роходя мимо дома Хенчарда, увидел, что все занавески на окнах спущены. Он дернул за ручку звонка так осторожно, что колокольчик по задребезжал, но звякнул - один раз громко, потом совсем тихо; и тут Фарфрэ узнал, что миссис Хенчард умерла... только что умерла... в этот самый час. Проходя мимо городского колодца, он увидел нескольких старожилов, которые обычно ходили сюда по воду, если у них, как сегодня, находилось свободное время, потому что вода этого древнего источника была лучше, чем в их собственных колодцах. Миссис Каксом, давно уже стоявшая здесь со своим кувшином, подробно описывала со слов сиделки кончину миссис Хенчард. - И она побелела как мрамор, - говорила миссис Каксом. - И такая заботливая женщина, - ах, бедняжка! - ведь она о каждой мелочи позаботилась. "Да, говорит, когда меня не станет и я испущу дух, откройте верхний ящик комода, что у окна, в задней комнате, и найдите там мое смертное платье; кусок фланели подложите под меня, а тот, что поменьше, подложите под голову, а на ноги мне наденьте новые чулки, - они лежат рядом, и там же все мои прочие вещи. И еще там припрятаны четыре пенни, весом в унцию каждый, самые тяжелые, какие мне удалось раздобыть, - они в полотняные лоскуты завернуты. Это грузы: два для моего правого глаза, два для левого, говорит. А когда они полежат сколько надо и глаза мои перестанут открываться, заройте эти пенни, добрые люди, и смотрите, не израсходуйте их, а то мне будет неприятно. И как только меня вынесут, распахните окна и постарайтесь утешить Элизабет-Джейн". - Ах, бедная! - Да, и Марта все это сделала и зарыла тяжелые пенни в саду. Но вы не поверите: этот негодяй Кристофер Копи пошел и вырыл их, да и пропил в "Трех моряках". "Какого черта! - говорит. - С какой это стати дарить смерти четыре пейса? Смерть вовсе не такая уж важная шишка, чтобы мы настолько ее уважали", - говорит. - Так только людоеды поступают! - возмутились слушатели. - Э, нет! Я с этим не совсем согласен, - возразил Соломон Лонгуэйс. - И я скажу хоть сегодня, - а сейчас у нас воскресное утро, и в такое время я не стану болтать зря даже за серебряный шестипенсовик. Я в этом ничего плохого не вижу. Уважать покойников - значит прославлять их, и это правильно, и я лично ни за что не стал бы продавать скелеты, - по крайней мере, почтенные скелеты, чтоб их потом для анатомии полировали, - разве что останусь без работы. Но денег не хватает, а глотки сохнут. Так смеет ли смерть обкрадывать жизнь на четыре пенса? Повторяю, ничего худого он не сделал. - Эх, бедняжка, теперь она уже не может этому помешать, да и ничему другому тоже, - заметила тетка Каксом. - И все ее блестящие ключи у нее отберут, и шкафы ее откроют, и увидят всякие штучки, которые она прятала, чтоб их никто не видел, и все ее желания и привычки, - все будет, как не было! ГЛАВА XIX  Хенчард и Элизабет сидели, беседуя, у огня. Прошло три недели со дня похорон миссис Хенчард; свечи еще не были зажжены, и беспокойное пламя, кувыркаясь на углях, как акробат, отбрасывало на темные стены улыбки всех способных на отблески предметов: старого трюмо с золочеными столбиками и массивным антаблементом, рамок, разнокалиберных дверных ручек и шишек, медных розеток на концах широких лент от звонков, висевших по обеим сторонам камина. - Элизабет, ты часто думаешь о прошлом? - спросил Хенчард. - Да, сэр, часто, - ответила она. - Кого же ты вспоминаешь? - Мать и отца... больше почти никого. Всякий раз, как Элизабет-Джейн называла Ричарда Ньюсона отцом, лицо Хенчарда менялось, - он словно старался преодолеть боль. - Так, так! А я, значит, в стороне? - проговорил он. - ...Ньюсон был добрым отцом? - Да, сэр, очень. Лицо у Хенчарда застыло, казалось, он решил стоически переносить свое одиночество; по мало-помалу черты его смягчились. - Вообрази, что я твой родной отец, - сказал он. - Ты так же любила бы меня, как Ричарда Ньюсона? - Этого я не могу себе представить, - быстро ответила она. - Я никого другого не могу вообразить своим отцом. Жена Хенчарда была разлучена с ним смертью; его друг и помощник Фарфрэ - их разрывом; Элизабет-Джейн - ее неведением. - Хенчард подумал, что из них троих ему удастся вновь приблизить к себе только эту девушку. Он долго колебался между желанием открыться ей и мыслью, что лучше оставить все, как было; наконец он не смог больше сидеть спокойно. Он прошелся взад и вперед по комнате, потом подошел к креслу, в котором сидела девушка, и стал сзади него, глядя вниз, на ее волосы. Он уже был не в силах бороться с собой. - Что рассказывала тебе мать обо мне... о моей жизни? - Что вы с нею в свойстве. - Ей следовало рассказать больше... и раньше, чем ты познакомилась со мной! Тогда моя задача была бы не такой трудной... Элизабет, это я твой отец, а не Ричард Ньюсон. Только стыд помешал твоим несчастным родителям признаться в этом тебе, когда они были живы оба. Голоса Элизабет была все так же неподвижна, а плечи даже не приподнимались в такт дыханию. Хенчард продолжал: - Я готов перенести твой гнев, твой страх, только не твое заблуждение - с этим я не могу примириться! Твоя мать и я, мы поженились еще в юности. А свадьба, на которой ты присутствовала, была нашим вторым венчанием. Твоя мать была слишком честна. Мы считали друг друга умершими... и... Ньюсон стал ее мужем. Подробнее рассказать о прошлом, открыть всю правду Хенчард был не в силах. Если бы дело касалось его одного, он ничего бы не утаил; но он умолчал из уважения к полу и летам молодой девушки, - поступок, достойный и более нравственного человека. Когда он стал пускаться в подробности, которые странным образом подтверждались рядом мелких и ранее не привлекавших внимания Элизабет случаев из ее жизни, - когда, коротко говоря, она поверила ему, ее охватило сильное волнение, и, повернувшись к столу, она уронила на него голову, вся в слезах. - Не плачь... не плачь! - горячо проговорил Хенчард. - Я не могу вынести этого, не хочу выносить. Я твой отец; почему же ты плачешь? Неужели я так страшен, так ненавистен тебе? Не отталкивай меня, Элизабет-Джейн! - воскликнул он, хватая ее влажную руку. - Не отталкивай меня... Правда, я когда-то был пьяницей и грубо обращался с твоей матерью... но ведь с тобой я буду ласковее, чем был он! Я готов на все, лишь бы ты относилась ко мне, как к родному отцу! Она хотела встать и доверчиво посмотреть ему в глаза, но не смогла, - она была подавлена, как братья Иосифа после его признания. - Я не требую, чтобы ты привязалась ко мне сразу, - отрывисто говорил Хенчард, раскачиваясь, как большое дерево на ветру. - Нет, Элизабет, не требую. Я уйду и не увижусь с тобой до завтра или пока ты сама этого не захочешь, а тогда я покажу тебе бумаги, в которых ты найдешь доказательство моих слов. Ну, вот, я ушел и больше не буду тебя беспокоить... Ведь это я выбрал тебе имя, дочь моя; твоя мать хотела назвать тебя Сьюзен. Смотри не забывай, что это я дал тебе твое имя! Он вышел, тихонько затворив за собой дверь, и Элизабет-Джейн услышала его шаги в саду. Но он еще не все сказал. Не успела она сдвинуться с места и очнуться от потрясения после его исповеди, как он появился вновь. - Еще одно слово, Элизабет, - сказал он. - Ты примешь мою фамилию... примешь, а? Твоя мать была против, а мне этого очень хочется. Ведь по закону она твоя, и ты теперь это знаешь. Но никто другой не должен знать. Ты сделаешь вид, что по собственному желанию хочешь переменить фамилию. Я поговорю со своим поверенным - сам я не знаю, как это делается по закону, - а тебя прошу: позволь мне поместить в газете объявление, что ты принимаешь мою фамилию. - Если это моя фамилия, значит, я должна ее носить, не правда ли? - спросила она. - Ну да, конечно, таков уж обычай. - Странно, почему мама была против этого? - Да так просто, - должно быть, каприз какой-то был у бедняжки. Теперь возьми листок бумаги и напиши несколько слов под мою диктовку. Но сначала давай зажжем свечи. - Мне и от камина светло, - возразила она. - Да... так лучше. - Прекрасно. Она взяла лист бумаги и, подавшись вперед, ближе к решетке камина, написала под диктовку Хенчарда текст объявления по образцу какого-то объявления о перемене фамилии, которое он, вероятно, вычитал в газете и запомнил: она-де, нижеподписавшаяся, до сего числа носившая имя и фамилию Элизабет-Джейн Ньюсон, отныне будет называть себя Элизабет-Джейн Хенчард. Кончив, она сложила листок и написала на нем адрес редакции "Хроника Кэстербриджа". - А теперь, - сказал Хенчард самодовольным тоном, как всякий раз, когда ему удавалось добиться своей цели, хотя сейчас самодовольство его смягчалось нежностью, - теперь я пойду наверх и поищу кое-какие документы, в которых ты найдешь подтверждение моих слов. Но я не стану докучать тебе ими до завтрашнего дня. Спокойной ночи, моя Элизабет-Джейн! И он ушел, прежде чем ошеломленная девушка успела понять, что все это значит, и приспособить свои дочерние чувства к новому центру тяжести. Она была рада, что Хенчард позволил ей провести вечер одной, и осталась сидеть у камина. Здесь она сидела молча и плакала - теперь уже не о матери, а о добром моряке Ричарде Ньюсоне: ей казалось, что она чем-то оскорбляет его память. Между тем Хенчард поднялся наверх. Документы личного характера он хранил в своей спальне, в ящике комода, и теперь, отперев этот ящик, отложил на время разбор бумаг, откинулся в кресле и позволил себе спокойно предаться размышлениям. Наконец-то Элизабет ему принадлежит, думал он, а у девочки столько здравого смысла и такое доброе сердце, что она, несомненно, привяжется к нему. Он был из тех людей, которым почти необходимо изливать кому-нибудь свои чувства, будь то в пылу радости или в пылу гнева. Еще при жизни жены сердце его жаждало вновь завязать нежнейшие из человеческих уз, и теперь он поддался этому могучему инстинкту без колебаний и без опасений. Он снова наклонился над ящиком и стал рыться в нем. Среди других бумаг здесь хранились все те, что когда-то лежали в письменном столике его жены, ключи от которого Хенчарду передали по ее просьбе. Здесь же оказалось адресованное ему письмо с надписью: "Не вскрывать до дня свадьбы Элизабет-Джейн". Миссис Хенчард была более образованна, чем ее муж, но она ничего не умела делать как следует. Написав письмо, она, по-старинному, обошлась без конверта и просто сложила лист бумаги втрое, потом щедро залила сургучом оба края, но лишь в один слой, а не в два, как полагается. Сургуч треснул, и письмо оказалось открытым. У Хенчарда не было основания думать, что запрещение вскрывать письмо до свадьбы дочери вызвано какой-нибудь важной причиной; к тому же он вообще не очень уважал покойную жену. "Так просто, должно быть, взбрело что-то в голову бедной Сьюзен ни с того ни с сего", - решил он и без особого любопытства пробежал глазами письмо: "Мой дорогой Майкл! Ради нас троих я до сих пор кое-что скрывала от тебя. Надеюсь, ты поймешь почему; я думаю, что поймешь, хотя, может быть, и не простишь меня. Но, дорогой Майкл, я хотела сделать лучше. Когда ты прочтешь эти строчки, я буду лежать в могиле, а Элизабет-Джейн войдет в свой новый дом. Не проклинай меня, Майкл, подумай, в каком положении я оказалась. Мне очень трудно заставить себя написать это, но я все-таки напишу. Элизабет-Джейн - это не твоя Элизабет-Джейн, не та девочка, которую я несла на руках, когда ты меня продал. Та умерла спустя три месяца, а эта, живая, - от моего второго мужа. Я окрестила ее именем, которое мы дали первой девочке, и она утешила меня в моем горе, заполнив пустоту после смерти первой. Майкл, я умираю и могла бы придержать язык, но не в силах. Сам реши, говорить тебе обо всем-этом ее мужу или нет, и прости, если можешь, женщину, когда-то тяжко оскорбленную тобой, как она прощает тебя. Сьюзен Хенчард". Муж покойной Сьюзен смотрел на бумагу, как будто она была оконным стеклом, сквозь которое он видел многомильную даль. Губы его дрожали, и он весь сжался, словно так было легче перенести удар. Обычно он не раздумывал, жестоко с ним поступает судьба или нет; в беде он только хмуро говорил себе: "Очевидно, мне придется помучиться", - или: "Неужели я должен вынести столько страданий?" Но сейчас в его горячей голове бушевала такая мысль: это ошеломляющее признание - удар, полученный им по заслугам. Теперь он понял, почему его жена так противилась тому, чтобы ее дочь переменила фамилию Ньюсон на Хенчард. Это было лишним подтверждением той честности в бесчестии, которая отличала покойную и в других случаях. Часа два он просидел так, - сломленный, поникший, но вдруг проговорил: - А... а что, если это неправда?! Не раздумывая больше, он вскочил, сбросил спальные туфли, подошел со свечой в руке к двери в комнату Элизабет-Джейн, приложил ухо к замочной скважине и прислушался. Девушка глубоко дышала, как дышат во сне. Хенчард тихонько повернул ручку двери и, загораживая рукой пламя свечи, подошел к кровати. Медленно передвигая свечу за пологом, он добился того, чтобы свет, падая на лицо спящей, не бил ей в глаза. Он стал пристально всматриваться в ее черты. Цвет лица у нее был светлый, а у него, Хенчарда, смуглый. Но это было еще не самое главное. Во время сна у людей нередко проступают глубоко заложенные в них особенности телосложения, унаследованные от предков, черты лица умерших, - словом, все то, что днем скрыто и замаскировано подвижностью. В покойном, застывшем, как у статуи, лице девушки можно было безошибочно узнать черты Ричарда Ньюсона. Хенчард был не в силах смотреть на нее и поспешил уйти. Горе научило его лишь одному: гордо не поддаваться горю. Его жена умерла, и его первое побуждение - отомстить ей - угасло при мысли, что она вне его власти. Он смотрел в ночь, словно она была полна демонов. Хенчард, как и все люди его склада, был суеверен и невольно думал, что цепь событий этого вечера вызвана какой-то зловещей силой, решившей покарать его. Но ведь эти события развивались естественно. Если бы он не рассказал Элизабет о своей прошлой жизни, он не пошел бы искать бумаги в ящике, и так далее. Надо же было так случиться: едва он убедил девушку искать пристанища в его отцовской любви, как узнал, что эта девушка ему чужая. Ирония судьбы, проявившаяся в последовательности этих событий, возмущала его, словно злая шутка ближнего. Как у пресвитера Иоанна, стол у него был накрыт, но гарпии преисподней похитили еду. Он вышел из дому и хмуро побрел куда глаза глядят, пока не добрался до моста в конце Главной улицы. Здесь он свернул по тропинке к берегу реки, окаймлявшей северо-восточные окраины города. Эти кварталы были средоточием всех темных сторон жизни Кэстербриджа, так же как южные улицы - средоточием всех ее светлых сторон. Солнце не проникало сюда даже летом; весной белый иней не таял здесь и в те дни, когда в других местах пар шел от разогретой земли; а зимой это был рассадник всяческих хворей, ревматических болей и мучительных судорог. Если бы не северо-восточная часть города, кэстербриджские врачи зачахли бы от недоедания. Река, медленная, бесшумная, темная - "Черная вода" Кэстербриджа, - текла под невысоким утесом, и они вместе служили городу своего рода барьером; с этой стороны не пришлось возводить стены и сооружать земляные укрепления. Здесь еще стояли развалины францисканского монастыря и принадлежавшей ему мельницы, где вода бежала через затвор с шумом, похожим на вопли отчаяния. На том берегу, высоко над утесом, громоздилось несколько зданий, а перед ними на фоне неба четко выделялось какое-то сооружение кубической формы. Оно походило на пьедестал, с которого сняли статую. Откровенно говоря, этим недостающим элементом, без которого вся композиция казалась незаконченной, был человеческий труп, ибо кубическое сооружение служило помостом для виселицы, а в больших зданиях позади него помещалась тюрьма графства. Всякий раз, как совершалась казнь, на лугу, по которому теперь шел Хенчард, собиралась толпа и стояла, глядя на УТО зрелище под шум воды на мельнице. Ночная тьма еще больше усугубляла мрачный характер местности, и на Хенчарда это подействовало сильнее, чем он ожидал. Все здесь зловеще гармонировало с его переживаниями, и так как он ненавидел всякие эффекты, сцены, неясности, эта гармония показалась ему слишком уж полной. Тогда его жгучая боль, потеряв остроту, перешла в грусть, и он воскликнул: - Какого черта я сюда забрел! Он прошел мимо домика, в котором местный палач жил и умер в те времена, когда в Англии его профессия еще не была монополизирована одним-единственным джентльменом; потом поднялся по крутой улочке в город. Хенчард поистине был достоин жалости, так тяжко переживал он этой ночью муку горького разочарования. Он походил на человека, который близок к обмороку и не в силах ни прийти в себя, ни окончательно лишиться чувств. Жену он осуждал словами, но не сердцем, и, послушайся он ее мудрого наказа, начертанного на письме, он еще долго, а может быть, и никогда не испытал бы этой боли, ибо Элизабет-Джейн, видимо, не стремилась свернуть со своего безопасного и одинокого девичьего пути на чреватую неожиданностями тропу замужества. Миновала ночь треволнений, настало утро, а с ним возникла необходимость избрать план действий. Хенчард был слишком своеволен, чтобы отступить с занятой позиции, особенно если это было связано с унижением. Он признал девушку своей дочерью, а раз так - его дочерью она должна была считать себя отныне и навеки, сколько бы ему ни пришлось лицемерить. Но он плохо подготовился к первому шагу в этом новом направлении. Как только он вошел в комнату, где они всегда завтракали, Элизабет доверчиво подошла к нему и взяла его за руку. - Я всю ночь думала и думала об этом, - откровенно призналась она. - И я вижу, что все должно быть так, как вы сказали. Вы мой отец, и я буду относиться к вам, как дочь, и перестану называть вас мистером Хенчардом. Теперь для меня все так ясно. В самом деле ясно, отец. Ведь вы, конечно, не сделали бы для меня и половины того, что сделали, и не позволяли бы мне во всем поступать по-своему, и не покупали бы мне подарков, если бы я приходилась вам только падчерицей! Он - мистер Ньюсон, за которого моя бедная мать вышла замуж по какой-то странной ошибке, - Хенчард обрадовался, что не во всем признался ей, - он был очень добрый... ах, такой добрый! - Слезы показались у нее на глазах. - Но все же это не то, что родной отец... Ну, отец, завтрак готов! - добавила она весело. Хенчард нагнулся, поцеловал ее в щеку. Эту минуту, этот поцелуй он много недель предвкушал с великим восторгом, но теперь, когда его мечта исполнилась, она показалась ему такой жалкой. Он вернул матери ее прежнее положение главным образом в интересах дочери, и вот все его усилия пошли прахом. ГЛАВА XX  Из всех загадок, с какими когда-либо приходилось сталкиваться любой девушке, едва ли была хоть одна, подобная той, какую пришлось разгадывать Элизабет, когда Хенчард назвал себя ее отцом. Он сказал это с таким пылом и волнением, что почти завоевал ее любовь, и вдруг!.. на другое же утро он стал держаться с нею так натянуто, как никогда раньше. Холодность скоро сменилась неприкрытой придирчивостью. У Элизабет был один прискорбный недостаток - она иногда употребляла местные народные выражения; и хотя это выходило у нее очень мило и оригинально, но тем, кто стремится к светскости, такие выражения кажутся позорящим клеимом. Хенчард и Элизабет пообедали, - теперь они виделись только в столовой, - и Хенчард уже собирался встать из-за стола, как вдруг Элизабет, желая показать ему что-то, сказала: - Вы чуток обождите, отец, сейчас принесу. - Чуток обождите! - резко передразнил он ее. - Боже мой, как ты можешь так выражаться? Или ты годишься только на то, чтобы носить помои свиньям? Она покраснела от стыда и обиды. - Я хотела сказать: "подождите немного", отец, - проговорила она тихо и смиренно. - Постараюсь быть разборчивее в словах. Он не ответил и вышел из комнаты. Резкое замечание не пропало для нее даром, и со временем вместо "сварганить" она стала говорить "устроить" - шмелей больше не называла "жужжалками"; не говорила, что такие-то юноша и девушка "вместе гуляют", но что они "помолвлены"; "гусиный лук" она теперь называла "диким гиацинтом", а если ей случалось плохо спать, наутро уже не говорила служанкам, что ее "душила ведьма", но что она "мучилась несварением желудка". Впрочем, рассказывая об этих достигнутых ею успехах, мы забегаем вперед. Хенчард, сам человек неотесанный, проявил себя строжайшим критиком промахов милой девушки, хотя теперь это были уже очень мелкие промахи, так как она жадно читала все, что попадалось под руку. Но как-то раз ей пришлось вынести незаслуженно тяжкую пытку из-за ее почерка. Однажды вечером она зачем-то зашла в столовую. Открыв дверь, она увидела, что в комнате сидят мэр и какой-то человек, пришедший по делу. - Послушай, Элизабет-Джейн, - сказал Хенчард, оглянувшись на нее, - поди-ка сюда и напиши кое-что под мою диктовку; всего несколько слов - соглашение, которое мы с этим джентльменом должны подписать. Сам я не мастер орудовать пером. - И я тоже, помереть мне на этом месте, - подхватил джентльмен. Девушка принесла бювар, бумагу и чернила и уселась. - Ну, начинай. Прежде всего напиши: "Соглашение, заключенное сего года, октября... шестнадцатого дня..." Перо Элизабет двинулось слоновой поступью по листу бумаги. У нее был великолепный, круглый, разборчивый, своеобразный почерк, за который в более поздние времена женщину прозвали бы "дочерью Минервы". Но в те годы господствовали другие вкусы. Хенчард считал, что у воспитанных молодых девиц почерк должен быть "бисерный"; мало того, он верил, что уменье писать узкие острые буквы так же свойственно женщине тонкого воспитания и неотъемлемо от нее, как и самый ее пол. Итак, когда Элизабет-Джейн, вместо того чтобы, как принцесса Ида, выводить - ...Ряд букв, что словно все колосья нивы Под сильным ветром клонятся на запад, - начертала строку, похожую на цепь из кружков и овалов, - Хенчард, сердито покраснев от стыда за нее, повелительно бросил: "Оставь... я сам напишу", - и тут же отослал ее прочь. Теперь ее заботливость о других превратилась в западню для нее самой. Надо признать, порой она, как назло, обременяла себя физическим трудом без всякой необходимости. Вместо того чтобы позвонить, она сама шла на кухню, "чтобы не заставлять Фэбэ лишний раз подниматься по лестнице". Когда кошка опрокидывала ведро с углем, Элизабет ползала на коленях с совком в руке; больше того, она упорно благодарила горничную за малейшую услугу, пока однажды Хенчард не взорвался и, как только горничная вышла за дверь, не выпалил: - Да перестань ты наконец благодарить эту девчонку, точно она богиня какая-то! Разве я не плачу ей двенадцати фунтов в год, чтобы она работала на тебя? Элизабет так сжалась от его крика, что Хенчард спустя несколько минут раскаялся и сказал, что сам не знает, как вырвались у него эти резкие слова. Подобные семейные сцены были словно выходы породы на поверхность земли, по которым можно лишь догадываться о том, что кроется в ее недрах. Впрочем, вспышки Хенчарда были не так страшны для Элизабет, как его холодность. Проявления этой холодности все учащались, и девушка с грустью понимала, что его нелюбовь к ней возрастает. Чем привлекательнее становились ее внешность и манеры под смягчающим влиянием культуры, к которой она теперь могла приобщиться, - и благоразумно приобщалась, - тем больше он чуждался ее. Иногда она замечала, что он смотрит на нее с хмурым недоброжелательством, вынести которое было очень трудно. Не зная его тайны, она думала: какая жестокая насмешка, что она впервые возбудила его враждебность как раз в то время, когда приняла его фамилию. Но самое тяжкое испытание было впереди. С некоторых пор Элизабет-Джейн взяла себе за правило подносить среди дня чашку сидра или эля и ломоть хлеба с сыром поденщице Нэнс Мокридж, которая работала на складе - увязывала сено в тюки. Вначале женщина принимала угощение с благодарностью, потом как нечто само собой разумеющееся. Однажды Хенчард, сидевший дома, увидел, что его падчерица вошла в сенной сарай и, так как в сарае некуда было поставить угощение, сейчас же принялась мастерить стол из двух тюков сена, а Нэнс Мокридж стояла, уперев руки в бока, и лениво поглядывала на эти приготовления. - Элизабет, поди сюда! - позвал ее Хенчард, и девушка подошла к нему. - Зачем ты так гадко унижаешь себя? - проговорил он, сдерживая клокотавшее в нем возмущение. - Ведь я тебе пятьдесят раз говорил! Говорил ведь, да? Прислуживать простой работнице, да еще с такой репутацией, как у нее! Ты меня позоришь, с грязью мешаешь! Эти слова он произнес так громко, что Нэнс, стоявшая в дверях сарая, услышала их и мгновенно вскипела, раздраженная оскорбительным намеком на ее репутацию. Выйдя из сарая, она закричала, не раздумывая о последствиях: - Коли на то пошло, мистер Майкл Хенчард, могу вам доложить, что она прислуживала кое-кому и похуже меня! - Значит, она добра, только разума у нее не хватает, - сказал Хенчард. - Как бы не так! Вовсе не по доброте она прислуживала, а за плату, да еще в трактире - здесь, у нас в городе! - Ложь! - вскричал Хенчард, возмущенный до глубины души. - А вы спросите у нее самой, - не сдавалась Нэнс, сложив голые руки и спокойно почесывая локти. Хенчард взглянул на Элизабет-Джейн, лицо которой, теперь всегда защищенное от ветра и солнца, побелело и порозовело, почти утратив свой прежний землистый оттенок. - Что это значит? - спросил он. - Есть тут доля правды или нет? - Есть, - ответила Элпзабет-Джейн. - Но это было только... - Прислуживала ты или нет? Где это было? - В "Трех моряках", один раз, вечером, недолго, когда мы там останавливались. Нэнс бросила торжествующий взгляд на Хенчарда и уплыла в сарай: не сомневаясь в том, что ее немедленно выгонят с работы, она решила извлечь все, что можно, из своей победы. Однако Хенчард не сказал, что уволит ее. Болезненно чувствительный из-за своего прошлого к подобным разоблачениям, он был похож на человека, поверженного в прах; когда же Элизабет с виноватым видом вернулась в дом, она нигде не нашла его. И вообще в тот день она его больше не видела. Хенчард, уверенный, что проступок Элизабет нанес огромный ущерб его репутации и положению в городе, - хотя он до сих пор ничего об этом не слышал, - уже не скрывал своего резкого неудовольствия при виде этой чужой ему девушки, когда бы ни встречал ее. Теперь он большей частью обедал с фермерами в общем зале одной из двух лучших гостиниц города, оставляя Элизабет совсем одну. Если бы он видел, как она проводит эти одинокие часы, он понял бы, что должен изменить свое мнение о ней. Она непрерывно читала и делала выписки, накапливая знания с мучительным прилежанием, но не отказываясь от взятой на себя задачи. Она начала учиться латинскому языку, побуждаемая к этому остатками древнеримской цивилизации в том городе, где она жила. "Если я не буду образованной, вина не моя", - говорила она себе сквозь слезы, которые порой текли по ее бархатистым, как персик, щекам, когда она становилась в тупик перед напыщенным, туманным слогом иных учебников. Так она жила - эта большеглазая девушка, одаренная глубокими чувствами, и никто из окружающих не разъяснял ее недоумений, - жила молча, с терпеливым мужеством подавляя в себе зародившееся влечение к Фарфрэ, так как оно, по ее мнению, было без взаимности, не разумно и не приличествовало девушке. Правда, по причинам, лучше всего известным ей самой, она со времени увольнения Фарфрэ переселилась из выходившей во двор комнаты (где ей раньше было так приятно жить) в комнату с окнами на улицу, но молодой человек, проходя мимо, лишь изредка бросал взгляд на дом Хенчарда. Вот-вот должна была наступить зима, погода еще не установилась, и Элизабет-Джейн все больше времени проводила дома. Но ранней зимой бывали в Кэстербридже дни, когда после бешеных юго-западных ветров небеса как бы истощались, и, если сияло солнце, воздух был, как бархат. Элизабет-Джейн пользовалась каждым таким днем, чтобы посетить могилу матери на кладбище древнего римско-британского города, которое, как ни странно, до сих пор служило местом погребения. Прах миссис Хенчард смешивался там с прахом женщин, которые лежали в земле, украшенные янтарными ожерельями и стеклянными шпильками, и с прахом мужчин, державших во рту монеты времен Адриана, Постума и Константинов. Элизабет-Джейн обычно ходила туда в половине одиннадцатого утра, в тот час, когда кэстербриджские улицы были так же безлюдны, как улицы Карнака. Вот и сейчас Труд давно уже прошел по ним и скрылся в своих дневных кельях, а Праздность еще не показывалась. Элизабет-Джейн шла, читая книгу и лишь изредка отрывая глаза от страницы, чтобы подумать о чем-нибудь; и так она добралась наконец до кладбища. Подойдя к могиле матери, она увидела на усыпанной гравием дорожке одинокую женщину в темном платье. Женщина тоже читала, но не книгу, - ее внимание привлекла надпись на могильном камне миссис Хенчард. Она носила траур, как и Элизабет-Джейн, была примерно такого же роста и в том же возрасте и вообще могла бы сойти за ее двойника, если бы не была гораздо лучше одета. Элизабет-Джейн обычно почти не обращала внимания на одежду людей, разве что случайно, но элегантная внешность этой дамы задержала на себе ее взгляд. Двигалась дама плавно - и не только потому, что, видимо, старалась избегать угловатых движений, но такова уж была ее природа. Для Элизабет это было настоящим откровением: девушка и не подозревала, что люди могут довести свою внешность до такой степени совершенства. Ей почудилось, будто она сама на мгновение лишилась всей своей свежести и грации только потому, что очутилась рядом с такой женщиной. А ведь Элизабет теперь можно было назвать красивой, тогда как молодую даму только хорошенькой. Будь Элизабет-Джейн завистливой, она могла бы возненавидеть эту женщину; но этого не случилось: она смотрела на незнакомку с искренним восторгом. Девушка спрашивала себя, откуда приехала эта дама. У большинства местных жительниц походка была тяжелая, деловитая, свойственная добродетельной обыденности; одевались они или просто, или безвкусно, и уже одно это могло бы служить убедительным доказательством того, что дама не уроженка Кэстербриджа; к тому же у нее в руках была книга, похожая с виду на путеводитель. Незнакомка вскоре отошла от надгробного камня миссис Хенчард и скрылась за углом ограды. Элизабет подошла к могиле; близ нее на дорожке четко отпечатались два следа, и это означало, что дама простояла здесь долго. Девушка вернулась домой, раздумывая обо всем, что видела, так же, как могла бы думать о радуге или северном сиянии, о редкой бабочке или камее. Если за пределами дома ей посчастливилось увидеть нечто интересное, то дома ей предстоял тяжелый день. Кончался двухлетний срок службы Хенчарда на посту мэра, и ему дали понять, что его уже не включат в список олдерменов, тогда как Фарфрэ, вероятно, войдет в состав городского совета. Поэтому с тех пор, как Хенчард, к несчастью, узнал, что Элизабет подавала на стол в том городе, где он был мэром, мысль об этом грызла и отравляла его все больше. Он сам навел справки и теперь уже убедился, что она так унизила себя, прислуживая Дональду Фарфрэ, этому вероломному выскочке. И хотя миссис Стэннидж, видимо, не придавала значения этому случаю, ибо весельчаки в "Трех моряках" давно уже обсудили его со всех сторон, но Хенчард был так высокомерен, что проступок девушки - незначительный и вызванный бережливостью - представлялся ему чуть ли не катастрофой, подорвавшей его общественное положение. С того вечера, как вернулась его жена со своей дочерью, в воздухе словно повеяло таким ветром, от которого счастье ему изменило. Памятный обед с друзьями в "Королевском гербе" оказался Аустерлицем Хенчарда; правда, у него с тех пор не раз бывали удачи, однако он ужо перестал идти в гору. Он знал, что не быть ему в числе олдерменов, этих пэров буржуазии, и мысль об этом терзала его сердце. - Ну, где же ты была? - небрежно спросил он падчерицу. - Я гуляла по аллеям и на кладбище, отец, и очень уморилась. Она хлопнула себя по губам, но - поздно. Этого было достаточно, чтобы взбесить Хенчарда, особенно после неприятностей, пережитых им в тот день. - Не смей так говорить! - загремел он. - "Уморилась"! Хороша, нечего сказать! Можно подумать, что ты батрачка на ферме! То я узнаю, что ты прислуживаешь в харчевнях. То слышу, как ты говоришь, словно неотесанная деревенщина. Если так будет продолжаться, не жить нам с тобой в одном доме! После этого заснуть с приятными мыслями можно было, только вспоминая о даме на кладбище и надеясь на новую встречу с ней. Между тем Хенчард долго не ложился спать и думал о том, как глупо и ревниво он поступил, запретив Фарфрэ ухаживать за девушкой, которая оказалась чужой ему, Хенчарду: ведь если бы он позволил им сблизиться, она теперь не была бы для него обузой. Наконец он вскочил и, подойдя к письменному столу, сказал себе с удовлетворением: "Ну, он, конечно, подумает, что я предлагаю ему мир и приданое, - ему и в голову не придет, что я просто не хочу держать ее у себя в доме и никакого приданого не дам!" И он написал следующее письмо: "Мистеру Фарфрэ. Сэр, по зрелом размышлении я решил не препятствовать Вашему ухаживанию за Элизабет-Джейн, если она Вам нравится. Я поэтому снимаю свой запрет, но требую, чтобы все происходило за пределами моего дома. Уважающий вас М. Хенчард". На следующий день погода была довольно хорошая, и Элизабет-Джейн снова пошла на кладбище, но пока она искала глазами даму, она вдруг увидела Дональда Фарфрэ, проходившего за воротами, и взволновалась. Он на мгновение оторвал глаза от записной книжки, в которой, видимо, что-то подсчитывал на ходу, но на девушку, казалось, не обратил внимания и скрылся из виду. Чрезмерно подавленная сознанием своей никчемности, она подумала, что он, вероятно, презирает ее, и, окончательно упав духом, присела на скамью. Она предалась мучительным мыслям о своем положении и невольно проговорила: - Ах, лучше бы мне умереть вместе с милой моей мамой! За скамьей у ограды была протоптана тропинка, и люди иногда ходили по ней, а не по дорожке, усыпанной гравием. Кто-то задел за скамью; девушка оглянулась и увидела, что над нею склонилось лицо, закрытое вуалью; однако его можно было узнать - это было лицо молодой женщины, которая приходила сюда вчера. Элизабет-Джейн на минуту смутилась, поняв, что ее слова услышали, но к ее смущению примешивалась радость. - Да, я слышала ваши слова, - оживленно проговорила дама в ответ на ее взгляд. - Что случилось? - Я не... я не могу сказать вам, - пролепетала Элизабет, закрыв лицо рукой, чтобы скрыть румянец, вспыхнувший на щеках. Несколько секунд обе не двигались и не произносили ни слова, но вот девушка почувствовала, что дама села рядом с ней. - Я угадываю, что с вами, - сказала дама. - Здесь покоится ваша мать. - Она показала рукой на могильный камень. Элизабет взглянула на нее, спрашивая себя, можно ли говорить с нею откровенно. Дама смотрела на нее с таким сочувствием, с таким волнением, что девушка решила довериться ей. - Да, моя мать, - подтвердила она. - Мой единственный друг. - Но ваш отец, мистер Хенчард, он ведь жив? - Да, он жив, - сказала Элизабет-Джейн. - Он неласков с вами? - Я не хочу жаловаться на него. - У вас испортились отношения? - Немного. - Может быть, в этом были виноваты вы сами? - предположила незнакомка. - Да... во многом виновата я, - вздохнула кроткая Элизабет. - Однажды я сама вымела угли, хотя это дело горничной, в другой раз я сказала, что "уморилась", а он рассердился на меня. Этот ответ, видимо, возбудил в молодой женщине теплое чувство к Элизабет. - А знаете, каким он мне представляется, судя по вашим словам? - спросила она сердечным тоном. - Мне кажется, он человек горячий... довольно гордый... может быть, тщеславный, но неплохой. Странно, что она старалась найти оправдание Хенчарду и в то же время держала сторону Элизабет. - О нет, конечно, он неплохой, - честно согласилась девушка. - И он даже не обижал меня до самого последнего времени, пока не умерла мама. Но теперь выносить его обращение очень трудно. Все это, вероятно, из-за моих недостатков, а мои недостатки объясняются моим прошлым. - Расскажите о вашей жизни. Элизабет-Джейн с грустью взглянула на собеседницу. Заметив, что та смотрит на нее, девушка опустила глаза, но тут же невольно подняла их снова. - Жизнь у меня была невеселая и неинтересная, - сказала она. - Но все-таки я могу рассказать вам о ней, если вы действительно этого хотите. Дама заверила ее, что хочет, и Элизабет-Джейн рассказала ей все то, что сама знала о своем прошлом, причем рассказ этот в общем соответствовал действительности, только из него выпал эпизод с продажей на ярмарке. Вопреки ожиданиям Элизабет-Джейн, рассказ не произвел дурного впечатления на ее новую знакомую. Это ободрило девушку, и настроение у нее упало, только когда настала пора вернуться в тот дом, где с нею обращались так грубо. - Уж и не знаю, как мне возвращаться, - пролепетала она. - Я все подумываю, не уехать ли мне совсем. Но что я буду делать? Куда уехать? - Может быть, скоро у вас все уладится, - мягко проговорила ее новая подруга. - Поэтому я на вашем месте не стала бы уезжать далеко. Ну, а что вы скажете на такое предложение: я собираюсь взять к себе кого-нибудь - отчасти на роль домоправительницы, отчасти компаньонки. Хотите переехать ко мне? Но, может быть... - О да! - воскликнула Элизабет со слезами на глазах. - Конечно! - Я на все готова, лишь бы стать независимой: ведь тогда отец, может быть, наконец полюбит меня. Но нет! Ничего из этого не выйдет. - Почему? - Я ведь необразованная. А вам нужна образованная компаньонка. - Ну, необязательно. - Разве? Но ведь я никогда не могу удержаться, и у меня невольно вырываются простонародные выражения. - Ничего, мне это будет даже интересно. - И еще одно... О нет, я знаю, что не гожусь! - воскликнула Элизабет с грустной улыбкой. - Случайно вышло так, что я научилась писать круглым почерком, а не бисерным. А вам, конечно, нужна девушка, умеющая писать красиво. - Нет! - Как, разве необязательно писать бисерным почерком? - радостно воскликнула Элизабет. - Вовсе нет. - Но где же вы живете? - В Кэстербридже, вернее, я буду жить здесь с сегодняшнего дня - с двенадцати часов. Элизабет не скрыла своего удивления. - Я на несколько дней остановилась в Бедмуте, пока здесь приводили в порядок мой дом. Я буду жить в "Высоком доме", как у вас называют тот старинный каменный особняк, что примыкает к рынку. Не все комнаты готовы - лишь две-три, но в них уже можно жить, и сегодня я в первый раз буду ночевать там. Так вот, подумайте о моем предложении и давайте встретимся здесь в первый же погожий день на будущей неделе, если только вы не передумаете. У Элизабет засияли глаза при мысли о то