зала: - Ну уж извини, это не твое дело. Только потому, что тебя когда-то из-за меня рассчитали, ты... - Нет, нет, вовсе не потому! - в отчаянии воскликнул я и ничего не мог прибавить. Если она так меня поняла, значит, она меня ни в грош не ставит. Лишь на мгновение вспыхнула во мне искра бешенства, я готов был ворваться в ландо и силой вытащить оттуда эту глупую, бестолковую курицу! Должно быть, руки у меня непроизвольно дернулись - она отшатнулась с боязливым видом. Но так было только одно мгновение, потом я снова обмяк, и поглупел, и предпринял еще одну попытку: - Очень нам тревожно, когда вы уедете, нам всем. Мы бы и здесь могли чем-нибудь вас развлечь, я бы почитал вслух, а Ларс славно поет. Я и рассказать бы мог что-нибудь. Какую-нибудь историю. Вон идет Гринхусен, прикажите отослать его назад. Она как будто смягчилась и призадумалась. Потом сказала: - Ты просто ничего не понимаешь. Я езжу встречать капитана. Позавчера он не приехал. Вчера он не приехал, но ведь рано или поздно он должен приехать. Я хочу встретить его. - А-а! - Ну ступай. Гринхусен здесь? Я так и онемел. Конечно же, она права, и объяснение ее звучит вполне убедительно, а я снова выставил себя дураком. - Да, Гринхусен здесь, - ответил я. И я надел шапку, и я сам помог Гринхусену запрячь лошадей. Я был так смущен и ошарашен, что даже забыл попросить прощенья, а просто бегал вокруг лошадей и проверял, в порядке ли упряжь. - Значит, ты повезешь меня? - обратилась фру к Гринхусену. -- Я, я! А то кто же,- ответил он. Она громко захлопнула дверцу, и ландо покатилось со двора. - Уехала? - всплеснули руками девушки. - Вот именно. Она хочет встретить своего мужа. Я опять ушел к запруде. Раз Гринхусена нет дома, у нас одним работником меньше, и еще вопрос, сумеем ли мы, оставшиеся, управиться в срок. Я понял, что фру Фалькенберг ловко провела меня, когда сказала, будто едет встречать мужа. Большой беды тут нет - лошади хорошо отдохнули; покуда Нильс вместе с нами копал канаву, они несколько дней простояли в конюшне, но я-то, я-то, это же надо быть таким дураком. Мне бы самому влезть на козлы, вместо того чтобы просить прощенья. Ну хорошо, а дальше что? А то, что я не стал бы потворствовать всем ее капризам, я мог бы попридержать ее. Эх ты, влюбчивый старикашка! Фру и сама знает, что ей делать. Она хочет поквитаться с капитаном, не быть дома, когда он приедет. Ее раздирают сомнения, то она хочет одного, то другого, то одного, то опять другого. И все-таки пускай сама решает, что ей делать. А ты, добрая душа, не затем же ты пустился в свое странствие, чтобы охранять гражданские интересы супругов в случае любовных похождений. Пусть так. Фру Фалькенберг очень испорчена. Ей причинили непоправимое зло, она смята, и не все ли равно, как она распорядится собой. Она и лгать приучилась. Сперва - строит глазки, как дива из варьете, потом начинает лгать. Сегодня это была ложь во спасение, а завтра она солжет для собственного удовольствия, одно влечет за собой другое. Ну и что? Жизнь может позволить себе такую расточительность. Три дня мы возились с канавой, осталось несколько метров. Теперь по ночам бывало порой три градуса мороза, но нам это не мешало, мы продвигались вперед. Вернулся Гринхусен, я определил его копать для трубы канаву под кухней, сам я вел канаву под скотным двором и конюшней, что составляло наиболее ответственную часть работы, а Нильс и Ларс Фалькенберг вели канаву к запруде. Сегодня я наконец выбрался спросить у Гринхусена про фру: - Значит, в последний раз она с тобой не вернулась? - Нет, она села в поезд. - Должно быть, она поехала встречать мужа? Гринхусен теперь держался со мной настороженно, за эти два дня он не сказал мне ни слова и односложно ответил: - Наверно, наверно. Как же, как же, ясное дело, надо встретить мужа. - Послушай, а что, если она к родителям поехала в Кристианссанн? - Может, и к родителям, - отвечает Гринхусен. Ему это предположение нравится больше.- Ясно как божий день, она поехала к ним. Погостит и скоро вернется. - Она сама это сказала? - Да, по всему видать, что скоро. Капитана-то все равно еще дома нет. Наша фру - редкостная женщина. Вот тебе, Гринхусен, поешь, а вот попей и лошадей напои, говорит, а вот тебе и сверх того. Поди еще найди такую хозяйку! Но девушкам, с которыми Гринхусен держался откровеннее, он сказал, что фру, может быть, и вовсе никогда не вернется. Не зря она всю дорогу расспрашивала его про инженера Лассена - небось к нему и поехала. А уж с Лассеном она не пропадет, такого богатея поискать надо. На имя фру пришла еще одна открытка, где капитан просил выслать Нильса встречать его в пятницу вечером и не позабыть доху. Открытка припоздала, был уже четверг. Вышло даже удачно, что Рагнхильд догадалась сунуть нос в открытку. Мы сидели у Нильса в комнате и толковали про капитана, как он все это воспримет и что должны говорить мы, если, конечно, мы вообще должны что-либо говорить. Присутствовали все три горничные. К тому времени, когда капитан писал свою открытку, фру уже вполне могла добраться до Христиании, значит, она поехала не туда. Все это было даже более чем печально. Нильс спросил: - А письма она ему не оставила? Нет, писем никаких не видать. Зато Рагнхильд по своему почину сделала кое-что, чего ей, быть может, вовсе не следовало делать. Она бросила в печь все фотографии, стоявшие на рояле. Не надо было, да? - Нет, отчего же, Рагнхильд, отчего же. Потом Рагнхильд рассказала нам, что просмотрела все вещи фру и выбрала все чужие платки. Она много нашла там чужих вещей, вышитую сумку с монограммой инженера Лассена, книгу, где было полностью написано его имя, какие-то сладости в пакете с его адресом, и все это она сожгла. Да, Рагнхильд была необыкновенная девушка! Какое безошибочное чутье! Как она сумела в один миг стать кроткой и добродетельной! Она, которая умела извлечь столько пользы из красной ковровой дорожки и замочных скважин. Для меня и моего дела вышло даже лучше, что капитан не затребовал Нильса и экипаж вовремя: канава уже достигла необходимой длины, а чтобы укладывать трубы, Нильс мне не нужен. Вот когда придет пора засыпать канаву, мне понадобятся все рабочие руки. Кстати, опять начались дожди, потеплело. Термометр стоял много выше нуля. Мне просто повезло, что водопровод занимал в эти дни все мои мысли, он избавил меня от множества неизбежных раздумий. Порой я сжимал кулаки и терзался, а оставшись один, в криках изливал лесу свою тоску, но уехать я не мог никак. Да и куда мне было ехать? Вернулся капитан. Он тотчас обежал весь дом, заглянул в людскую, на кухню, осмотрел комнаты верхнего этажа и снова спустился к нам все еще в дохе и ботфортах. - Где фру? - спросил он. - Фру выехала вам навстречу, - отвечала Рагнхильд. - Мы думали, она вернулась вместе с вами. У капитана сразу поникла голова. Потом он спросил осторожно: - Значит, ее Нильс отвез? Жалко, я не посмотрел на станции. Тут Рагнхильд сказала: - Фру уехала в воскресенье. Капитан к этому времени овладел собой и сказал: - В воскресенье, говоришь? Тогда, должно быть, она думала встретить меня в Христиании. Гм-гм. Значит, мы разминулись, я заезжал по дороге еще в одно место, я был вчера в Драммене, то есть в Фредерикстаде. Ты меня не покормишь, Рагнхильд? - Прошу, стол накрыт. - Вообще-то я заезжал в Драммен позавчера. Ну, ну, значит, фру решила прогуляться. А дома у нас все в порядке? Канаву копают? - Уже кончили. И капитан скрылся в подъезде. А Рагнхильд со всех ног помчалась к нам и слово в слово передала этот разговор, чтобы мы не подвели ее. Позднее капитан вышел к нам, сказал: "Здорово, ребята", - на офицерский манер и был приятно поражен, когда увидел, что мы не только уложили трубы, но даже начали засыпать их землей. - Молодцы ребята! Вы не в пример ловчей управляетесь с делами, чем я. Потом он перешел к запруде. Когда он снова вернулся к нам, взгляд у него был не такой зоркий, как вначале, глаза помутнели. Должно быть, он посидел там в одиночестве и поразмыслил кое о чем. Вот он стоит подле нас и держится рукой за подбородок. Помолчав немного, он сказал Нильсу: - Ну, лес я продал. - За хорошую цену, господин капитан? - Вот именно. За хорошую цену. Но я провозился с этим делом все время. Вы тут управляетесь быстрей. -- Нас ведь много, было иногда четверо сразу. Он хотел пошутить и сказал: - Я-то знаю, как ты мне дорого стоишь. Но голос капитана звучал совсем не шутливо, да и улыбка у него не получилась. Растерянность всецело им завладела. Немного спустя он сел на камень, вынутый из канавы и перемазанный сырой глиной. Сидя на камне, он наблюдал за нашей работой. Я подошел к нему с лопатой в руке, мне было жаль его платье, поэтому я сказал: - Не прикажете ли соскрести глину с камня? - Нет, не надо. Однако он встал, и я пообчистил камень. Но тут я завидел бегущую к нам вдоль канавы Рагнхильд. Что-то белое трепыхалось у нее в руке, какая-то бумажка. А Рагнхильд бежала что есть духу. Капитан сидел и смотрел на нее. - Вам телеграмма,- сказала она, отдуваясь.- С нарочным. Капитан встал и сделал несколько шагов навстречу этой телеграмме. Потом он раскрыл ее и прочел. Мы сразу увидели, что телеграмма очень важная - у капитана перехватило дыхание. Потом он зашагал, нет, побежал к дому, отбежав немного, обернулся и крикнул Нильсу: -- Запрягай немедля. На станцию. И побежал дальше. Капитан уехал. Всего несколько часов он пробыл дома. Рагнхильд описала нам его волнение: он чуть не забыл доху, он забыл приготовленную для него корзинку с провизией и телеграмму, которая так и осталась лежать на ступеньках. "Несчастный случай,- стояло в телеграмме.- С Вашей супругой..." "Полицеймейстер". Что бы это могло значить? - Я сразу почуяла беду, когда увидела нарочного,- сказала Рагнхильд каким-то чужим голосом и отвернулась. - Должно быть, очень большая беда. - С чего ты взяла, - отвечаю я, а сам все читаю и перечитываю. - Ты послушай: "Вам надлежит прибыть безотлагательно. С вашей супругой произошел несчастный случай. Полицеймейстер". Это была срочная депеша из того маленького городка, из мертвого городка. Да, да, оттуда. В городке стоит неумолчный шум, в городке есть длинный мост, водопад. Любой крик умирает там, кричи - не кричи, никто не услышит. Птиц там тоже нет... Все девушки приходят ко мне поговорить, и у каждой чужой, изменившийся голос, все страдают, и я обязан казаться уверенным и непоколебимым. - Может быть фру упала и больно ушиблась, она стала нынче такая грузная. Упала, а потом поднялась без посторонней помощи, кровь текла немножко, и все. А полицмейстера хлебом не корми, только дай ему отправить телеграмму. - Да нет же, да нет же, - спорит Рагнхильд. - Ты и сам отлично знаешь, что уж раз полицмейстер отправил телеграмму, значит, фру нашли мертвой. Какой ужас... сил нет вынести. Настали тяжкие дни. Я работал усерднее, чем всегда, но двигался как во сне, без страсти и без охоты. Когда же вернется капитан? Он вернулся через три дня, один, молча, - тело доставили в Кристианссанн, капитан заехал домой только переменить платье, потом он поедет туда же, на похороны. На сей раз он и часу не пробыл дома: надо было поспеть к утреннему поезду. Я так даже не повидал его, потому что не был во дворе. Рагнхильд спросила его, застал ли он фру в живых. Он поглядел на нее и сдвинул брови. Но Рагнхильд не отставала и просила ради бога сказать ей, да или нет! Обе горничные стояли позади, и вид у них был такой же горестный. Тогда капитан ответил - но так тихо, словно отвечал себе самому: - Я приехал уже через несколько дней после ее смерти. Произошел несчастный случай, она хотела перейти реку по льду, а лед еще не окреп. Да нет, льда вообще не было, лишь камни, очень скользкие. Впрочем, лед тоже был. Девушки начали всхлипывать, но этого капитан уже не вытерпел, он поднялся со стула, сухо кашлянул и сказал: - Ладно, девушки, ступайте! Постой-ка, Рагнхильд! - и спросил ее о том, о чем явно хотел узнать с глазу на глаз: - Что я собирался сказать, ах да, это ты сняла фотографии с рояля? Ума не приложу, куда они делись. Тут к Рагнхильд вернулась ее всегдашняя смекалка и расторопность, и она отвечала - благослови ее бог за эту ложь: - Я? Нет, это фру как-то убрала их. - Ах, так. Вот оно что. Я просто не мог понять, куда они делись. У него отлегло от сердца, ей-же-ей, отлегло после слов Рагнхильд! Перед отъездом он успел еще передать Рагнхильд, чтоб я не вздумал покидать Эвребе до его возвращения. XIV Я не покинул Эвребе. Я работал, я пережил самые безотрадные дни своей жизни, но достроил водопровод. Когда мы первый раз пустили по нему воду, это послужило для нас некоторым развлечением и дало возможность хоть немного поговорить о чем-то ином. Потом Ларс Фалькенберг ушел от нас. Напоследок между нами не осталось и следа вражды, словно вернулись былые дни, когда мы бродили из усадьбы в усадьбу и были добрыми друзьями. Ему больше повезло в жизни, чем многим из нас, на душе у него было легко, в голове пусто, и здоровье не ослабело с годами. Правда, ему не доведется больше петь господам. Но, по-моему, он и сам за последние годы стал несколько трезвее оценивать свой голос и довольствовался тем, что рассказывал, как он в свое время распевал на ганцах и для господ. Нет, за Ларса Фалькенберга тревожиться нечего, у него остается и хозяйство, и две коровы, и свиньи, а в придачу - жена и дети. А вот нам с Гринхусеном куда деваться? Я, положим, могу бродить где ни попадя, но наш добрый Гринхусен совсем к этому не приспособлен. Он может только жить где ни попадя и работать, пока его не рассчитают. И когда он слышит страшное слово "расчет",- теряется, как дитя малое, словно пришла пора пропадать. Но уже немного спустя он снова обретает детскую веру - не в себя самого, а в судьбу, в божий промысел, и, облегченно вздохнув, говорит: "Ничего, с божьей помощью все образуется". Значит, и Гринхусена нечего жалеть. Он превосходно уживается на любом месте, куда бы его ни занесло, и может прожить там до конца своих дней, будь на то его воля. Идти домой Гринхусену незачем, дети давно выросли, жена ему без надобности. Нет, этому рыжеволосому сорванцу былых времен нужно только место, где работать. - Ты куда пойдешь? - спрашивает он у меня. - Я пойду далеко, в горы, к Труватну, в леса. И хотя Гринхусен не поверил ни единому слову, он ответил тихо и раздумчиво: - Вполне может быть. Когда водопровод был доделан, Нильс послал нас с Гринхусеном заготавливать дрова до возвращения капитана. Мы расчищали лес после рубки и собирали сучья, работа была не пыльная. - Наверно, нас обоих рассчитают, когда капитан вернется, - говорил Гринхусен. - А ты наймись на зиму, - посоветовал я. - Знаешь, сколько дров можно набрать с этой порубки, пили себе потихоньку, неплохо подзаработаешь. - Замолви словечко перед капитаном,- ответил он. Возможность задержаться в Эвребе на всю зиму очень его вдохновила. Этот человек жил в полном ладу с собой самим. Значит, о Гринхусене тоже нечего было тревожиться. Оставался только я. А я уже никогда не смогу ладить с собой, если бог не положит конец этой напасти. В воскресенье я не находил себе места. Я ждал капитана, он обещал вернуться к этому дню. Чтобы еще раз все проверить, я ушел далеко вверх по ручью, который питает наш водосборник, а заодно посмотрел и два маленьких пруда на самому верху - "Истоки Нила". На обратном пути, спускаясь лесом, я встретил Ларса Фалькенберга. Он поднимался к себе домой. Выплыл полный месяц, огромный и багровый, все кругом озарилось. Землю чуть припорошило снегом, подморозило, и поэтому дышалось легко. Ларс был донельзя приветлив, он побывал в поселке, пропустил рюмочку-другую, и говорил без умолку. Впрочем, я предпочел бы не встречать его нынче. Я долго стоял на взгорке, прислушиваясь к неумолчному шепоту неба и земли, других звуков не было. Лишь порой раздавалось как бы легкое журчание, когда сморщенный листок плавно опускался на припорошенные ветки. Это напоминало лепет маленького родничка. И снова ни звука - кроме неумолчного шепота. Умиротворение снизошло на меня, я надел сурдинку на свои струны. Ларс Фалькенберг непременно хотел узнать, откуда я иду и куда собираюсь. Ручей? Водосборник? Вот чепуха-то, прости господи, как будто люди не могут сами носить воду. Ох, уж и любит капитан всякие там новомодные штучки - то у него пахота осенняя, то еще что, только как бы ему в трубу не вылететь с такими замашками. Урожай, говорите, богатый? Ну пусть богатый. А вот догадался ли кто подсчитать, во сколько обошлись все эти машины и люди, что приставлены к каждой машине? На нас с Гринхусеном порядком ушло за лето. Да и на него, на Ларса, за осень немало потрачено. Вот в былые дни в Эвребе богатели и веселились. Господа каждый вечер песни слушали, а кто им пел, я не хочу поминать. А нынче в лесу деревца не увидишь - сплошь пни. - Ничего, через годок-другой поднимутся новые деревья. - Сказал тоже - через годок-другой! Много лет пройдет, учти. Эка невидаль - капитан; командуй себе ать-два, и дело с концом. Он теперь даже не председатель общины. Ты замечал, чтоб хоть одна живая душа пришла к нему за советом? Я что-то не замечал. - Ты видел капитана? Он вернулся? - перебиваю я. - Вернулся, вернулся! Что твой скелет. Чего я еще хотел у тебя спросить - ты когда едешь-то? - Завтра, - отвечаю я. - Уже? - Ларс до краев наполнен расположением ко мне, он никогда не думал, что я уеду так скоро. - Навряд ли я тебя здесь увижу до отъезда, - сказал он. - И я хочу на прощанье дать тебе совет: хватит транжирить жизнь по-пустому, пора и осесть где ни то. Учти, от меня ты это слышишь в последний раз. Не скажу, чтоб мне так уж хорошо жилось, но ведь мало кому из нашего брата живется лучше, а о тебе и вовсе речи нет. У меня есть крыша над головой, что есть, то есть. Жена и дети, две коровы, одна отелится весной, другая - осенью, еще свинья - вот и все мое богатство. Особо хвалиться нечем, но я сам себе хозяин. Если пораскинуть умом, ты со мной не будешь спорить. - Да, ты выбился в люди, нас и равнять-то нечего. Эта похвала сделала Ларса еще дружелюбнее, теперь он готов костьми лечь ради моего блага. Вот он говорит: - Ну, коли на то пошло, так тебя и вовсе разнять не с кем. - Ты умеешь делать любую работу - это раз, вдобавок ты силен в письме и в счете. Так что ты сам виноват во всем. Надо было тебе шесть лет назад тоже жениться на горничной, как я на Эмме, я ж тебе советовал, и зажить припеваючи. Вот и не пришлось бы слоняться из усадьбы в усадьбу. Я и сейчас про это толкую. - Слишком поздно, - отвечаю я. - Да, поседел ты изрядно, уж и не знаю, какая невеста на тебя польстится. Тебе сколько стукнуло? - Лучше не спрашивай. - Ну, молоденькая тебе и без надобности. Я и еще что-то хотел тебе сказать, проводи меня немного, авось вспомню. Я иду с Ларсом. Он не умолкает ни на минуту. Он готов замолвить за меня словечко перед капитаном, чтобы мне отвели такую же вырубку. - Это же надо, - говорит он, - начисто забыл, о чем я хотел сказать. Пошли ко мне, может, там вспомню. Весь он обратился в доброжелательство. Но у меня были кой-какие дела, так что идти дальше я не захотел. - Все равно тебе сегодня капитана не увидеть. - Но ведь час поздний, Эмма уже легла, зачем ее зря беспокоить. - Скажешь тоже - беспокоить,- горячился Ларс.- Легла, так легла. Поди, и рубашка твоя стираная у нас осталась. Возьми ее, тогда Эмме не придется ходить в такую даль. - Да уж нет, не стоит, а Эмме передай поклон, - отважился я на прощанье. - Непременно передам. А коли ты наотрез отказываешься зайти ко мне... Ты завтра рано уходишь? Я забыл, что мне уже не удастся поговорить сегодня с капитаном, и ответил: - Да, очень рано. - Тогда я сейчас же отправлю Эмму к тебе с рубашкой. И прощай. Помни, что я сказал тебе. На этом мы и расстались. Спустившись немного вниз, я замедлил шаги, по совести говоря, я не спешил,- долго ли мне собраться. Я повернул и побрел назад и погулял при луне. Вечер был на диво хорош, без мороза, мягкий и тихий покой одел леса. Не прошло и получаса, как Эмма принесла мне рубашку. С утра мы оба не вышли на работу. Гринхусен все тревожился и спрашивал: - А с капитаном ты про меня говорил? - Я с ним вообще не говорил. - Ох, вот увидишь, он меня рассчитает. Будь он порядочный человек, поручил бы мне наготовить дров. А от него разве дождешься. Он и батрака-то нехотя держит. - Не тебе бы это говорить. Помнится, ты здорово расхваливал капитана Фалькенберга. - Ну хвалил, не отпираюсь. Когда было за что. Я вот чего думаю - не найдется ли у инженера какой работенки для меня. При его-то достатках. Капитана я увидел часов около восьми. Мы говорили с ним, покуда не явились визитеры из соседних усадеб, наверное, выражать соболезнование. Вид у капитана был напряженный, но он не производил впечатления человека разбитого, а казался, напротив, собранным и подтянутым. Он задал мне несколько вопросов о том, как лучше ставить задуманную сушилку для зерна и сена. Теперь в Эвребе не будет беспорядка, сердечных терзаний, заблудших душ. Я почти пожалел об этом. Некому ставить на рояль неподходящие фотографии, но ведь играть на рояле тоже некому, рояль безмолвствует, отзвучал последний аккорд. Здесь больше нет фру Фалькенберг, и уже ни себе самой, ни кому другому она не причинит зла. Здесь больше нет ничего прежнего. Неизвестно, вернутся ли когда-нибудь в Эвребе цветы и радость. - Как бы он снова не запил, - говорю я Нильсу. - Не запьет, - отвечает Нильс. - По-моему, он и не пил никогда. Я думаю, капитан просто дурачился, когда выставлял себя пропойцей. И довольно об этом, скажи лучше, ты вернешься к весне? - Нет, я больше никогда не вернусь. Мы прощаемся с Нильсом. Я сохраню в памяти его ровный нрав и здравый смысл; он идет по двору, а я гляжу ему вслед. И тогда он спрашивает, обернувшись: - Ты вчера был в лесу? Снегу много? Я на санях проеду за дровами? - Проедешь, - отвечаю я. И довольный Нильс идет к конюшне - запрягать. Появляется Гринхусен - тоже по пути в конюшню. Задержавшись около меня, он рассказывает, что капитан сам предложил ему остаться на зиму: "Напили дров, сколько сможешь,- это мне капитан сам сказал,- поработай, а насчет жалованья мы поладим".- "Премного благодарен, господин капитан".- "Ну, ступай к Нильсу". Вот это человек! Я таких и не видывал! Немного спустя капитан присылает за мной, и я иду в его кабинет. Капитан благодарит меня за все работы по двору и по усадьбе и дает мне расчет. На этом можно бы и разойтись, но он снова начинает расспрашивать меня насчет сушилки, и разговор затягивается. При всех условиях до рождества об этом думать нечего, а вот ближе к делу он был бы рад снова меня видеть. Тут он взглянул на меня в упор и спросил: - Но ведь ты, наверно, никогда больше не приедешь в Эвребе? Я опешил. Потом ответил ему таким же взглядом. - Никогда. Уходя, я размышлял над его словами; неужели он разгадал меня? Если так, он отнесся ко мне с доверием, которое надо ценить. Вот что значит хорошее воспитание. Итак, доверие. Но чего ему стоит это доверие? Я человек конченый. Он предоставил мне полную свободу действий именно потому, что я совершенно безвреден. Вот как обстояло дело. Да и разгадывать, по совести, было нечего. И я обошел всю усадьбу и со всеми простился, с девушками и с Рагнхильд. Когда я с мешком за плечами пересекал двор, капитан Фалькенберг вышел на крыльцо: - Слушай, если ты на станцию, пусть мальчик отвезет тебя. Вот что значит хорошее воспитание. Но я поблагодарил и отказался. Уж не настолько я конченый, чтобы не суметь дойти до станции пешком. Я снова в маленьком городке. Я пришел сюда потому, что через него лежит мой путь к Труватну и в горы. В городке все как прежде, только теперь на реке по обе стороны водопада лежит тонкий лед, а на льду - снег. Я покупаю в городке платье и прочее снаряжение; купив добротные новые ботинки, я иду к сапожнику, чтобы он поставил мне подметки на старые. Сапожник заводит со мной разговор, предлагает мне сесть. "Вы сами откуда?" - спрашивает он. И снова дух этого городка со всех сторон обступает меня. Я иду на кладбище. На кладбище тоже хорошо подготовились к зиме. Стволы деревьев и кустов укрыты соломой, на хрупкие могильные камни нахлобучены дощатые колпаки. А сами колпаки, в свою очередь, выкрашены для сохранности. Те, кто сделал это, должно быть, рассуждали так: смотри, вот тебе могильный камень, если хорошо следить за ним, он может стать камнем и для меня, и для моих потомков на много поколений вперед. В городе сейчас рождественская ярмарка. Я иду туда. Здесь сани и лыжи, здесь бочонки с маслом и резные деревянные стулья из царства гномов, здесь розовые варежки, вальки для белья, лисьи шкуры. Здесь прасолы и барышники, вперемежку с подвыпившими крестьянами из долины, даже евреи и те сюда явились, чтобы всучить кому-нибудь часы с инкрустацией, а если повезет - и двое зараз, хотя в городе нет денег. Часы эти из высокогорной альпийской страны, которая не подарила миру Беклина, которая никого и ничего не подарила миру. Ох уж эта ярмарка! Зато по вечерам город предлагает всем своим жителям приятные увеселения. В двух залах танцуют под скрипку-хардингфеле, чья музыка поистине прекрасна. На скрипках натянуты стальные струны, они не дают законченных музыкальных фраз, они дают только такт. Музыка действует на разных людей по-разному. Одних трогает ее национальное очарование, другие стискивают зубы и готовы выть от тоски. Никогда еще музыкальный такт не оказывал такого сильного действия. Танцы продолжаются. В перерыве школьный учитель исполняет следующее произведение: Старушка мать! Твой тяжкий труд кровавый пот исторг! Но кое-кто из особо подгулявших парней требует танцев, только танцев, без перерыва. Так дело не пойдет, они уже обняли своих девушек, увольте их от пения. Певец смолкает. Как, уволить их от самого Винье! Голоса "за" и "против", спор, скандал. Никогда еще пение не оказывало такого сильного действия. Танцы продолжаются. На девушках из долины по пять розовых юбок, но для них это сущие пустяки, они привыкли таскать тяжести. Танцы продолжаются, стоит шум, водка исправно горячит кровь, над адским котлом клубится пар. В три часа ночи является полицейский и стучит палкой в пол. Баста. При лунном свете расходятся танцоры по городку и окрестностям. А девять месяцев спустя девушки из долины предъявят наглядные доказательства тому, что они все-таки надели одной юбкой меньше, чем следовало. Никогда еще нехватка юбок не оказывала такого сильного действия. Река теперь молчит, глазу не на чем задержаться, холод сковал ее. Правда, она по-прежнему приводит в движение лесопилку и мельницы, что стоят по ее берегам, ибо была и остается большой рекой, но жизни в ней нет, она сама надела на себя покрывало. И водопаду не повезло. Было время, я стоял над ним, глядел, слушал и думал: если бы мне довелось навсегда поселиться в этом неумолчном шуме, что сталось бы с моим мозгом? Теперь водопад усох и что-то лепечет невнятно, язык не повернется назвать такой лепет шумом. Это не водопад, а всего лишь жалкие останки водопада. Он оскудел, из него повсюду торчат большие камни, бревна в беспорядке загромоздили его, водопад можно перейти теперь по камням и бревнам, не замочив ног. Все дела сделаны, я снова стою с мешком за плечами. Воскресенье, день погожий. Я иду к рассыльному в отель, прощаюсь, он хочет проводить меня немного вверх по реке. Этот большой добродушный парень вызывается нести мою укладку - как будто я сам не снесу ее. Мы идем вверх по правому берегу, а торная дорога на левом берегу. На правом лишь тропинка, протоптанная за лето сплавщиками, да несколько свежих следов на снегу. Мой спутник не может понять, почему мы не идем по дороге, он никогда не блистал умом; но за свой последний приезд я уже дважды ходил по этой тропинке и хочу сходить в последний раз. Это мои следы виднеются теперь на снегу. Я спрашиваю: - Та дама, про которую ты говорил, ну та, что утонула,- это случилось где-нибудь здесь? - Которая ушла под воду... да, как раз на этом месте. Страсть-то какая - нас человек двадцать ее искали, и полиция тоже. - Баграми? - Ну да. Мы настелили на лед доски и слеги, но они ломались под нами. Мы весь лед расковыряли. Видишь, где? - И рассыльный останавливается. Я вижу темный участок, там, где плавали лодки и ломали лед. В поисках тела. Теперь все снова затянуло льдом. А рассыльный продолжает: - Насилу мы ее нашли. И еще слава богу, скажу я тебе, что река так обмелела. Бедняжка пошла на дно между двумя камнями, там и застряла. Хорошо хоть, течения почти нет. Будь дело весной, она далеко бы уплыла. - Она хотела перейти через реку? - Да, у нас все так ходят, едва станет лед, хоть и зря они это делают. Этой дорогой уже прошел один человек, но дня на два раньше. Она в аккурат шла по этой стороне, где сейчас идем мы с тобой, а инженер ехал с верховьев по той стороне, он на велосипеде ехал. Они заметили друг друга и вроде как бы поздоровались или рукой помахали, ведь они родня между собой. Только она, видать, не поняла, чего это он ей машет, так инженер объяснял, и ступила на лед. Инженер ей кричит, а она не слышит, а подойти к ней он не мог - не бросать же велосипед; и вдобавок человек уже проходил по льду третьего дня. Инженер так и доложил в полиции, они все слово в слово записали, а она дошла до середины и провалилась. Верно, ей попалось на особицу тонкое место: А инженер молнией полетел в город на своем велосипеде, влетел в свою контору и давай названивать. Я, признаться, сроду и не слыхивал таких звонков. "Человек упал в реку! Моя кузина!" - кричал он. Мы все бежать, он за нами. У нас были багры и канаты, да что в них толку. Подоспела полиция, потом пожарные, они взяли где-то лодку, спустили лодку на воду и давай шарить вместе с нами. Но в первый день мы ее не нашли, а нашли мы ее через день. Большое несчастье, ничего не скажешь. - Ты говоришь, что сюда приезжал капитан, ее муж? - Да, приезжал. Сам понимаешь, как он горевал. И не только он, мы все горевали. Инженер чуть не рехнулся с горя, так говорили у нас в отеле, а когда капитан приехал, инженер спешно уехал вверх по реке проверять сплавные работы, потому что не мог больше говорить об этом ужасном несчастье. - Значит, капитан не повидал его? - Нет. Кхм-кхм. Откуда мне знать, - отвечал рассыльный и поглядел по сторонам. - Я ничего не знаю, и не мое это дело. По этим уклончивым ответам я понял, что он все знает. Впрочем, это уже не имело значения, и я не стал его выспрашивать. - Ну, спасибо за компанию, - сказал я и дал ему малую толику денег на зимнюю куртку или другую обновку. Я простился с ним, я хотел побудить его вернуться. Но он решил проводить меня еще немного. И, чтобы я не отсылал его, сказал вдруг, что да, что капитан успел повидать инженера. Добрая и простая душа, из кухонной болтовни горничных он понял, что с этой кузиной, которая приезжала к инженеру, дело обстоит не совсем ладно, но больше он не понял ничего. Зато он лично проводил капитана вверх по реке и помог ему найти инженера. Капитан хотел во что бы то ни стало повидаться с инженером, рассказывал он, ну я и повел его. "Интересно, за какими работами наблюдают, когда река встала?" - спрашивал меня капитан по дороге. "И сам не знаю,- отвечал ему я. Шли мы целый день до вечера. Может, он в этой сторожке, сказал я, потому что слышал раньше, что и сплавщики его там ночуют. Капитан не велел мне идти за ним и приказал подождать. А сам вошел в сторожку. Через несколько минут, не больше, он вышел оттуда вместе с инженером. Чего-то они сказали друг другу, мне не слыхать было, потом я вдруг вижу, как капитан замахнулся - вот так - и врезал инженеру, тот даже шлепнулся на землю. Вот, должно быть, здорово в голове загудело. Думаешь, все? Как бы не так! Капитан сам поднял инженера с земли и еще раз врезал ему. А потом вернулся ко мне и говорит: "Ну, пошли домой". Я погрузился в размышления. Мне показалось странным, отчего рассыльный, человек, который не имел недругов и ни к кому не питал вражды, не пришел на помощь инженеру. Он даже и рассказывал мне об этой сцене без всякого неудовольствия. Должно быть, инженер и с ним показал себя скупердяем, ни разу не дал на чай за услуги, а только командовал да насмехался, словом, был щенок щенком. Да, пожалуй, так! Ведь теперь ревность не мешала мне правильно судить. - Вот капитан, тот не скупился на чаевые, - так завершил рассыльный свой рассказ.- Я все долги заплатил с его денег, ей-богу. Избавившись наконец от своего спутника, я перешел через реку - на сей раз лед оказался достаточно прочным. Я вышел на проезжую дорогу. Я шел и думал над словами рассыльного. Сцена у сторожки - что она могла означать? Она доказывает только, что капитан большой и сильный мужчина, а инженер - плохонький спортсмен с толстым задом. Но капитан - офицер, - не эта ли мысль им руководила? Может быть, им руководили прежде и другие мысли, пока время не ушло, откуда мне знать? Его жена утонула в реке, и капитан волен делать теперь все, что угодно, ее это не воскресит. А если даже и воскресит, что с того? Не была ли она рождена для своей судьбы? Супруги честно пытались склеить трещину и потерпели неудачу. Я помню, какой была фру шесть-семь лет назад. Она скучала и порой влюблялась на миг, то в одного, то в другого, но оставалась верной и нежной. А время шло. У нее не было никаких занятий, но зато было три горничных; у нее не было детей, но зато был рояль. А детей у нее не было. Жизнь может позволить себе и такую расточительность. Мать и дитя вместе ушли на дно. ЗАКЛЮЧЕНИЕ Странник играет под сурдинку, когда проживет полвека. Тогда он играет под сурдинку. А еще я мог бы сказать это иначе: Если он слишком поздно вышел осенью по ягоды, значит, он вышел слишком поздно, и если в один прекрасный день он чувствует, что у него нет больше сил ликовать и радоваться жизни, в этом может быть повинна старость, не судите его строго! К тому же для постоянного довольства самим собой и всем окружающим потребна известная доля скудоумия. А светлые минуты бывают у каждого. Осужденный сидит на телеге, которая везет его к эшафоту, гвоздь мешает ему сидеть, он отодвигается в сторону и испытывает облегчение. Нехорошо со стороны капитана просить, чтобы бог простил его - как сам он ему прощает. Это лицедейство, не более. Странник, у которого не всегда есть пища и питье, одежда и обувь, кров и очаг, испытывает лишь мимолетное огорчение, когда все эти блага оказываются ему недоступны. Не повезло в одном, повезет в другом. А если даже и в другом не повезет, нечего прощать богу, надо брать вину на себя. Надо подпирать судьбу плечом, вернее - подставлять ей спину. От этого ноют мышцы и кости, от этого до срока седеют волосы, но странник благодарит бога за дарованную ему жизнь, жить было интересно. Вот как я мог бы это сказать. К чему все высокие запросы? Что ты заслужил? Бонбоньерки со сластями, которых алчет лакомка? Хорошо. Но разве ты не мог каждый божий день созерцать мир и слушать шелест леса? А шелест леса прекраснее всего, что есть на свете. В кустах сирени благоухал жасмин, и я знаю человека, который испытывал радостный трепет не только от жасмина, от всего - от освещенного окна, от беглого воспоминания, от самой жизни. Пусть его потом изгнали из рая, но разве он загодя не был вознагражден за свою потерю? И вот как еще: Право жить есть такой щедрый, такой незаслуженный дар, что он с лихвой окупает все горести жизни, все до единой. Не надо думать, будто тебе причитается больше сластей, чем ты получил. Странник отвергает подобный предрассудок. Что принадлежит жизни? Все. Что тебе? Уж не слава ли? Тогда объясни, почему. Не след цепляться за "свое", это так смешно, и странник смеется над тем, кто смешон. Помню я человека, который все боялся упустить "свое"; он начинал растапливать свою печь в полдень, а разгоралась она к вечеру. И человек боялся покинуть тепло и лечь в постель, он сидел всю ночь, а другие вставали поутру и грелись у огня. Я говорю об одном норвежском драматурге. Я неплохо постранствовал по дням своей жизни, и вот я поглупел и отцвел. Но до сих пор нет во мне присущего всякому старцу убеждения, будто теперь я стал мудрее, чем был некогда. Надеюсь, что мудрость так и не осенит меня. Мудрость есть признак одряхления. Когда я благодарю бога за жизнь, то причиной тому не высшая зрелость, которая приходит вместе со старостью, причиной тому любовь к жизни. Старость не дарует зрелости, старость не дарует ничего, кроме старости. Я слишком поздно вышел по ягоды, но все равно я завершу путь. Я доставлю себе это маленькое удовольствие в награду за летние труды. Двенадцатого декабря я достиг своей цели. Я мог бы задержаться среди людей, нашлось бы и для меня что-нибудь подходящее, как нашлось для всех, кто решил, что пришло время осесть на землю. Да и Ларс Фалькенберг, мой напарник и товарищ, советовал мне завести себе вырубку, а на ней жену, двух коров и поросенка. Это был дружеский совет. Это был глас народа. Далее, вместо одной из коров, я мог бы держать упряжного вола и тем самым приобрел бы на старости лет средство передвижения. Но ничего не вышло, совсем ничего. Ко мне мудрость не пришла вместе со старостью, и я пойду к Труватну, в леса, и буду жить в бревенчатой хижине. Какая в том радость, спросите вы. О Ларс Фалькенберг и все остальные, не тревожьтесь, я договорился с одним человеком, который каждый день будет приносить мне хлеб. И вот я брожу, брожу вокруг себя самого, я одинок и всем доволен. Огорчает меня потеря печатки, это была печатка епископа Павла, мне подарил ее один из Павловых потомков, и я все лето проносил ее в нагрудном кармане. И вот я щупаю карман, а печатки там нет. Нет как нет. Но за эту потерю я загодя получил вознаграждение, ибо когда-то у меня была печатка. Вот отсутствие книг меня не огорчает. Как точно я помню и двенадцатое декабря, и другие даты, но преспокойно забываю дела более важные. Я потому лишь и вспомнил про книги, что у капитана Фалькенберга с супругой было много книг в доме, романы и драмы, полный шкаф. Я сам видел, когда красил в Эвребе окна и двери. У них было полное собрание писателей, а у каждого писателя полное собрание книг, по тридцать томов. Зачем им понадобилось полное собрание? Не знаю. Книги, книги, одна, две, три, десять, тридцать. Они поступали каждое рождество, романы, тридцать томов - из года в год одна история. Должно быть, капитан и фру читали эти романы, они знали, чего искать у отечественных авторов, ведь в романах так много говорится о том, как добиться счастья. Да, наверное, затем и читали, откуда мне знать. Господи, какая пропасть книг там была, когда я красил, мы вдвоем не смогли передвинуть шкаф, лишь трос мужчин с помощью стряпухи смогли его передвинуть. Одним из троих был Гринхусен, он весь побагровел под тяжестью отечественной литературы и сказал: - Не возьму в толк, зачем нужна людям такая пропасть книг? Как будто Гринхусен мог хоть что-нибудь взять в толк. Должно быть, капитан и фру де