил еще несколько дюжин и сделал у себя на бумаге необходимые выкладки. Теперь как хотят. Но жить в лесу и в поле покамест нельзя, цветы, правда, есть, но ягод нет; есть щебет и пенье птиц, вьющих гнезда, есть бабочки, мухи и комары, но нет морошки и нет дягиля. Я в городе, Я пришел к смотрителю лесосплава, к инженеру Лассену, и он выполнил свое обещание, взял меня к себе, хотя сплав уже в полном разгаре. Для начала я должен пройти вдоль реки и пометить на карте все места, где образовались наиболее крупные заторы. Неплохой парень, этот инженер, только больно уж молод, он дает мне излишне подробные наставления, считая, что я в его деле ничего не смыслю. От этого он смахивает на мальчика, не по годам развитого. И этот человек помог однажды капитану Фалькенбергу в трудную минуту! Должно быть, капитан теперь и сам не рад, мечтает поскорее расплатиться и ради этого готов свести свой лес, подумалось мне. Я от всего сердца пожелал капитану удачи, я начал горько сожалеть, что не поработал на разметке еще несколько дней, тогда бы он вернее смог избавиться от долга. А вдруг ему совсем немножко не хватит, ну самую малость. Инженер Лассен, без сомнения, был человек состоятельный. Жил он в отеле, занимал там двухкомнатный номер, и хотя лично мне не довелось заходить дальше его конторы, но и там была очень дорогая обстановка, полно книг, журналов, письменный прибор из серебра, позолоченный альтиметр и прочее в том же роде; тут же висело его летнее пальто на шелковой подкладке; для этого городка он был, без сомнения, и богат и знатен, недаром же я видел в витрине у местного фотографа его портрет во весь рост. Кроме того, я видел, что он прогуливается после обеда в обществе здешних молодых дам. Как главный руководитель сплавных работ он предпочитал прогуливаться до длинного (в двести тридцать локтей) моста, перекинутого через водопад. Здесь он останавливался и глядел то в одну, то в другую сторону. Именно у быков этого моста и ниже, где река сужалась, получались самые большие заторы. Из-за этих заторов он держал в городе целую бригаду рабочих. Когда он стоял на мосту, наблюдая за работой сплавщиков, он напоминал адмирала корабля, молодого, энергичного адмирала, чьи приказы беспрекословно исполняются. Дамы, сопровождавшие его, покорно стояли на мосту, хотя здесь всегда дуло с реки. Чтобы перекричать шум водопада, они при разговоре сближали головы. Но именно в ту минуту, когда инженер, заняв свой командный пост, вертелся и крутился то так, то эдак, он становился вдруг маленьким и нескладным, его узкая спортивная куртка плотно обтягивала спину, отчего зад выглядел непропорционально грузным. В первый вечер, уже после того как я обо всем с ним договорился и наутро должен был уйти вверх по реке, я встретил его в обществе двух дам. Завидев меня, он остановился сам, остановил своих спутниц и вторично дал мне те же самые указания. - Это хорошо, что я тебя встретил. Но смотри, встань завтра пораньше и захвати с собой багор, будешь проталкивать бревна, где сумеешь. Если затор слишком велик, пометь у себя на карте. Карту ты не забыл, я надеюсь? И все иди, иди до тех пор, покуда не встретишь человека, идущего навстречу, с верховьев. Только помни, красным надо помечать, а не синим. Смотри же, не подведи меня. Я взял этого человека к себе на работу,- пояснил он дамам,- я решительно не могу сам за всем уследить. На редкость деловой господин, он еще извлек из кармана записную книжку и что-то там пометил. Ведь он был так молод и вдобавок хотел порисоваться перед дамами. Вышел я спозаранку, и часам к четырем, когда развиднелось, успел отмахать изрядный кусок вверх по реке. С собой я взял обед и сплавной багор, который ничем не отличается от лодочного. Здесь не курчавился подлесок, как в имении у капитана Фалькенберга, каменистая, голая почва на много миль была покрыта лишь вереском и опавшей хвоей. Да, здесь повырубили все, без пощады, лесопильни пожирали слишком много; остались только самые хилые деревца, молодой поросли почти не было, и потому вся местность казалась унылой и безрадостной. К полудню я успел своими силами разобрать несколько заторов поменьше и нанести на карту один большой, перекусил и запил свой обед водой из реки. После недолгого отдыха я пошел дальше, и шел так до самого вечера. Под вечер я набрел на большой затор, где уже возился какой-то человек - тот, с кем мне и надлежало встретиться. Я не сразу к нему подошел, я сперва пригляделся издали; этот человек действовал с большой осторожностью, он явно опасался за свою жизнь и не меньше того опасался промочить ноги. Его поведение меня забавляло. Там, где возникала хотя бы маленькая угроза уплыть на освобожденном бревне, он заблаговременно спасался бегством. Потом я подошел ближе и вгляделся пристальней - это был мой старый приятель Гринхусен. Мой старый товарищ, напарник по Скрейе, тот самый, с которым я шесть лет назад копал колодец. Теперь он здесь. Мы поздоровались, присели на кучу бревен и потолковали о том, о сем, мы наперебой спрашивали и отвечали. А тем временем стало уже слишком поздно, чтобы продолжать работу, мы поднялись и прошли немного вверх по реке - до того места, где Гринхусен соорудил для себя бревенчатую хижину. Мы заползли в нее, развели огонь, сварили кофе, подзакусили. Потом мы выбрались на волю и, развалясь среди вереска, раскурили свои трубки. Гринхусен постарел, он совсем сдал за эти годы, так же как и я, и не желал теперь даже вспоминать о нашем развеселом молодом житье, когда мы с ним отплясывали ночи напролет. И его-то называли некогда рыжим волком. Да, укатали сивку крутые горки. Он даже улыбаться отвык. Будь у меня при себе выпивка, он, может, и повеселел бы, но выпивки не было. В молодые годы Гринхусен был своенравный и упрямый, теперь он стал уступчивый и тупой. Что ему ни скажи, он неизменно отвечает: "Вполне может быть!" или: "Твоя правда!" Но отвечал он так не потому, что разделял мое мнение, а потому, что жизнь его пообломала. Словом, встреча оказалась не из приятных, всех нас с годами обламывает жизнь! Дни, конечное дело, идут себе помаленьку, сегодня как вчера, да только сам он уже не тот, рассказывал Гринхусен, за последнее время он заработал ревматизм, и грудь чего-то побаливает - сердце не в порядке. Но, покуда инженер Лассен дает ему работу, жить еще можно, реку он знает теперь как свои пять пальцев, а ночует, когда тепло, в этой хижине. И с одеждой хлопот нет - штаны да куртка, что зимой, что летом. Прошлый год к нему привалила большая удача, продолжал Гринхусен, он нашел бесхозную овцу. Где нашел, уж не в лесу ли? Да нет, прямо здесь,- и Гринхусен ткнул пальцем куда-то вверх по реке. После этой находки у него всю зиму к обеду бывала по воскресеньям свежая убоина. Еще у него есть родня в Америке, женатые дети, и устроились они там как дай бог всякому, только ему от этого проку нет. На первых порах они высылали кой-какую малость, потом перестали, почитай уже два года он не получал от них ни строчки. Вот каково им с женой приходится на старости лет. Гринхусен погрузился в раздумье. Из лесу и с реки доносится неумолчный шум, будто овеществленное Ничто, разбившись на мириады частиц, протекает мимо нас. Здесь нет ни птиц, ни зверья, но, приподняв камень, я замечаю под ним какую-то живность. "Как ты думаешь, чем живет вся эта мелочь?" - спрашиваю я. "Какая такая мелочь? - интересуется Гринхусен.- Ах, эти-то! Это же просто муравьи". "Нет,- объясняю я,- это такие жуки. Если его положить на кусок дерна, а сверху придавить камнем, он все равно будет жить". Гринхусен отвечает: - Вполне может быть! Но видно, что он пропустил мои слова мимо ушей. И тогда я продолжаю развивать свою мысль уже для себя: но сунь под тот же камень муравья, и немного спустя там не останется ни одного жука. Лес шумит, и река шумит по-прежнему. Это одна вечность приходит в согласие с другой вечностью. А бури и громы означают, что вечности вступили в войну. - Да, так оно и есть,- нарушает молчание Гринхусен,- четырнадцатого августа как раз исполнится два года с последнего письма от Олеа, в нем еще была отличная фотография. Олеа живет в Дакоте, так, кажется, шикарная фотография, а загнать я ее так и не сумел. Бог даст все еще уладится,- сказал Гринхусен и зевнул.- Да, так чего я хотел спросить-то, сколько он тебе положил в день? - Не знаю. Гринхусен недоверчиво на меня смотрит, думает, что я скрытничаю. - Мне-то оно и ни к чему,- говорит он.- Я просто так спросил. Чтобы сделать ему приятное, я начинаю гадать: - Кроны две-три, пожалуй, дадут. - Тебе-то дадут,- с завистью говорит он.- А мне, опытному сплавщику, ни разу больше двух не давали. Тут же у него возникает опасение, как бы я не доложил кому следует, что он недоволен. Гринхусен принимается нахваливать инженера Лассена, и уж такой-то он хороший, зря человека не обидит! Ни в жисть! А мне он все равно как отец родной, если хочешь знать. Это Лассен-то ему отец! Смешно было слушать, как старый, беззубый рот Гринхусена произносит такие слова. При желании я наверняка мог бы кой-что выведать об инженере, но я не стал расспрашивать. - А инженер не приказывал мне прийти в город? - спрашивает Гринхусен. - Нет. - Он иногда меня вызывает, думаешь, за делом? Какое там, просто хочет поболтать со мной. Золотой человек! Вечереет. Гринхусен снова зевает но весь рот, заползает к себе и ложится спать. С утра разбираем затор. - Пошли дальше вверх по реке,- зовет меня Гринхусен. Я иду. Примерно через час ходьбы перед нами открываются строения и пашни горного хутора. По странной ассоциации мыслей я вспоминаю гринхусеновскую овцу. -- Ты не здесь ли нашел свою овцу? - спрашиваю. Гринхусен глядит на меня. - Здесь? Нет. Далеко. Отсюда не видать. На самой границе, где Труватн. А разве Труватн не в соседней округе? То-то и оно, что в соседней. Стало быть, далеко, И вдруг Гринхусен решает идти один. Он замедляет шаг, говорит мне спасибо за компанию. - Хочешь, я провожу тебя до самых ворот? - предлагаю я. Оказывается, Гринхусен и не думает туда заходить. И вообще он на этом хуторе сроду не бывал. Мне осталось только одно - вернуться в город. Так я и сделал, я вернулся в город тем же путем, что и пришел. VI Такая работа меня не устраивала, я ее и за работу не считал. Ходи себе вдоль по бережку, туда и обратно, да расчищай по пути небольшие заторы. После каждого похода я возвращался в город, где снял себе комнату. Водил знакомство все это время я только с одним человеком, с носильщиком, он же рассыльный из того отеля, где жил инженер Лассен, это был дюжий парень с детскими глазами и огромными кулачищами, он мог растопырить пальцы на одиннадцать дюймов.. Он рассказывал, что еще ребенком упал и зашиб голову, почему и не сумел ничего достичь в жизни, а годен лишь на то, чтобы таскать тяжести. С ним я порой и отводил душу, а больше ни с кем в целом городе. Ох уж этот маленький городок! Когда вода стоит высоко, весь город наполнен ее неумолчным шумом и как бы разделен на две части. Люди живут в деревянных домиках, одни к югу, другие к северу от этого шума и кое-как перебиваются изо дня в день. Среди множества детей, что бегают через мост в лавочку за покупками, совсем не встретишь оборванных, вряд ли кто-нибудь из них не ест досыта, и все они премиленькие. А симпатичней всех долговязые, голенастые девчонки, они тощие и веселые, они всецело заняты друг другом и своими девчачьими заботами. Иногда они останавливаются посреди моста, смотрят вниз на застрявшие бревна и подбадривают сплавщиков криком: "Эге-гей!" Потом они прыскают и подталкивают друг друга. Но птиц здесь нет. Как ни, удивительно, птиц здесь нет. Погожими вечерами на закате зеркально сверкает у запруды водная гладь, глубокая и недвижная. Над ней вьются комары и бабочки, в ней отражаются прибрежные деревья, но на этих деревьях не видно птиц. Может, в этом повинен шум водопада, который заглушает все остальные звуки; птицам неприятно, что они не слышат собственных песен. Так и получилось, что из крылатых обитателей здешних мест остались лишь комары да мухи. Одному только богу известно, почему даже сороки и вороны не жалуют наш город. В каждом небольшом городке каждодневно происходит какое-нибудь событие, которое помогает людям встречаться, в большом городе этой цели служит променад. На побережье в городах Вестланна - почтовый пароход. Жить в Вестланне и не явиться на пристань к прибытию парохода - это поистине выше сил человеческих. Но здесь, в этом маленьком городке, откуда до моря добрых три мили, а вокруг только горы да холмы, у нас есть река. Поднялся ли за ночь уровень воды или, напротив, упал? Проплывут ли сегодня через город бревна из заторов? Сил нет, до чего интересно. Правда, здесь проходит еще ветка железной дороги, но что с нее возьмешь, ветка тут и кончается, дальше ей попросту не пробиться, и вагоны застревают, как пробка в горлышке бутылки. А сами вагончики-то каковы! Внешне они довольно симпатичные, но люди стыдятся в них ездить, до того они старомодные и дряхлые, в них даже сидеть нельзя, не сняв шляпы. Да, еще у нас есть базар и церковь, школы, почта. И еще - лесопильня и деревообделочная фабрика выше по реке. А всяких лавочек и лавчонок просто на удивление много. Вот какие мы богатые! Я здесь человек чужой - как чужой везде и всюду,- но даже я мог бы перечиcлить великое множество всякой всячины, которая у нас есть, не считая реки. Был ли этот город когда-нибудь больше, чем сейчас? Нет, никогда, вот уже два с половиной столетия он существует как маленький город. Зато когда-то здесь среди мелюзги жил большой человек, он, этот местный царек, разъезжал с лакеем на запятках - а теперь мы все равны. Из чего, разумеется, не следует, что мы равны смотрителю лесосплава, двадцатидвухлетнему инженеру Лассену, который может один занимать двухкомнатный номер. Делать мне нечего, вот почему я предаюсь размышлениям такого рода: Здесь есть один громадный дом, ему лет двести или около того - строил его великий Уле Ульсен Туре. Размеры дома даже трудно вообразить себе, он двухэтажный, а по фасаду вытянулся на целый квартал; сейчас в нем размещены казенные магазины. Когда он строился, в здешних лесах встречались еще деревья-великаны, такие, что не обхватить, стволы великанов насквозь пропитались рудным железом, и топор их не брал. А в самом доме залы и темницы как в настоящем замке здесь властвовал великий Туре - князь во князьях. Настали другие времена, дома стали не просто большие, не просто защита от дождя и холода, они должны были радовать глаз. На той стороне реки стоит древнее здание с на редкость стройной ампирной верандой, с колоннами и фронтоном. Архитектура его отнюдь не безупречна, но все же оно красиво и высится, как белый храм на фоне зеленых холмов. И еще один дом привлек мое внимание. Это у самой базарной площади. Двустворчатая парадная дверь украшена старинными ручками и причудливой формы зеркалами в стиле рококо, но оправа у них покрыта каннелюрами а-ля Луи Сез. Над дверью медальон с арабскими цифрами 1795 - вот когда здесь начались перемены. В ту пору в этом маленьком городке жили люди, которые без помощи пара и телеграфа умели шагать в ногу со временем. А потом начали строить дома для защиты от дождя и холода и ни для чего другого. Эти были и невелики и некрасивы. Речь шла лишь о том, чтобы на швейцарский манер обеспечить кровом жену и детей, и больше ни о чем. У этого никчемного альпийского народца, который за всю свою историю никогда ничего не значил и никогда ничего не совершил, мы научились поплевывать на внешний вид своего жилища, коль скоро им не пренебрегают бродяжки-туристы. Кому нужна храмовая красота и благолепие белого дома среди зеленых холмов? Кому нужен большой-пребольшой дом, сохранившийся с времен Уле Ульсена Туре, когда из него можно бы с легкостью наделать двадцать жилых домов? Мы опускались ниже и ниже, мы падали глубже и глубже. Зато сапожники ликуют, и не потому, что все мы теперь равно велики, а потому, что все мы равно ничтожны. Пусть так. По длинному мосту хорошо гулять, у него дощатый настил, ровный, как паркетный пол, и даже молодые дамы ходят по нему без затруднений. Мост ничем не заслонен, это превосходный наблюдательный пункт для нас, зевак. Снизу, с затора, доносятся крики, когда сплавщики пытаются высвободить очередное бревно, застрявшее среди подводных камней. А с верховьев подплывают новые бревна, громоздятся на прежние, и затор растет, растет, растет, порой в одном узком месте застревает до двухсот дюжин. Ecли дело пойдет на лад, сплавщики в свой срок разберут затор. Но уж если дело не заладится, бревна могут увлечь бедолагу-сплавщика в водоворот, и там он найдет свою смерть. Десять человек с баграми разбирают затор, все не раз побывали в воде и вымокли - кто больше, кто меньше. Десятник указывает, какое бревно надо высвободить в первую очередь, но порой мы со своего наблюдательного пункта можем заметить, что среди сплавщиков нет единодушия. Слышать при таком шуме мы, разумеется, ничего не слышим, но зато видим, что рабочие предпочли бы начать совсем с другого бревна, что самый опытный сплавщик недоволен. Мне, знающему их язык, чудится, будто я слышу, как он упрямо и раздумчиво твердит: "Надо еще посмотреть, не можем ли мы сперва высвободить вот это!" Двадцать глаз устремляются на новое бревно, двадцать глаз прослеживают его путь в хаотическом нагромождении других бревен, и, если согласие достигнуто, десять багров вонзаются в него. В такую минуту утыканное баграми бревно напоминает арфу с туго натянутыми струнами, из десяти глоток вырывается дружное "эй!". Все разом наваливаются, и бревно едва заметно сдвигается с места. Новый взмах, новый крик, и бревно продвигается еще на пядь. Словно десять муравьев пыхтят вокруг одной ветки. И вот уже водопад подхватывает освобожденную добычу. Но попадаются бревна, которые и с места-то не сдвинешь, а высвобождать, как на грех, надо их, и только их. Тогда сплавщики обступают бревно со всех сторон и, едва различат его среди хаоса, вонзают в него свои багры. Одни тянут, другие толкают. Если бревно сухое, его нарочно смачивают, чтобы лучше скользило. Теперь багры не высятся в строгом порядке, подобно струнам арфы, теперь они скрестились, как нити паутины. Порой с реки целый день доносятся вопли десяти глоток, затихающие только на время обеда, порой вопли не прекращаются много дней подряд. Затем новый звук достигает наших ушей, мы слышим удары топора: какое-нибудь подлое бревно легло так, что его не вытащить никакими силами, а весь затор держится из-за него. Тогда его надо подрубить. Долго работать топором не приходится - непомерная тяжесть, навалившаяся на бревно, ломает его, как спичку, и весь гигантский хаос приходит в движение. В такие минуты сплавщики прекращают работу и только следят: если подалась как раз та часть затора, где они стоят, им надо проявить кошачью ловкость, чтобы перепрыгнуть куда побезопаснее. Каждый день, каждый миг их работы полон страшного напряжения, свою жизнь и смерть они держат в собственных руках. Но этот город умер при жизни. Печальное зрелище являет собой мертвый город, он тщится доказать, что он еще жив. Таков Брюгге, великий город старины, таковы многие города Голландии, Южной Германии, Северной Франции, Востока. Когда стоишь на главной площади такого города, говоришь самому себе: вглядись, раньше это был живой город, до сих пор еще я встречаю людей на его улицах. И вот что удивительно. Наш город притаился в укромной низине, со всех сторон его обступили горы, но есть здесь и местные красавицы среди женщин, и местные честолюбцы среди мужчин - все, как в других городах. Вот только жизнь здесь ведут презабавную - узловатые пальцы, мышиные глаза, уши, заложенные вечным шумом водопада. Жук шныряет по вереску, там и сям на пути у него встает желтая соломинка, но для жука это стволы могучих деревьев. Два местных торговца идут по мосту, торговцы явно держат путь к почтамту. Они надумали купить на двоих целый марочный блок, чтобы получить скидку. Ох уж эти городские торговцы! Каждый день они исправно развешивают в витринах готовое платье и раскладывают прочий товар, но покупателей я не видел у них почти ни разу. Сперва я все ждал, что какой-нибудь крестьянин рано или поздно спустится с гор и за каким-нибудь делом наведается в город. Я не ошибся, сегодня я видел крестьянина, и какое же это было непривычное и занятное зрелище! Костюм на нем был из народной сказки: куртка с серебряными пуговицами и серые штаны с леями из черной кожи. Он сидел на крохотной подводе. Подводу тянула крохотная лошадка, а за его спиной, на подводе, стояла крохотная бурая коровенка, должно быть, ее привезли к мяснику. Все три живых существа - человек, лошадь и корова были такие махонькие и такие древние, словно это гномы выбрались погулять среди людей; я не удивился бы, если бы они внезапно исчезли прямо у меня на глазах. И вдруг корова протяжно замычала на своей игрушечной подводе. Даже ее мычание показалось мне каким-то потусторонним звуком. Часа два спустя я увидел своего крестьянина уже без лошади и без коровы. Он бродил по лавкам, делая покупки. Я побывал вместе с ним у шорника и стекольщика Вогта, который попутно торговал еще и кожаным товаром. Этот многогранный негоциант хотел обслужить меня в первую очередь, но я сказал, что мне надо хорошенько посмотреть седла, потом кое-что из стекла, потом кожи и что мне не к спеху. Тогда Вогт занялся гномом. Они, оказывается, старые знакомцы, - Ну как, снова в наших краях? - Да, уж, стало быть, так. И дальше весь перечень тем: погода, ветер, дороги, жена и дети, не хуже чем всегда, виды на урожай, река за неделю понизилась на четверть; цены на мясо; тяжелые времена. Они начинают вертеть кожу, ощупывать ее и обнюхивать, перегибать и обсуждать. Когда после всего этого отрезается нужный кусок, гному приходит в голову, что кусок тянет до чертиков много, надо взять круглый вес, а гирьки помельче не считать! Спорят еще битый час, как того требует обычай. Когда в конце концов приходит время платить, на сцену является не менее сказочный кошель из кожи, кончики пальцев выуживают скиллинг за скиллингом, бережно и обстоятельно, оба заинтересованных лица по нескольку раз пересчитывают сумму, после чего гном боязливым движением закрывает кошель: больше там ничего нет. - У тебя ведь не одна мелочь, есть и бумажками кое-что. Я вроде бы видел бумажные деньги. - Бумажные? Ни-ни. Это неразменные. Новый спор, продолжительная беседа, обе стороны мало-помалу поддаются, сходятся на середине - и сделка заключена. - С ума сойти, до чего дорогая кожа,- говорит покупатель. А продавец отвечает: - Да что ты, я отдал тебе кожу почти задаром. Смотри не забудь меня, когда другой раз приедешь в город. Уже под вечер я вижу, как гном возвращается домой после общения с людьми. Корова осталась у мясника. Теперь на подводе лежат пакеты и свертки, сам он трусит позади, и кожаные леи на каждом шагу складываются в треугольник. То ли по скудоумию, то ли, напротив, по обилию мыслей, обуревающих человека после выпивки, только полосу купленной кожи гном обмотал, словно браслет, вокруг руки. Итак, в город притекли некоторые денежные суммы, в городе побывал крестьянин, он продал корову, после чего израсходовал полученные скиллинги. Это было замечено всеми без исключения: три городских поверенных это заметили, три городские газеты тоже это заметили - в обращении находится больше денег, чем вчера. Город живет непроизводительными оборотами. Каждую неделю местные газеты объявляют о продаже домов, каждую неделю муниципалитет публикует список домов, назначенных к торгам. Как же так? А вот так. Множество усадеб меняет хозяев. Каменистая долина большой реки не может прокормить город, приютившийся на ее бесплодном ложе. Случайная корова не спасает положения. Вот почему дома, швейцарские домики, ненадежные пристанища переходят в другие руки. Если жителю любого из городков Вестланна в кои-то веки понадобится продать дом, там это считается незаурядным событием, местные жители собираются на мосту и шушукаются, сблизив головы. Здесь же, в нaшем маленьком городе, лишенном всякой надежды, никто и ухом не поведет, когда та или иная усадьба выпадает из ослабевших рук. Сегодня мой черед, завтра настанет твой! А людям и горюшка мало. Инженер Лассен зашел ко мне в комнату. - Надень-ка шапку и ступай на станцию, надо принести чемодан,- говорит он. - Нет,- отвечаю я.- Не пойду. - Не пойдешь? - Не пойду. На это есть носильщик. Я охотно уступлю ему чаевые. Этого хватило с лихвой, ведь инженер был очень молод. Он смотрел на меня и молчал. Но, будучи человеком настырным, от своего не отступился, только переменил тон. - Мне хотелось бы, чтобы это сделал именно ты,- сказал он,- не убудет тебя, если ты принесешь чемодан. - Вот это другой разговор. Коли так, схожу. Я надел шапку и готов идти; он вышел первым, я за ним. Минут через десять прибыл поезд. Весь он состоял из трех вагонов-коробочек, несколько пассажиров вышли из переднего вагона, а из последнего вышла дама. Инженер поспешил к ней и помог ей спуститься. Я не очень внимательно следил за происходящим. На даме была вуаль и перчатки, она передала инженеру желтое летнее пальто. Она казалась смущенной и тихим голосом произнесла несколько слов; но, заметив, что инженер держится уверенно и развязно и даже просит ее поднять вуаль, она тоже расхрабрилась и вуаль подняла. - Ну как, теперь узнаешь? - спросила она у него. Тут и я насторожился, я узнал голос фру Фалькенберг, я обернулся и взглянул ей в лицо. Ах, как тяжко стариться, как тяжко быть отставным человеком. Едва поняв, кто передо мной, я мог думать только об одном - о себе, состарившемся, о том, как бы мне стоять попрямее, как бы поклониться учтивее. За последнее время я обзавелся блузой и брюками из коричневого плиса, обычным на юге костюмом для рабочего, и костюм этот был всем хорош, но, как на грех, я именно сегодня не надел его. До чего ж это меня раздосадовало, до чего огорчило. Покуда эти двое разговаривали, я пытался понять, зачем инженеру понадобилось тащить на станцию именно меня. Может быть, он просто пожалел какой-нибудь там скиллинг на чаевые носильщику? Или захотел похвастаться, что вот, мол, у него есть собственный слуга? Или сделать ей приятное, чтобы ее с