рбридж, что встречал прохожего на улице. Старомодные фасады домов, задние стены которых были еще старомоднее, непосредственно примыкали к тротуару, а на него, как бастионы, выдвигались окна-фонари, вынуждая спешащего прохожего проделывать через каждые несколько ярдов красивую танцевальную фигуру, именуемую "шассэ-дешассэ". Кроме того, прохожему волей-неволей приходилось проделывать и другие созданные Терпсихорой фигуры, чтобы обойти ступени подъездов, железные скобы для чистки обуви, входы в погреба, контрфорсы церквей и углы домов, которые когда-то не мешали движению, а теперь покривились и покосились. Не говоря уже об этих неподвижных препятствиях, которые столь выразительно свидетельствовали о том, как мало стесняли себя строители границами домовладений, тротуары и проезды были сплошь загромождены предметами, находящимися в движении. То были повозки, проезжавшие через Кэстербридж по пути из Меллстока, Уэзербери, Хинтока, Шертон-Аббаса. Кингсбира, Оверкомба и других городков и деревень. А возчиков съезжалось так много, что они, казалось, составляли целое племя; и они так резко отличались от прочих людей, словно были представителями особой расы. Повозки только что прибыли и стояли вплотную друг к другу по обеим сторонам улицы, в некоторых местах образуя стену между тротуаром и проездом. Кроме того, все лавочники раскладывали половину своих товаров на козлах и ящиках, выставленных прямо на тротуар, причем они каждую неделю все расширяли эту выставку и, несмотря на увещевания двух дряхлых стариков-квартальных, выдвигались все дальше и дальше на проезд, так что экипажам приходилось проезжать извилистой вереницей по середине улицы, а их возницы имели полную возможность показать свое искусство в обращении с вожжами. Остается добавить, что на солнечной стороне улицы над тротуаром нависали тенты, устроенные так, чтобы сбивать с проезжих шляпы, которые слетали, словно от удара невидимых рук кранстоунского бесенка-пажа, воспетого в романтической поэме. Лошадей, приведенных на продажу, привязывали в ряд к коновязи, и они, стоя передними ногами на тротуаре, а задними на мостовой, случалось, хватали зубами за плечи мальчиков, идущих в школу. А всеми уютными нишами в фасадах домов, скромно отступивших от границы улицы, завладевали продавцы свиней, превращая их в свинарники. Мелкие землевладельцы, фермеры, продавцы молочных продуктов и горожане, прибывшие по делам на эти древние улицы, беседовали друг с другом не только при помощи членораздельной речи. В больших городах, если вы не слышите слов собеседника, вы не поймете, что он хочет сказать. Здесь же и лицо, и руки, и шляпа, и палка, и все тело говорили наравне с языком. Если кэстербриджский торговец хотел выразить удовлетворение, он, подчеркивая свои слова, раздувал щеки, прищуривал глаза, откидывал назад плечи, - и люди, стоящие на другой стороне улицы, понимали его вполне. Когда же он удивлялся, то, даже если мимо него с грохотом проезжали все повозки и фургоны Хенчарда, вы догадывались, что он удивлен, так как видели его красное небо и округлившиеся, как мишень, глаза. Решительность выливалась у него в яростные атаки на покрывающий соседние стены мох, который он сбивал концом палки, меняя положение своей шляпы с горизонтального на менее горизонтальное; в минуты скуки все тело его обмякало, колени подгибались и вывертывались, словно между ними был вписан ромб, а руки будто сводило судорогой. Жульничество и мошенничество, видимо, были редким явлением на улицах этого честного города, и говорили даже, будто юристы в суде, защищая интересы своих клиентов, порой выдвигали веский довод в пользу противной стороны из чисто великодушных побуждений, хоть и делали вид, что это - по ошибке. Итак, Кэстербридж был почти во всех отношениях как бы полюсом, центром или нервным узлом окружающей его сельской местности, отличаясь этим от многих фабричных городов, осевших, словно инородные тела, словно валуны на равнине, в зеленом мире, с которым у них нет ничего общего. Кэстербридж жил сельским хозяйством и отстоял только на шаг дальше от его природных источников, чем соседние деревни. Горожане принимали близко к сердцу все превратности деревенской жизни, потому что они так же влияли на их доходы, как и на доходы земледельца; по тем же причинам горожане разделяли горести и радости аристократических семейств, обитающих в радиусе десяти миль от города. И даже на званых обедах у деловых людей гости говорили главным образом о пшенице, болезнях скота, севе и уборке, изгородях и насаждениях, тогда как политические события расценивались ими не с их собственной точки зрения горожан, обладающих особыми правами и преимуществами, а с точки зрения их деревенских соседей. Все эти традиционные особенности и противоречия удивительного древнего города, порой радующие глаз своим своеобразием и даже некоторой целесообразностью, казались столичными новшествами неопытной Элизабет-Джейн, которая еще так недавно плела сети в коттедже на взморье. Ей почти не пришлось расспрашивать о дороге. Дом Хенчарда, с фасадом из тускло-красного и серого кирпича, был одним из лучших в городе. Парадная дверь его была открыта, и, так же как и в других домах, за коридором виднелся сад, простиравшийся почти на четверть мили. Мистера Хенчарда не оказалось дома, он был во дворе склада. Девушку провели через обомшелый сад до калитки в стене, утыканной ржавыми гвоздями, - к ним, очевидно, когда-то привязывали ветви фруктовых деревьев, и деревьев этих выросло не одно поколение. Калитка открывалась во двор, и здесь Элизабет предоставили самой отыскать хозяина. С двух сторон во дворе стояли сенные сараи, куда сейчас сгружали тонны увязанного в тюки фуража с повозок, проезжавших утром мимо гостиницы. Две другие стороны составляли деревянные, на каменных столбах, амбары с наружными лестницами и зернохранилище высотой в несколько этажей. Заглянув в открытые двери амбаров, можно было увидеть, что они битком набиты тугими мешками с пшеницей, казалось дожидающейся голодовки, которая все не наступает. Девушка бродила по двору, немного волнуясь при мысли о предстоящей встрече и, наконец, устав от бесплодных поисков, отважилась спросить встречного мальчугана, где можно найти мистера Хенчарда. Мальчик направил ее в контору, мимо которой она раньше прошла, не заметив ее и, постучав в дверь, она услышала в ответ: - Войдите. Элизабет повернула ручку двери и увидела перед собой человека, который стоял у стола, нагнувшись над мешочками с образцами зерна, но это был не Хенчард, а молодой шотландец, мистер Фарфрэ; он пересыпал пшеничные зерна с одной ладони на другую. Его шляпа висела на гвозде сзади него, а розы на его ковровой сумке рдели в углу комнаты. Приготовившись к встрече с Хенчардом и к разговору с ним, но только с ним одним, девушка растерялась. - Что вам угодно? - спросил шотландец с видом человека, который уже давно заправляет тут всеми делами. Она сказала, что хочет видеть мистера Хенчарда. - Так-так... Подождите минутку, он сейчас занят, - сказал молодой человек, должно быть не узнав в этой девушке ту, которую видел в гостинице. он подвинул к ней стул, предложил ей присесть и снова занялся своими мешочками с образцами. Пока Элизабет-Джейн сидит в ожидании, немало удивленная встречей с молодым человеком, мы вкратце расскажем, как он попал сюда. После того как они с Хенчардом в то утро скрылись из виду, свернув на дорогу, ведущую в Бат и Бристоль, они некоторое время шагали молча, лишь изредка перекидываясь незначительными фразами, пока не вошли в ту аллею на городском валу, которая называлась "Меловой" и вела к углу, образованному северным и западным откосами древних укреплений, расположенных квадратом. Широкие просторы открывались с этой высоты. С зеленого склона круто спускалась тропинка, которая вела от тенистой аллеи на валу к дороге у подножия откоса. По этой тропинке должен был спуститься шотландец. - Вот где вас ждет успех, - проговорил Хенчард, простирая вперед правую руку и опираясь левой на калитку, которая перегораживала тропинку. В этом резковатом движении сказалось уязвленное самолюбие человека, не сумевшего добиться своего. - Я часто буду вспоминать об этих днях и о том, что вы пришли как раз вовремя и помогли мне в моих затруднениях. Сжав руку Фарфрэ и не выпуская ее, он помолчал, потоп проговорил решительным тоном: - Слушайте, я не такой человек, чтобы отказаться от задуманного, не попытавшись вас переубедить. И я не дам вам уйти навсегда, не выслушав меня! Повторяю: хотите остаться? Буду говорить прямо, начистоту. Поймите, я настаиваю не только ради своей выгоды; дело мое ведется не по-научному и не требует из ряда вон выходящего ума. На ваше место и другие найдутся, будьте спокойны. Может, я немного и думаю о своей выгоде, но не только о ней, а о чем еще - повторять не буду. Останьтесь у меня... и сами назовите свои условия. Я охотно приму их, не торгуясь, потому что, черт меня побери, Фарфрэ, очень уж ты мне по душе пришелся! Минуты две рука молодого человека неподвижно лежала в руке Хенчарда. Фарфрэ посмотрел на плодородную землю, расстилавшуюся у его ног, потом оглянулся на тенистую аллею, ведущую в центр города. Лицо его пылало. - Не ждал я этого... не ждал! - проговорил он. - Это - провидение! Разве можно идти против него? Нет, я не поеду в Америку; я останусь здесь и буду служить вам! Его рука, безжизненно лежавшая в руке Хенчарда, теперь ответила крепким пожатием. - Решено? - проговорил Хенчард. - Решено, - отозвался Дональд Фарфрэ. Лицо Хенчарда сияло такой пылкой радостью, что она казалась почти страшной. - Теперь вы - мой друг! - воскликнул он. - Вернемся ко мне и сейчас же договоримся обо всех условиях, чтобы на душе у нас было спокойно. Фарфрэ взял свою дорожную сумку и вместе с Хенчардом пошел обратно по Северо-западной аллее. Теперь Хенчард жаждал излить ему душу. - Если мне человек не нравится, - начал он, - я, как никто, умею держать его на расстоянии. Но уж если он пришелся мне по душе, он захватит меня целиком. Вы, я думаю, не откажетесь позавтракать еще раз? Ты встал так рано, что тебе едва ли удалось бы поесть вволю, даже если бы у них там и нашлось, чем тебя угостить, а у них, конечно, ничего не было; так пойдем ко мне и наедимся досыта и, если хочешь, напишем все условия черным по белому, хотя я - хозяин своего слова. Я люблю сытно поесть с утра. У меня уже готов замечательный холодный паштет из голубей. И, кроме того, можно выпить домашнего пива, если угодно. - Для этого еще слишком рано, - сказал Фарфрэ, улыбаясь. - Будь по-вашему. Сам я дал зарок не пить, но приходится варить пиво для рабочих. Так беседуя, они вернулись в город и вошли в дом Хенчарда с заднего, служебного хода. Сделку заключили во время завтрака, и Хенчард с расточительной щедростью накладывал еду на тарелку молодого шотландца. Он не успокоился, пока Фарфрэ не написал в Бристоль просьбы переслать его багаж в Кэстербридж и не отнес письмо на почту. Затем, как всегда, подчиняясь внезапному желанию, Хенчард заявил, что его новый друг должен жить у него в доме, хотя бы до тех пор, пока не найдет себе подходящей квартиры. Обойдя вместе с Фарфрэ все комнаты, Хенчард показал ему склады зерна и других товаров и наконец привел молодого человека в контору, где его и увидела Элизабет. ГЛАВА X  Пока она сидела перед шотландцем, в дверях показался человек, вошедший как раз в тот миг, когда Хенчард открывал дверь кабинета, чтобы впустить Элизабет. Человек быстро шагнул вперед - словно самый проворный из расслабленных Вифезды - и, опередив девушку, прошел в кабинет. Она слышала, как он сказал Хенчарду: - Джошуа Джапп, сэр... по вашему вызову... новый управляющий. - Новый управляющий?.. Он у себя в конторе, - проговорил Хенчард резким тоном. - У себя в конторе?.. - оторопело повторил человек. - Я писал: явитесь в четверг, - начал Хенчард, - и раз вы не явились в назначенный день, я нанял другого управляющего. Я даже сперва думал, что он - это вы. Или, по-вашему, дело может ждать? - Вы писали "в четверг или в субботу", сэр, - возразил пришедший, вынимая письмо. - Так или иначе, вы опоздали, - отозвался Хенчард. - Разговор окончен. - Но вы же почти наняли меня, - пробормотал человек. - С оговоркой, что мы условимся окончательно после того, как увидимся, - возразил Хенчард. - Мне очень жаль... очень жаль, уверяю вас. Но ничего не поделаешь. Говорить было больше не о чем, и человек вышел. Когда он проходил мимо Элизабет-Джейн, она заметила, что губы его дрожат от гнева, а лицо искажено горьким разочарованием. Теперь в кабинет вошла Элизабет-Джейн и стала перед хозяином дома. Он равнодушно скосил глаза под черными бровями; - казалось, в этих темных глазах всегда поблескивали красные искры, хотя вряд ли это могло быть на самом деле, - и устремил взгляд на девушку. - Что вам угодно, моя милая? - спросил он мягко. - Можно мне поговорить с вами... по личному делу, сэр? - спросила она. - Да... конечно. Теперь он внимательно смотрел на нее. - Меня послали сказать вам, сэр, - продолжала она простодушно, - что ваша дальняя родственница, Сьюзен Ньюсон, вдова моряка, находится здесь, в городе, и хочет знать, желаете ли вы ее видеть. Яркий румянец Хенчарда, представлявший резкий контраст с его черными волосами, слегка померк. - Так, значит... Сьюзен... еще жива? - проговорил он с трудом. - Да, сэр. - Вы ее дочь? - Да, сэр... ее единственная дочь. - А... как вас зовут?.. Как ваше имя? - Элизабет-Джейн, сэр. - Ньюсон? - Элизабет-Джейн Ньюсон, сэр. Хенчард сразу же понял, что сделка, заключенная на Уэйдонской ярмарке через два года после его брака, не занесена в летописи семьи. Этого он не ожидал. Его жена отплатила ему добром за зло и не рассказала о своей обиде ни дочери, ни другим людям. - Я... меня очень заинтересовали ваши слова, - проговорил он. - У нас с вами не деловой разговор, а приятный, поэтому пойдемте в дом. Очень учтиво, что удивило Элизабет, он провел ее из кабинета через соседнюю комнату, где Дональд Фарфрэ рылся в ларях, рассматривая образцы зерна с пристальным вниманием служащего, который только что вступил в должность. Хенчард прошел впереди девушки через калитку в степе, и картина внезапно изменилась: они очутились в саду и пошли к дому среди Цветов. В столовой, куда Хенчард пригласил Элизабет, еще не были убраны остатки обильного завтрака, которым он угощал Фарфрэ. Комната была загромождена тяжелой мебелью красного дерева, самого темного красно-коричневого оттенка. Раскладные столы с опускными досками, такими длинными, что они доходили почти до пола, стояли у стен, и ножки их напоминали ноги слона, а на одном столе лежали три огромных фолианта; семейная Библия, "Иосиф" и "Полный свод нравственных обязанностей человека". Полукруглая желобчатая решетка камина была украшена литыми барельефами урн и гирлянд, а кресла были в том стиле, который впоследствии прославил имена Чиппендейла и Шератона, но такого фасона, который, наверное, и не снился этим знаменитым мастерам-мебельщикам. - Садись... Элизабет-Джейн... садись, - проговорил Хенчард, и голос его дрогнул, когда он произнес ее имя; потом сел сам и, уронив руки между коленями, устремил глаза на ковер. - Так, значит, твоя мать здорова? - Она очень устала с дороги, сэр. - Вдова моряка... а когда он умер? - Отец пропал без вести прошлой весной. Хенчард поморщился при слове "отец". - Вы с ней приехали из-за границы... из Америки или Австралии? - спросил он. - Нет. Мы уже несколько лет живем в Англии. Мне было двенадцать, когда мы приехали из Канады. - Так-так... Он расспросил девушку о том, как они жили, и узнал все то, что раньше было скрыто от него глубокой тьмой, - ведь он давно уже привык считать их обеих умершими. Поговорив о прошлом, он вновь обратился к настоящему: - А где остановилась твоя мать? - В гостинице "Три моряка". - Значит, ты ее дочь Элизабет-Джейн? - повторил Хенчард. Он встал, подошел к ней вплотную и посмотрел ей в лицо. - Я думаю, - сказал он, внезапно отвернувшись, так как на глазах у него показались слезы, - что мне надо дать тебе записку к матери. Мне хочется повидать ее. Покойный муж оставил ее без средств? Взгляд его упал на платье Элизабет - приличное, черное, самое лучшее ее платье, но явно старомодное даже на взгляд кэстербриджца. - Да, почти без средств, - ответила девушка, довольная тем, что он сам догадался и ей не пришлось начинать разговор на эту тему. Он сел за стол и написал на листке несколько строк, потом вынул из бумажника пятифунтовую бумажку и вложил ее в конверт вместе с письмом, но, подумав, вложил еще пять шиллингов. Аккуратно запечатав письмо, он написал адрес: "Миссис Ньюсон. Гостиница "Три моряка", - и отдал пакет Элизабет. - Пожалуйста, передай ей это из рук в руки, - сказал Хенчард. - Ну, я рад видеть тебя здесь, Элизабет-Джейн... очень рад. Надо будет нам с тобой поговорить поподробней... но не сейчас. Прощаясь, он взял ее руку и сжал с такой горячностью, что девушка, почти не встречавшая дружеского отношения, растрогалась, и слезы навернулись на ее светло-серые глаза. Как только она ушла, Хенчард дал волю своим чувствам; закрыв дверь столовой, он сел и долго сидел недвижно и прямо, впившись глазами в стену напротив и словно читая на ней свою историю. - Клянусь богом! Не думал я, что так случится, - внезапно воскликнул он, вскочив с места. - А может, они самозванки... и Сьюзен с ребенком все-таки умерла? Но в Элизабет-Джейн было нечто такое, что побуждало его не сомневаться хотя бы в ней. Через несколько часов должны были разрешиться его сомнения и относительно ее матери: в записке он приглашал ее увидеться с ним в тот же вечер. - Пошел дождик - ждите ливня! - сказал себе Хенчард. Неожиданное событие затмило его острый интерес к новому другу-шотландцу, и в течение этого дня Дональд Фарфрэ видел своего хозяина так мало, что удивился его непостоянству. Между тем Элизабет вернулась в гостиницу. Вместо того чтобы взять письмо сразу же, как это сделала бы бедная женщина, ожидающая помощи, мать при виде его разволновалась. Она не сразу принялась читать его, но сначала попросила Элизабет рассказать, как мистер Хенчард принял ее и что именно он говорил. Мать распечатала письмо, когда Элизабет стояла к ней спиной. В нем было написано: "Если можешь, приходи повидаться со мной сегодня вечером в восемь часов на Круг, что по дороге в Бедмут. Ты без труда узнаешь, как туда пройти. Пока больше ничего не могу сказать. Потрясен сообщением. Девочка, видимо, ни о чем не знает. Не говори ей ничего, пока мы не увидимся. М. X."  Он ничего не написал про вложенные в письмо пять гиней. Эта сумма показалась Сьюзен многозначительной, - возможно, Хенчард хотел этим дать ей понять, что как бы выкупает ее. Волнуясь, она стала задать вечера, а дочери сказала, что мистер Хенчард попросил ее встретиться с ним; она пойдет одна. Но она не сказала, что свидание назначено не у него в доме, и не показала Элизабет письма. ГЛАВА XI  "Кругом" в Кэстербридже называли если не самый лучший, то один из лучших римских амфитеатров, сохранившихся в Британии с давних времен. Кэстербридж напоминал о древнем Риме каждой своей улицей, переулком и двором. Он был похож на город Римской империи, носил на себе отпечаток древнеримского искусства, таил в своих недрах мертвецов древнего Рима. В окрестных полях и садах нельзя было копнуть землю на фут или два в глубину без того, чтобы не наткнуться на какого-нибудь рослого воина Римской империи, пролежавшего здесь в безмолвном покое, никого не тревожа, вот уже полторы тысячи лет. Обычно его находили в меловом слое, в овальной яме, где он лежал на боку, словно цыпленок в скорлупе, - колени притянуты к груди, иногда остатки копья возле руки, застежка на груди или бронзовая бляха на лбу, урна у колен, кувшин у горла, бутылка у рта, - и на него устремлялись полные недоумения и догадок глаза кэстербриджских детей и взрослых, проходивших мимо и на минуту свернувших поглазеть на уже привычное зрелище. Впечатлительные обыватели, вероятно, были бы неприятно поражены, найдя у себя в саду не очень старый скелет, но столь древние останки ничуть их не смущали. Ведь эти покойники жили так давно, их время было так не похоже на теперешнее, их надежды и стремления так отличались от наших, что между ними и живыми разверзлась широчайшая пропасть, через которую не мог бы перелететь даже призрак. Этот амфитеатр был гигантским круглым сооружением со входами с севера и с юга. Ему подошло бы прозвище "Плевательница великанов", так как трибуны для зрителей полого спускались к арене. Для Кэстербриджа амфитеатр был то же, что развалины Колизея для Рима наших дней, и он был почти так же громаден. Правильное представление об этом памятнике древности удавалось получить только в сумерках. Лишь остановившись в этот час на середине арены, можно было постепенно осознать, как он огромен, ибо беглый осмотр его сверху, особенно в полдень, создавал совершенно обманчивое впечатление. Угрюмый, величественный, расположенный в уединенном месте и в то же время недалеко от любой части города, этот цирк древних времен зачастую служил местом свиданий сомнительного характера. Здесь завязывались интриги; сюда являлись сводить счеты после ссор и длительных распрей. Но свидания одного определенного типа, самого распространенного, а именно свидания счастливых влюбленных, редко назначались в амфитеатре. Интересно, почему люди, зная, что это место, расположенное на свежем воздухе, легко достижимое, уединенное, очень удобно для встреч, все-таки не хотели назначать радостные свидания в развалинах цирка? Быть может, потому, что от него веяло чем-то зловещим. Объяснение коренилось в его истории. Не говоря уже о кровавых играх, которые устраивались здесь в древности, с прошлым его были связаны следующие события: в одном его углу много лет стояли городские виселицы; в 1705 году одну женщину, убившую своего мужа, задушили, но не до смерти, и потом сожгли здесь в присутствии десяти тысяч зрителей. По преданию, во время казни ее сердце лопнуло и, ко всеобщему ужасу, выскочило из тела, после чего ни один человек из этих десяти тысяч прямо видеть не мог жареного мяса. Вдобавок к этим трагедиям седой старины поединки не на жизнь, а на смерть еще недавно происходили на этой огороженной арене, ниоткуда извне не видимой, разве что - с верхней части трибун, куда почти никто из занятых своими будничными делами горожан не трудился взбираться. Таким образом, несмотря на близость цирка к большой проезжей дороге, здесь можно было среди бела дня совершить преступление, оставшись незамеченным. Одно время мальчишки пытались оживить развалины, превратив центральную арену в поле для крикета. Но игра обычно проходила вяло по тем причинам, о которых говорилось выше: игроков удручала вынужденная изоляция внутри этого круглого земляного вала, который отгораживал их от знатоков-прохожих, от одобрительных взглядов и возгласов зрителей, от всего, кроме неба, а играть в такой обстановке - все равно что давать спектакль перед пустым залом. Возможно также, что мальчикам было жутко, так как, по рассказам стариков, бывали случаи, когда летом, при ярком свете дня, люди, засидевшиеся здесь с книгой или задремавшие, внезапно подняв глаза, видели на трибунах легион воинов Адриана, казалось созерцающих бой гладиаторов, и слышали гул их возбужденных голосов; но видение обычно длилось лишь миг, короткий, как вспышка молнии, а потом исчезало. Говорили, что под южным входом еще сохранились сводчатые камеры для диких зверей и атлетов, принимавших участие в играх. Арена оставалась все такой же гладкой и круглой, как если бы игры происходили на ней лишь недавно. Покатые проходы, по которым зрители поднимались на свои места, так и остались проходами. Но все сооружение в целом поросло травой и теперь, в конце лета, она топорщилась увядшими метелками, волнуясь при порывах ветра, на миг задерживала летящие шарики семян чертополоха и шуршала так, что, казалось, это звучит эолова арфа. Хенчард выбрал это место для встречи со своей давно отвергнутой женой, так как здесь почти не приходилось бояться, что их увидят, и в то же время даже незнакомый с местностью человек мог легко найти Круг в сумерках. Как мэр города, дорожащий своей репутацией, Хенчард опасался пригласить жену к себе, пока они оба не решили, как им поступить. Около восьми часов вечера Хенчард, подойдя к этому заброшенному сооружению, вошел внутрь по южному проходу, устроенному над развалинами помещений для зверей. Вскоре он увидел женщину, осторожно пробиравшуюся через широкие северные ворота - вход для зрителей. Они встретились на середине арены. Вначале оба стояли молча - им не хотелось говорить, - и бедная женщина только прижалась к Хенчарду, а тот обнял ее. - Я не пью, - негромко проговорил он наконец прерывающимся, покаянным голосом. - Слышишь, Сьюзен?.. Я теперь больше не пью... не пил с той самой ночи. То были его первые слова. Он почувствовал, как она наклонила голову в знак того, что поняла. Минуты две спустя он снова начал: - Если б я знал, что ты жива, Сьюзен! Но у меня были все основания думать, что и тебя и ребенка нет в живых. Чего только я не делал, чтобы вас найти... Ездил на поиски... помещал объявления. Наконец решил, что вы уехали с этим человеком куда-нибудь в колонию и утонули в пути. Почему ты не давала о себе знать? - Ах, Майкл!.. Из-за него... из-за чего же еще? Я думала, что мой долг - быть ему верной до гроба... я, глупая, верила, что эта сделка законная и она меня связывает; я думала даже, что совесть не позволяет мне покинуть его, раз он по доброй воле заплатил за меня так дорого. Теперь я встретилась с тобой только как его вдова... я считаю себя его вдовой, и на тебя у меня нет никаких прав. Если бы он не умер, я никогда бы не пришла... никогда! Можешь мне верить. - Эх ты! И как ты могла быть такой дурочкой? - Не знаю. И все же было бы очень нехорошо... если бы я думала по-другому, - пролепетала Сьюзен, чуть не плача. - Да. - Да... правильно. Потому я и верю, что ты ни в чем не повинна. Но... поставить меня в такое положение! - В какое, Майкл? - спросила она, встревоженная. - Подумай, как теперь все сложно: ведь нам опять придется жить вместе, а тут Элизабет-Джейн... Нельзя же рассказать ей обо всем... она тогда стала бы презирать нас обоих... Этого я не вынесу! - Вот почему я никогда не говорила ей о тебе. Я бы тоже не вынесла. - Ну... придется подумать, как уладить дело так, чтобы она по-прежнему ни о чем не подозревала. Ты слышала, что у меня здесь крупное торговое дело... что я мэр города, церковный староста, и прочее, и прочее? - Да, - пробормотала она. - Из-за этого - ну и потому, что девочка не должна узнать о нашем позоре - необходимо действовать как можно осторожней. Значит, вы обе не можете открыто вернуться ко мне, как мои жена и дочь, которых я когда-то оскорбил и оттолкнул от себя; в этом вся трудность. - Мы сейчас же уйдем. Я пришла, только чтобы повидаться... - Нет, нет, Сьюзен, ты не уйдешь... ты не поняла меня! - прервал он ее с ласковой строгостью. - Вот что я придумал: вы с Элизабет наймете в городе коттедж, причем ты назовешь себя "миссис Ньюсон, вдова с дочерью", а я с тобой "познакомлюсь", посватаюсь к тебе, мы обвенчаемся, и Элизабет-Джейн войдет ко мне в дом как моя падчерица. Все это так естественно и легко, что, можно сказать, полдела уже сделано. Так никто ничего не узнает о моей темной, позорной молодости - тайну будем знать только ты да я... И я буду счастлив принять к себе свою единственную дочь и жену. - Я в твоих руках, Майкл, - сказала жена покорно. - Я пришла сюда ради Элизабет; а что до меня самой, то вели мне уйти навсегда завтра же утром и никогда больше не встречаться с тобой, и я уйду. - Ну, полно, полно, не надо таких слов, - мягко проговорил Хенчард. - Никуда ты не уйдешь. Подумай несколько часов о моем предложении, и, если не придумаешь ничего лучше, так мы и сделаем. Мне, к сожалению, придется уехать дня на два по делам, но за это время ты сможешь нанять квартиру - в городе есть только одна подходящая для вас - та, что над посудной лавкой на Главной улице; а то можешь присмотреть себе коттедж. - Если эта квартира на Главной улице, значит, она дорогая? - Ничего... если хочешь, чтобы все это удалось, ты должна с самого начала показать, что ты из хорошего общества. Деньги возьмешь у меня. Тебе хватит до моего возвращения? - Вполне, - ответила она. - В гостинице вам удобно? - Очень. - А девочка никак не может узнать о своем позоре и о нашем? Это меня тревожит пуще всего. - Ты и не подозреваешь, как она далека от истины. Да и может ли ей прийти в голову такая мысль? - Это верно! - Я рада, что мы повенчаемся во второй раз, - проговорила миссис Хенчард, помолчав. - После всего, что было, это, по-моему, самое правильное. А теперь мне, пожалуй, пора вернуться к Элизабет-Джейн, и я скажу ей, что наш родственник, мистер Хенчард, любезно предложил нам остаться в городе. - Прекрасно... поступай, как найдешь нужным. Я тебя немного провожу. - Нет, нет. Не надо рисковать! - тревожно возразила его жена. - Я сама найду дорогу домой - ведь еще не поздно. Пожалуйста, позволь мне уйти одной. - Хорошо, - согласился Хенчард. - Но еще одно слово. Ты прощаешь меня, Сьюзен? Она что-то пролепетала в ответ, но ей, видимо, было трудно найти нужные слова. - Ничего... все в свое время, - сказал он. - Суди меня по моим будущим делам... до свидания! Он пошел обратно и постоял у верхнего входа в амфитеатр, пока его жена, выйдя через нижний и спустившись под росшими здесь деревьями, не свернула в сторону города и не скрылась из виду. Тогда и сам Хенчард направился домой и шел так быстро, что, подойдя к своему подъезду, чуть не нагнал женщину, с которой только что расстался, но она его не заметила. Он смотрел ей вслед, пока она шла по улице, потом направился к себе. ГЛАВА XII  Проводив глазами жену и войдя в свой дом через парадный вход, мэр по коридору, похожему на туннель, направился в сад, а оттуда, через калитку, - во двор, где находились амбары и другие службы. В окне конторы горел свет, занавески на нем не было, и Хенчард видел, что Дональд Фарфрэ все еще сидит на прежнем месте, просматривая конторские книги и готовясь к своей роли управляющего. Хенчард, войдя, сказал только: - Если вы собираетесь сидеть тут допоздна, я не стану вам мешать. Он постоял за стулом Фарфрэ, глядя, как ловко тот рассеивает цифровые туманы, которые так сгустились в этих конторских книгах, что порой ставили в тупик даже сметливого шотландца. На лице у зерноторговца отразилось восхищение, смешанное, однако, с жалостью, которую он испытывал ко всем, у кого была охота возиться с такими мелочами. Сам Хенчард ни по свойствам своего ума, ни физически не был способен разбираться в бумажных тонкостях: его воспитали, как Ахиллеса наших дней, и писание было для него мукой. - На сегодня хватит, - сказал он наконец, покрывая бумагу широкой ладонью. - И завтра успеется. Пойдемте-ка со мной в дом, поужинаем вместе. Обязательно! Я этого требую. Он закрыл счетные книги с дружеской бесцеремонностью. Дональд собирался пойти домой, но он уже понял, что его новый друг и хозяин не знает удержу в своих желаниях и порывах, и поэтому уступил, не прекословя. Ему нравилась горячность Хенчарда, даже если она его стесняла, а несходство их характеров усиливало его симпатию к хозяину. Они заперли контору, и молодой человек прошел вслед за своим спутником через маленькую калитку, которая вела прямо в сад Хенчарда, так что достаточно было сделать шаг, чтобы перейти от полезного к прекрасному. Сад был безмолвен, обрызган росой и напоен ароматами. Он занимал большое пространство позади дома, возле которого раскинулись цветник и лужайка; за ними тянулись шпалеры фруктовых деревьев, таких же старых, как сам этот старый дом, и до того толстых, кривых и узловатых, что в процессе роста они вытащили из почвы шесты, к которым были подвязаны, и стояли скрюченные, как бы корчась в муках, - Лаокооны в одежде из листьев. Цветов, благоухавших так сладостно, не было видно в темноте, и спутники прошли мимо них в дом. Хенчард угощал молодого человека так же радушно, как утром, и после ужина сказал: - Подвиньте свое кресло к камину, дорогой мой, и давайте посидим у огонька... терпеть не могу холодных каминов даже в сентябре. Он поднес спичку к сложенным в камине дровам, и комнату озарил яркий свет. - Странно все-таки, - проговорил Хенчард, - вот два человека знакомятся - как познакомились мы - на чисто деловой почве, и в конце первого же дня мне хочется поговорить с тобой об одном семейном деле. Черт побери, ведь я все-таки одинокий человек, Фарфрэ, мне больше не с кем словом перемолвиться; так почему бы мне не рассказать этого тебе? - Я охотно выслушаю вас, если только могу чем-нибудь помочь, - сказал Дональд, рассеянно оглядывая замысловатый резной орнамент на деревянной каминной подке, изображавший задрапированный череп быка, от которого в обе стороны тянулись обвитые гирляндами лиры, щиты и колчаны, оканчиваясь с одной стороны барельефом головы Аполлона, а с другой - Дианы. - Я не всегда был тем, кем стал теперь, - продолжал Хенчард, и его твердый низкий голос слегка задрожал. Он, видимо, пришел в то странное душевное состояние, когда люди иной раз признаются новому другу в том, чего никогда бы не открыли старому. - Я начал жизнь рабочим - вязальщиком сена - и восемнадцати лет от роду женился на такой же работнице, как и я. Вы бы не подумали, что я женат? - Я слышал в городе, что вы вдовец. - Ну, да... конечно, слышали... Восемнадцать лет назад я потерял жену - по своей вине... Вот как все это произошло: однажды летним вечером я отправился на поиски работы, и жена моя шла рядом, с ребенком на руках, нашим единственным ребенком. Мы подошли к палатке на одной деревенской ярмарке. Я тогда выпивал. Хенчард на минуту замолк и, опершись локтем о стол, прикрыл глаза рукой, что, однако, не могло скрыть сосредоточенной работы мысли, наложившей свою печать на его застывшие черты и не покидавшей их, пока он во всех подробностях не рассказал о своей сделке с матросом. Равнодушие, отражавшееся на лице шотландца в первые минуты, теперь сменилось вниманием. Затем Хенчард рассказал о своих попытках найти жену, о том, как он дал зарок и какую одинокую жизнь вел в последующие годы. - Восемнадцать лет я не нарушал обета, - продолжал он, - и наконец достиг теперешнего своего положения. - Да! - Ну вот... все это время я ничего не знал о жене, и так как я от природы недолюбливаю баб, мне нетрудно сторониться их. Повторяю, я ничего не знал о жене до сегодняшнего дня. А теперь... она вернулась. - Да неужели вернулась! - Нынче утром... не дальше как нынче утром. Что же теперь делать? - А вы бы не могли взять ее к себе, жить с ней и этим искупить прошлое? - Это самое я и решил предложить ей. Но, Фарфрэ, - Хенчард нахмурился, - справедливо поступив с Сьюзен, я обижу другую неповинную женщину. - Каким образом? - Жизнь так устроена, Фарфрэ, что человеку моего склада почти невозможно прожить двадцать лет без промахов. Я много лет ездил на остров Джерси по делам, особенно в сезон уборки картофеля и овощей. Я веду там крупную торговлю по этой части. Так вот как-то раз, осенью, когда я там жил, я тяжело заболел, и во время болезни меня одолело уныние, от которого я иногда страдаю, потому что в личной жизни я одинок, - в такие дни мир кажется мне темным, как преисподняя, и я, подобно Иову, готов проклясть день своего рождения. - А вот я никогда не испытывал этого, - вставил Фарфрэ. - Так молитесь богу, юноша, чтобы это вас миновало. Ну вот, когда я был в таком состоянии, меня пожалела одна женщина - лучше сказать, молодая леди, потому что она была из хорошей семьи, отлично воспитана и образованна, - дочь какого-то забулдыги-офицера, который попал в историю, после чего с него удерживали все жалованье. Впрочем, к тому времени он уже умер, мать ее тоже умерла, и девушка была так же одинока, как и я. Она жила в том пансионе, где я остановился, и, когда я слег, взялась за мной ухаживать. И тут она по глупости влюбилась в меня. Бог знает почему, - ведь я этого вовсе не поощрял. Но мы жили в одном доме, а девушка она была пылкая, так что мы, натурально, сблизились. Я не буду говорить подробно о наших отношениях. Достаточно сказать, что мы искренне хотели пожениться. И тут произошел скандал, который не повредил мне, но, как и надо было ожидать, погубил ее. Говоря между нами, Фарфрэ, как мужчина мужчине, клянусь - добродетель это моя или порок, - только волокитой я никогда не был. Девушка ничуть не старалась соблюдать приличия, а я, пожалуй, еще меньше, в таком я был угнетенном состоянии; это-то и вызвало скандал. Но вот я выздоровел и уехал. Когда я уехал, ей пришлось многое вытерпеть из-за меня, причем все это она описывала мне в письмах, которые посылала одно за другим; и наконец я понял, что кое-чем обязан ей... я подумал, что раз я столько лет ничего не слышал о Сьюзен, надо мне этой другой дать единственно возможное для меня возмещение, если, конечно, она пойдет на риск замужества с человеком женатым (впрочем, какой тут риск, думал я, ведь едва ли Сьюзен еще жива) и согласится выйти за меня. Девушка пришла в восторг, и мы, наверное, скоро поженились бы... но вдруг появляется Сьюзен! Дональд не скрыл тяжелого впечатления, которое произвела на него эта сложная история, не имевшая ничего общего с тем, что он знал по своему скромному личному опыту. - Теперь смотрите, сколько вреда можно причинить окружающим! В молодости я совершил скверный поступок - тогда на ярмарке, - но, если б я и впоследствии не проявил себя эгоистом, если б я не позволил этой взбалмошной девушке на Джерси привязаться ко мне во вред ее доброму имени, все было бы просто... Теперь же я вынужден принести горькое разочарование одной из этих женщин, а именно - второй. Ибо прежде всего я обязан выполнить свой долг по отношению к Сьюзен: тут колебаться не приходится. - Да, печальное у них положение, что правда, то правда! - негромко проговорил Дональд. - Именно! О себе я не думаю... для меня конец один. Но они обе... - Хенчард умолк и задумался. - И со второй и с первой я должен поступить так справедливо, как только может поступить мужчина в подобном случае. - Да, ничего не поделаешь! - проговорил его собеседник с философической грустью. - Вы должны написать девушке и в письме ясно и честно объяснить, что она не может стать вашей женой, потому что вернулась первая ваша жена, что вы больше не можете встречаться с нею и что... желаете ей счастья. - Этого мало. Видит бог, я обязан сделать больше! Я должен - хоть она вечно хвастает каким-то своим богатым дядей или богатой теткой и надеется получить от них наследство, - я должен послать ей, бедняжке, приличную сумму денег... так сказать, в виде небольшого возмещения... Так вот, не согласитесь ли вы помочь мне - объяснить ей все, что я вам сказал, но как можно мягче? Я не мастер писать письма. - Охотно. - Однако я вам еще не все сказал. Моя жена Сьюзен привела с собой мою дочь - ту самую, которую она несла на руках, когда мы шли на ярмарку, - и д