впечатление, и раскраснелась от волнения, которое все-таки нельзя было назвать счастьем. - Я их сниму, - сказала она, - чтобы Джонатэн меня не увидел. Ведь они не подходят мне, правда? Вероятно, нужно их продать? - Подожди минутку, не снимай! Продать их? Никогда! Мы бы не исполнили воли покойной. Подумав, она охотно подчинилась. Ей нужно было кое-что сказать, а эти камни, быть может, ей помогут. Она села, не снимая украшений, и снова начали они гадать, куда делся Джонатэн с их вещами. Они налили для него эля, но за это время пена осела. Вскоре они уселись за ужин, который был накрыт на маленьком столе. Не успели они поесть, как клубы дыма ворвались из камина в комнату, словно какой-то великан на секунду прикрыл рукой дымовую трубу. Произошло это потому, что кто-то открыл входную дверь. В коридоре послышались тяжелые шаги, и Энджел вышел из комнаты. - Я не мог достучаться, - извинился наконец-то явившийся Джонатэн Кейл. - Дождь льет, вот я и решил войти. Я привез вещи, сэр. - Очень рад. Но вы запоздали. - Гм... да, сэр. Голос Джонатэна Кейла звучал глуше, чем обычно, а на лбу, морщинистом от старости, пролегли новые складки. Он продолжал: - После отъезда вашего и вашей миссис - теперь уж ее так полагается называть - был у нас на мызе переполох, и чуть не случилось большого несчастья. Может, вы не забыли, как петух запел днем? - Боже мой! Что же... - Одни толковали так, другие этак, а на деле случилось, что бедная Рэтти Придл хотела утопиться. - Как! Неужели? Но ведь она с нами попрощалась вместе с остальными. - Да. Так вот, сэр, когда вы и ваша миссис - теперь ее так полагается называть по закону, - когда вы вдвоем уехали, Рэтти и Мэриэн надели шляпки и ушли домой; дела-то сегодня мало, канун Нового года, и если кому вздумается горевать да хныкать, так никто и не увидит. Они пошли в Лью-Эверад - там можно пропустить стаканчик, - а оттуда побрели к перекрестку "Крест в руке" и тут распрощались. Рэтти пошла заливными лугами, будто бы домой, а Мэриэн - в соседнюю деревню, где тоже есть трактир. Больше не было о Рэтти ни слуху ни духу, а потом лодочник, возвращаясь домой, приметил что-то на берегу большого пруда - это была ее шляпка и сложенная шаль. Он-то и нашел ее в пруду и вместе с одним парнем принес домой, думая, что она померла. Но она понемножку пришла в себя. Энджел, вспомнив вдруг, что Тэсс слышит эту грустную повесть, хотел закрыть дверь из коридора в гостиную, но его жена, завернувшись в шаль, уже вышла в коридор и слушала старика, рассеянно посматривая на доставленный багаж и капли дождя, сверкавшие на нем. - А тут еще и Мэриэн: ее нашли мертвецки пьяной в ивовых зарослях; а ведь девушка отроду не брала в рот ничего спиртного, кроме эля, хотя поесть она любила, это и по лицу ее видно. Похоже на то, что все девки взбесились. - А Изз? - спросила Тэсс. - Изз, как всегда, хлопочет по дому. Я-то догадываюсь, как это все случилось, но и она, бедняжка, очень приуныла, да и неудивительно. А случилось это, как стали мы укладывать в повозку ваши пожитки, сэр, и платья вашей миссис. Вот потому-то я запоздал. - Понимаю. Ну, Джонатэн, отнесите-ка вещи наверх, выпейте кружку эля и отправляйтесь домой; да поторапливайтесь, может быть, вы там нужны. Тэсс вернулась в гостиную и села у камина, тоскливо посматривая на огонь. Она слышала тяжелые шаги Джонатэна Кейла, поднимавшегося по лестнице с вещами, слышала, как он спустился вниз и поблагодарил Клэра за эль, который тот ему налил, и за полученную мзду. Шаги его замерли за дверью, и повозка, скрипя, отъехала. Энджел задвинул массивный дубовый дверной засов и вошел в комнату, где Тэсс сидела у камина; подойдя к ней сзади, он сжал ей ладонями щеки. Он думал, что она весело вскочит и побежит распаковывать вещи, которые так ждала. Но она не тронулась с места, и он сел рядом с ней у камина; в ярком пламени дров растворялся свет тонких свечей, мерцавших на столе. - Жаль, что тебе пришлось услышать эту грустную историю, - сказал он. - Но ты не печалься. Ведь Рэтти всегда была болезненно мрачной. - И без всякой причины, - отозвалась Тэсс. - А те, у кого есть причина быть мрачной, скрывают ее и притворяются, будто все в порядке. Это происшествие заставило ее принять решение. Они были простодушными, невинными девушками, а на долю их выпало нести бремя неразделенной любви; они заслуживали лучшей участи. Она - Тэсс - заслуживала худшей и, однако, оказалась избранной. Грешно с ее стороны брать все и ничего не платить. Она заплатит до последнего фартинга. Сегодня же она расскажет все. К этому решению пришла она, когда смотрела в огонь, а Клэр держал ее руку в своей. Ровный свет тлеющих углей озарял боковые и заднюю стенки камина, начищенную решетку и старые медные щипцы, концы которых не сходились. Нижняя сторона каминной доски и ножки стола окрашены были тем же ярким отсветом. И тот же отблеск падал на лицо и шею Тэсс, а каждый драгоценный камень словно превратился в Альдебаран или Сириус, в созвездие белых, красных и зеленых огоньков, менявших оттенки, когда поднималась и опускалась ее грудь. - Помнишь, сегодня утром мы обещали друг другу рассказать о своих прегрешениях? - спросил он вдруг, видя, что она сидит неподвижно. - Пожалуй, заговорили мы об этом шутя, и ты, конечно, могла шутить. Но я говорил серьезно. Я хочу исповедаться тебе, любимая. В этом неожиданном его предложении она увидела вмешательство судьбы. - Тебе есть в чем исповедоваться? - быстро спросила она, почувствовав и радость и облегчение. - Ты этого не думала? Ах, ты слишком высокого мнения обо мне! Ну, слушай же... Прислонись ко мне головой... Я хочу, чтобы ты меня простила и не сердилась за то, что я не сказал тебе об этом раньше, хотя, пожалуй, должен был сказать. Как странно! Он словно был ее двойником. Она молчала, и Клэр продолжал: - Я не говорил об этом, потому что боялся рисковать, боялся потерять тебя, дорогая, мое сокровище, мой диплом в жизни, как я тебя называю. Брат получил диплом в колледже, а я - на мызе Тэлботейс. Вот я и не рискнул. Я думал покаяться тебе месяц назад, когда ты согласилась быть моей, и не мог - боялся, что это тебя оттолкнет от меня. Я медлил; потом решил рассказать вчера, когда ты еще могла от меня уйти... И не рассказал. Не рассказал и сегодня утром, когда ты предложила там, на лестнице, покаяться в наших грехах, - вот какой я грешник! Но теперь я должен это сделать, когда ты сидишь здесь, такая серьезная. Не знаю, простишь ли ты меня? - О да! Я уверена, что... - Ну, буду надеяться. Но подожди минутку. Ты ничего не знаешь. Нужно начать сначала. Хотя бедный мой отец, по-видимому, опасается, что мои убеждения навеки меня погубили, но я всегда был поборником нравственности, Тэсс, не меньше, чем ты. Прежде я хотел стать духовным пастырем людей, и для меня было большим горем, когда оказалось, что мои убеждения не позволяют мне сделаться священником. Я преклонялся перед чистотой, хотя не мог притязать на нее, и ненавидел безнравственность, как ненавижу ее теперь. Что бы там ни думать о вдохновении свыше, но каждый должен подписаться под этими словами Павла: "Будь образцом в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте". Это единственная опора для нас, бедных смертных. "Integer vitae" [праведная жизнь (лат.)], - говорит римский поэт, несколько неожиданный соратник святого Павла: Человек праведной жизни, чуждый слабостям, Не нуждается ни в копье, ни в луке мавров. Да, некое место вымощено благими намерениями! Все это я глубоко чувствовал; и ты поймешь, как горько я раскаивался, когда, намечая благие пути для других людей, я сам пал. И он рассказал ей о том периоде своей жизни, когда, терзаемый сомнениями и неразрешенными вопросами, он метался, словно пробка, швыряемая волнами, и, поехав в Лондон, провел двое разгульных суток в обществе чуждой ему женщины. - К счастью, я скоро опомнился и осознал свое безумие, - продолжал он. - Я не в состоянии был говорить с ней и уехал домой. Больше я никогда не совершал подобных поступков. Но я хотел быть до конца откровенным и честным с тобой, потому-то я и не мог не рассказать тебе об этом. Прощаешь ли ты меня? В ответ она крепко сжала ему руку. - Больше мы никогда не будем возвращаться к этому разговору - слишком мучительно было начинать его сегодня. Поговорим о чем-нибудь более веселом. - О Энджел, я почти рада... потому что теперь ты можешь простить меня! Я еще не исповедалась. Мне тоже есть в чем покаяться... помнишь, я тебе говорила? - А, совершенно верно! Ну-с, начинай, маленькая грешница. - Ты улыбаешься, но, быть может, это так же серьезно, как и твоя исповедь, если только не хуже. - Хуже, пожалуй, не может быть, дорогая. - Конечно, не может! - радостная, окрыленная надеждой, она вскочила и воскликнула: - Да, моя исповедь не может быть хуже твоей потому, что она такая же! Сейчас я тебе все расскажу. Она снова села. Руки их по-прежнему были сплетены. Зола под решеткой камина, освещенная сверху огнем, напоминала песок знойной пустыни. Человеку с воображением мог почудиться алый сумрак дня Страшного суда в этих багровых отблесках, которые ложились на его лоб и руку, играли в прядях ее волос, окрашивали неясную кожу. Гигантская ее тень легла на стену и потолок. Тэсс наклонилась вперед, и бриллианты на ее шее сверкали, злобно подмигивая, словно глаза жабы. Она прижалась лбом к его виску и начала рассказ о своем знакомстве с Алеком д'Эрбервиллем и о последствиях этого знакомства; шепотом, но твердо выговаривала она слова, и глаза ее были опущены. ФАЗА ПЯТАЯ. ЖЕНЩИНА РАСПЛАЧИВАЕТСЯ 35 Ее рассказ был окончен; подтверждены отдельные места, даны объяснения. Тэсс ни разу не повысила голоса, ни одной фразы не сказала в свое оправдание и не плакала. Но по мере того как развертывался ее рассказ, изменялся, казалось, даже внешний вид окружающих предметов. Огонь в камине весело подмигивал, словно ехидно смеясь над нею и ее несчастьем, каминная решетка лениво ухмылялась - ей тоже было все равно, свет, отражаясь от грелки, целиком был занят разрешением проблемы красок. Все предметы с жутким единодушием снимали с себя ответственность. И, однако, ничто не изменилось с той минуты, как он ее целовал. Вернее - не изменился материальный состав предметов. Но сущность их стала иной. Когда она умолкла, отзвуки их прежних ласк поспешили спрятаться в дальние уголки мозга, и лишь эхо напоминало о той поре, когда властвовали слепота и глупость. Клэр вдруг помешал угли в камине; услышанное еще не проникло в глубь его сознания. Разбив головешку, он встал. Теперь он до конца понял ее исповедь. Лицо его сразу постарело. Напряженно задумавшись, он нервно постукивал ногой по полу. Мысли его скользили по поверхности - этим и объяснялись его бессознательные движения. Она знала все оттенки его голоса, но когда он заговорил, тон его был самый спокойный и повседневный. - Тэсс! - Я слушаю, любимый! - Неужели я должен этому поверить? Ты говоришь так, как будто это правда, а ведь ты не лишилась рассудка. Хотя это было бы лучше, но нет, ты не сошла с ума... Моя жена, моя Тэсс! В тебе ничто не подтверждает эту мысль... - Я не сошла с ума, - сказала она. - И все же... Он посмотрел на нее тупо, как будто плохо соображая, и продолжал: - Почему ты не сказала мне раньше? Ах да! Собственно говоря, ты хотела сказать, но, помню, я тебе помешал! Эти и другие его слова были лишь случайным лепетом, тогда как душа оставалась парализованной. Он отвернулся, наклонился над стулом. Тэсс последовала за ним на середину комнаты, остановилась и посмотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых не было слез. Вдруг она упала на колени к его ногам и сжалась в комок. - Ради нашей любви, прости меня, - прошептала она пересохшими губами. - Простила же я тебе это. И так как он не отвечал, она повторила: - Прости меня, как я тебя простила! Тебя я простила, Энджел... - Ты... да... ты простила. - Но ты меня не прощаешь? - К чему говорить о прощении, Тэсс? Ты была одним человеком, теперь ты - другая. Господи, можно ли простить или не простить такое чудовищное превращение? Он запнулся, обдумывая это определение, и вдруг разразился страшным смехом, таким же противоестественным и жутким, как адский хохот. - Не надо, не надо! Ты убиваешь меня! - вскрикнула она. - Сжалься надо мной, сжалься! Он не ответил. И, смертельно побледнев, она вскочила. - Энджел, Энджел! Что значит этот смех? - вырвалось у нее. - Знаешь ли ты, как он мне страшен? Он покачал головой. - Я надеялась, мечтала, молилась о том, чтобы сделать тебя счастливым! Я мечтала о том, какая радость для меня дать тебе счастье и какой недостойной женой буду я, если это мне не удастся! Вот о чем я думала, Энджел! - Знаю. - Я думала, Энджел, что ты меня любишь - меня, вот то, что во мне! А если ты меня любишь, как же можешь ты так смотреть и говорить? Мне страшно. Я тебя полюбила, и полюбила навеки, как бы ты ни изменился, как бы ты ни был унижен, потому что ты - это ты! И большего я не прошу. Как же можешь ты, любимый мой муж, перестать меня любить? - Повторяю, та женщина, которую я любил, не ты. - Но кто же? - Другая в твоем обличье. Услышав эти слова, она поняла, что сбылись ее предчувствия. Он видел в ней обманщицу, падшую женщину, принявшую облик невинной девушки. Она поняла, и ужас исказил ее бледное лицо; щеки осунулись, рот приоткрылся. Его жестокое мнение о ней так ее поразило, что она пошатнулась, и он шагнул к ней, собираясь ее поддержать. - Сядь, сядь, - сказал он мягко. - Тебе дурно, и это вполне естественно. Она села, не сознавая, что делает, - лицо ее хранило прежнее выражение, и от ее взгляда мурашки пробежали у него по спине. - Значит, больше я тебе не принадлежу, Энджел? - беспомощно спросила она. "Он говорит, что любил не меня, а другую женщину, которая на меня похожа", - при этой мысли она почувствовала к себе глубокую жалость, как к обиженной. Глаза ее наполнились слезами, когда она начала осознавать свое положение; она отвернулась и разрыдалась от жалости к себе. Эта перемена в ее настроении успокоила Клэра: впечатление, произведенное на нее всем случившимся, встревожило его немногим меньше, чем страшное признание. Он ждал терпеливо, апатично, пока не миновал первый приступ отчаяния и бурные рыдания не сменились всхлипыванием. - Энджел, - сказала она вдруг не тем исполненным безумия голосом, каким говорила до сих пор, но обычным своим тоном. - Энджел, я слишком дурная, и мы не можем жить теперь вместе? - Я не в состоянии думать о будущем. - Я не прошу, чтобы ты позволил мне жить с тобой, Энджел, я не имею на это никакого права. Я хотела написать матери и сестрам о нашей свадьбе, но не напишу. И не буду кончать той вышивки, какую начала. - Не будешь? - Да, я ничего не буду делать, если ты мне не прикажешь. И если ты уедешь, я за тобой не поеду; и если ты больше не будешь разговаривать со мной, я не спрошу - почему, если ты не разрешишь спросить. - А если я прикажу тебе что-нибудь сделать? - Я буду повиноваться тебе, как жалкая раба, хотя бы ты приказал мне лечь и умереть. - Ты очень добра. Но странно, что твой самоотверженный порыв так не гармонирует с эгоистическим поведением. Это было сказано уже зло. Однако сарказм производил на Тэсс такое же впечатление, как на собаку или кошку. Изощренность его колкости осталась неоцененной ею, и она восприняла эти слова лишь как враждебные звуки, свидетельствующие о том, что гнев Клэра не улегся. Она молчала, не подозревая, что он пытается задушить свою любовь к ней. Тэсс не видела слезы, медленно скатившейся по его щеке, - слезы такой крупной, что она, словно линзы микроскопа, увеличивала поры кожи, по которой стекала. Но он вновь осознал, какой страшный и полный переворот в его жизни произвела ее исповедь, и безнадежно пытался приспособиться к новым условиям. Нужно было что-то предпринять. Но что? - Тэсс, - сказал он, стараясь говорить ласково, - я не могу сейчас оставаться... здесь, в этой комнате. Я немного погуляю. Он тихо вышел из комнаты, а две рюмки с вином, которые он наполнил к ужину, - одну для нее, другую для себя, остались нетронутыми. Вот как закончилась их вечеря любви. Часа два-три тому назад, за чаем, исполненные шаловливой нежности, они пили из одной чашки. Стук закрывшейся двери, хотя и очень тихий, все-таки вывел Тэсс из оцепенения. Он ушел, она не могла оставаться в доме. Быстро набросив на себя плащ, она вышла, потушив свечи, словно не намерена была возвращаться. Дождь прошел, и ночь была светлая. Скоро она его догнала, так как Клэр шел медленно, куда глаза глядят. Рядом с ее маленькой серой фигуркой его фигура казалась черной, зловещей, чужой, и Тэсс, как насмешку, ощутила прикосновение драгоценностей, которые на минуту доставили ей такую радость. Услышав шаги, Клэр оглянулся, но, казалось, ее присутствие не произвело на него ни малейшего впечатления, и он потел дальше по тянувшемуся перед домом длинному мосту с пятью зияющими арками. Следы коровьих и лошадиных копыт на дороге были полны воды, - дождя выпало достаточно, чтобы наполнить ямки, но не стереть их. Тэсс на ходу видела скользящие мимо нее звезды, отраженные в крошечных лужицах; она бы не знала, что они сияют над ее головой, если бы не видела их у своих ног, - самое огромное, что есть во вселенной, отражалось в самом малом. Местечко, куда они сегодня приехали, находилось в той же долине, что и Тэлботейс, но на несколько миль ниже по реке. Местность была открытая, и Тэсс не теряла из виду Клэра. Дальше от дома дорога вилась среди лугов, и по этой дороге она шла за Клэром, не пытаясь догнать его или привлечь его внимание, шла с немой, безучастной покорностью. Наконец она поравнялась с ним, и все-таки он не сказал ни слова. Обманутый честный человек часто бывает очень жесток, когда с его глаз спадет пелена, - так было и с Клэром. Но свежий воздух, казалось, отнял у него охоту действовать необдуманно; она знала, что он видит ее лишенной ореола, видит во всей ее наготе; что время напевает ей свой сатирический псалом: Когда лица твоего исчезнет прелесть, тот, кто любит тебя, возненавидит; Не будет прекрасным лицо твое под осень жизни твоей. Ибо жизнь твоя упадет, как лист, и прольется, как дождь; И вуаль на твоей голове будет скорбью, а корона болью. Он по-прежнему был погружен в размышления, а присутствие ее не имело теперь власти нарушить или отвлечь течение его мыслей. Каким ничтожным сделалось для него ее присутствие! Она не могла удержаться и заговорила с Клэром: - Что я сделала, что я сделала? Ничего, что помешало бы мне любить тебя! Неужели ты думаешь, будто я сама этого хотела? Ты сердишься на то, что сам же мне и приписываешь... я не обманщица, какой ты меня считаешь. - Гм, пожалуй. Ты не обманщица, жена моя, но ты и не та, что была раньше. Да, не та! И не заставляй меня упрекать тебя. Я поклялся обойтись без упреков, - и сделаю все, чтобы их избежать. Но она в смятении продолжала его умолять и, быть может, говорила то, что говорить не следовало бы. - Энджел... Энджел! Я была ребенком, когда это случилось! Я, совсем не знала мужчин! - Вина других перед тобой больше, чем твоя вина, это я признаю. - Так неужели ты меня не простишь? - Я тебя прощаю. Но прощение - это еще не все. - Ты любишь меня? На этот вопрос он не ответил. - О Энджел, моя мать говорит, что такие случаи бывают! Она знает женщин, которые поступали хуже, чем я! А мужья не очень близко принимали это к сердцу - во всяком случае они прощали своих жен. А ведь те не любили своих мужей так, как я люблю тебя! - Довольно, Тэсс, не спорь. Разные слои общества - разные взгляды. Зачем ты вынуждаешь меня сказать, что ты невежественная крестьянка и понятия не имеешь о значении социальных оценок. Ты не понимаешь, что говоришь. - Я крестьянка только по образу жизни, а не по происхождению. На секунду ее охватил гнев, который тотчас же рассеялся. - Тем хуже для тебя. Я думаю, что священник, откопавший твою родословную, поступил бы гораздо лучше, если бы держал язык за зубами. Вырождение твоего рода я невольно связываю с другим фактом - отсутствием в твоем характере твердости. Все представители вырождающихся семей - слабовольны, и поведение соответствующее. Боже мой, зачем ты мне рассказала о своем происхождении и дала лишний повод тебя презирать? Я-то видел в тебе дитя природы, полное сил, а ты оказалась чахлым отпрыском одряхлевшей аристократии! - Но многие семьи не лучше моей в этом отношении! Предки Рэтти были когда-то крупными землевладельцами, так же как и предки фермера Биллета. А Дэббихоузы, которые занимаются теперь извозным промыслом, происходят из рода де Байе. Таких, как я, ты встретишь повсюду, этим отличается наше графство; и тут уж я ни при чем. - Тем хуже для графства. Эти упреки она выслушивала, не вникая в их смысл, - он не любит ее так, как любил раньше, а все остальное ей было безразлично. Снова побрели они в молчании. Впоследствии рассказывали, что крестьянин из Уэллбриджа, отправившийся ночью за доктором, встретил на лугу двух влюбленных, которые шли очень медленно, не разговаривая, друг за другом, словно за гробом; и он увидел, что их лица встревожены и печальны. Возвращаясь позднее, он снова встретил их на том же лугу, и шли они так же медленно, забыв о позднем часе и ночном холоде. Озабоченный своими собственными делами - в доме у него был больной, - он скоро перестал думать об этой странной встрече и вспомнил о ней лишь много времени спустя. В промежуток между первой и второй встречей с крестьянином Тэсс сказала мужу: - Не знаю, что мне делать, чтобы ты не был по моей вине несчастен всю жизнь. Там, внизу, река. Я могу утопиться. Мне не страшно. - Я не имею ни малейшего желания прибавлять ко всем моим безумным поступкам еще и убийство, - ответил он. - Я оставлю что-нибудь в доказательство того, что я это сделала сама - не вынесла позора. Тогда тебя не будут обвинять. - Не говори глупостей, мне неприятно их слышать. Думать об этом - нелепо, ведь эта история скорее может вызвать насмешливые улыбки, чем послужить поводом для трагедии. Ты совершенно не понимаешь сущности происшедшего. Девять десятых увидели бы в этой истории только повод для шуток. Будь так добра, вернись домой и ложись спать. - Хорошо, - покорно сказала она. К этому времени они вышли на дорогу, ведущую к знаменитым развалинам Цистерсианского аббатства, позади мельницы, которая в давние времена была одной из монастырских служб. Мельница продолжала работать - потребность в пище вечна; аббатство было разрушено - ибо вера преходяща. Так как они шли не прямо, а кружили, то все еще находились недалеко от дома; поэтому Тэсс, повинуясь его воле, должна была только дойти до большого каменного моста и пройти еще несколько шагов по дороге. В доме все оставалось по-прежнему, и в камине еще не погас огонь. Внизу она задержалась только на несколько секунд, потом поднялась в свою комнату, куда отнесли вещи. Здесь присела она на край кровати, рассеянно осматриваясь по сторонам, и вскоре начала раздеваться. Когда она переставила свечу ближе к кровати, свет упал на полог из белой бумажной ткани; под ним что-то висело, и Тэсс подняла свечу, чтобы разглядеть, что это такое. Ветка омелы. Она тотчас же догадалась, что ее повесил здесь Энджел. Так вот что скрывалось в таинственном свертке, который так трудно было упаковывать и перевозить! А он не хотел ей объяснить, что в нем, говоря, что скоро она все узнает. Веселый и счастливый, повесил он здесь ветку. Какой нелепой и неуместной казалась сейчас эта омела! Теперь, когда ей нечего было бояться и не на что надеяться - она не верила, что он смягчится. Она легла в постель, словно оглушенная отчаянием. Когда скорбь становится бездумной, сон вступает в свои права. Часто люди счастливые борются со сном, но Тэсс была в том состоянии, когда желаннее его нет ничего на свете. Еще несколько минут - и одинокая Тэсс погрузилась в небытие; ее обволакивала ароматная тишина комнаты, которая, быть может, была когда-то брачным покоем ее предков. Поздно ночью в дом вернулся Клэр. Он тихо вошел в гостиную, зажег свет и, видимо, обдумав заранее линию своего поведения, постлал одеяла на старом диване, набитом конским волосом, превратив его в нечто напоминающее постель. Потом он разулся, крадучись поднялся по лестнице и остановился, прислушиваясь у двери ее комнаты. Услышав ровное дыхание, он понял, что она крепко спит. - Слава богу! - прошептал Клэр; но что-то кольнуло его в сердце при мысли - в ней была лишь доля истины, - что Тэсс, свалив свое бремя на его плечи, может теперь спать безмятежно. Он повернулся, чтобы уйти, потом, колеблясь, подошел к ее двери. При этом взгляд его упал на одну из д'эрбервилльских дам, чей портрет находился над дверью в спальню Тэсс. Портрет, освещенный свечой, производил более неприятное впечатление, чем днем. Лицо женщины выражало зловещие намерения, всепоглощающее желание мстить представителям другого пола, - так показалось Клэру. Платье, сшитое по моде семнадцатого века, было низко вырезано, как у Тэсс, когда он отогнул ворот ее платья, чтобы надеть ожерелье. И снова его неприятно поразило сходство между ними. Этого было достаточно. Он отошел от двери и спустился вниз. Он оставался спокойным и холодным; маленький рот с плотно сжатыми губами свидетельствовал об умении его владеть собой; его лицо сохраняло выражение холодной апатии, которое появилось на нем, когда Тэсс окончила свою исповедь, это было лицо человека, который отныне перестал быть рабом страсти, но в освобождении своем не нашел счастья. Он размышлял о страшных случайностях, руководящих человеческой судьбой, о неожиданности событий. Когда он боготворил Тэсс - еще только час тому назад, - ему казалось, что нет существа чище, нежнее, девственнее, чем она, - но Меньше чуть-чуть, и какие миры исчезли! Он заблуждался, говоря себе, что ее честное и невинное лицо не являлось зеркалом ее души; но у Тэсс не было заступника, который доказал бы ему обратное. Возможно ли, думал он, чтобы эти глаза, взгляд которых всегда подтверждал каждое ее слово, видели в этот же самый момент совсем иные картины, не похожие на то, что ее окружало. Он лег на диван в гостиной и погасил свет. Спустилась ночь и завладела домом, спокойная и безучастная ночь, которая уже поглотила его счастье и теперь равнодушно его переваривала и готова была столь же безмятежно и невозмутимо поглотить счастье тысячи других людей. 36 Клэр проснулся на рассвете; серый рассвет крался, как человек, замешанный в преступлении. Клэр увидел камин с холодной золой, стол, накрытый к ужину, и две рюмки с вином, - вино уже не искрилось и подернулось пленкой; увидел стул Тэсс, не занятый теперь, свой стул и другую мебель, которая, казалось, в чем-то оправдывалась и задавала невыносимый вопрос: что же теперь делать? Сверху не доносилось ни звука, но через несколько минут раздался стук в наружную дверь. Он вспомнил, что должна прийти жена крестьянина, жившего по соседству, которая нанялась им прислуживать. Присутствие постороннего человека в доме было бы теперь крайне неуместно, и Клэр, уже одетый, открыл окно и сказал ей, что сегодня утром они обойдутся без ее помощи. Она принесла кувшин с молоком, и он попросил поставить его у двери. Когда матрона удалилась, он отыскал в сарае дрова и быстро развел огонь. В кладовой нашлись яйца, масло, хлеб, и Клэр приготовил завтрак, - жизнь на мызе научила его хозяйничать. Дрова пылали в камине, и дым вырывался из трубы, словно увенчанная лотосом колонна; местные жители, проходя мимо, видели дым, думали о новобрачных и завидовали их счастью. Энджел еще раз оглядел комнату, подошел к лестнице и обычным своим тоном сказал: - Завтрак готов. Открыв входную дверь, он вышел на свежий утренний воздух. Когда через несколько минут он вернулся, Тэсс уже спустилась в гостиную и машинально переставляла посуду. Она была совсем одета и, должно быть, оделась раньше, чем он ее окликнул, так как с тех пор прошло минуты две-три. Волосы она закрутила большим узлом на затылке и надела одно из новых платьев - бледно-голубое шерстяное, с белой оборкой у ворота. Казалось, лицо и руки ее застыли, - вероятно, она долго просидела одетая в холодной спальне. Подчеркнуто вежливый тон Клэра, когда он ее окликнул, пробудил в ней на секунду проблеск надежды, но достаточно ей было взглянуть на него, чтобы надежда угасла. От пламенного чувства влюбленных осталась только зола. Острая боль вчерашнего вечера уступила место тяжелой апатии; казалось, ничто не могло снова вернуть им способность чувствовать. Он заговорил с ней спокойно, и она отвечала так же сдержанно. Наконец она подошла к нему и начала пристально всматриваться в его резко очерченное лицо, словно забыв, что ее собственное лицо может служить объектом наблюдения. - Энджел! - сказала она и умолкла, слегка прикоснувшись к нему пальцами, как будто едва могла поверить, что здесь перед ней находится человек, который был когда-то ее возлюбленным. Глаза ее не потускнели, бледные щеки еще не осунулись, хотя высыхающие слезы оставили на них блестящие полоски, а губы, обычно ярко-алые, были почти так же бледны, как и щеки. Жизнь еще пульсировала в ней, придавленной горем, но пульс стал таким прерывистым, что малейшее напряжение могло вызвать настоящую болезнь, - и тогда потускнеют ее глаза и губы станут тонкими. Она казалась безупречно чистой - прихотливая обманщица-природа наложила такую печать девственности на лицо Тэсс, что он смотрел на нее ошеломленный. - Тэсс! Скажи, что это неправда! Конечно, неправда! - Это правда. - Каждое слово? - Каждое слово. Он смотрел на нее с мольбой, словно хотел услышать заведомую ложь и с помощью софистики превратить ее в нерушимую правду. Однако она повторила: - Это правда. - Он жив? - спросил Энджел. - Ребенок умер. - А этот человек? - Жив. Еще раз отчаяние исказило лицо Клэра. - Он в Англии? - Да. Он сделал несколько шагов бесцельно, сам того не замечая. - Вот каково мое положение, - сказал он отрывисто. - Я думал - и так думал бы всякий на моем месте, - что, отказываясь от честолюбивых стремлений иметь жену, занимающую положение в обществе, богатую, знающую свет, я найду в крестьянке невинность так же непременно, как и румяные щеки... Однако я не хочу упрекать тебя и не буду. Ему не нужно было продолжать: Тэсс слишком хорошо понимала его состояние. Это и было особенно горько: она знала, что он лишился всего. - Энджел... я бы не довела дела до свадьбы, если бы не знала, что в конце концов у тебя остается выход; хотя я надеялась, что ты никогда... Голос ее сорвался. - Выход? - Да, способ от меня избавиться. Ты можешь от меня избавиться. - Как? - Развестись со мной. - О господи, можно ли быть такой наивной! Как я могу развестись с тобой? - А разве нельзя... теперь, когда я призналась? Я думала, что моя исповедь даст тебе на это право. - О Тэсс, ты... ты так по-детски простодушна... невежественна... не знаю, как тебя назвать! Ты ничего не смыслишь в законах, ничего! - Как, разве ты не можешь? - Конечно, не могу. Ее грустное лицо исказилось от стыда. - А я думала, что... - прошептала она. - О, теперь я понимаю, какой дурной считаешь ты меня! Но клянусь тебе, поверь мне, я всегда думала, что ты можешь со мной развестись! Я надеялась, что ты этого не сделаешь... но никогда я не сомневалась, что ты можешь от меня избавиться, если захочешь и если... совсем... совсем меня не любишь! - Ты ошиблась, - холодно сказал он. - Так, значит, я должна была это сделать прошлой ночью. Но у меня не хватило смелости. - На что не хватило смелости? Она не отвечала, и он взял ее за руку. - Что ты задумала сделать? - Покончить с собой. - Когда? Она съежилась от его инквизиторского тона. - Прошлой ночью. - Где? - Под твоей омелой. - О боже!.. Как? - спросил он сурово. - Я скажу, только не сердись на меня, - ответила она, дрожа. - Я взяла веревку от своего сундука... но не могла... сделать самое последнее! Я боялась, что это опозорит твое имя. Это неожиданное признание, насильно у нее вырванное, потрясло его. Но он по-прежнему держал ее за руку и смотрел ей в лицо; потом, опустив глаза, сказал нетвердым голосом: - Слушай внимательно: о таких ужасных вещах ты не смеешь думать! Как ты могла! Ты должна обещать мне, как своему мужу, никогда не повторять этой попытки! - Я готова обещать. Я поняла, что это грешно. - Грешно! У меня нет слов выразить, как это недостойно тебя! - Но, право же, Энджел, - начала она, глядя на него широко раскрытыми глазами, - я хотела это сделать только ради тебя - освободить тебя и избавить от скандала при разводе... Я ведь думала, что ты можешь получить развод. У меня и в мыслях не было сделать это ради себя. И в конце концов я недостойна того, чтобы лишить себя жизни. Это ты, мой муж, которого я погубила, должен был бы нанести мне удар! Мне кажется, я еще сильнее полюбила бы тебя, если это только возможно, когда бы ты заставил себя это сделать, раз у тебя нет другого выхода. Я чувствую себя такой ничтожной. Я так тебе мешаю! - Перестань! - Но раз ты говоришь "нет", я больше не стану пытаться. Я хочу только того, чего хочешь ты! Он знал, что это правда. После пережитой ночи воля ее равнялась нулю, и можно было не опасаться каких бы то ни было опрометчивых поступков. Снова Тэсс более или менее успешно постаралась отвлечься, расставляя посуду для завтрака. Оба уселись по одну сторону стола, чтобы не встречаться друг с другом взглядом. Сначала каждый чувствовал себя неловко, прислушиваясь, как ест и пьет другой, но этого нельзя было избежать; а кроме того, оба ели очень мало. После завтрака он встал и, сказав ей, в котором часу ждать его к обеду, отправился к мельнику, машинально приводя в исполнение свой план - изучить мукомольное дело, ради чего он, собственно, и выбрал именно этот дом для их медового месяца. После его ухода Тэсс подошла к окну и вскоре увидела, как он поднялся на большой каменный мост, за которым находилась мельница. Пройдя по мосту, он пересек железнодорожные пути и скрылся из виду. Тогда, подавив вздох, она отвернулась от окна и начала убирать со стола и приводить комнату в порядок. Явилась поденщица. Сначала Тэсс с трудом выносила ее присутствие, но потом почувствовала облегчение. В половине первого она оставила свою помощницу в кухне и, вернувшись в гостиную, стала ждать, когда появится за мостом фигура Энджела. Было около часа, когда она его увидела, - и покраснела, хотя он находился на расстоянии четверти мили. Она побежала в кухню, чтобы успеть подать обед сразу, как он войдет в дом. Сначала он прошел в ту комнату, где накануне они вместе мыли руки, а когда он входил в гостиную, крышки, словно по сигналу, были сняты с блюд. - Какая точность! - сказал он. - Да, я видела, как ты шел по мосту, - ответила она. Обед прошел в пустых разговорах о том, что делал он утром на мельнице, о способах просеивания муки и устаревших машинах. Клэр опасался, что не получит никакого представления о новых усовершенствованных методах, так как некоторые машины, казалось, были в употреблении еще в те дни, когда мельница молола зерно для монахов аббатства, ныне превратившегося в развалины. Через час он снова ушел, вернулся в сумерках и весь вечер разбирал свои бумаги. Она боялась ему помешать и, когда ушла старуха поденщица, отправилась в кухню и больше часа наводила там порядок. Наконец в дверях показался Клэр. - Ты не должна так работать, - сказал он. - Ты не служанка, ты моя жена. Она подняла глаза, и лицо ее слегка просветлело. - Значит, я могу считать себя твоей женой? - прошептала она с жалобной улыбкой. - Ты хочешь сказать называться так! Да, большего мне не нужно. - Можешь ли ты считать себя моей женой? Но ты моя жена. Что ты имеешь в виду? - Не знаю, - поспешно ответила она; в ее голосе слышались слезы. - Я думала... Я имела в виду, что не заслуживаю уважения. И я тебе давно говорила, что, по-моему, я не заслуживаю уважения и поэтому не хочу выходить за тебя... а ты настаивал. Она разрыдалась и повернулась к нему спиной. Это растрогало бы всякого, но только не Энджела Клэра. Он был человек мягкий и отзывчивый; но где-то в глубине его души таился мощный пласт суровой логики, подобный горной породе, пролегающей в мягкой глине и преграждающей путь всему, что пытается ее рассечь. Эта логика преградила ему дорогу к церкви, она же преградила дорогу к Тэсс. Вдобавок любовь его была не столько пламенной, сколько лучезарной: переставая верить женщине, он отходил от нее. Этим он резко отличался от тех впечатлительных людей, которые продолжают любить чувственной любовью ту, кого презирают рассудком. Он ждал, пока не стихли ее рыдания. - Хотел бы я, чтобы добрая половина женщин в Англии заслуживала такого уважения, как ты, - сказал он с горьким озлоблением против всего женского пола. - Речь идет не о том, заслуживаешь ли ты уважения, а о принципах. Он долго еще говорил в том же духе, захваченный волной отвращения, которое упорно калечит прямодушных людей, когда они убеждаются, что были введены в заблуждение обманчивой внешностью. Правда, где-то в глубине нарастала и другая волна - волна сочувствия, которую могла бы использовать опытная женщина. Но Тэсс об этом не думала, она все принимала как должное и почти не раскрывала рта. В непоколебимой ее преданности было что-то почти жалкое; вспыльчивая от природы, она терпеливо выслушивала все, что бы он ни говорил; она не думала о себе, не раздражалась; обращение его с ней не вызывало с ее стороны осуждения. Она словно олицетворяла апостольское милосердие, возродившееся в современном эгоистическом мире. Этот вечер, ночь и следующее утро прошли так же, как и предыдущие. Раз, один только раз осмелилась она, когда-то свободная и независимая Тэсс, сделать шаг к сближению. Это случилось, когда он в третий раз собирался идти после обеда на мельницу. Встав из-за стола, он сказал: "До свидания", а она ответила теми же словами и в то же время потянулась к нему за поцелуем. Он не поцеловал ее и только, быстро отвернувшись, сказал: - Я вернусь домой вовремя. Тэсс съежилась, словно ее ударили. Часто пытался он против ее воли поцеловать эти губы, часто говаривал шутливо, что рот ее и дыхание напоминают вкус масла, яиц, молока и меда, которыми она питалась, говорил, что губы ее утоляют его голод, - много еще таких же глупостей. Но теперь ему не нужны были ее губы. Он заметил, как она вздрогнула, и сказал ласково: - Пойми, я должен подумать о том, как быть дальше. Необходимо пожить некоторое время вместе во избежание неприятного для тебя скандала, который не заставил бы себя ждать, если бы мы разъехались немедленно. Но ты должна понять, что это делается только ради приличия. - Понимаю, - рассеянно отозвалась она. Он ушел на мельницу, но на полпути остановился и пожалел на секунду о том, что не ответил ей ласковее и не поцеловал ее хоть раз. Так прошел в тоске еще день и еще день. Живя в одном доме, они были дальше друг от друга, чем до брака. Она ясно видела, что энергия его, как он выразился, парализована и он пытается придумать дальнейший план действий. Она была поражена, когда убедилась в непреклонности этого человека, казавшегося таким мягким. Его упорство переходило в жестокость. Больше она не надеялась на прощение. Не раз она подумывала о том, чтобы уйти от него, когда он покидал дом, но боялась, что ее уход не принесет ему