я на щедрый урожай. Будет что продать нынешней осенью. Вот поразмыслишь, так и выходит, что Нильс просто сглупил бы, покинув сейчас Эвребе. Ему только позарез нужно было побывать дома, - Нильс родом из северной части прихода,- и для этого он взял два свободных дня, когда мы уже выкопали весь картофель. Должно быть, у него какое-нибудь неотложное дело, может, он хочет встретиться со своей невестой,- думали мы все. Через два дня Нильс вернулся такой же бодрый и расторопный, как всегда, и с жаром взялся за работу. Однажды мы сидели на кухне за обедом и увидели, как фру в ужасном волнении выскочила из дома и побежала куда-то, не разбирая дороги. Следом показался капитан. Он кричал: "Ловиса, Ловиса, постой, куда же ты?" А фру отвечала только: "Оставь меня!" Мы переглянулись. Рагнхильд встала из-за стола, собираясь бежать за фру. - Ты права, - сказал Нильс с обычным своим спокойствием. - Но сперва зайди в дом и посмотри, убрала ли она фотографии. - Стоят как стояли, - ответила Рагнхильд и вышла. Мы слышали, как во дворе капитан сказал ей: - Пригляди за барыней, Рагнхильд. Никто из нас не хотел бросить фру на произвол судьбы. Все о ней заботились. Мы вернулись в поле. Нильс сказал мне: - Ей надо бы убрать фотографии. С ее стороны даже некрасиво, что она оставила их на видном месте. Это большая промашка. А, что ты в этом смыслишь, подумaлось мне. Вот я - так уж точно разбираюсь в людях, я много понасмотрелся за годы странствий. И я решил устроить Нильсу небольшое испытание, проверить, не зря ли он важничает. - Странно, что капитан сам давным-давно не убрал и не сжег эти фотографии, - говорю я. - Ничуть, - отвечает Нильс. - На его месте я бы тоже этого не сделал. - Почему? - Да потому, что не мне, а ей надлежит это сделать. Мы помолчали немного, потом Нильс добавил еще несколько слов. Эти слова разом доказали мне, каким глубоким и безошибочным чутьем обладает Нильс. - Бедная фру! - сказал он.- Должно быть, она так и не может оправиться после своего проступка, должно быть, в ней что-то надломилось. Другого объяснения я не вижу. Есть люди, которые, оступившись, могут подняться и спокойно шагать дальше по жизни, разве что синяков насажают, а есть другие, которые так и не могут встать. - Если судить по ее виду, она отнеслась ко всему, довольно легко, - продолжаю я испытывать Нильса. - Откуда нам знать? А по-моему, она все время была сама не своя. Конечно, она продолжает жить, но мне кажется, в ней нет внутренней гармонии. Я не силен по этой части, но я имею в виду именно гармонию. Понимаешь, она может есть, и спать, и улыбаться, и все же... Я вот только что проводил такую же в последний путь, - ответил мне Нильс. Куда девался мой ум и моя выдержка? Глупый и пристыженный, я только и мог спросить: - Ах, вот как? И она умерла? - Да. Она хотела умереть. - И неожиданно приказал: - Ну что ж, идите с Ларсом пахать. Вам уже немного осталось. И он ушел своей дорогой, а я своей. Я думаю: возможно, он говорил о своей сестре, возможно, он отпрашивался на ее похороны. Боже милостивый, поистине есть люди, которые не могут с этим справиться, это потрясает самую их основу, это - как революция. Все зависит от того, насколько они загрубели. Насажают синяков, - сказал Нильс. И внезапная мысль заставляет меня остановиться: а вдруг это была не его сестра, а его возлюбленная? По странной ассоциации я вспоминаю про свое белье. Я решаю послать за ним батрачонка. Настал вечер. Ко мне пришла Рагнхильд и попросила меня не ложиться, уж очень у господ неспокойно. Рагнхильд была ужасно взволнована, надвигающаяся темнота ее пугала, и она не могла найти места более надежного, чем у меня на коленях. Она и всегда была такова - стоило ей разволноваться, и она становилась робкой и нежной, робкой и нежной. - А ничего, что ты здесь? Ты оставила кого-нибудь вместо себя на кухне? - Да, стряпуха услышит, если позвонят. - Ты знаешь,- вдруг заявляет она,- я на стороне капитана. И всегда была на его стороне. - Только потому, что он мужчина. - Вздор. -- А тебе следует быть на стороне фру. - Ты говоришь это только потому, что она женщина,- ехидничает Рагнхильд.- Но ты не знаешь всего того, что знаю я. Фру ужасно себя ведет. Мы, видишь ли, о ней не заботимся, нам плевать, хоть она умри у нас на глазах. Ну, ты слышал когда-нибудь такое? А я-то, дура, бегаю за ней. Это ж надо так скверно себя вести! - Не хочу ничего знать,- говорю я. - Думаешь, я подслушивала? Да ты просто спятил. Они разговаривали при мне. - Раз так, подождем, пока ты немножко успокоишься, а потом спустимся к Нильсу. Такой робкой и нежной была Рагнхильд в этот вечер, что в благодарность за добрые слова обвила мою шею руками. Нет, все-таки она необыкновенная девушка. И мы пошли к Нильсу. Я сказал: - Рагнхильд считает, что кому-то из нас не следует ложиться. - Да, худо там, очень худо,- начала Рагнхильд.- Хуже и не придумаешь. Капитан совсем забыл про сон. Она любит капитана, он ее тоже, а все идет вкривь и вкось! Сегодня, когда она выскочила из дому, капитан во дворе сказал мне: "Пригляди за барыней, Рагнхильд". Я и пошла за ней. Она стояла у обочины, притаясь за деревом, и плакала и улыбнулась мне сквозь слезы. Я хотела увести ее в дом, а она тут сказала, что мы о ней не заботимся, что никому нет до нее дела. "Капитан послал меня за вами, фру",- говорю я. "Это правда? Сейчас? - не поверила она.- Сейчас послал?" - "Да",- отвечаю я. "Подожди меня немножко,- велела фру. И стоит и стоит.- Возьми эти мерзкие книги, что лежат у меня в комнате, и сожги их, хотя нет, я сама это сделаю, но после ужина ты мне будешь нужна. Как только я позвоню, немедленно поднимайся ко мне".- "Слушаюсь",- говорю я. Тут мне удалось ее увести. - Вы только подумайте, оказывается, наша фру беременна,- вдруг говорит Рагнхильд. Мы глядим друг на друга. Черты Нильса вдруг становятся расплывчатыми, он словно увядает, и глаза у него делаются сонные. Почему он принял слова Рагнхильд так близко к сердцу? Чтобы хоть что-то сказать, я говорю: - А фру сама сказала, что позвонит? - Да, и она позвонила. Ей хотелось поговорить с капитаном, но она боялась одна и надумала, чтобы я была при этом. "Поди зажги свет и собери все пуговицы, которые я разроняла". А потом она позвала капитана. Я зажгла свет и начала собирать пуговицы, а пуговиц было множество, и самых разных. Пришел капитан. Фру сразу ему говорит: "Я хотела тебе сказать, что с твоей стороны было очень мило послать за мной Рагнхильд. Бог благословит тебя за это".- "Да,- говорит он, а сам улыбается,- уж очень ты была взволнована, мой друг".- "Правда, я была взволнована, но это пройдет. Беда в том, что у меня нет дочери, которую я могу вырастить по-настоящему хорошим человеком. Моя-то песенка уже спета". Капитан опустился на стул. "Ну да",- сказал он.- "Ты говоришь: ну да? В книгах так и сказано, вот они, эти проклятые книги, возьми их, Рагнхильд, и сожги. Хотя нет, я сама изорву их на мелкие кусочки и сама сожгу". И принялась рвать книги и швырять страницы в огонь. "Ловиса,- сказал капитан,- не надо так волноваться".- "Монастырь - вот что там было написано. Но в монастырь меня не пустят. Значит, моя песенка спета. Ты думаешь, что я смеюсь, когда смеюсь, а мне вовсе не до смеха..." - "А как твои зубы, прошли?" - спросил капитан. "Ты ведь и сам знаешь, что зубы тут ни при чем".- "Нет, не знаю".- "В самом деле не знаешь?" - "Не знаю".- "Боже правый, да неужели ты до сих пор не понял, что со мной? - Капитан взглянул на нее и не ответил.- Да ведь я... ты сказал, что у меня еще может быть дочь, разве ты забыл?.." Тут я тоже взглянула на капитана. Рагнхильд улыбнулась, покачала головой и продолжала: - Бог мне простит, что я не могу удержаться от смеха, но у капитана сделалось такое лицо, попросту дурацкое. "А ты ни о чем и не догадывался?" - спросила фру. Капитан поглядел на меня и говорит: "Чего ты столько возишься, прямо как неживая?" - "Я велела ей собрать с пола пуговицы",- отвечает фру. "А я уже все собрала",- говорю я.- "Уже? - спрашивает фру и встает.- Посмотрим, посмотрим". Тут она берет шкатулку и снова ее роняет. Пуговицы как покатятся - под кровать, под стол, под печь. "Нет, вы только подумайте! - восклицает фру и продолжает о своем: - Значит, ты и не догадывался, что я... что у меня?.." - "Нельзя ли оставить пуговицы на полу хотя бы до утра?" - спросил капитан. "Пожалуй, можно,- соглашается фру.- Боюсь только, как бы мне не наступить на какую-нибудь. Я стала неповоротлива... сама их собрать не смогу... но все равно, пусть лежат.- И она начала гладить его руку.- Ах ты, мой дорогой". Он отдернул руку. "Да, я понимаю, ты сердит на меня. Только зачем ты тогда просил меня приехать?" - "Ловиса, дорогая, мы не одни".- "Ты все-таки должен знать, зачем ты просил меня приехать".- "Я надеялся, что все еще может быть хорошо, наверное, затем".- "И по-твоему, не вышло?" - "Нет".- "Все-таки о чем ты думал, когда звал меня? Обо мне? О том, что тебе хочется снова меня увидеть? Никак не могу понять, о чем ты все-таки думал".- "Рагнхильд уже все собрала, как я вижу,- сказал капитан.- Покойной ночи, Рагнхильд". - И ты ушла? - Да, но уходить далеко я побоялась. Я видела, что ей было не по себе, и подумала, что на всякий случай мне надо держаться неподалеку. А если бы капитан увидел меня и сделал замечание, я бы прямо так и ответила, что не могу покинуть фру, когда она в таком состоянии. Он, конечно, меня не увидел, они продолжали свой разговор, даже еще оживленнее. "Я знаю, что ты думаешь,- продолжала фру,- может статься, что не ты... То есть, что это не твой ребенок. Возможно, ты и прав... И я не знаю, какие мне найти слова, чтобы ты простил меня.- Тут фру заплакала.- Мой дорогой, прости, ради бога, прости! - И фру встала на колени.- Видишь, я вышвырнула эти книги, я сожгла платок с его инициалами, видишь, вот они - книги".- "Верно,- ответил капитан.- А вот лежит еще один платок с теми же инициалами. Ах, Ловиса, Ловиса, как ловко ты со мной обращаешься". Бедной фру стало совсем нехорошо от этих слов. "Мне так жаль, что этот платок попался тебе на глаза, я, должно быть, летом привезла его из города, я с тех пор не просматривала свое белье. Но разве это так уж важно, скажи?" - "Разумеется, нет",- ответил он.- "А если бы ты захотел выслушать меня, ты узнал бы, что это... это твой ребенок. Почему б ему и не быть твоим? Я только не умею все тебе объяснить как следует". - "Сядь!" - сказал капитан. Но фру, верно, не поняла его. Она встала и говорит: "Вот видишь, ты даже не желаешь меня выслушать. Но коли так, я уже настоятельно прошу тебя ответить, зачем ты меня сюда вызвал, зачем ты не оставил меня там, где я была". В ответ на это капитан стал что-то говорить про человека, выросшего в тюрьме. "Если такого человека выпустить на волю, он все равно будет стремиться назад". Словом, что-то в этом роде. "Да, но я была у родителей, а они не такие неумолимые, они считали, что я была за ним замужем, и не осуждали меня. Не все смотрят на это, как ты".- "Раз ушла Рагнхильд, ты можешь смело задуть свечу; смотри, как она сконфуженно мигает рядом с лампой".- "Из-за меня? Ты это имел в виду? А разве сам ты ни в чем не виноват?" - "Не пойми меня превратно, я и впрямь во многом виноват,- без промедления ответил капитан,- но не тебе об этом говорить".- "Нет, ты этого не думаешь. Я ведь никогда... Послушать тебя, так ты ни в чем не виноват".- "Сказано же, что виноват. Не той виной, про которую говоришь ты, а другой, прежней и новой. Согласен! Но я не принес домой эту вину у себя под сердцем".- "Верно,- начала фру.- Но ведь именно ты никогда не хотел, чтобы я... Чтобы у нас были дети, а вслед за тобой и я этого не хотела, ты ведь лучше знал, как надо, и мои домашние тоже так говорят. А будь у меня дочь..." - "Пожалуйста, не утруждай себя сочинением трогательной истории, она годится только для газеты, не утруждай",- сказал он ей.- "Я говорю чистую правду,- отвечала фру.- Ты не можешь отрицать, что я говорю чистую правду".- "Я ничего и не отрицаю. А теперь, Ловиса, присядь и выслушай меня внимательно. И дети, и дочь - которая вдруг так тебе понадобилась - все они не больше, как отголосок недавних разговоров. Ты их наслушалась и вообразила, что в этом твое оправдание. Раньше ты никогда не изъявляла желания иметь детей. По крайней мере, я этого не слышал".- "Да, но ты лучше знал, как надо".- "И это ты тоже где-то недавно услышала. В одном ты права, очень может статься, что с детьми нам бы жилось лучше. Теперь я и сам это понял, но, к сожалению, слишком поздно. И ты в твоем положении еще говоришь мне, что..." - "Боже правый! Но ведь, может, именно ты... не знаю, как сказать... пойми..." - "Я? - переспросил капитан и покачал головой.- Вообще-то такие вещи полагается знать матери; однако в нашем случае даже мать этого не знает. Ты, моя жена, этого не знаешь. Или, может быть, ты знаешь?" Тут фру умолкла. "Я тебя спрашиваю, ты знаешь или нет?" Фру ничего не ответила, бросилась на пол и заплакала. Не могу понять, пожалуй, теперь я стою за фру, ей, бедняжке, так худо. Я совсем было решилась постучать и войти, но тут капитан сказал: "Ты молчишь. Но твое молчание - это тоже ответ, и ответ не менее красноречивый, чем самый громкий крик".- "Мне больше нечего сказать",- ответила фру сквозь слезы. "Многое я люблю в тебе, Ловиса, и прежде всего - твою правдивость",- сказал капитан. "Благодарю",- сказала фру. "Ты даже сейчас не выучилась лгать. Ну, поднимайся.- Капитан сам помог ей подняться и сам усадил ее на стул. А фру плакала так жалобно, что прямо сердце разрывалось.- Перестань же,- сказал капитан.- Я хочу тебя спросить кой о чем. А может, нам стоит подождать, поглядеть, какие у него будут глазки, какое личико?" - "Бог тебя благослови. Конечно, подождем. Благослови тебя бог, мой дорогой, мой любимый".- "А я попробую смириться. Меня это грызет и гложет, гложет и грызет. Но ведь и я не без греха".- "Бог тебя благослови, бог тебя благослови",- твердила фру. "И тебя тоже,- ответил он.- Доброй ночи". Тут фру упала грудью на стол и в голос зарыдала. "А теперь ты почему плачешь?" - "Потому что ты уходишь. Раньше я тебя боялась, теперь я плачу потому, что ты уходишь. Ты не можешь немного побыть со мной?" - "Теперь? У тебя? Здесь?" - спросил он. "Нет, я не то имела в виду, я не о том, просто я так одинока. Нет, нет, я не о том, что ты подумал".- "Я все же лучше уйду,- сказал он.- Ты и сама могла бы понять, что у меня нет желания здесь оставаться. Позвони лучше горничной". -- Тут я и убежала,- кончила Рагнхильд. После некоторого молчания Нильс спросил: - Они уже легли? Рагнхильд этого не знала. Может, и легли, впрочем, там сидит стряпуха, на случай, если позвонят. Боже ты мой, каково досталось бедной фру, верно, она и уснуть-то не может. - Тогда сходи к ней, погляди, как она там. - Хорошо.- И Рагнхильд встала.- Нет, что ни говорите, а я держу сторону капитана. Так и знайте. - Не так-то просто решить, где правда. -- Вы только подумайте,- забеременеть от этого типа! Да как она могла! А ведь она к нему и в город потом ездила, мне рассказывали, ну зачем это ей понадобилось? И понавезла с собой кучу его платков, я видела, а ее платков я недосчитываюсь, значит, у них белье было общее. С таким типом жить - это ж надо! При законном-то муже! XII Капитан, как оказывается, вполне серьезно вознамерился запродать весь лес на сруб. И вот теперь по лесу идет стон и грохот. Осень выдалась мягкая, земля еще не прихвачена морозом, пашется легко, и Нильс, как заправский скряга, трясется над каждой минутой - чтобы весной было легче. Вопрос теперь в том, пошлют ли нас с Гринхусеном на рубку. По совестя говоря, я собирался отправиться по ягоды на болото, за морошкой, а потом - в горы. Что же станется с моими планами? К тому же Гринхусен давно уже не такой лесоруб, который надобен капитану, он только может держать пилу да подсоблять по мелочам. Да, Гринхусен уже не прежний Гринхусен, хотя трудно понять, с чего это он так сдал. Все его волосы до сих пор при нем, и рыжие, как встарь. В Эвребе он прижился так, что лучше и не надо, на аппетит он тоже пока не жалуется. Ему ли не житье! Все лето и всю осень он исправно высылал деньги семье и не уставал хвалить капитана и его жену, которые так хорошо платят и сами уж такие хорошие, уж такие хорошие. Не сравнить с инженером, тот из-за скиллинга готов был удавиться, а под конец и вовсе вычел две кроны, заработанные честным трудом, ну и черт с ним, Гринхусен плевать хотел на эти две кроны, он и больше не пожалеет, коли для хорошего дела, а то ведь надо - такой жмот, тьфу, говорить противно. Капитан так ни за что не сделает. Но теперь Гринхусен сделался уступчивый и ни на кого не держал зла. Теперь он, пожалуй, не прочь бы снова наняться к инженеру и получать две кроны в день и во всем ему поддакивать. Возраст и время обломали его. Как обламывают они любого из нас. Капитан сказал: - Ты, помнится, говорил про водопровод, как ты думаешь, в этом году уже поздно начинать работу? - Да,- ответил я. Капитан молча кивнул и ушел. Один раз, когда я пахал, капитан снова подошел ко мне. Он появлялся в эту пору повсюду, он много работал и успевал за всем присмотреть. Он наскоро съедал что ни подадут, выскакивал из-за стола и спешил на гумно, скотный двор, в поле, в лес, к лесорубам. - Начинай делать водопровод,- сказал он мне. - Земля мягкая и может еще долго так простоять. Кого выделить тебе в подручные? - Гринхусена можно,- ответил я,- но вообще-то... - И Ларса. Так что ты хотел сказать? - А вдруг ударят морозы? - А вдруг пойдет снег? Тогда земля не промерзнет. Она не каждый год промерзает. Подручные у тебя будут. Одного поставь копать, другого на кладку. Тебе уже случалось делать такую работу? - Да. - А Нильса я предупредил, так что не бойся.- Капитан засмеялся.- Ну, отведи лошадей в конюшню. Водопровод занимал теперь все его мысли, он и меня сумел увлечь, я сам захотел немедля взяться за дело и лошадей отвел не шагом, а бегом. Надо думать, капитан разохотился, когда увидел, как похорошела после окраски вся усадьба и какой богатый в этом году урожай. Вдобавок он велел срубить тысячу дюжин стволов, чтобы расплатиться с долгами, а может, и сверх того кое-что останется. И вот я поднялся на холм и отыскал то место, которое еще раньше присмотрел для отстойника, определил величину уклона, измерил шагами расстояние до усадьбы и вообще все точно вымерил. С холма стекал ручей, он так глубоко зарылся в землю и бежал с такой скоростью, что не замерзал зимой. Надо будет соорудить небольшую запруду с водостоком для защиты от весенних и осенних паводков. Да, в Эвребе будет настоящий водопровод, а крепежный камень под рукой есть - кругом залегает многослойный гранит. В полдень следующего дня работа шла уже полным ходом. Ларс Фалькенберг копал канаву для прокладки труб. Мы с Гринхусеном дробили камень, а к этому делу у нас обоих был давний навык еще с дорожных работ в Скрейе. Ну хорошо. Проработали мы четыре дня, настало воскресенье. Я прекрасно помню этот день, высокое, ясное небо, в лесу облетела вся листва, холмы покрылись веселой зеленью озимых, над вырубкой курится дымок. После обеда Ларс попросил у капитана лошадь и телегу, чтобы отвезти на станцию свинью - он забил ее и хотел продать в городе, а на обратном пути обещал прихватить почту для капитана. Я решил, что это самый подходящий случай послать батрачонка на вырубку за моим бельем. Ларс в отъезде, сердиться некому. Вот видишь, сказал я себе самому, ты преисполнен добродетели и посылаешь за бельем батрачонка. Но добродетель тут ни при чем, виной всему старость. Целый час я провозился с этой мыслью. Глупо получается - вечер на редкость погожий, и вдобавок воскресный, делать нечего, в людской - ни души. Скажете, старческая слабость? Да что ж я, и на холм не поднимусь, что ли? Я сам пошел за бельем. А в понедельник спозаранку заявился Ларс Фалькенберг и отозвал меня в сторону - как когда-то, и завел тот же разговор, что и когда-то: я вчера заходил к ним на вырубку, так чтоб это было в последний раз, понятно? - Чего ж не понять, раз это была последняя стирка, - Стирка, стирка! Нешто я сам не мог за всю осень принести твою поганую рубашку? - Я не хотел заговаривать с тобой о белье. Интересно, какой дьявол нашептал ему об этой невинной прогулке? Не иначе сплетница Рагнхильд решила мне удружить, больше некому. Случаю было угодно, чтобы и на этот раз Нильс оказался поблизости. Он шел как ни в чем не бывало из кухни, а Ларс, едва его завидел, обрушил на него всю свою злость. - Вот и второй красавец явился! - сказал Ларс.- Ух, глаза б мои не глядели. - Ты что сказал? - спросил Нильс. - А ты что сказал? - ответил Ларс.- Поди, подлечи язык, авось начнешь говорить поразборчивей. Тогда Нильс остановился, чтобы узнать, в чем же все-таки дело. - Не понимаю, о чем речь. - Ты-то? Не понимаешь? Когда надо пахать под зябь, ты все понимаешь. А на мои слова у тебя умишка не хватает. Тут Нильс впервые за все наше знакомство рассердился. У него побелели щеки. - Ну и болван же ты, Ларс,- ответил он.- Держал бы ты язык за зубами, оно бы лучше было. - Это я-то болван,- взвился Ларс.- Ты слышишь, как он со мной заговорил! Обозвать меня болваном! - А сам весь побледнел от злости.- Я сколько лет проработал в Эвребе и чуть что не каждый вечер пел господам. А после меня пошли сплошные выкрутасы. Ты небось помнишь, как здесь было при мне? - спросил он меня.- Тогда Ларс был на все руки, и работа у меня не стояла. Потом здесь полтора года прослужил Альберт. А уж потом явился Нильс. Нынче здесь только один разговор - вкалывай, паши да вывози навоз, что ночью, что днем, пока не высохнешь от такой жизни. Мы с Нильсом не выдержали и расхохотались. Но Ларс ничуть этим не обиделся, он был скорее доволен, что умеет так рассмешить людей, и, сменивши гнев на милость, рассмеялся вместе с нами. - Да, я все выкладываю как есть,- продолжал он.- И ежели бы ты порой не был вполне свойский парень - не то чтобы свойский, а услужливый и обходительный на свой лад, конечно, ежели бы не это, уж тогда бы я... - Чего тогда? Ларс с каждой минутой приходил в более веселое расположение духа. Он со смехом отвечал: - Тогда всыпал бы я тебе по первое число. - А ну, пощупай мои мускулы,- сказал Нильс. - Вы это о чем? - спросил подошедший капитан. Он уже встал, оказывается, хотя время было без малого шесть. - Ни о чем,- в один голос ответили Ларс и Нильс. - Как дела с запрудой? - спросил у меня капитан и, не дожидаясь ответа, обратился к Нильсу: - Пусть мальчик отвезет меня на станцию. Я еду в Христианию. Мы с Гринхусеном ушли делать запруду. Ларс - рыть канаву, но какая-то неуловимая тень омрачила наше настроение. Даже Гринхусен и тот сказал: - Жалко, что капитан уезжает. Я был того же мнения. Правда, может быть, капитан уезжает по делам, ведь ему надо продать лес и урожай. Хотя, с другой стороны, зачем ему понадобилось уезжать в такую рань, раз к утреннему поезду он все равно не поспеет? А вдруг они снова поссорились и капитан спешит уехать, пока не встала фру? Да, теперь они часто ссорились. Опять дошло до того, что они почти не разговаривали друг с другом, а если им надо было перемолвиться несколькими словами, равнодушно отводили глаза в сторону. Случалось, конечно, что капитан глядел жене прямо в глаза и советовал ей прогуляться, пока стоит такая чудная погода, или, напротив, просил ее вернуться домой и поиграть немного на рояле, но это делалось главным образом для людей и ни для чего более. Как это все печально! Фру была кроткой и прекрасной, она часто стояла на крыльце и глядела на дальние холмы; у нее были тонкие черты лица и золотистые волосы. Уже сейчас она выглядела как молодая, нежная мать. Но, должно быть, она безмерно тосковала - ни гостей, ни веселья, ни шума, ни радости, одно только горе и стыд. Капитан, правда, изъявил готовность нести свое бремя, он и нес его, сколько хватало сил! Но теперь у него, видно, иссякли силы. В усадьбе поселилось горе, а одно горе трудней снести, чем семь тяжких нош. Если фру по чистой случайности забывала очередной раз выразить свою вечную признательность, капитан опускал глаза в пол, без дальнейших слов хватался за шапку и был таков. Все горничные об этом говорили, да я и сам это видел. Я понимаю, он уже никогда не забудет про ее грех, никогда, но ведь можно не напоминать о нем. Хотя попробуй не напомни, когда фру, порой забывшись, говорила: "Ты знаешь, мне так нездоровится!" или: "Ты знаешь, я уже не могу столько ходить!" Тогда он отвечал: "Перестань, Ловиса!" - и хмурил брови. И тут же вспыхивала ссора: "Опять ты мне напоминаешь?" - "Почему я? Ты сама напоминаешь, ты утратила всякую стыдливость, твой грех сделал тебя бесстыдной".- "Ах, зачем, зачем я только вернулась! Дома мне было лучше!" - "Или у твоего молокососа!" - "Ты ведь, помнится, говорил, что и тебе он однажды помог. Если хочешь знать, я бы рада уехать к нему. Гуго гораздо лучше, чем ты". Ах, какие безответственные слова она говорила, наверное, она даже не отдавала себе отчета в том, что говорит. Мы не узнавали ее, такой она стала испорченной. Фру Фалькенберг - и испорченность? Может, это и не так, бог весть. Во всяком случае, она не стыдилась, придя вечером к нам на кухню, расхваливать Нильса за его молодость и силу. Пожалуй, я снова начал ревновать ее и завидовать молодости Нильса, я думал так; с ума они все посходили, что ли? Разве не нам, пожилым людям, следует отдавать предпочтение? Или это неискушенность Нильса ее раззадоривала? Или она пыталась как-то подбодрить себя самое и выглядеть моложе, чем на самом деле? Однажды она пришла к нам, к Гринхусену и ко мне, когда мы ладили запруду, и долго сидела, глядя на нас. И как же мне легко работалось в эти полчаса, сам гранит стал податливее и подчинялся каждому нашему движению, мы, словно богатыри, воздвигали каменную стену. Впрочем, и сейчас фру вела себя безответственно, она не просто так сидела, она играла глазами. Почему она не оставила эту новую привычку? У нее и взгляд-то был чересчур тяжелый, и не пристала ей такая игра. Я подумал: то ли она хочет подать на милостыню, чтобы мы простили ей заигрывание с Нильсом, то ли заводит новую игру, а где правда - неизвестно. Я сам разобраться не мог, Гринхусен - тот и вовсе ничего не понял, он только сказал, когда фру ушла: - Ну до чего ж наша фру душевная и добрая, она мне все равно как мать родная. Пришла спросить, не холодна ли для нас вода. Однажды, когда я стоял у дверей кухни, она подошла ко мне и спросила: - А ты помнишь, как здесь раньше жилось? Когда ты первый раз служил в Эвребе? Еще ни разу не вспоминала она о том времени, я только и нашелся ответить, что как же, как же, помню. - Ты возил меня в пасторскую усадьбу, помнишь? Тут я подумал, что ей, может быть, захотелось поговорить именно со мной, чтобы как-то рассеяться. Я решил помочь ей, пойти навстречу. Кстати сказать, воспоминания и меня взволновали. Я ответил: - Конечно, помню. Чудесная была поездка. Только вы под конец совсем озябли. - Не я, а ты,- перебила она.- Ведь ты, бедняжка, уступил мне свое одеяло. Мое волнение стало еще сильней, и, к стыду своему, я тотчас вообразил бог весть что: значит, она меня не совсем забыла, значит, минувшие годы не так уж изменили меня. - Нет, вы ошиблись, это было не мое одеяло; а помните, как мы вместе ели в маленьком домике, какая-то женщина сварила нам кофе, и вы потчевали меня. Я обхватил руками столб и прислонился к перилам. Должно быть, это движение ее оскорбило, она решила, что я вознамерился завести с ней длинную беседу, к тому же я сказал: мы вместе ели. Разумеется, я слишком много себе позволил, но после долгих скитаний я как-то отвык от всяких тонкостей. Заметив ее неудовольствие, я тотчас выпрямился, но было уже поздно. Нет, нет, она была той же приветливой, просто стала обидчивой и подозрительной из-за всех своих горестей и усмотрела непочтение в обычной неловкости. -- Ну хорошо,- сказала она,- надеюсь, тебе живется в Эвребе не хуже, чем тогда. Она кивнула мне и ушла. Прошло несколько дней. Капитан не возвращался, зато он прислал жене ласковую открытку, где писал, что надеется быть дома через неделю и одновременно высылает трубы, краны и цемент для водопровода. - Вот смотри,- сказала фру, подходя ко мне с открыткой.- Капитан выслал все на твое имя и просит тебя съездить на станцию. Мы читали открытку вдвоем, посреди двора, дело было в полдень. Не знаю, как бы это получше объяснить, я стоял рядом с ней, наши головы сблизились, и это отрадное ощущение пронизывало меня с головы до ног. Дочитав открытку, она подняла глаза. Нет, теперь это не была игра, но она не могла не заметить, как изменилось выражение моего лица. Неужели и она тоже почувствовала мою близость? Тяжелый взгляд устремился на меня, два глаза, до краев налитые нежностью. В, них не было ни грана расчетливости, жизнь, которую она вынашивала под сердцем, придала ее взгляду почти нездоровую глубину. Она задышала учащенно, лицо ее залилось темной краской, она повернулась и медленно пошла прочь. А я так и остался с открыткой в руке. Она ли мне отдала ее, сам ли я ее взял? - Ваша открытка,- крикнул я,- вот, пожалуйста! Она, не оглядываясь, протянула руку, взяла открытку и пошла дальше. Это происшествие занимало меня много дней подряд. Не следовало ли мне пойти за ней, когда она ушла? Надо было рискнуть, надо было попытаться, ведь ее дверь так недалеко. Нездоровье? А зачем тогда она пришла ко мне с открыткой? Могла распорядиться через кого-нибудь на словах. Я вспомнил, как шесть лет назад мы стояли точно в таких же позах и читали телеграмму капитана. Может быть, она решила повторить эту сцену, может быть, это благотворно на нее влияет? Встретив ее после описанных событий, я не заметил в ней ни тени смущения, она была благосклонна и холодна. Значит, надо выкинуть все из головы. И то сказать, чего я хочу от нее? Ничего не хочу. Сегодня к ней приехали гости, дама какая-то с дочерью, соседки. Должно быть, они прослышали, что капитан уехал, и явились, чтобы немножко поразвлечь фру, а может, из простого любопытства. Встретили их хорошо, фру Фалькенберг была любезна, как прежде, и даже играла для них на рояле. Когда они собрались домой, фру пошла их провожать до проселка и обстоятельно с ними толковала про домашнее хозяйство и забой скота, хотя голова у нее была, надо думать, занята совсем другим. Она казалась такой оживленной, такой веселой. "Приезжайте снова, по крайней мере, Софи".- "Спасибо, приедем".- "А вы разве никогда не заглянете к нам в Недребе?" - "Кто, я? Не будь так поздно, я и сейчас бы с вами поехала".- "Ну, завтра тоже будет день".- "Вот завтра я, пожалуй, и приеду. Это ты? - обратилась фру к Рагнхильд, которая вышла за ней с шалью.- Ты меня смешишь, откуда ты взяла, что мне холодно?" У всех дворовых как-то отлегло от сердца, и мрачные мысли больше не тревожили нас. Мы с Гринхусеном сооружали объемистый отстойник, а Ларс Фалькенберг все дальше и дальше вел канаву. Раз капитан задерживается, я решил поднажать, чтобы сделать большую часть работы до его возвращения. Вот будет здорово, если мы вообще все кончим! Его наверняка порадует такой сюрприз, потому что, ну да, потому что они опять поссорились накануне его отъезда. Что-то снова напомнило капитану о его беде, может, ему попалась на глаза несожженная книга в комнате фру. Капитан кончил словами: "Я сведу весь лес, чтобы выплатить долги. И могу продать урожай за большие деньги. А уж тогда пусть бог меня простит - как я ему прощаю. Покойной ночи, Ловиса". Когда мы уложили последний камень и скрепили все цементом, мы - Гринхусен и я - пришли на помощь Ларсу Фалькенбергу и начали копать, каждый на своем участке. Работа спорилась, порой приходилось взрывать камень, порой убирать с дороги деревья, но вскоре от запруды ко двору протянулась ровная черная линия. Тогда мы вернулись к началу канавы и начали докапываться до нужной глубины. В конце концов канаву роют не для красоты, а для того, чтобы уложить в нее трубы и засыпать тотчас землей, а главное, уложить их ниже уровня мерзлоты и успеть до морозов. По ночам землю уже слегка прихватывало. Даже Нильс бросил все свои дела и пришел к нам на помощь. Копал ли я, возводил ли запруду - это давало занятие только моим рукам, а ничем не занятый мозг осаждали всевозможные мысли. Всякий раз, когда я вспоминал, как мы вместе читали открытку капитана, у меня внутри все начинало петь. До каких пор, собственно, я буду об этом вспоминать? Хватит. Я ведь не пошел тогда за ней. Я стоял вот тут, а она - вот тут. Я чувствовал ее дыхание, запах плоти. Она пришла из тьмы, нет, нет, она не с нашей планеты. Ты помнишь, какие у нее глаза? И всякий раз внутри у меня все переворачивалось и душило меня. Нескончаемая череда имен проходила передо мной, звучащие то нежно, то нелепо имена тех мест, откуда она могла явиться к нам: Уганда, Тананариве, Гонолулу, Венесуэла, Атакама. Что это, стихи или краски? Я и сам не знал. XIII Фру просит заложить экипаж, она собирается на станцию. Она никуда не спешит, она велит кухарке приготовить ей на дорогу корзину с провизией, а когда Нильс спрашивает ее, какой экипаж она предпочитает - коляску или ландо, фру, немного подумав, велит запрячь ландо парой. Она уезжает. Правит сам Нильс. Вечером они возвращаются. Они вернулись с полдороги. Неужели фру что-нибудь забыла? Она требует переменить корзину с провизией и переменить лошадей, они сейчас же уедут обратно. Нильс пытается отговорить ее, дело к ночи, уже стемнело, но фру не хочет слушать никаких резонов. Дожидаясь, пока выполнят ее приказания, фру сидит у себя в дорожном платье, она ничего не позабыла и ничего не делает, она просто сидит и смотрит в одну точку. Рагнхильд подходит и спрашивает, не нужна ли она фру. Нет, спасибо. Фру сидит сгорбившись, словно какое-то горе гнет ее к земле. Лошадей перепрягли, фру вышла. Увидев, что Нильс и во второй раз собирается ее везти, фру его пожалела и сказала, что теперь с ней поедет Гринхусен. В ожидании Гринхусена она присела на ступени. Потом они уехали. Вечер был приятный, и лошадям не жарко. - Она так изменилась,- говорит Нильс.- Я ничего не могу понять. Я сидел, правил, вдруг она постучала мне в окошко и велела поворачивать. А мы уже с полпути проехали. Но она только и приказала поворачивать и не сказала ни слова о том, что намерена тотчас ехать обратно. - Может, она что-то забыла? - Ничего она не забыла,- говорит Рагнхильд.- Она поднялась к себе, я думала, она решила сжечь эти фотографии, ничуть не бывало: как стояли, так и стоят. Нет, ничего она дома не делала. Мы отошли с Нильсом подальше, и он сказал мне: - Что-то с ней неладно, с нашей фру, в ней нет гармонии, совсем нет. Как, по-твоему, куда она поехала? Я лично не знаю. Сдается мне, что она и сама этого не знает. Когда мы остановились отдохнуть, фру и говорит мне: "Ах, Нильс, у меня так много дел, мне надо поспеть в двадцать мест, и дома быть тоже надо".- "Не стоит так утруждать себя, фру,- сказал я ей,- и не стоит тревожиться". Но ты же знаешь, какая она стала. Она не терпит, когда ей что-нибудь советуют. Она взглянула на часы и велела ехать дальше. - Это было по дороге на станцию? - Нет, уже на обратном пути. Она очень волновалась, -- Уж не получила ли она письмо от капитана? Нильс только головой покачал. - Нет. Впрочем, кто знает. Кстати, какой у нас завтра день-то? Воскресенье? - Воскресенье, а что? - Ничего, я просто так. Я собирался в воскресенье отыскать поудобней дорогу к дровосеке. Я давно уж собираюсь. Когда снег выпадет, небось трудней будет. Вечно у него в голове хозяйственные заботы. Для него это дело чести, вдобавок он хочет отблагодарить капитана, ибо тот прибавил ему жалованья за хороший урожай. Итак, нынче воскресенье. Я иду на холмы посмотреть запруду и канаву. Нам бы еще несколько погожих дней, и водопровод будет закончен. Меня очень это занимает, и я с нетерпением жду, когда минует воскресенье и можно будет приналечь на работу. Капитан не вмешивался ни единым словом в строительство водопровода, он целиком положился на меня, вот почему мне далеко не безразлично, когда ударят морозы. Вернувшись, я вижу, что ландо стоит посреди двора, а лошади выпряжены. По времени фру уже вполне могла вернуться, но почему ж тогда Гринхусен остановил ландо у парадного крыльца? - подумал я и прошел в людскую. Девушки выбегают мне навстречу: фру не вылезает из ландо, она снова воротилась с дороги, они успели доехать до самой станции, но фру приказала доставить ее обратно. Поди пойми ее. - Может быть, она чем-то взволнована? - спрашиваю я. - А где Нильс? - В лес ушел. Сказал, что надолго. Кроме нас, никого из прислуги нет, а мы уже говорили с фру. Нам больше неудобно. - А Гринхусен где? - Пошел перепрягать лошадей. А фру не желает выходить из ландо. Попробуй ты уговорить ее. - Невелика беда, если фру прокатится до станции еще несколько раз. Не беспокойтесь. Я подошел к фру. Сердце мое сильно стучало. Как она нервничала, каким безотрадным казалось ей, должно быть, все вокруг. Я приоткрыл дверцу, поклонился и спросил: - Может быть, фру прикажет мне доставить ее на станцию? Она спокойно оглядела меня и ответила: - Это зачем же? - Гринхусен, верно, устал, вот я и подумал... - Он сказал, что отвезет меня. Ничего он не устал. И пусть поторапливается, где он там? - Я его не вижу, - ответил я. - Закрой дверцу и поторопи его, - приказала фру, оправляя на себе дорожное платье. Я пошел на конюшню. Гринхусен запрягал свежих лошадей. - Ты что это, - спросил я, - опять едешь? - Я-то? А разве не велено? - И Гринхусен помедлил. - Чудно как-то получается. Вы куда сейчас поедете, она тебе говорила? - Нет. Она прямо среди ночи хотела вернуться домой, но я ей сказал, что это нам всем не под силу. Ну, она и заночевала в гостинице. Но утром приказала ехать домой. А теперь хочет снова на станцию. Я и сам ничего не понимаю. И Гринхусен снова принялся запрягать. - Фру велела мне поторопить тебя. - Я сейчас. Мне только с упряжью разобраться. - Ты, наверное, устал, тебе, пожалуй, трудно ехать второй раз? - Ничего, как-нибудь справлюсь. Она знаешь как здорово дает на чай! - Да ну? -- Вот ей-богу. Благородная дама, сразу видно. Тогда я говорю: -- Не надо тебе ездить во второй раз. Гринхусен поворачивается ко мне. - Ты так думаешь? Может, и впрямь не надо. Но тут раздается голос фру, которая тем временем подошла к дверям конюшни. - Ты долго будешь копаться? До каких пор мне ждать? - Сей момент! - отвечает Гринхусен и начинает суетиться. - Только постромку подправлю. Фру вернулась к ландо. Она почти бежала, тяжелая меховая доха затрудняла ее движения, она размахивала руками, чтобы не оступиться. До чего же печальное зрелище - словно курица мечется по двору и бьет крыльями. Я снова подошел к фру, я держался учтиво, даже смиренно, я снял шапку и попросил ее не ездить второй раз. - Не тебе меня везти, - отрезала фру. -- Но, может быть, фру и сама никуда не поедет? Тут она рассердилась, смерила меня взглядом и ска