, и забудьте, что я вам только что говорил. Это ужасно для меня, но другого выхода нет: берите Батшебу! Я отказываюсь от нее! Как сильно она вас полюбила, если так безрассудно вам отдалась! О Батшеба, Батшеба! Несчастная вы женщина! Как жестоко вы обмануты! - Но как же быть с Фанни? - Батшеба вполне обеспечена, - и будет вам, Трой, прекрасною женою! И, право же, вам следует ради нее поторопиться со свадьбой! - Но у нее властный характер, чтобы не сказать больше, она будет мной ввертеть, а с бедняжкой Фанни Робин я могу делать что хочу. - Трой! - воскликнул с мольбою Болдвуд. - Я сделаю все, что угодно, для вас, только не бросайте ее, ради бога, не бросайте, Трой! - Кого? Бедняжку Фанни? - Нет! Батшебу Эвердин! Любите ее! Любите всем сердцем! Как вы не понимаете, что в ваших же интересах немедленно скрепить свои отношения с ней? - А что нам еще скреплять, когда я и без того с ней связан? Рука Болдвуда судорожно протянулась к Трою. Но он подавил в себе слепой порыв и весь поник, словно раздавленный горем. Болдвуд продолжал: - Но вам надо поторопиться со свадьбой! Так будет лучше для вас обоих. Вы любите друг друга и должны принять от меня помощь. - Какую помощь? - Я положу те же пятьсот фунтов не на имя Фанни, а на имя Батшебы, чтобы вы могли поскорее обвенчаться... Но нет. Она ничего не примет от меня. Я выплачу эту сумму вам в день свадьбы. Трой некоторое время молчал, втайне пораженный безумным ослеплением Болдвуда. Потом спросил как бы вскользь: - Ну, а сейчас я получу что-нибудь? - Да, если угодно. У меня нет с собой крупных денег. Я не ожидал этого. Но все мое состояние будет ваше. Болдвуд не был похож на здравомыслящего человека и скорее напоминал какого-то лунатика, когда, вытащив холщовый мешок, служивший ему вместо кошелька, начал в нем рыться. - У меня здесь еще двадцать один фунт, - проговорил он. - Две ассигнации и соверен. Но мне надо получить подписанную вами бумагу... - Давайте деньги, и пойдем прямо к ней в гостиную. Я готов подписать любое соглашение, лишь бы вам угодить. Только она ничего не должна знать о наших денежных делах. - Решительно ничего, - подхватил Болдвуд. - Вот деньги, и если вы зайдете ко мне, я напишу обязательство на остальную сумму и оговорю сроки. - Но сперва зайдем к ней. - Зачем же? Переночуйте у меня, а завтра утром мы отправимся к нотариусу. - Но ведь надо же с нею посоветоваться, хотя бы сообщить ей. - Ладно. Идем. Они поднялись на холм к особняку Батшебы. Когда они подошли к парадному, Трой сказал: - Подождите здесь минутку. Он проскользнул в прихожую, оставив дверь приоткрытой. Болдвуд ждал. Минуты через две в прихожей загорелся свет. Тут Болдвуд увидал, что на дверь наброшена цепочка. За порогом стоял Трой с подсвечником в руке. - Неужели вы думали, что я вломлюсь в дом? - с негодованием спросил Болдвуд. - О нет! Но осторожность никогда не мешает. Не угодно ли вам прочесть эти строки? Я посвечу вам. Трой протянул в приоткрытую дверь сложенную газету и поднес поближе свечу. - Вот эту заметку, - прибавил он, указывая пальцем на заголовок. Болдвуд прочитал: "Бракосочетания. 17-го текущего месяца в церкви св. Амвросия в Бате преподобный Дж. Минсинг, бакалавр богословия, сочетал браком Фрэнсиса Троя, сержанта 11-го Драгунского гвардейского полка, единственного сына покойного Эдварда Троя, эсквайра, доктора медицины из Уэзербери, с единственной оставшейся в живых дочерью покойного м-ра Джона Эвердина из Кэстербриджа, Батшебой". - Как говорится, нашла коеа на камень, а, Болдвуд? - бросил Трой и насмешливо расхохотался. Болдвуд выронил из рук газету, Трой продолжал: - За пятьдесят фунтов я должен жениться на Фанни. Отлично. За двадцать один фунт жениться не на Фанни, а на Батшебе. Превосходно! А каков финал: я уже муж Батшебы! Итак, Болдвуд, вы оказались в дураках, как всякий, кто пытается встать между мужем и женой. Еще два слова. Как я ни плох, я все же не такой негодяй, чтобы за деньги жениться или покинуть женщину. Фанни давно ушла от меня. Я даже не знаю, где она сейчас. Я повсюду ее разыскивал. Еще словечко. Вы уверяете, что любите Батшебу, а между тем при первом же брошенном наудачу намеке поверили, что она так себя опозорила. Много ля стоит такая любовь! Теперь, когда я крепко вас проучил, берите назад ваши деньги! - Не возьму! Не возьму! - прохрипел фермер. - Во всяком случае, они мне не нужны! - презрительно сказал Трой. Завернув монеты в ассигнации, он швырнул их на дорогу. Болдвуд потряс кулаком. - Ах ты чертов фигляр! Окаянный пес! Но я расправлюсь с тобой! Так и знай, расправлюсь! Новый взрыв хохота. Трой захлопнул дверь и заперся на замок. Всю эту ночь можно было видеть темную фигуру Болдвуда, скитавшегося по холмам и лощинам Уэзербери, подобно скорбной тени на мрачных берегах Ахерона. ГЛАВА XXXV У ВЕРХНЕГО ОКНА На следующий день в ранний час, когда в первых солнечных лучах сверкает роса, разноголосое, еще робкое пение птиц разливалось в бодрящем воздухе, а блеклая голубизна небес там и сям была затянута тонкой паутиной бесплотных облачков, ничуть не омрачавших лучезарного утра. Освещение пейзажа было золотисто-желтое, тени - размытых очертаний. Листья вьющихся растений, оплетавших стены ветхого особняка, поникли, унизанные тяжелыми водяными каплями, которые, словно крохотные линзы, увеличивали находившиеся позади предметы. Еще не пробило пяти, когда Габриэль и Когген миновали сельский перекресток, направляясь вдвоем в поля. Едва они увидели дом хозяйки, как Габриэлю показалось, что распахнулись створки одного из окон верхнего этажа. Работники как раз проходили мимо старого куста бузины, густо увешанного кистями черных ягод, и на минуту остановились в его тени. Красивый мужчина лениво свесился из окна. Он посмотрел на восток, потом на запад, как хозяин, с утра оглядывающий свои владения. Мужчина был не кто иной, как сержант Трой. Его красная куртка была наброшена на плечи, но не застегнута, и он держался непринужденно, как солдат на отдыхе. Первым заговорил Когген. - Видите, она вышла за него, - спокойно заметил он, глядя на окно. Габриэль уже все видел и теперь стоял спиной к дому; он не ответил ни слова. - Так я и думал, что нынче мы что-нибудь да узнаем, - продолжал Когген. - Я слышал, как кто-то уже в сумерках проехал мимо нашего дома, - вы в это время были в отлучке. - Он оглянулся на Габриэля. - Силы небесные, да вы совсем побелели, Оук! Как все равно мертвец! - Неужто? - спросил Оук со слабой улыбкой. - Прислонитесь к воротам. Я подожду малость. - Да, да, хорошо. Некоторое время они стояли у ворот. Габриэль с отсутствующим видом уставился в землю. Он уносился мыслью в будущее и представлял себе, как горько на протяжении долгих лет она будет раскаиваться в своем опрометчивом поступке. Он сразу же догадался, что они поженились. Но почему все это было обставлено такой таинственностью? Все уже знали, что ей очень тяжело досталась поездка в Бат, так как она не рассчитала расстояния, и что она загнала лошадь, добираясь туда больше двух дней. Не в ее привычках было действовать тайком. При всех своих недостатках она была сама искренность. Неужели же она попала в ловушку? Этот брак причинил Оуку нестерпимую боль и как громом поразил его, хотя всю предыдущую неделю его мучили подозрения, что именно так окончатся ее встречи с Троем вне дома. Ее спокойное возвращение несколько рассеяло его страхи. Едва уловимое движение кажется почти неподвижностью, но, по существу, не имеет ничего общего-с состоянием неподвижности, - так и недавнее состояние Оука, питавшего слабую надежду, граничащую с отчаянием, нельзя было назвать полной безнадежностью. Через несколько минут они двинулись дальше и приблизились к особняку. Сержант все еще смотрел из окна. - Доброго утра, приятели! - весело крикнул он, когда они поднялись на холм. Когген ответил на приветствие. - Что же вы не хотите ему отвечать? - шепнул он Габриэлю. - На вашем месте я поздоровался бы с ним. Можно ни черта не вкладывать в свои слова, но надобно быть учтивым. Габриэль и сам сообразил, что раз неизбежное совершилось, то чем лучше он примет это событие, тем приятнее будет любимой женщине. - Доброго утра, сержант Трой, - отозвался он каким-то безжизненным голосом. - Что за угрюмая развалина этот дом! - заметил Трой, улыбаясь. - А ведь они, может, и не поженились, - тихонько сказал Когген. - Может, ее там и нету. Габриэль покачал головой. Военный повернулся лицом к востоку, и солнце заиграло оранжевыми отблесками на его алой куртке. - А по-моему, это славный старый дом, - возразил Габриэль. - Может, оно и так. Но я чувствую себя здесь совсем как молодое вино в старой бутыли. Я считаю, что повсюду нужно сделать подъемные окна, а эти старые панели на стенах как-нибудь подновить, а то можно и совсем убрать дубовую обшивку и оклеить стены обоями. - На мой взгляд, это было бы жалко. - Ничуть. Один философ как-то сказал при мне, что древние строители, которые творили в эпоху расцвета искусств, не уважали творений своих предшественников, - они сносили их или же перестраивали на свой лад. Почему бы и нам не поступать так же? "Творчество не уживается с охраной старины, - уверял он, - и антикварии, будь их хоть миллион, никогда не изобретут нового стиля". Я с ним вполне согласен. Мне хочется придать этому дому более современный вид, чтобы нам жилось в нем повеселей, покуда живется. Военный обернулся и стал оглядывать обстановку комнаты, прикидывая в уме, какие бы там ввести улучшения. Габриэль и Когген двинулись дальше. - Эй, Когген! - крикнул им вдогонку Трой, словно вспомнив что-то. - Вы не знаете, в роду мистера Болдвуда никогда не было сумасшедших? Джан на минуту задумался. - Помнится, я от кого-то слышал, что один его дядюшка был не совсем в себе, да не знаю, правда ли это, - отвечал он. - Впрочем, это не имеет значения, - небрежно бросил Трой. - Так вот! На этой неделе я как-нибудь поработаю с вами в поле, но сперва мне надо уладить кое-какие дела. До свидания! Мы с вами, разумеется, будем по-прежнему на дружеской ноге. Я не из гордых. Никто этого не скажет про сержанта Троя. Но, видно, такая уж мне выпала судьба. Вот вам полкроны, молодцы, выпейте за мое здоровье! Трой ловко метнул монету через огороженную лужайку, прямо к Габриэлю, но тот резко отшатнулся, покраснев от гнева. Когген ринулся вперед и поймал монету, отскочившую рикошетом от земли. - Берите ее себе, Когген, - с презрением и даже с некоторой злобой сказал Габриэль. - А я уж обойдусь без его подачек. - А вы не слишком задавайтесь, - глубокомысленно проговорил Когген. - Ведь если он и впрямь на ней женился, то, помяните мое слово, он купит себе отпускное свидетельство и станет нашим хозяином. Так уж лучше выказывать ему уважение, хотя бы про себя вы и обзывали его вертопрахом. - Что ж, пожалуй, лучше помалкивать, но пресмыкаться перед ним я не стану. Не умею льстить, и если бы пришлось его ублажать, чтобы остаться на этой должности, то пропади она пропадом! В эту минуту с ними поравнялся всадник, которого они еще издали увидели на дороге. - Вот мистер Болдвуд, - сказал Оук. - Любопытно знать, почему это Трой задал такой вопрос. Когген и Оук почтительно поклонились фермеру и замедлили шаги на случай, если бы он спросил их о чем-нибудь, но, видя, что ему не до них, посторонились и пропустили его. Жестокое горе, с которым Болдвуд боролся всю ночь и все еще продолжал бороться, не слишком бросалось в глаза, только побледнело его строго очерченное лицо, вздулись жилы на лбу и на висках и залегли глубокие складки вокруг рта. Лошадь уносила его все дальше, и казалось, даже в поступи коня отражалось безысходное отчаяние всадника. На минуту Габриэль отвлекся от своего горя при виде страданий Болдвуда. Он смотрел на широкую спину фермера, который сидел, выпрямившись в седле, не поворачивая шеи и прижав локти к бокам, и широкополая шляпа неподвижно держалась у него на голове. Наконец квадратная фигура Болдвуда скрылась за холмом. Того, кто знал трагедию этого человека, не так поразило бы его внезапное падение, как пугала его неподвижность. Он затаил в недрах сердца горькую тоску, вызванную жестоким столкновением его чувства с действительностью, и как в иных случаях хохот бывает ужаснее слез, так и оцепенение сраженного горем человека было выразительнее любого крика. ГЛАВА XXXVI БЛАГОСОСТОЯНИЕ ПОД УГРОЗОЙ. ПИРУШКА Поздним вечером в конце августа, когда для Батшебы были еще новы переживания замужней женщины и все еще не спадал сухой зной, на гумне Верхней уэзерберийской фермы неподвижно стоял человек, разглядывая луну и небо. В надвигающейся ночи было что-то зловещее. Горячий южный ветер слегка колыхал верхушки деревьев, а по небу стремительно плыли вереницы облаков, причем одни сталкивались с другими под прямым углом, но все они неслись не в том направлении, в каком дул ветер, тянувший внизу. Проглядывавшая сквозь их текучую пелену луна излучала мертвенный металлический блеск. В тусклом лунном свете поля принимали мутный желтоватый оттенок и казались одноцветными, словно просвечивали сквозь цветное стекло. В этот вечер овцы плелись домой, повесив голову и хвост, крикливо суетились грачи, а лошади переступали нехотя, с опаской. Гроза была неминуема, и, судя по некоторым приметам, она должна была сопровождаться одним из тех затяжных ливней, какие знаменуют собой окончание засушливой летней поры. Не пройдет и двенадцати часов, как погода резко переменится, и уже нельзя будет убирать урожай. Оук с тревогой смотрел на грузные, не покрытые брезентом стога, их было восемь, и они содержали половину урожая фермы за этот год. Но вот он направился к риге. Сержант Трой, управлявший теперь фермой вместо жены, избрал этот вечер для ужина и танцев по случаю уборки урожая. По мере того как Оук приближался к риге, все громче раздавались звуки скрипок и тамбуринов и равномерный топот множества ног. Оук подошел к огромным дверям, одна створка была приоткрыта, и он заглянул внутрь. Середину риги и большую нишу на одном ее конце очистили от всяких посторонних предметов, и это пространство - около двух третей всей площади - отвели для празднества, другой же конец, доверху заложенный овсом, был завешен парусиной. Стены, стропила и импровизированные люстры были украшены цветами и гирляндами зелени, а прямо против дверей воздвигнута эстрада, где стоял стол и несколько стульев. Там сидели трое скрипачей, а возле них бесновался человек с растрепанными волосами и лицом мокрым от пота, потрясая тамбурином. Танец окончился, и на черном дубовом полу стали выстраиваться пары в ожидании следующего. - Теперь, мэм, с вашего разрешения, какой вам будет угодно танец? - спросила первая скрипка. - Право же, мне безразлично, - прозвучал свежий голос Батшебы. Она стояла в глубине амбара позади стола, уставленного бокалами и мясными блюдами, и смотрела на танцующих. Возле нее, развалившись, сидел Трой. - В таком случае, - сказал скрипач, - осмелюсь предложить "Радость солдата", - самый что ни на есть подходящий танец, потому как бравый солдат женился на хозяйке фермы. Что скажете на это, ребятки, и вы, джентльмены? - Желаем "Радость солдата"! - грянули хором гости. - Благодарю за любезность! - весело отозвался сержант; он подхватил под руку Батшебу, повлек ее за собой и встал с нею в первую пару. - Хотя я и купил себе свидетельство об увольнении из ее величества одиннадцатого кавалерийского драгунского полка, задумав посвятить себя здесь, на ферме, новым занятиям, но по гроб жизни останусь солдатом! Начался танец. Относительно достоинств "Радости солдата" не может быть, да никогда и не было, двух мнений. В музыкальных кругах Уэзербери и окрестностей уже давно отмечено, что эта мелодия, даже после сорока пяти минут оглушительного топанья, способна приводить в движение каблуки и носки куда энергичнее, чем большинство других танцев в самом их начале. "Радость солдата" обладает еще одной прелестью, а именно, она изумительно приспособлена к вышеупомянутому тамбурину, далеко не заурядному инструменту в руках исполнителя, который умеет выявлять его высокие достоинства, сопровождая игру конвульсиями, судорогами, пляской святого Витта и дикими прыжками. Бессмертная мелодия закончилась бесподобными раскатами контрабаса, оглушительными, словно канонада, и Габриэль наконец решился войти. Он уклонился от встречи с Батшебой и подошел поближе к эстраде, где теперь восседал Трой, поглощавший бренди с водой, между тем как все остальные пили сидр и эль. Габриэлю так и не удалось протиснуться сквозь толпу и поговорить с сержантом, и он передал через одного из гостей, что просит ТрОя спуститься к нему на минутку. Сержант отвечал, что он занят. - Тогда скажите ему, пожалуйста, - настаивал Габриэль, - я пришел сообщить, что скоро хлынет ливень и обязательно надо защитить стога. - Мистер Трой говорит, - пришел ответ, - что никакого ливня не будет и он не намерен отрываться от своих занятий ради такой ерунды. На беду, Оук, находясь рядом с Троем, походил на свечу, подслеповато мигающую возле яркого газового рожка; ему стало неловко, и он направился к выходу, намереваясь вернуться домой, - в этот тревожный вечер все, происходившее в риге, было ему не по душе. В дверях он на минуту задержался. Трой взял слово: - Друзья мои, сегодня мы празднуем не только день урожая, - вместе с тем это наш свадебный праздник. Еще совсем недавно я имел счастье повести к алтарю вот эту леди, вашу хозяйку, но до сих пор нам не удалось отметить это событие в Уэзербери. Чтобы как следует отпраздновать и ублажить всех, я приказал принести несколько бутылей бренди и котелки с горячей водой. Бокал тройной крепости будет поднесен каждому из гостей. Батшеба, бледная от волнения, положила ему руку на плечо и сказала с мольбой в голосе: - Не давай им бренди, Фрэнк! Пожалуйста, не давай! Это будет им только во вред: довольно уж они всего получили. - И впрямь, больше нам ничего не требуется, премного благодарны! - раздались отдельные голоса. - Чушь! - презрительно бросил сержант и внезапно повысил голос, словно его осенила какая-то мысль. - Друзья мои, давайте отошлем по домам женское сословие. Пора уж им на боковую! А мы, петушки, без них попируем на славу! Если кто из мужчин сдрейфит, пускай ищет себе на зиму работу в другом месте! Задыхаясь от негодования, Батшеба покинула ригу, вслед за ней потянулись женщины и дети. Музыканты, понимая, что приглашение к ним не относится, прошмыгнули наружу и запрягли в свою рессорную тележку лошадь. В риге остались только Трой и мужчины, работники фермы. Соблюдая вежливость, Оук просидел еще некоторое время, потом встал и спокойно удалился, вслед ему полетели проклятия, - сержант дружески ругал его за то, что он не остался выпить грога "по второй". Габриэль направился восвояси. Подходя к крыльцу, он задел носком сапога и отбросил в сторону какой-то предмет, который мягко шлепнулся на землю, как раздутая кожаная перчатка боксера. То была огромная жаба, робко перебиравшаяся через дорогу. Оук поднял жабу, и ему подумалось, что, пожалуй, лучше ее убить, чтобы избавить от мучений, но, видя, что она невредима, опустил в траву. Он уразумел смысл этого знамения Великой Матери. Скоро он получил и другое указание. Когда он зажег свет у себя в комнате, то заметил на столе узенькую блестящую полоску, - казалось, кто-то провел по дереву кисточкой, смоченной в лаке. Оук проследил глазами за извилистой линией и на другом конце стола обнаружил крупного коричневого слизняка, который забрался на ночь в комнату по причинам, известным только ему. Природа вторично предупреждала Оука, что следует ожидать дурной погоды. Оук просидел в раздумье около часа. Все это время два черных паука из тех, что обычно живут в домах, крытых соломой, разгуливали по потолку и наконец спустились на пол. Это явление тоже что-то означало, и вот Оуку пришло в голову, что ему больше всего откроют инстинктивные повадки овец, которые он изучил в совершенстве. Он вышел из комнаты, перебежал два-три выгона, взобрался на изгородь и заглянул в загон. Овцы сгрудились на другом конце загона, со всех сторон обступив кусты дрока, и Оуку бросилось в глаза, что ни одна не шевельнулась и не кинулась в сторону, когда он выглянул из-за ограды. Они были до того чем-то напуганы, что даже забыли свой страх перед человеком. Но примечательнее всего было следующее: стоявшие тесной кучей овцы были все до одной обращены хвостами к той стороне горизонта, откуда ожидалась гроза. В самой середине они сбились в плотную массу, остальные сгруппировались вокруг них уже более свободными рядами; в целом отара напоминала плоеный кружевной воротник из тех, что можно увидеть на портретах Ван-Дейка, над его пышной белизной, словно темная шея гиганта, поднимались кусты дрока. Теперь опасения Габриэля окончательно подтвердились. Оук убедился, что он прав, а Трой ошибается. Все голоса природы дружно возвещали перемену погоды. Но эти немые указания имели двоякий смысл. Очевидно, следовало ожидать грозы, а после нее холодного затяжного дождя. Пресмыкающиеся, казалось, предчувствовали дождь, но не подозревали о предваряющей его грозе, между тем как овцы предчувствовали грозу, но отнюдь не дождь, который должен был за нею последовать. Такие резкие и сложные перемены погоды случаются далеко не часто, поэтому приходится особенно их опасаться. Оук возвратился на гумно. Там царила тишина, и темные силуэты остроконечных стогов резко выступали на фоне неба. На гумне стояло пять стогов пшеницы и три скирды ячменя. После обмолота можно было получить по тридцать четвертей пшеницы со стога и не меньше сорока четвертей ячменя со скирды. Оук прикинул в уме, какую ценность представляют эти хлеба для Батшебы (да и для всякого другого), сделав следующее простое вычисление: 5 x 30 - 150 четвертей - 500 фунтов. 3 x 40 - 120 четвертей - 250 фунтов. ----------------------------------- Итого: 750 фунтов. Семьсот пятьдесят фунтов, которые получат самое достойное применение, пойдут на пищу для людей и животных! Можно ли допустить, чтобы эта огромная масса хлебов обесценилась больше чем вдвое из-за легкомыслия женщины? - Ни за что! Постараюсь отвратить беду! - воскликнул Габриэль. Таковы были доводы, которыми Оук пытался себя убедить. Но человек даже для самого себя является чем-то вроде палимпсеста - рукописи, которая таит под видимыми строками другие, незримые. Возможно, что под надписью, имеющей утилитарный смысл, скрывалась другая, выведенная золотыми буквами: "Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь женщине, которая мне так дорога!" Он снова направился к риге, надеясь, что кто-нибудь из работников поможет ему поскорей накрыть стога. Там все было тихо, и он прошел бы мимо, полагая, что пирушка закончилась, если б из замочной скважины двустворчатых дверей не пробивалась полоска слабого света, шафранно-желтого по контрасту с зеленовато-белесым лунным освещением. Габриэль заглянул в ригу. И что же он увидел! Свечи в самодельных люстрах догорели до самых розеток и кое-где опалили обвивавшие их листья. Большинство свечей погасло, другие же дымились, издавая зловоние, и растопленное сало капало на пол. А под столом, привалившись к стульям и друг к другу, в самых разнообразных положениях, кроме перпендикулярного, обретались злополучные работники, - их белобрысые взъерошенные головы можно было принять за швабры и щетки. Среди скопища тел ярко-алым пятном выделялась фигура сержанта Троя, раскинувшегося в кресле. Когген лежал навзничь, разинув рот, и заливисто храпел, ему подтягивали товарищи. Дыхание валявшихся на полу людей сливалось в глухой рокот, напоминавший гул, какой слышится, когда подъезжаешь к Лондону. Джозеф Пурграс свернулся клубком на манер ежа, словно хотел подставить воздуху наименьшую поверхность своего тела, а позади него были смутно различимы жалкие останки Уильяма Смолбери. Стаканы и бокалы все еще стояли на столе, но кувшин с водой был опрокинут, и из него вытекал крохотный ручеек, который с поразительной точностью пересекал самый центр длинного стола, и капли падали на шею бесчувственного Марка Кларка, равномерно и монотонно, подобно тому как в пещере каплет вода, стекая со сталактитов. Габриэль уныло оглядел мертвецки пьяных людей, которые представляли собой всю рабочую наличность фермы. Ему стало ясно, что если предпринять спасение стогов этой ночью или даже на следующее утро, то придется сделать это собственными руками. Глухое "динг-динг" раздалось из-под жилета Коггена, Часы Джана прозвонили два. Он подошел к неподвижно распростертому телу Мэтью Муна, который обычно покрывал в усадьбе крыши соломой, и крепко встряхнул его. Встряска не оказала ни малейшего действия. Тогда Габриэль гаркнул ему в ухо: - Где кровельный валек, вилы и шесты? - Под козлами, - бездумно и машинально, как медиум, отозвался Мун. Габриэль выпустил из рук его голову, и она упала на пол с глухим стуком, как шар. Потом он шагнул к мужу Сьюзен Толл. - Где ключ от амбара? Никакого ответа. Не последовало его и на вторичный вопрос. Очевидно, для супруга Сьюзен Толл ночные окрики были далеко не такой новинкой, как для Мэтью Муна. Оук с досадой опустил голову Толла на пол. По правде сказать, этих людей нельзя было строго судить за такую печальную и безнравственную развязку веселого вечера. Сержант Трой разглагольствовал со стаканом в руке, уверяя, что выпивка скрепит их дружбу, и никто из гостей не посмел отказаться, опасаясь совершить неучтивость. Работники смолоду привыкли только к сидру или легкому элю, и не удивительно, что они все, как один, в течение какого-нибудь часа пали жертвами крепких напитков. Габриэль был весьма встревожен. Эта попойка могла дорого обойтись своенравной и очаровательной хозяйке, которая и теперь была для него воплощением всего прекрасного, желанного и недосягаемого. Он погасил догоравшие свечи, чтобы не приключился пожар, и, махнув рукой на работников, спавших непробудным сном, затворил двери и вышел в глухую ночь. С юга ему хлынул в лицо ветер, жгучий, как дыхание, извергаемое пастью дракона, готового поглотить земной шар, а на противоположной стороне неба, с севера всплывала бесформенная громада тучи, двигавшаяся прямо против ветра. Она вырастала так неестественно быстро, что приходило на ум, будто ее поднимает над горизонтом какой-то могучий скрытый механизм. Меж тем легкие облачка умчались к юго-востоку, словно напуганные огромной тучей, - так разлетается стайка птичек, когда на них устремит взгляд какое-нибудь чудовище. Войдя в селение, Оук запустил камешком в окно спальни Лейбена Толла, ожидая, что Сьюзен выглянет оттуда. Но за окном никто не шелохнулся. Тогда он обогнул дом, вошел в заднюю дверь, которая была оставлена незапертой для Лейбена, и остановился у лестницы. - Миссис Толл, я пришел за ключом от амбара, хочу взять покрышки для стогов! - зычно крикнул Оук. - Это ты? - спросила спросонья миссис Сьюзен Толл. - Да, - отвечал Габриэль. - Ложись живей! Бездельник этакий! Шляется по Ночам, человеку спать не дает! - Я не Лейбен, а Габриэль Оук. Мне требуется ключ от амбара. - Габриэль! Скажите на милость, зачем это вы прикинулись Лейбеном? - Да я не прикидывался. Я думал, что вы... - Нет, прикинулись! Что вам здесь надобно? - Да ключ от амбара. - Ну и берите его. Он там на гвозде. И хватает же у него духу беспокоить женщину в этакую позднюю пору, когда... Габриэль взял ключ и ушел, не дожидаясь окончания гневной тирады. Десять минут спустя можно было видеть одинокую фигуру Оука, волочившего по гумну четыре огромных непромокаемых покрышки. Вскоре две груды драгоценного зерна были плотно укрыты каждая двумя брезентами. Двести фунтов спасены! Но три стога пшеницы нечем было покрыть. Оук заглянул под козлы и достал оттуда вилы. Потом взобрался на третий стог и приступил к работе: он решил как можно плотнее уложить верхние снопы, придав им наклон, чтобы с них стекала вода, а промежутки между ними забить колосьями из развязанных снопов. Работа так и спорилась. Оуку быстро удалось защитить от дождя стога пшеницы. Так они благополучно простоят неделю-другую, конечно, если не налетит ураган. Очередь дошла до ячменя. Его можно было предохранить, только тщательно укрыв соломой. Между тем луна канула в тучи и больше не появлялась. Это был отъезд посла из враждебного государства накануне войны. Ночь казалась мертвенно-бледной, как безнадежно больной, и вот небеса испустили последний вздох, - пробежал слабый ветерок, и все стихло, словно наступила смерть. Теперь на гумне уже ничего не было слышно, кроме глухих ударов валька, забивавшего колья, да шороха соломы. ГЛАВА XXXVII ГРОЗА. ВДВОЕМ Вспыхнул яркий свет, словно отблеск фосфоресцирующих крыльев, раскинувшихся по небу, и над головой глухо пророкотало. То было предвестие надвигающейся грозы. Второй удар был громче, но его сопровождала сравнительно слабая молния. Габриэль увидел, что в окне спальни Батшебы зажглась свеча, и вскоре за шторами замелькала тень. Полыхнуло в третий раз. В вышине, в необъятных просторах происходили какие-то диковинные маневры. Теперь молнии были совсем серебряные и сверкали, словно кольчуги какого-то небесного воинства. Раскаты сменились короткими ударами. С возвышения, на котором стоял Габриэль, он мог разглядеть всю местность перед собою на добрых шесть миль. Каждая изгородь, куст и дерево четко вырисовывались, словно на листе гравюры. В загоне с этой стороны паслось стадо телков, и при вспышке молнии он увидел, что они мечутся в разные стороны в диком, безумном испуге, высоко подбрасывая копыта и хвосты и пригнув голову к земле. Стоявший невдалеке тополь был похож на чернильную кляксу на блестящем подносе. Потом все исчезло и сгустился такой мрак, что Габриэлю пришлось работать ощупью. Оук орудовал скирдовой пикой (которую называют и кинжалом) - длинным железным стержнем с заостренным концом, блестящим от постоянного трения; он вонзил ее в стог, чтобы дать опору снопам, как вдруг голубоватый свет вспыхнул в зените и скользнул вниз, каким-то чудом не задев пику. То была четвертая яркая вспышка. Через миг раздался удар, резкий и сухой. Габриэль сообразил, что его положение не из безопасных, и спустился на землю. До сих пор не упало еще ни капли дождя. Оук устало вытер пот со лба и снова взглянул на черные силуэты незащищенных скирд. Да стоит ли ему дорожить своей жизнью? Разве у него есть какие-нибудь надежды на будущее? А ведь эту важную, неотложную работу невозможно проделать без риска. Он решил продолжать работу. Однако он принял меры предосторожности. Под козлами валялась длинная цепь, какой обычно стреноживали лошадей, перед тем как выпустить на пастбище. Он взобрался на стог с цепью в руках и, пропустив пику в звено на ее конце, сбросил вниз этот конец. Затем вбил в землю костыль, которым заканчивалась цепь. Под защитой этого импровизированного громоотвода он почувствовал себя в относительной безопасности. Не успел Оук взяться за свои орудия, как молния вспыхнула в пятый раз, скользнув змеей с дьявольским грохотом. Она была изумрудно-зеленая, и за ней последовали оглушительные раскаты. Что же открылось ему в ее блеске? Заглянув через вершину стога, он увидел перед собой темную, явно женскую фигуру. Неужели же это Батшеба, единственная в их приходе смелая женщина? Фигура сделала шаг вперед и скрылась из глаз. - Это вы, мэм? - бросил Габриэль в темноту. - Кто там? - раздался голос Батшебы. - Габриэль. Я на стогу. Укрываю его соломой. - Ах, Габриэль, так это вы! Я пришла сюда из-за стогов. Меня разбудила гроза, и я вспомнила о зерне. Я ужасно беспокоюсь о нем, - удастся ли нам как-нибудь его спасти? Никак не могу найти мужа. Он с вами? - Его здесь нету. - А вы знаете, где он? - Спит в риге. - Он обещал мне позаботиться о стогах, - а вот они в полном забросе. Нужна ли вам моя помощь? Лидди побоялась выйти из дому. И вдруг я нахожу вас здесь в такой поздний час! Я обязательно вам помогу! - Вы можете подавать мне наверх снопы по одному, мэм, если только вам не боязно взбираться по лестнице в темноте, - отвечал Габриэль. - Каждая минута дорога, и в четыре руки дело пойдет быстрее. Да и не так уж темно, когда нет молний. - Я справлюсь с этой работой, - решительно заявила Батшеба. И, взвалив на плечо сноп, поднялась до ступеньки, на которой стоял Оук, положила сноп возле пики и спустилась за следующим. Когда она взбиралась в третий раз, стог внезапно вспыхнул бронзовым блеском, как сверкающая майолика, - можно было различить каждый узелок на соломе. На откосе стога выступили два человеческих силуэта черных, как агат. Но вот стог померк, и силуэты исчезли. На этот раз молния блеснула на востоке, за спиной Оука, а черные силуэты на стогу были тени его и Батшебы. Грянул удар. Казалось прямо невероятным, что божественный свет породил такой дьявольский грохот. - Как ужасно! - воскликнула она и схватила его за рукав. Габриэль повернулся и подхватил ее под руку; поддерживая на воздушном насесте. В следующий миг, когда он еще стоял спиной к стогу, опять вспыхнул яркий свет, и он увидел на стене риги как бы черный отпечаток стройного тополя, стоявшего на холме. То была тень дерева, упавшая туда при вспышке молнии на западе. Вновь сверкнуло. На этот раз Батшеба стояла на земле, взваливая себе на плечо очередной сноп; ослепительный блеск и удар грома даже не заставил ее вздрогнуть, и она опять поднялась на стог со своей ношей. Четыре-пять минут кругом царило безмолвие, и снова стал слышен хруст соломы, в которую Габриэль торопливо вбивал колья. Ему подумалось, что гроза пошла уже на убыль. Но вот опять полыхнуло. - Держитесь! - крикнул Габриэль и, сняв сноп с плеча Батшебы, снова схватил ее за руку. Тут уж поистине разверзлись небеса. Вспышка была до того необычайна, что в первый момент они даже не осознали, как она опасна, их только поразило ее великолепие. Молнии сверкали и на востоке, и на западе, и на севере, и на юге. То была настоящая пляска смерти. В воздухе появились подобия скелетов, как бы сотканные из голубых огней, они плясали, дергались и прыгали, бешено метались но небу, перепутываясь в невообразимом сумбуре; с ними переплетались извивающиеся зеленые змеи - и все это на фоне трепещущего зарева. Со всех сторон растерзанного неба раздавались звуки, которые скорей всего можно было назвать воплями, хотя никакой человеческий вопль не мог бы с ними сравниться. Внезапно один из чудовищных призраков опустился на конец пики Габриэля, скользнул вдоль нее, перебежал на цепь и канул в землю. Габриэль был почти ослеплен и почувствовал, как теплая рука Батшебы дрогнула в его руке, - новое и весьма волнующее ощущение; но любовь, жизнь и все земное казалось мелким и ничтожным перед лицом разъяренных стихий. Эти впечатления еще не отлились в отчетливую мысль, и Оук даже не успел заметить, как причудливо в блеске молний алело перо на ее шляпке, когда высокий тополь на холме, о котором уже шла речь, вдруг вспыхнул белым пламенем, и новый вопль слился с раскатами замогильных голосов. То был разряд дикой, потрясающей силы, невыносимый для слуха удар, резкий, сухой, не сопровождавшийся отголосками, похожими на грохот барабана. В ослепительном сиянии, охватившем всю землю и необъятный купол небес, он увидел, что высокий стройный тополь расщеплен до самого корня и от него отлетела широкая лента коры. Половина дерева еще стояла, и на ней белела полоса обнажившейся древесины. Молния ударила в тополь. В воздухе распространился запах серы. Потом все смолкло и стало темно, как в преисподней. - Мы были на волосок от смерти, - торопливо сказал Габриэль. - Вам лучше сойти на землю. Батшеба ничего не ответила, но он улавливал учащенный ритм ее дыхания и шорох соломы - сноп за ее плечами отзывался дрожью на взволнованное биение ее сердца. Она спустилась с лестницы; после краткого колебания он последовал за ней. Мрак стал совершенно непроницаемым даже для самого острого зрения. Они молча стояли плечом к плечу у подножия стога. Батшеба, вероятно, думала только о непогоде, Оук в эту минуту - только о ней. Но вот он сказал: - Ну теперь гроза как будто бы миновала. - Мне тоже так кажется, - отвечала Батшеба. - Хотя еще сверкает со всех сторон, - посмотрите! Небо было озарено негаснущим светом, - беспрестанные вспышки сливались в сплошное сияние, - так при частых повторных ударах гонга создается впечатление непрерывного звука. - Ничего страшного, - сказал он. - В толк не возьму, почему это нет дождя. Но слава богу - ведь это нам на руку. Я опять полезу. - Габриэль, вы слишком добры, я не заслуживаю этого. Я останусь и буду вам помогать. Ах, если бы здесь был еще кто-нибудь! - Они бы наверняка пришли, если бы только могли, - неуверенно проговорил Оук. - О, я знаю решительно все! - воскликнула она и добавила с заминкой: - Все они спят в риге мертвецки пьяные, а с ними мой муж. Так оно и есть, ведь правда? Не думайте, что я робкого десятка и не умею смотреть правде в глаза. - А может, оно и не так, - сказал Габриэль. - Пойду-ка посмотрю. Он направился к риге, оставив ее на гумне одну. Заглянул в дверную щель. Все как и прежде: непроглядная темнота и дружный храп, рокочущий со всех сторон. Он почувствовал на своей щеке нежное дуновение ветерка и обернулся. То было дыхание Батшебы, которая последовала за ним и смотрела в ту же щель. Он попытался уклониться от мучительной для обоих темы и сказал мягко: - Если вы пойдете со мной, мисс... мэм, и малость мне поможете, то дело у нас пойдет. Оук вернулся на гумно, взобрался на стог, сошел с лестницы, чтобы лучше работалось, и вновь принялся укрывать ячмень. Она поднялась вслед за ним, на этот раз без снопа. - Габриэль, - заговорила она каким-то странным, взволнованным голосом. Оук взглянул на нее. Она не проронила ни слова, пока они шли от риги. Освещенное мягким сиянием угасающих зарниц, ее бледное, словно мраморное лицо выделялось на фоне темного небосклона. Батшеба сидела почти на самой верхушке стога, подобрав под себя ноги и опираясь на верхнюю ступеньку лестницы. - Да, хозяйка, - откликнулся он. - Вы, наверное, подумали, когда я поскакала сломя голову в Бат, что я собиралась там обвенчаться? - Мне так подумалось, да только не сразу... - отвечал он, озадаченный таким внезапным переходом на новую тему. - А другие тоже так думали? - Да. - И вы осуждали меня за это? - Пожалуй... - Я так и полагала. Все же мне дорого ваше доброе мнение, и я хочу кое-что вам разъяснить. С тех пор как я вернулась, мне все время хотелось с вами поговорить, но вы так строго смотрели на меня. Ведь умри я, - а я могу скоро умереть, - будет прямо ужасно, если вы навсегда останетесь в заблуждении. Так слушайте. Габриэль перестал шуршать соломой. - В тот вечер я отправилась в Бат с твердым намерением порвать с мистером Троем, с которым была уже помолвлена. Но после моего приезда в Бат обстоятельства так сложились, что... что я с ним обвенчалась. Ну, теперь вы видите все это в новом свете? - Как будто бы так. - Пожа