и дверьми. Сейчас он был желтого цвета, и капитан снова купил желтую краску, но я решил на свой страх и риск вернуть ту желтую краску поставщику и затребовать вместо нее какую-нибудь другую. На мой вкус я бы выкрасил дом в темно-серый цвет; а рамы, переплеты и двери сделал бы белыми. Впрочем, пусть уж решает капитан. Хотя люди здесь держались приветливо, как только могли, хотя стряпуха правила кротко и неназойливо, а у Рагнхильд все так же блестели глаза, мы чувствовали отсутствие хозяев. Только добряк Гринхусен ничего не чувствовал. Ему дали работу, его хорошо кормили, и он в несколько дней сделался довольный и толстый. Одно лишь портило ему настроение - он боялся, как бы капитан не выставил его, когда вернется. Но Гринхусена не выставили. IX Капитан вернулся. Я грунтовал ригу по второму разу, но когда услышал его голос, слез с лестницы. Он поздравил меня с возвращением. - Ты почему без денег уехал? - спросил он.- С чего это ты вздумал? - И, как мне показалось, глянул на меня с подозрением. Я коротко и спокойно объяснил, что у меня и в мыслях не было благотворить господину капитану. А деньги здесь целей будут. Тут взгляд его просветлел, и он сказал: - Да, да, конечно. Хорошо, что ты приехал. Флагшток белым покрасим, верно? Я не рискнул сразу перечислить все, что я задумал выкрасить в белый цвет, и ответил так: - Белым. Я уже заказал белую краску. - Уже? Вот и молодец. Ты с товарищем приехал, как мне доложили? - Да. Не знаю только, что вы на это скажете, господин капитан. - Пусть остается. Ведь Нильс уже приставил его к работе. Ваш брат все равно распорядится по-своему,- пошутил он.- Ты на сплаве работал? - На сплаве. - Ну, для тебя это вряд ли подходящее занятие. Но тут он, должно быть, решил, что лучше ему не выспрашивать, как мне работалось у инженера, и круто переменил разговор. - Когда ты возьмешься за дом? - После обеда. Сперва нужно соскрести старую краску. - Так, так. И вбей несколько гвоздей, где увидишь, что обшивка отстала. А в поле ты уже был? - Был. - Там все в порядке. Вы на славу поработали весной. Теперь не помешал бы хороший дождик, особенно тем полям, что на взгорке. - Мы с Гринхусеном проходили через такие места, где дождь гораздо нужней. Здесь хоть и взгорки, а подпочва-то глинистая. - Твоя правда. Кстати, откуда ты это знаешь? - Да так, весной присмотрелся, - ответил я. - И копнул кой-где. Мне подумалось, что господин капитан рано или поздно захочет устроить водопровод у себя в усадьбе, вот я и посмотрел, где есть вода. - Водопровод? Да, верно, я и сам об этом подумывал, вот только... Я еще несколько лет назад об этом думал... Но нельзя же все сразу. И обстоятельства были всякие... А нынче осенью мне деньги на другое понадобятся. На мгновение между бровями у него легла складка, он опустил глаза и задумался. - Ба, да ежели вырубить тысячу дюжин, я не только водопровод сделаю, но может, и еще что в придачу,- вдруг сказал он.- Так ты говоришь, водопровод? Уж тогда и в дом, и во все надворные постройки, целую сеть, верно? - Взрывать грунт вам не придется. - Ты думаешь? Ну, посмотрим, посмотрим. Да, так про что я говорил: тебе в городе, должно быть, понравилось? Городок-то сам небольшой, но жителей в нем порядочно. И приезжие бывают. "Да,- подумал я,- ему известно, кто приехал этим летом к инженеру Лассену". Я ответил сущую правду - что лично мне в городе совсем не понравилось. - Совсем нет? Н-да. Так, будто слова мои дали ему серьезный повод для размышлений, капитан уставился взглядом в одну точку, что-то насвистывая себе под нос. Потом он ушел. Капитан явно вернулся в хорошем настроении, он даже стал общительней, чем раньше. Уходя, он не забыл кивнуть мне. Теперь я снова узнавал его, энергичного и собранного, рачительного хозяина, трезвого как стеклышко. У меня у самого настроение стало лучше. Нет, теперь он не казался отпетым гулякой, правда, он раскрыл на время двери своего дома для разгула и безумия, но первое же серьезное испытание положило этому конец. Ведь и весло в воде кажется надломленным, а на самом деле оно целехонько. Начались дожди, малярные работы пришлось на время бросить. Нильсу посчастливилось еще до дождей убрать скошенное сено под крышу, теперь все мужчины и все женщины из усадьбы встали на картошку. Капитан тем временем сидел дома, один, порой он открывал со скуки рояль фру и пробегал пальцами по клавишам, иногда наведывался к нам в поля, даже без зонтика, и промокал насквозь. - Эх, и хороша погодка для почвы! - говорил он. Или: - Такой дождь к урожаю! - А потом он возвращался домой, к себе и к своему одиночеству. Нильс говорил: "Нам гораздо лучше, чем ему". С картофелем мы покончили, взялись за турнепс. А когда мы и с турнепсом разделались, дождь начал утихать. Погодка как на заказ, урожайная. Мы оба, Нильс и я, так радовались, будто Эвребе принадлежало нам. Теперь все силы были брошены на сенокос. Девушки шли за машинами и расстилали скошенную траву, а Гринхусен подчищал косой там, куда машина не могла добраться. Я же красил в темно-серый цвет господский дом. Подошел капитан и спросил: - Это что за краска? Что тут было отвечать?! Я и струхнул немного, а главное - очень уж боялся, что капитан категорически запретит мне красить дом в серый цвет. Вот я и сказал: - Да просто так - сам не знаю,- мы таким цветом всегда грунтуем... Капитан больше ничего не спросил, а я получил, по крайней мере, отсрочку. Выкрасив дом в серый цвет, а двери и оконные переплеты в белый, я перешел к беседке и сделал ее точно так же. Но цвет получился премерзкий, старая желтая краска проступала из-под серой, и стены вышли какие-то бурые. Флагшток я снял и выкрасил белой краской. Потом я снова поступил под начало к Нильсу и поработал несколько дней на сушке сена. Тем временем настал август. Когда я принялся по второму разу красить господский дом, я решил, что начну ранним утром и успею сделать большую часть работы - так сказать, необратимую часть еще до того, как проснется капитан. И вот я встал в три утра; выпала роса, стены пришлось обтирать мешком. Работал до четырех, потом напился кофе, после кофе работал без перерыва до восьми. Я знал, что капитан обычно встает в восемь, тут я бросил все как есть и часок-другой подсоблял Нильсу. Я успел сделать, сколько хотел, а убрался от греха подальше с единственной целью дать капитану время немного свыкнуться с серым цветом, на случай, если он встанет не с той ноги. После второго завтрака я снова влез на лестницу и принялся красить как ни в чем не бывало. Подошел капитан: - Ты что это, опять серым? - так начал он. - Здравствуйте, господин капитан. Да. Уж и не знаю... - Это что еще за фокусы? А ну, слезай! Я слез. Но смущения больше не испытывал; у меня было в запасе несколько словечек, которые, как мне казалось, могли выручить меня, на крайний случай. Если, конечно, я не ошибался в своих расчетах. Сперва я пытался внушить капитану, что при второй покраске цвет в общем-то особой роли не играет, но он не дал мне договорить. - Как же не играет. Желтое на сером смотрится безобразно, неужели ты сам не понимаешь? - Тогда, может, стоило бы дважды покрыть желтым? - В четыре слоя? Дудки. А сколько ты ухлопал цинковых белил! Да знаешь ли ты, что они гораздо дороже, чем охра? Капитан был совершенно прав. Этих доводов я и боялся все время. И сказал напрямик: - Тогда позвольте мне, господин капитан, выкрасить дом в серый цвет. - В серый? - удивился он. - Этого требует сам дом. Его местоположение - на фоне зеленых лесов. Я не умею вам объяснить, господин капитан, но у дома есть свой стиль... - Серый стиль? Он сделал от нетерпения несколько шагов назад, потом снова вплотную подошел ко мне. Тут я принял совсем уж невинный вид, а мудрость мне, должно быть, ниспослали небеса. Я сказал: - Ах, батюшки! Наконец-то вспомнил! Да я же все время представлял себе дом именно серым. Эту мысль внушила мне ваша супруга. Я пристально следил за ним: сперва его словно что-то кольнуло, он воззрился на меня, потом достал носовой платок и вытер глаза, будто смахнул соринку. - Она? - переспросил он.- Она так говорила? - Да, да, как сейчас помню. Хоть и давненько это было. - Более чем странно! - сказал он и повернулся ко мне спиной. Потом со двора донесся его кашель. Прошло еще сколько-то времени, а я стоял и не знал, за что приняться. Красить дальше я опасался - как бы не рассердить капитана. Я сходил в сарай, наколол дров, а когда вернулся к своей лестнице, капитан выглянул из открытого окна на втором этаже и крикнул: - Да уж ладно, крась дальше, раз все равно полдела сделано! В жизни не видел ничего подобного! - И сн захлопнул окно, хотя до того оно было распахнуто настежь. Я и красил дальше. Прошла неделя, я работал попеременно то на покраске, то на сушке сена. Гринхусен хорошо окучивал картофель и ловко сгребал сено, а навивать на возы совсем не умел. Зато у Нильса работа так и горела в руках. Когда я наносил третий слой краски, когда серые стены с белыми рамами уже придали дому вид изысканный и благородный, ко мне как-то днем подошел капитан. Некоторое время он молча наблюдал за мной, потом достал платок, словно жара его вконец доконала, и сказал: - Ну раз ты зашел так далеко, пусть будет серый. Признаюсь тебе честно, у нее неплохой вкус, если она так сказала. Хотя все это очень странно. Гм-гм. Я не отвечал. Капитан вторично обтер лицо носовым платком и сказал: - Ну и жарынь сегодня! Да, так о чем я говорил, получается-то в общем недурно, очень даже недурно. Она была права - я хочу сказать, ты удачно подобрал краски. Я как раз глядел снизу - ей-богу, красиво. Да и не переделывать же, когда так много сделано. - Вы совершенно правы, господин капитан. Этот цвет очень подходит для дома. - Да, да, можно сказать, что подходит. А про лес она тоже говорила? Я имею в виду свою жену. Про местоположение на фоне зелени? - Времени много прошло. Но мне помнится, что она и про лес говорила. - Впрочем, это не важно. Скажу тебе честно, я не ожидал, что так получится. Здорово. Боюсь только, тебе не хватит белой краски. - Хватит. Кхм-кхм. Желтую-то я сменял на белую. Капитан засмеялся, покачал головой и ушел. Итак, я не обманулся в своих расчетах. Пока сушка сена не подошла к концу, она отнимала у меня все время. Зато Нильс по вечерам помогал мне, и беседку выкрасил именно он. Даже Гринхусен по вечерам брался за кисть. Способностей к этому делу у него не было, чего нет, того нет, он и сам это знал, но я все же мог доверить ему загрунтовать стену. Да, Гринхусен теперь снова воспрянул духом. И вот все строения покрылись новой краской и похорошели до неузнаваемости; мы вычистили заросли сирени и маленький парк, и усадьба словно помолодела. Капитан от всей души поблагодарил нас. Когда пришло время убирать рожь, начались осенние дожди; но мы не прекратили уборку, тем более что иногда все-таки выглядывало солнце. Мы успели просушить почти все. У нас были большие поля с густыми наливными колосьями ржи, поля овса и ячменя, до сих пор не вызревшего. Хозяйство обширное. Клевер уже вышел в семя, а вот турнепс уродился плоховат. Корни подкачали, по словам Нильса. Капитан часто посылал меня отвезти и доставить почту. Однажды я отвез на станцию его письмо к фру. Он дал мне в тот раз довольно много писем, и это лежало в самой середине, на конверте стоял адрес ее матушки в Кристианссанн. Когда я вечером приехал домой, капитан встретил меня вопросом: - Ты все письма отправил? - Все,- ответил я. Прошло еще сколько-то дней. Капитан приказал мне в дождливые дни, когда все равно в поле много не наработаешь, покрасить кое-что внутри дома. Он показал мне лаковые краски, которые приобрел для этого дела, и сказал: - Сперва займись лестницей. Лестница пусть будет белая, я уже заказал к ней ковровую дорожку бордового цвета. Потом - окна и двери. Но смотри поторапливайся, я и так пропустил все сроки. Я от всей души одобрил мысль капитана. Много лет он ходил, и посвистывал, и поплевывал на то, как выглядит его дом. Теперь у него открылись глаза, он как бы пробудился от спячки. Он провел меня по обоим этажам, показал все, что нужно выкрасить заново. Следуя за ним, я видел множество картин и бюстов, большого мраморного льва, картины Аскеволя и даже великого Даля. То были, должно быть, фамильные сокровища. Комната фру на втором этаже казалась вполне обжитой, каждая мелочь лежала на своем месте, платья висели где положено. Весь дом имел вид старинный и благородный, потолки с лепниной, на стенах, правда, не всюду, штофные обои, но роспись где поблекла, а где и вовсе отстала. Лестница широкая и пологая, с площадками и с перилами красного дерева. Когда я красил лестницу, ко мне однажды подошел капитан: - В поле сейчас самая уборка, но ведь и здесь дело не терпит - скоро приедет моя жена. Просто не знаю, как быть. Уж очень хотелось бы привести дом в порядок. "Значит, в том письме он попросил ее вернуться! - подумал я и продолжал развивать свою мысль. Прошло несколько дней, как я отправил его письма, с тех пор я не раз бывал на почте, но ответа от фру я ему не привозил, а мне ее почерк знаком уже, слава богу, шесть лет. Наверное, капитан думает, что, если он сказал ей: "Приезжай",- она сразу возьмет и приедет. А может, он и прав, может, она уже собирается в дорогу. Почем мне знать. И так спешно надо было кончать окраску, что капитан самолично сходил на вырубку за Ларсом и велел ему выйти в поле вместо меня. Нильс, к слову сказать, был не в восторге от такой замены. Наш добряк Ларс страсть как не любил выслушивать чужие распоряжения там, где некогда распоряжался он сам. Но с окраской, как выяснилось, можно было и повременить. Капитан несколько раз посылал мальчишку на почту, я подкарауливал его на обратном пути - письма от фру он так и не привез. Должно быть, она решила не возвращаться, дело могло повернуться и так. А может, она чувствовала себя опозоренной, и гордость не позволяла ей ответить на призыв мужа. Так тоже могло повернуться. Краска была вовремя нанесена и высохла, и ковер прибыл, и был уложен, и прижат медными прутьями, и лестница засияла, как ясный день, и окна и двери тоже засияли так, что залюбуешься, а фру не вернулась. Нет, нет. Мы убрали рожь и вовремя взялись за ячмень, а фру не вернулась. Капитан ходил по дороге взад и вперед и насвистывал, он вдруг как-то осунулся. А сколько раз, бывало, он часами глядел, как мы работаем в поле, и не произносил ни слова. Если Нильс его о чем-нибудь спрашивал, он словно возвращался мыслями из какой-то дальней дали, но отвечал не мешкая и всегда толково. Нет, он не был сломлен, а если мне и казалось, что он поосунулся, так это, может, потому, что Нильс его подстриг. Потом за почтой отправили меня, и в этой почте было письмо от фру. На конверте стоял штемпель Кристианссанна. Я поспешил домой, засунув письмо в середину пачки, и передал всю почту капитану прямо посреди двора. "Спасибо",- сказал он, и вид у него был вполне спокойный, он уже привык к напрасному ожиданию. "Ты не видел, у соседей уже убрались? А как дорога?" - спрашивал он, просматривая письмо за письмом, В ту минуту, когда я отвечал на этот вопрос, он увидел письмо от фру и, смешав всю пачку, начал расспрашивать меня еще более подробно. Он превосходно владел собой и не желал выдавать свое волнение. Перед уходом он поблагодарил меня и еще раз кивнул. На другой день капитан собственноручно вымыл и смазал ландо. Но понадобилось оно ему только через два дня. Вечером, когда мы сидели и ужинали, капитан вошел в людскую и сказал, что завтра утром ему нужен один работник для поездки на станцию. Он и сам тоже поедет, потому что надо встречать фру, которая вернулась из-за границы. На случай дождя он хочет взять ландо. Нильс решил, что легче всего ему будет обойтись без Гринхусена. Мы, оставшиеся, как всегда, вышли в поле. Работы было невпроворот - не считая ржи и ячменя, до сих пор еще не убранного под крышу, нас дожидался невыкопанный картофель и турнепс. Но нам помогала и скотница и Рагнхильд, а обе они были молодые и ретивые. Мне было бы в охотку поработать бок о бок с Ларсом Фалькенбергом, старым моим дружком, но Ларс и Нильс не ладили между собой, и настроение в поле царило мрачное и подавленное. Свою былую неприязнь ко мне Ларс как будто преодолел, но рявкал и злился на всех из-за Нильса. Нильс приказал ему запрячь пару гнедых и начать осеннюю пахоту. Ларс из упрямства отказался. Он-де не слыхивал, чтоб люди принимались за пахоту, не убрав урожай под крышу. Твоя правда, ответил ему Нильс, но мы, уж так и быть, отыщем для тебя хоть одно поле, с которого убрано все подчистую. Снова перебранка. Ларс говорит, что в Эвребе нынче пошли дурацкие порядки. В былые-то времена он и с работой управлялся, и господам пел, а нынче что? Глядеть тошно. "Это ты про осеннюю вспашку, что ли?" - "Да, покорно вас благодарю".- "Тебе не понять, - говорит ему Нильс,- ты небось и слыхом не слыхал, что нынче все пашут между сенокосом и сушкой?" - "Больно мудрено для меня.- И Ларс закатил глаза.- Благо, ты у нас все понимаешь". Вот остолоп! Но Ларс, конечно, не посмел отказаться наотрез, и дело кончилось тем, что он согласился пахать до возвращения капитана. Тут я припомнил, что, уезжая, оставил у Эммы кой-какое бельишко, но решил не ходить за ним на вырубку, покуда Ларс такой ершистый. Х Через день приехал капитан с супругой. Мы, то есть Нильс и я, посоветовались, не поднять ли флаг. Лично я не стал бы этого делать, но Нильс не разделял моих сомнений и флаг поднял. На белом флагштоке гордо взвилось яркое полотнище. Когда господа вышли из экипажа, я стоял неподалеку. Фру обошла весь двор, осмотрела постройки, всплескивая руками. Я слышал ее восхищенные возгласы, когда она вступила в прихожую,- должно быть, увидала лестницу с красным ковром. Не успев толком развести лошадей по стойлам, Гринхусен примчался ко мне с видом безмерного удивления и отвел меня в сторонку посекретничать: - Быть этого не может! Какая же это фру Фалькенберг? Неужто капитан женат на ней? - Да, дорогой Гринхусен. Капитан женат на своей жене. А почему ты спрашиваешь? - Но ведь это же кузина, голову дaю на отсечение, что это она! Это же кузина нашего инженера! - Ох, Гринхусен, Гринхусен! Хоть бы и кузина, дальше-то что? - Голову даю на отсечение, что я встречал ее у инженера, и не раз. - Может, она и кузина ему. Какое нам с тобой дело до этого? - Я сразу ее узнал, едва она из поезда вышла. Она тоже на меня поглядела и вся вздрогнула. Она долго так стояла, у нее прямо дух захватило. А ты еще будешь мне зубы заговаривать... Только я вот чего не понимаю... Она, значит, отсюда?.. - Какой тебе показалась фру? Грустной или веселой? - спросил я. - Не знаю. Нет, да, ей-богу, это она.- Гринхусен покачал головой. Он никак не мог понять, что фру и кузина - одно лицо.- А ты, разве ты не встречал ее у инженера? - спросил он.- Разве ты не узнал ее? - Какая она была, веселая или грустная? - Веселая? Пожалуй, что и веселая. А мне почем знать. Уж больно странные разговоры они вели по дороге, они еще на станции начали эти разговоры. Я иногда ни словечка не понимал. "Теперь все дело в том, сумею ли я найти нужные слова,- это она ему говорит,- но я всем сердцем хочу попросить у тебя прощения".- "И я тоже",- это он ей отвечает. Ну, ты когда-нибудь слышал про такое? А по дороге оба сидели и плакали, вот ей-богу. "Я, знаешь, дом покрасил и вообще кое-что подновил". А она ему: "Вот как?" Потом разговор зашел про какие-то ее вещи, что они все в неприкосновенности; уж и не знаю, про какие вещи они толковали: "Мне кажется, все они лежат там, где лежали". Ну, ты когда-нибудь слышал про такое?! "Твои вещи",- это он ей сказал. А потом он и говорит ей, что ту, которую звали Элисабет, он давно выкинул из головы и вообще никогда в голове не держал, так вроде можно было его понять. А фру как расплакалась после этих слов, и прямо места себе не находила. Только она ничего не говорила, ни про какую поездку за границу, помнишь, капитан-то рассказывал. Знамо дело, она приехала от инженера. Тут я подумал, что мне, пожалуй, не следовало брать Гринхусена в Эвребе. Сейчас уже поздно жалеть, но все-таки я пожалел об этом. И без обиняков сказал Гринхусену все, что я думаю. - Заруби себе на носу,- сказал я,- что все мы не видели от фру ничего, кроме добра, и от капитана тоже. И если ты вздумаешь трепать своим длинным языком, ты пулей вылетишь отсюда. Советую тебе подумать, место здесь хорошее, жалованье хорошее, еда тоже. Помни об этом и держи язык за зубами. - Твоя правда, да-да,- как-то уклончиво ответил Гринхусен.- Так ведь я ничего и не говорю, я сказал только, что она как две капли воды похожа на ту самую кузину. А больше я ничего не сказал. Первый раз встречаю такого человека, как ты! Ежели вглядеться, у этой вроде бы и волосы чуть посветлей, чем у кузины, я ж не говорю, что у них одинаковые волосы. И отродясь не говорил. А коли ты хочешь знать, чего я думаю, так я тебе скажу без утайки, та кузина, по-моему, нашей фру и в подметки не годится. Провалиться мне, коли я хоть минуту думал другое. Где это видано, чтобы благородная дама приходилась кузиной такому типу, я и врагу этого не пожелаю. Не из-за денег, ты ведь сам знаешь, мы с тобой не такие, кто из-за кроны готов удавиться, но с его стороны это неблагородно - сунуть мне в руку две кроны, а потом вычесть их при окончательном расчете. Вот. Больше ты от меня ни звука не услышишь. Но таких людей, каким стал ты за последнее время, я в жизни не встречал. Слова тебе не скажи, сразу взбеленишься. Ну что я такого сказал? Инженер оказался жмотом, только подумай - две кроны в день, и это на своих харчах, да еще жилил, где мог. Я и разговаривать с тобой об этом больше не желаю, я просто сказал тебе, чего я думаю, коли тебе так любопытно. Но вся болтовня Гринхусена ясней ясного доказывала, что он узнал фру и ни минуты не сомневается в том, кто она такая. Теперь все было в полном порядке - господа дома, дни светлые, урожай обильный. Чего же еще желать! Фру приветливо поздоровалась со мной и сказала: - Эвребе теперь нельзя узнать, ты так славно все покрасил. Капитан тоже очень доволен. Она казалась спокойнее, чем когда я последний раз встретил ее на лестнице отеля. И дыхание у нее не стало прерывистым от волнения, как при встрече с Гринхусеном. Значит, мое присутствие не тяготит ее,- подумал я, обрадовавшись. Только почему она не оставила свою новую привычку часто моргать... На месте капитана я непременно спросил бы ее об этом. Да еще на висках у нее разбежались едва заметные морщинки, но они ее ничуть не портили, право слово. - К моему величайшему сожалению, не я выбрала эту прелестную серую краску для дома, - продолжала фру. - Тут ты что-то напутал. - Значит, я просто позабыл. Впрочем, теперь уже все равно, тем более что сам капитан одобрил серый цвет. - Лестница тоже прелестна и комнаты наверху. Они стали вдвое светлей. Мне-то ясно - это сама фру хочет быть вдвое светлей и вдвое добрей. Она бог весть почему вообразила, что ее долг - ласково поговорить со мной, но я думаю: а теперь довольно, и пусть все остается как есть! Близится осень, исступленно и терпко благоухает жасмин среди зарослей сирени, и листва на деревьях за холмами давно уже стала красной и золотой. Нет во всей усадьбе человека, который не радовался бы, что вернулась фру. И флаг тоже вносит свою лепту - словно сегодня у нас воскресенье, и девушки щеголяют в накрахмаленных фартучках. Вечером я иду посидеть на каменных ступенях, что ведут к сирени. После жаркого дня на меня волной накатывает аромат жасмина. Потом приходит Нильс и садится рядом. Это он меня искал. - Гостей в усадьбе больше нет. И галдежу тоже нет, сколько я знаю. Ты хоть раз слышал по ночам какой-нибудь галдеж, с тех пор как вернулся капитан? - Нет. - И так уже два с половиной месяца. Что ты скажешь, ежели я спорю эту штуку? - И Нильс указывает на свою эмблему трезвенника.- Капитан больше не пьет, фру вернулась, и я не хочу колоть им глаза своим видом. Он протягивает мне нож, и я спарываю эмблему. Мы еще немножко с ним толкуем - он только о земле и думает: к завтрашнему вечеру, говорит он, мы, с божьей помощью, уберем под крышу почти весь урожай. Потом, стало быть, озимые. Ведь как удивительно получается - Ларс проработал здесь много лет, и ни шагу не мог ступить без сеялки, и считал, что так и надо. А мы - нет, мы руками будем сеять. - Это почему же? - Потому что здесь такая почва. Возьми, к примеру, нашего соседа, три недели назад он отсеялся, так половина взошла, а половина нет. Сеялка слишком глубоко закладывает зерно. - Нет, ты только принюхайся, как пахнет жасмин нынче вечером. - Да, с ячменем и овсом мы тоже через несколько дней управимся. А теперь пора спать. Нильс встает, я сижу. Нильс смотрит на небо и предсказывает ведро, потом говорит, что надо бы скосить здесь, в саду, траву, которая получше. - Ты так и будешь сидеть? - вдруг спрашивает он. - Я-то? Да нет, я, пожалуй, тоже лягу. Нильс делает несколько шагов, потом возвращается. - Хватит сидеть. Ты должен пойти со мной. - Так-таки и должен? - И я тотчас встаю. Я понимаю, что Нильс только за этим и пришел и что у него есть какие-то мысли на мой счет. Неужто он разгадал меня? А что тут, собственно, разгадывать? Разве я сам знаю, какая сила влечет меня в сирень? Помнится, я лежал на животе и жевал травинку. В некой комнате на втором этаже горел свет, я глядел туда. Больше ничего не было. - Я не из любопытства, но в чем, собственно, дело? - спрашиваю я Нильса. - Ни в чем, - отвечает Нильс. - Девушки сказали, что ты здесь лежишь, вот я и пошел за тобой. Какое тут может быть дело? Тогда, значит, женщины меня разгадали, - подумал я с досадой. Не иначе Рагнхильд, эта чертова девка! А у нее язык длинный, уж будьте уверены, она наговорила куда больше, только Нильс не хочет мне все выкладывать. А что, если сама фру увидела меня из своего окна? Я тут же решаю вплоть до конца своих дней быть невозмутимым и холодным, как лед. Рагнхильд - вот кому теперь раздолье. Толстый ковер на лестнице заглушает ее шаги, она может подняться наверх, когда захочет, а если понадобится, в два счета бесшумно спуститься. - Не понимаю я нашу фру, - говорит Рагнхильд, - ей бы жить да радоваться, что вернулась домой, а она все плачет да тоскует. Сегодня капитан ей сказал: "Ловиса, ну будь же благоразумна!" - так сказал капитан, "Прости, я больше не буду", - ответила фру и расплакалась оттого, что была неблагоразумна. Но она каждый день твердит: я больше не буду, а сама продолжает в том же духе. Бедная фру, сегодня у нее так болели зубы, она плакала навзрыд... - Шла бы ты, Рагнхильд, копать картошку, - прерывает ее Нильс, - Некогда нам разговоры разговаривать. Все снова выходят в поле. Дел у нас невпроворот. Нильс опасается, как бы не пророс сжатый хлеб, и предпочитает убрать его, не досушив. Ладно! Но это значит, что мы должны в один присест обмолотить большую часть зерна и рассыпать его для просушки по всем полам; даже на полу в людской лежит толстый слой зерна. Думаете, у нас только и дел, что просушка? Как бы не так, полным-полно, и все неотложные. Наступило ненастье, погода может стать еще хуже. Значит, время не ждет. Покончив с молотьбой, мы изготовили сечку из сырой соломы и заквашиваем ее в силосных ямах, покуда не попрела. Теперь все? Какое там все, по-прежнему невпроворот. Гринхусен с девушками копают картофель. Нильс использует драгоценное время после ведреных дней, чтобы засеять озимой рожью еще несколько аров, мальчик идет вслед за ним с бороной. Ларс Фалькенберг все пашет. Добряк Ларс стал послушней овечки, до чего усердно он пашет, с тех пор как вернулись хозяева. Когда земля раскисает от дождей, Ларс распахивает луговину, после ведреных дней возвращается в поле. Работа спорится. После обеда к нам присоединяется сам капитан. Мы вывозим последнее зерно. Капитан Фалькенберг не новичок в работе, он сильный и крепкий, и руки у него умные. Капитан свозит просушенный овес. Вот он обернулся с первым возом и приехал за вторым. Фру вышла из дому и спешит к нам вдоль сушилок. Глаза у нее так и сияют. Должно быть, она рада видеть мужа за работой. - Бог в помощь, - говорит она. - Спасибо, - отвечает он. - Так любят говорить у нас в Нурланне, - продолжает она. - Чего, чего? - Так любят говорить у нас в Нурланне. - А-а-а. Капитан не прерывает работы, колосья шуршат, ему не все слышно, что она говорит, приходится переспрашивать. Это раздражает обоих. - Овес созрел? - спрашивает она. - Да, созрел, слава богу. - Но еще не высох? - Ты что говоришь? - Ничего не говорю. Долгое, недоброе молчание. Капитан пытается время от времени разрядить его каким-нибудь веселым словцом, но не получает ответа. - Значит, ты вышла понаблюдать за своими работниками,- шутит он. - А на картофельном поле ты уже побывала? - Нет еще, - отвечает она. - Но я могу уйти туда, если тебе неприятно меня видеть. Слушать все это так тягостно, что я, должно быть, сдвинул брови в знак своего неодобрения. Тут я вспоминаю, что по некоторым причинам уже дал себе зарок быть холодным, как лед. Вспомнив это, я еще сильней хмурю брови. Фру глядит на меня в упор и спрашивает: - Ты почему это хмуришься? - Что, что, ты хмуришься? - Капитан заставляет себя улыбнуться. Фру немедля хватается за этот предлог: - Вот, вот, теперь ты прекрасно слышишь! - Ах, Ловиса, Ловиса, - говорит он. Но тут глаза фру наполняются слезами, она стоит еще немножко, потом бросается бежать вдоль сушилок, подавшись всем телом вперед и громко всхлипывая на бегу. Капитан спешит за ней и спрашивает: - Можешь ты мне наконец сказать, что с тобой? -- Ничего, ничего, ступай, - отвечает она. Я слышу, что у нее начинается рвота, она стонет и кричит. - Господи, помоги! Господи, помоги! - Что-то жене сегодня нездоровится, - говорит мне капитан. - А в чем дело - мы оба не можем понять. - По округе ходит какая-то мудреная болезнь, - говорю я, чтобы хоть что-то сказать. - Какая-то осенняя лихорадка. Я это на почте слышал. - Да ну? Ловиса, слышишь? - кричит он.- По округе ходит какая-то болезнь. Должно быть, ты заразилась. Фру не отвечает. Мы продолжаем снимать овес с сушилок, а фру отходит все дальше и дальше, по мере того как мы приближаемся к ней. Вот мы разобрали ее последнее укрытие, и она стоит перед нами, словно застигнутая врасплох. После рвоты она ужас как бледна. - Проводить тебя домой? - спрашивает капитан. - Нет, спасибо. Ни к чему. - И она уходит. А капитан остается с нами и до вечера возит овес. Итак, все снова разладилось. Тяжело пришлось капитану и его жене. Разумеется, это были не те разногласия, которые легко уладить, проявив хоть немного доброй воли с обеих сторон, как посоветовал бы им каждый разумный человек, это были непреодолимые разногласия, разногласия в самой основе. В результате фру открыто презрела свои супружеские обязанности и по вечерам запиралась у себя в комнате. Рагнхильд слышала, как оскорбленный капитан объясняется с женой через дверь. Но нынче вечером капитан потребовал, чтобы фру перед сном допустила его к себе в комнату, где и состоялся крупный разговор. Оба были исполнены самых лучших намерений, оба жаждали примирения, но задача оказалась неразрешимой, примирение запоздало. Мы сидим на кухне и слушаем рассказ Рагнхильд, мы - это Нильс и я, - и должен сказать, что еще ни разу я не видел Нильса таким растерянным. - Если они и сейчас не поладят, все пропало,- говорит Нильс.- Летом мне думалось, что наша фру заслужила хорошую взбучку; теперь-то я понимаю, что ее бес попутал. А она не говорила, что уйдет от капитана? - Как же, как же, - ответила Рагнхильд и продолжала примерно так. Сначала капитан спросил у фру, не подцепила ли она эту заразную хворь. А фру ему ответила, что ее отвращение к нему вряд ли можно назвать хворью. "Я внушаю тебе отвращение?" - "Да. Хоть караул кричи. Твой порок в том, что ты чудовищно много ешь..." - "Так уж и чудовищно? - спрашивает капитан.- Разве это порок? Это скорее свойство, ведь голод не признает границ".- "Но когда я долго смотрю на тебя, меня начинает тошнить. Вот почему меня тошнит".- "Зато теперь я не пью,- говорит он,- значит, все стало лучше, чем прежде". - "Нет, нет, гораздо хуже". Тогда капитан говорит: "По правде сказать, я надеялся на большую снисходительность в память о том... ну хотя бы в память о том, что было летом". "Да, ты прав", - говорит фру и начинает плакать. "Это грызет, и точит, и гложет меня ночью и днем, ночью и днем, но ведь я не упрекнул тебя ни единым словом".- "Не упрекнул",- повторяет она и плачет еще горше. "А кто, как не я, попросил тебя вернуться?" - спрашивает он. Но тут фру, должно быть, решила, что он приписывает себе слишком много заслуг. Она сразу перестает плакать, вскидывает голову и говорит: "Да, но если ты звал меня только за этим, мне лучше было бы не приезжать". - "За чем, за этим? - переспрашивает он.- Ты поступала и поступаешь так, как тебе заблагорассудится, ты ни о чем не желаешь думать, ты не подходишь даже к роялю, ты бродишь, словно тень, и к тебе нельзя подступиться, и на тебя никак не угодишь. А по вечерам ты запираешь передо мной свою дверь. Ну что ж, запирай, запирай..." - "Нет, если хочешь знать, это к тебе нельзя подступиться, - говорит она. - Я ложусь и встаю с одной мыслью: только бы не напомнить тебе о том, что было летом. Ты уверяешь, будто ни единым словом не упрекнул меня. Как бы не так! При каждом удобном случае ты тычешь мне этим в нос. Помнишь, я на днях оговорилась и назвала тебя Гуго. Что ты сделал? Ты мог бы помочь мне, мог пропустить это мимо ушей, но ты нахмурился и сказал: меня зовут не Гуго! Ведь я и сама знаю, что тебя зовут не Гуго, ведь я и сама горько упрекала себя за обмолвку". - "В том-то и вопрос, - подхватил капитан, - достаточно ли ты себя упрекаешь". - "Да, - говорит фру, - более чем достаточно, а что?" - "Не нахожу. По-моему, ты вполне собой довольна".- "А ты? Ты думаешь, тебе не в чем упрекнуть себя?" - "У тебя на рояле по сей день стоит несколько фотографий Гуго, и ты даже не думаешь их убрать, хотя я тысячу раз давал тебе понять, как мне этого хочется, и не просто давал понять, я тебя умолял об этом!" - "Господи, дались тебе эти фотографии!" - сказала она. "Пойми меня правильно,- ответил он,- даже если ты сейчас уберешь все фотографии, мне это не доставит никакой радости: я слишком долго тебя упрашивал. Но если бы ты сама, по своей воле, в первый же день после возвращения сожгла фотографии, твое поведение не отдавало бы таким бесстыдством. А вместо того у тебя по всей комнате валяются книги с его надписями. Я видел и носовой платок с его инициалами".- "Ты просто ревнуешь, вот и все. Иначе не объяснить,- говорит фру.- Не могу же я стереть его с лица земли. Папа и мама тоже так считают. Ведь я жила с ним и была его женой".- "Его женой?" - "Да, я называю это именно так. Не все смотрят на мои отношения с Гуго твоими глазами". Послe этого капитан надолго смолк, только головой покачивал. "Кстати, ты сам во всем виноват,- опять заговорила фру. - Ты уехал с Элисабет, хотя я умоляла тебя не ездить. Тогда-то все и произошло. Мы слишком много пили в тот вечер, и у меня голова закружилась..." Капитан еще немного помолчал, потом ответил: "Да, напрасно я уехал с Элисабет". - "А я о чем говорю? - И фру снова расплакалась. Ты и слышать ничего не желал, Теперь ты всю жизнь будешь попрекать меня этим Гуго, а что сам натворил, о том и не вспомнишь".- "Есть все-таки разница, - возразил капитан. - Я-то никогда не жил с женщиной, о которой ты говоришь, не был ее мужем, выражаясь твоим языком". Фру только вздохнула. "Понимаешь ли: никогда!" - повторил капитан и ударил кулаком по столу. Фру разрыдалась, а сама все смотрит на него. "Но тогда я не понимаю, почему ты ходил за ней по пятам, и прятался с ней в беседке и во всех укромных местах",- сказала фру. "Ну, в беседке, положим, была ты, а не я", - ответил капитан. "Да, все я и всегда я, а ты ничего и никогда",- сказала фру.- "А для чего я ходил за Элисабет? Да для того, чтобы вернуть тебя,- сказал он.- Ты от меня отдалялась, я хотел тебя вернуть". Фру задумалась, потом вдруг вскочила, да как бросится к нему на шею: "Ах, выходит, ты меня любил хоть немножко? А я-то думала, что ты меня давно разлюбил. Ты ведь тоже отдалялся от меня, много лет подряд, разве ты не помнишь? Как глупо все получилось. Я не знала... я не думала... А ты, выходит, любил меня... Дорогой мой, но тогда все хорошо!.." - "Сядь! - сказал капитан. - С тех пор произошли некоторые перемены". - "Что произошло? Какие перемены?" - "Вот видишь, ты уже все забыла. А я-то хотел спросить у тебя, сожалеешь ли ты об этих переменах?" Тут фру снова вся окаменела и говорит: "Ах, ты про Гуго? Но ведь сделанного не воротишь".- "Это не ответ".- "Сожалею ли я? А ты? Ты себе кажешься невинной овечкой?" Тут капитан встал и начал расхаживать по комнате. "Вся беда в том, что у нас нет детей,- сказала фру.- У меня нет дочери, которую я могу воспитать так, чтобы она стала лучше, чем я". - "Я думал об этом, - говорит капитан,- возможно, ты права.- Тут он подходит к ней вплотную и еще добавляет: - Лавина обрушилась на нас, жестокая лавина. Но разве нам, благо мы остались в живых, не следует разгрести камни, и бревна, и щебень, и все, под чем мы были погребены много лет, чтобы наконец вздохнуть полной грудью. У тебя еще может быть дочь!" Фру встала, хотела что-то сказать, но не решилась. "Да, - только и проговорила она. И повторила еще раз: - Да".- "Сейчас ты устала и взволнована, но подумай о том, что я сказал. Доброй ночи, Ловиса". - "Доброй ночи!" - ответила она. XI Капитан намекнул Нильсу, что он не прочь либо уступить кому-нибудь право на рубку леса, либо запродать весь лес на корню. Нильс истолковал это таким образом, что капитан не желает приглашать на работу в имение посторонних. Должно быть, у капитана с фру опять начались нелады. Мы продолжали копать картофель, большую часть уже выкопали, теперь можно было немножко перевести дух. Но дел по-прежнему оставалось очень много - запаздывали с осенней пахотой, и теперь уже мы вдвоем - Ларс Фалькенберг и я - распахивали поле и луговину. Нильс просто удивительный человек, ему стало так неуютно в Эвребе, что он хотел было взять расчет. Удержал его стыд - как бы не подумали, что он бросает работу, с которой не может справиться. У Нильса были довольно четкие представления о чести, унаследованные от множества поколений. Не пристало крестьянскому сыну вести себя как последнему батраку. К тому же Нильс недостаточно долго здесь проработал; когда он нанимался в Эвребе, хозяйство было совсем запущено, понадобилось бы немало лет, чтобы вновь его поднять. Только нынче, когда в распоряжении Нильса оказалось больше рабочих рук, он сумел наконец сдвинуть дело с места. Только нынче он впервые смог увидеть добрые плоды своих усилий, - какие уродились хлеба, какая густая пшеница! Сам капитан впервые за много лет порадовалс