старюсь?.. - Ты, твой живот, твоя грудь, твои бедра?.. - Ну да. Это же ужас! Нет? - Нет. - Как это "нет"? Когда от меня только дряблая кожа и останется? - Не бывает дряблой кожи, бывают истории без любви. Наши ночи были островами. Мои губы свободно гуляли по пустынным пляжам горячего тела. Я боролся со сном: этот воришка отнимал у меня бесценные минуты. - Не слышу, Мишель. Ты уткнулся носом мне в шею" ворчишь что-то, шепчешь. Что еще? - Р-р-р-р. - Изволь объяснить нормально, в чем дело, раз уж разбудил меня? - Я ничего не говорил. - Не говорил? Ладно. Что же это за мурлыканье в таком случае? - Если я не кошка, уж и помурлыкать нельзя? - Не можешь уснуть? - Почему, могу. Но не хочу. Рядом с тобой слишком хорошо. - Ну, иди сюда, ляг, вот так, теперь спи. - Янник, как это возможно, столько лет прошло, а это осталось в нас нетронутым, как в первые дни? А ведь говорят, все проходит, ломается, надоедает... - Да, у тех, кто только и может прийти, испортить и бросить... - Что с нами, с тобой, со мной? Проблемы семейной пары и все такое? - Проблемы семейной пары, что за ерунда. Либо есть проблемы, либо - семья. - Быть вместе - порой это кажется таким сложным делом, даже мучительным, все не клеится, протекает. И в один прекрасный день смотришь - а ее и нет, пары-то... - Слушай, Мишель, что это тебе взбрело будить меня среди ночи и говорить о каких-то мифических проблемах семейной пары? Твой бедный желудок не может справиться с паэльей? - Я хочу знать, почему у нас нет этих проблем" что такого? - Бывают неудачные встречи, вот и все. Со мной такое случалось. Да и с тобой тоже. Как, по-твоему, люди могут отличить настоящее от поддельного, если они умирают от одиночества? Встречаешь человека, пытаешься представить его интересным и полностью выдумываешь его, наделяешь качествами, которых у него нет и в помине, закрываешь глаза, чтобы лучше его видеть, он старается выдать желаемое за действительное, ты - тоже. Он - смазливый дурак? - вы находите его умным; он считает вас недалекой? - зато рядом с вами он - семи пядей во лбу; заметили вашу отвислую грудь? - не страшно, он найдет это своеобразным; вы начинаете чувствовать, что здесь пахнет деревенщиной? - надо ему помочь; он необразован? - ваших университетов хватит на двоих; он хочет заниматься этим без передышки? - он вас так любит! он не слишком в этом силен? - что ж, это не самое главное в жизни; жмот, каких свет не видел? - у него было трудное детство; хам? - просто держится естественно. И вы продолжаете отбиваться руками и ногами, лишь бы не замечать очевидного, а оно уже режет глаз, это и называется проблемы семьи, одна проблема, строго говоря, когда мы не в состоянии дальше выдумывать друг друга; и тогда приходит время печали, злобы, ненависти, мы пытаемся склеить разбитое - ради детей или просто потому, что предпочитаем терпеть неизвестно что, нежели остаться наконец в одиночестве. Все. Спи. Ну вот, я сама себя так запугала, что теперь не смогу уснуть. Включи-ка свет на минутку, хочу посмотреть на тебя. Уф! Это в самом деле ты. Я смеялся, вспоминая, к тому же в бутылке оставалось еще немного коньяку. "Двадцать пять лет, Мишель, я жила, дышала, думала, не зная тебя, - чем я жила, чем дышала, что это были за мысли без тебя?.." Я заучивал наизусть эти письма, которые она посылала мне с воздуха и из транзитных портов, "обрывки вечности", как она их называла, столь банальными казались ей ее слова. Износившиеся слова со стертым значением, цепляющиеся одно за другое, складываясь в непрерывные цепи, уходящие в глубь веков, избитые фразы, ты была права, элементарная банальность, как те пресловутые признаки жизни, которые мы с таким рвением спешим отыскать на других орбитах Солнечной системы, основы основ, находящиеся под постоянной угрозой забвения из-за непрерывных катаклизмов, терзающих здравый смысл, вы ищете глубины, а находите лишь пропасти. Ночами, сидя в кресле пилота, я слушал знакомое нашептывание древнейшего чтеца у себя в груди; те же, кто потерял память, теперь не могут даже расслышать нашего старого суфлера. Люди высокого призвания, оставившие сиюминутное, кого вы спрашиваете, зачем вы здесь, что все это значит и почему вообще мир существует, - и сколько великих имен слышится в ответ и теряется в этом потоке сознания вопиющих! - вы пытаетесь уверить нас, что так вопрошает вселенная, тогда как это всего лишь вопросы, звучащие внутри каждого из нас. Конечно, мы находились в физических пределах, пришлось разъединить наше дыхание, оторваться друг от друга и разойтись в разные стороны, раздвоиться и расстаться, в таких случаях всегда теряешь... Если у тебя два тела, непременно наступит момент, когда останется только половина. - Разве я захватчица? - Еще какая, особенно если тебя нет рядом. Я встал и распрощался со своим двойником в зеркале. Глава IV Я поднялся в бар, где было полным-полно японцев; впрочем, может, мне только так казалось, из-за усталости. Сеньор Гальба как раз был на сцене. Семь белых пуделей и один розовый сидели на стульях, свесив задние лапы, изображая барышень в ожидании кавалера на каком-нибудь балу супрефектуры. Сеньор Гальба стоял слева: фрак, черная накидка, складной цилиндр, белый шелковый шарф, сверкающая белизной манишка, трость с серебряным набалдашником... Он достал из жилетного кармашка сигару и сделал вид, что ищет спички. В этот момент на сцену вышел шимпанзе, деловой, с зажигалкой в руке, и направился обслужить хозяина. Сеньор Гальба предложил ему сигару. Тот взял, откусил кончик и закурил. Затянулся, посмаковал сигарный дым и удалился. - Во дает, - сказал один японец рядом со мной. Я удивленно взглянул на него. - Джексон - самый большой шимпанзе нашей эры, - сказал бармен. Сеньор Гальба сделал несколько затяжек, потом щелкнул пальцами. Вновь появился шимпанзе, подошел к проигрывателю, стоявшему на изящном столике, покрытом бархатной скатертью, и нажал на кнопку. Раздались звуки пасодобля, шимпанзе направился к розовому пуделю, сидевшему в кругу других пуделей, и пригласил его на танец. Розовый пудель соскочил с табурета, секунду постоял, переминаясь на задних лапах, и шимпанзе подхватил его за талию; тут я поспешил опрокинуть одну за другой сразу две рюмки коньяку, так как вид черного волосатого шимпанзе и розового пуделя, танцующих пасодобль El Fuego de Andalusia ["Андалузский пожар" (исп.)], показался мне слишком явной и циничной насмешкой. Японцы смеялись, и белизна их оскала лишь подчеркивала темноту. Я облокотился на стойку, отвернувшись от оскорбительного действа, и встретил сочувствующий взгляд бармена: - Вам плохо, месье? - Ничего, пройдет, как только все это закончится. - Сеньор Гальба считает этот номер творением всей своей жизни. - Преотвратно, - заключил я. - Совершенно с вами согласен, месье. И все же этот ужас притягивал мой взгляд. Было что-то вызывающее, издевательское, почти враждебное в "творении" сеньора Гальбы, То, что это было "творением всей жизни", ничего не меняло; напротив: язвительные нотки лишь усугубляли все, что было в нем циничного и оскорбительного. Пудель и шимпанзе носились вдоль и поперек по сцене, в свете прожекторов, под клацающие звуки пасодобля El Fuego de Andalusia. - Бытие и небытие, - начал бармен. - Неаполь, объятый пламенем. - Отстаньте. И без того тошно. - Никогда не видел, чтобы шимпанзе с пуделем танцевали пасодобль, что-то новенькое, - произнес мой сосед-японец с сильным бельгийским акцентом. Я взглянул на него: - Вы из Бельгии? - Нет, почему? - Так, ничего. Это, верно, что-то со мной... Еще коньяк, пожалуйста. - Не нужно бояться заглянуть в самую суть вещей, - сказал бармен. - Почему он выкрасил его в розовый, этого пса? - Жизнь в розовом цвете, - предположил бармен. - Немного оптимизма. - Но почему пасодобль? Есть ведь вальс, танго, менуэт, классические балеты, наконец; ну правда, есть из чего выбирать! - Вы правы, - согласился бармен. - Действительно, этого - хоть отбавляй. Мне лично нравится чечетка. Но понимаете, сеньор Гальба, он испанец в душе. Fiesta brava [шумный праздник (исп.)]. Весь в ярком свете. Жизнь, смерть, muerte, и все такое. - Смрт, - вставил я. - Что? - Смрт, ползет по ноге, опаснее, чем ядовитый скорпион, вот и все. - В жизни не видел лучшего номера дрессировки, чтоб мне провалиться! - воскликнул японец с бельгийским акцентом. Бармен, вытирая стакан, спокойно возразил: - Это как посмотреть. Всегда можно сделать лучше. Нет пределов совершенству. Вы немного опоздали, тут недавно другой номер был. Человек-змея. Он складывался совершенно противоестественным образом, так что даже смог уместиться в шляпной коробке. Каждый изворачивается как может. Бутылки стояли в ряд вдоль зеркала, и я видел, как шимпанзе с пуделем танцуют у меня за спиной. Еще я видел свое лицо, едва изменившееся. Всегда думаешь о себе лучше, чем оказываешься на самом деле. Я спросил у бармена жетон, спустился в подвальный этаж и позвонил Жан-Луи. Я не виделся с ним месяцев семь. Я не верил в дружбу, которая всегда заканчивается одними разговорами. Янник не хотела ни расстраивать ближних, ни вызывать их сочувствие. И мы решили, что, кроме ее брата, никому ничего не скажем. В таких случаях поведение друзей, даже самых искренних, превращается в нелепый ритуал чередования робости, тревоги, неловкости; они усиленно это скрывают, стараясь в то же время держаться как можно более естественно и непринужденно, что в конце концов становится невыносимо. Десять лет Янник работала стюардессой на рейсах в Индию, Пакистан и Африку. "Там мне было бы легче, - пояснила она. - У нас люди отвыкли умирать". Вот мы и решили никого не беспокоить. Однако брата все же нужно было поставить в известность; не то чтобы они были сильно привязаны друг к другу" но она очень любила родителей, а он был единственным живым напоминанием о них. Ничего особенного он из себя не представлял, ограниченный малый, в постоянных мечтах о новой машине; а так как Янник была красивой, веселой и счастливой, мне всегда казалось, что он злился за это на сестру, как если бы она отобрала причитающуюся ему долю наследства. Узнав о ее несчастье, он сразу засуетился, стал говорить о каких-то чудесных операциях - их делали на Филиппинах прямо голыми руками, об одном своем друге - его отец прожил после этого еще десять лет, о сенсационных исследованиях - они должны были вот-вот закончиться; словом, не захотел ничего знать и повел себя как последняя свинья: наобещают что угодно, только бы их оставили в покое. Он даже проторчал два дня в Институте радиологии, проходя полный медицинский осмотр: он, видите ли, где-то слышал, что это наследственное. "Ничего, купит новую тачку и успокоится, - сказала тогда Янник. - В сущности, это из-за меня он такой". Итак, я постепенно отдалился от всех своих друзей, взял в "Эр Франс" отпуск на полгода и в настоящее время находился в подвалах "Клапси", среди хаоса, который, кстати, можно было расценить и как проявление милосердия: он освобождал меня от необходимости платить по счетам реальности. - Да, алло... Я его разбудил. - Это я, Мишель... Дружба, сплотившая нас за двадцать лет полетов во все концы света... - Ну, ты нахал, шесть месяцев прошло, больше... - Если бы друга нельзя было оставить на время, это уже не считалось бы дружбой... - Да, но почему ночью, позволь спросить? Полгода не звонил, мог бы пару часов и подождать... Или что?.. Что-то серьезное? - Как Моника? - Прекрасно, все остальные тоже. Что с тобой? - Она всегда меня жалела, потому что я не могу плакать. Она говорила, что я не представляю, как это хорошо. Он молчал. Должно быть, голос мой звучал надломленно. Как она сказала? "Сиротствуете без женщины..." - Мишель, что с тобой? Сейчас же иди домой. Пропал, как в воду канул, а теперь... Да что происходит? - Пасодобль. Черная обезьяна танцует пасодобль с розовым пуделем. - Что за бред? - El Fuego de Andalusia. - Что? - Ничего. Абсолютно ничего. Так называемый конкурс дрессировки, только мы не знаем, кто музыку заказывает. Они забрались на свой чертов Олимп, эту гору дерьма, и наслаждаются. Каждый должен объять необъятное, это их присказка, они требуют этого от нас. Знаешь, тут один так извернулся, что поместился в шляпную коробку. Один из нас, из тех, кто прогибается. Гнусные боги-макаки восседают на Олимпе из наших гниющих останков и забавляются. Вот. Это я и хотел тебе сказать. Все мы ходячие шедевры. - Ты пьян. - Нет еще. Но я стараюсь. - Ты где? - В "Клапси". - Это еще что? - Ночной клуб, всемирно известный. - Хочешь, чтобы я пришел? - Нет, что ты. Я так просто звоню, чтобы время быстрее прошло. Это скоро закончится. А может, уже закончилось. - Что ты там забыл, в своем "Клапси"? - Жду одну знакомую, ей тоже плохо. Мы решили создать общество взаимопомощи. Извини, что разбудил тебя. Жан-Луи молчал. Настоящий товарищ. Помогал мне убить время. - Как Янник? - Мы расстались. - Не может быть. Ты что, смеешься? Только не вы двое. - Она ушла от меня сегодня ночью. Наверное, поэтому я тебе и звоню. Мне нужно было кому-то сказать об этом. - Не верю. Вы были вместе, дай бог памяти... двенадцать, тринадцать лет? - Четырнадцать, с небольшим. - Я никогда не встречал такой пары, как ваша. Такой... - Неразделимой? - Просто не верится! Ну хорошо, поссорились; только не говори мне, что это окончательно. - Это окончательно. Она уходит. Мы никогда больше не увидимся. - В каком она рейсе сейчас? Эй! Ю.Т.А.! [U.Т.А. - Объединение воздушного транспорта (фр.)] Мишель! Алло! Ты слушаешь, Мишель? - Да. Я здесь. Извини, что разбудил, но... не было другого выхода. Мы все долго обсуждали, спокойно... пока наконец это не стало пыткой. Мы решили порвать одним махом. Никакой агонии, бесконечно незаживающих ран. У нее еще оставалось немного женского тщеславия. Нет, просто гордости, достоинства. Это дело чести - не позволить издеваться над собой. Они заставляли нас ходить на задних лапках, надрессировались, довольно. Однажды, старик, мы сами возьмем кнут в руки, и он будет плясать под нашу дудку, как бишь его... какой-нибудь сеньор Гальба. В ней был этот отказ, этот... вызов. Честь существует, Жан-Луи. Честь человека, клянусь тебе. Они не имеют права так поступать с нами. И она не хотела быть игрушкой в чьих-то руках, позволить растоптать себя. Конечно, мы могли бы продержаться еще немного. Протянуть еще месяц, неделю. Ждать, пока нас обоих не скроет с головой. Но ты ее знаешь. Она гордая. И мы решили, что я уеду в Каракас, и она тоже отправится куда-нибудь далеко-далеко... - Нет ничего более мучительного, чем пара, которая распадается, но все плывет по воле волн, тогда как лодка уже дала течь и вот-вот пойдет ко дну... В таких случаях, конечно, лучше разом покончить со всем. - Но знаешь, то, что разбивает пару, в итоге еще больше ее сплачивает. Трудности, сначала разделившие двоих, в конце концов их объединяют; в противном случае они и не были парой. Два несчастных человека, которые ошиблись, переводя стрелки, и оказались на одних путях... - Никогда бы не подумал, что ты и Янник... - Мне самому не верится. Это противоестественно. - Извини, что я спрашиваю об этом, но... может, есть кто-то другой? - Не знаю. Совершенно ничего не могу сказать. Я неверующий, ты знаешь, но, может быть, где-то сидит эта сволочь, не знаю... - Мишель, ты расклеиваешься буквально на глазах... Я тебя спрашиваю, есть ли у Янник другой мужчина. Я не понимал. Я уже ничего не понимал. О чем он спрашивал? Что я ему ответил? - Прости, старик... я немного не в себе. Уже не соображаю, о чем ты говоришь. Правда, извини, что разбудил, но... я пьян. Да, точно, набрался по самое горло. Я не должен был поднимать тебя с постели... Я запаниковал... - Запаниковал, ты? Забыл, верно; как у нас загорелись оба мотора? И еще две сотни пассажиров на борту... - Да, но гораздо труднее, когда некого спасать... - Ты правда не хочешь зайти к нам? Тут рядом Моника, можешь сказать ей словечко. - Нет, все образуется; у меня скоро самолет... улетаю с одной знакомой. Янник очень хотела, чтобы мы летели вместе... - Женщины, мне их не понять. - Не говори ерунды, они - единственное, что поддается пониманию и имеет смысл, здесь, на грешной земле... - Она уходит, но не хочет оставлять тебя одного, так? - Да. Она прекрасно знает, что я не могу жить без нее. - И посылает вместо себя подружку? Ну знаешь, у меня одиннадцать тысяч летных часов, но... чтобы на такой высоте! - Я эгоист. Эгоизм, кроме всего прочего, означает еще и то, что ты живешь для другого, что у тебя есть смысл жизни. - Для меня это слишком сложно... Мишель? Ты еще там? Тебе нужно поспать, старик. - Ничего, скоро пройдет, я тут жду кое-кого... Я только хотел тебе сказать, что Янник... Но я не мог позволить себе эту низость, хоть бы она и принесла облегчение. У Жан-Луи обостренное чувство ответственности. Он не раздумывая бросился бы выполнять свой долг, позвонил бы в службу спасения; и тогда, вместо того чтобы дать одинокому паруснику мирно отчалить, мы бы получили еще месяц-другой этой отвратительной дрессуры, предоставив смерти точить клыки. - Я только хотел сказать, что, когда все отдал одной женщине, понимаешь, что это все неистощимо. Если думаешь, что все кончено, когда теряешь единственную любимую, значит, ты не любил по-настоящему. Одна часть меня загнана в угол... но другая уже на что-то надеется. Этого не разрушить. Она вернется. - Я тебе твержу об этом с самого начала. - Она вернется. Нет, конечно, она уже не будет прежней. У нее будет другой взгляд, другая внешность. Она даже одеваться будет по-другому. Это нормально, естественно, что женщина меняется. Пусть она будет выглядеть иначе, пусть у нее будут седые волосы, например, другая жизнь, другие беды. Но она вернется. Может, я только горланю, один, в темноте, чтобы подбодрить себя. Уж и не знаю. У меня немного с головой что-то... Я позвонил, я говорю с тобой, потому что не могу думать, а слова как раз и нужны для того, чтобы выручать нас. Слова, они как воздушные шары, удерживают на поверхности. Я звоню тебе, чтобы ухватиться за спасительную ниточку. Янник больше нет, и все вокруг наполнилось женщиной. Нет, это не конец. Со мной не кончено. Когда говорят, что кому-то конец, это лишь означает, что он продолжает жить. Нацизм существует и без нацистов, и угнетение продолжается, не опираясь уже ни на какие силы полиции, и сопротивление может быть не только с оружием в руках. Боги-знаки пляшут у нас на хребтах, скрываясь под покровом судьбы, рока, слепого случая, а мы проливаем кровь, чтобы они могли напиться. Может быть, они собираются там каждый вечер и смотрят вниз, оценивая развлекательную программу дня. Им необходимо смеяться, потому что они не умеют любить. Но у нас, у нас есть наше знамя людей, наша честь. А честь и состоит в том, чтобы отвергать несчастье, это - отказ от безропотного приятия всего. Именно об этом я говорю тебе, об этой борьбе, об отстаивании своей чести. Я вспомнил сейчас, с каким достоинством Янник слушала то, что говорил доктор Тенон - о детской лейкемии, о болезни Ходжкина и прочих несчастьях, которые уже побеждены наукой: все это относилось не к ней, нет, но к нам. Речь шла о нас. Не знаю, понимаешь ли ты, что значит это слово, оно как вызов, как надежда, как братство. Мы вырвем им зубы и когти, мы сгноим их на этом зловонном Олимпе, а на их пепелище разведем праздничный костер... Пока, старик, мы еще встретимся, обязательно! - Мишель! Я зашел в туалет, плеснул в лицо холодной водой. Я в очередной раз удивился своему отражению в зеркале: ничего общего с руинами, в которых лежала моя душа. Нет, это не было лицо побежденного. Немного усталости, но в глазах, там, в самой глубине, что-то еще оставалось. Я не говорю, что-то непобедимое. И тем не менее, может быть, это и есть то, что невозможно победить. Люди почему-то забывают, что жизнь, то, что они переживают, это бессмертно. Глава V Я вновь поднялся по лестнице и оказался в прокуренной темноте прожекторов, зеленых, красных, белых, в лучах которых роились мириады пылинок. Ее еще не было. На сцене две голые девицы строили из себя лесбиянок, только куда им... Действительно непристойное было не здесь. Бармен протянул мне стакан воды и две таблетки на блюдце: - Аспирин, месье? - В христианском милосердии не нуждаюсь. Я не видел, как она вошла. В руке она все еще держала ключи от машины. Взбудораженная и как будто обозленная чем-то: она явно была не в ладах сама с собой. Молодой человек в сиреневом пиджаке - сейчас он был за бармена, но и у него где-то должна была быть своя, совсем другая жизнь - выжидал, внимательный и покорно-услужливый. - Мне так трудно было припарковаться и... - Да что вы. А я вот уверен, что там как раз оставалось местечко между двумя машинами... - Как вы догадались? - Я прирожденный боец. Хозяин сам себе и осей вселенной... Она дружелюбно улыбнулась, но как будто не мне, а маленькому мальчику, которым я был в детстве. - Хорошо, что вы позвонили... - Женщина, которая включает музыку, как только остается одна, это уже опасно. - Обожаю признания, - заявил бармен. - Чего не терплю, так это пьяных барменов, - прямо у меня над ухом раздался голос с сильным итальянским акцентом. - Гарсон, шампанского! Нос уже набрал высоту. - Лидия, позвольте вам представить: мой давний друг, сеньор Гальба... - Мы уже виделись, - поправила Лидия. - Я не пью на работе, - заявил бармен. - Он - хороший мальчик, - нахально заявил сеньор Гальба. - Отсылает все свои сбережения мамочке. Чуткая, нежная, ранимая душа... - Я пожалуюсь начальству, - сказал бармен. - Заходите ко мне в гримерную. Буду рад составить вам компанию. Ненавижу расставания. Эта собака... не буду утомлять вас своими проблемами... Я жду ветеринара. - Могу я высказать мнение? - спросил бармен. - Вы еще слишком молоды, - ответил сеньор Гальба. - Думаю, вам лучше усыпить этого пса. Этим вы ему окажете услугу. На днях, когда вам стало плохо на сцене, он описался от страха. Он устал вас ждать. Лучше бы вам его усыпить. - SOS! Помогите! Санитарная служба! Эсэсовцы, - возмутился сеньор Гальба. Он взял бутылку и удалился с гордо поднятой головой. - Он венецианец, - пояснил бармен. - Как полишинели Тьеполо... - Идемте отсюда, - сказала Лидия. Как раз в этот момент я повернулся к черной дыре, где в клубах табачного дыма мерцало зеленоватым: "Выход". Двое, которые только что в ней появились, смотрели прямо на меня. - О нет! - Я повернулся к ним спиной. - Полиция, - сказал бармен. Он протянул мне листок и ручку: - Могу я попросить у вас автограф, месье? Не знал, что мне выпала такая честь - говорить с кем-то очень важным... Они уже стояли рядом. - Мишель, неужели... Мы думали, ты пропал... - Я пытаюсь... - Как Янник? - Я начал новую жизнь. Позвольте вам представить... - Мадам... - Господа... Они снисходительно улыбались. Я был пьян, мил и смешон. Только что я слышал, как один из них сказал: "Мишель, бедолага..." - Ну, что? Как дела, Робер? Как Люсетт? Дети? А ты, Морис? Держишь форму? Так и надо, молодец. Лидия, позвольте представить двух выдающихся бизнесменов, которые постоянно заботятся об инвестициях, о рентабельности, об НДС и о налоговой инспекции. Мы много лет знаем друг друга, и вы понимаете, какую радость я испытываю, снова встретив их. Вы пропустили замечательный номер, пудель и шимпанзе вместе танцуют; но если немного подождать, вы их еще увидите, у них второй выход часа в два ночи. Еще тут есть человек, который пытается свернуться клубком, чтобы поместиться в шляпную коробку, и ему это удается, все как-то выкручиваются. Может быть, вы усмотрите в моей агрессивности признак бессилия, но я вот смотрю на вас, и мне вспоминается бессмертная строка Ламартина: "Лишь нет тебя со мной - и тьма вокруг безликих..." [перефразирует, изменяя смысл, строку из стихотворения Ламартина "Одиночество": "Одно лишь существо ушло - и, неподвижен, В бездушной красоте мир опустел навек!" (пер. - Б.Лившиц)] Им было неловко, но я чувствовал, что симпатии бармена на моей стороне. На сцене начался новый номер, и они воспользовались этой возможностью, чтобы ретироваться. На какое-то мгновение всех оглушило гудение микрофона, а потом я почувствовал, как меня взяли за руку, совсем как в детстве. Я встретил ее понимающий взгляд. Грустный и улыбающийся. Она уже успела привыкнуть. Мы сели в ее машину. Я молчал. Несчастное "мужское целомудрие", которое сжимает вам челюсти... берет за горло. - Почему вы не сказали мне... раньше? - У вас своего - выше крыши. Для меня уже не было места. - Разве вы не знаете, что несчастья других порой приносят утешение? - Да, настоящие, но не думаю, чтобы вам это сильно пригодилось. - Значит, было решено, что вы уедете как можно дальше, но у вас не хватило сил уйти от нее далеко... Вы остались... и бродили здесь, поблизости. И все, что вам от меня нужно, это помочь... пройти через это. Провести эту ночь. Вам необходимо присутствие женщины рядом. Случайно это оказалась я. Не надо, не оправдывайтесь, я на вас вовсе не сержусь. Наоборот. Мне это... близко, понятно. Но почему вы не уехали? Она хотела избавить вас от этого. Или, может быть, она боялась, что, будь вы рядом, ей недостало бы смелости... Нет, не думаю. Это была... она, конечно, очень смелая женщина. В котором часу она... Я взглянул на светящийся циферблат на панели управления: - Не знаю. Может, прямо сейчас. - Как... как именно? - Снотворное. Не знаю, сколько нужно времени, чтобы... - Вам нужно было забыться... и подвернулась я. - Да, так. Вы сами это сказали. Мне нужно было развеяться. Подумать о чем-то другом. Отвлечься. Неважно как. Сеньор Гальба, пасодобль, вы... Свинство, конечно. Она задумалась. - Как долго вам еще ждать? - Горничная придет убирать в восемь. У нее свои ключи. Мы можем пройтись по ночным клубам, заняться любовью, посмотреть семейные альбомы, потом позавтракать где-нибудь... Как раз напротив нашего дома есть неплохое кафе. Когда откроются магазины, мы купим цветы. Вы меня спросите, какие были ее любимые, и я отвечу: "Все". А пока... У вас случайно нет "Клубной афиши"? Мы могли бы пойти посмотреть шоу травести. Или вернуться в "Клапси". Вы пропустили самый замечательный номер на свете. Пасодобль. Стоит посмотреть. Последнее слово. Последнее слово обо всем этом, с тех пор как вертится земля. Или, может, поедем прямо в Руасси и улетим первым же рейсом, вдвоем. Это история любви, Лидия, у нее нет конца. Я слишком любил женщину, чтобы это могло куда-то деться. Я видел только ее профиль, немного жесткий, с прямыми чертами, и седые волосы. - Нет, Мишель. Я прекрасно знаю, что вера может свернуть горы, но порой она не приносит ничего другого, только ворочает горы. Миссия женщины - к чему она сводится, в конце концов? Помогать мужчине жить. У меня нет к этому призвания. - И тем не менее вы здесь. - А вам не приходило в голову, что я, может быть, тоже пытаюсь... забыть? Какая-то девица вышла из отеля напротив "Клапси". Она заметила парочку, спокойно ждавшую чего-то, сидя в машине, и уверенно подошла к нам, как будто зная, что нам нужно. - Вас отвезти? - Нет, спасибо, - отказался я. - Дело дрянь, конечно, но не до такой же степени. - Выслушайте хотя бы, - вмешалась Лидия. - Извините. - Ничего. - Здесь такое часто случается. - Да? - И потом, у меня сейчас клиент, он уже должен был прийти, но что-то задерживается. Он выступает с дрессированными собачками в "Клапси", и между двумя сеансами я составляю ему компанию. Он не выносит одиночества. Сердечник, все время боится, что умрет. Поэтому ему необходимо, чтобы рядом кто-нибудь был. Уж не знаю, чего он там себе напридумывал, честное слово. - Это мексиканское поверье, - сказал я. - Надо же, я и не знала. - Смерть ждет, пока вы не останетесь одни, и только тогда входит. - Это от мексиканцев? - От индейцев. Запотеки. Из Сан-Кристобаля в Лас-Касае. Очень красивая страна. - Он не говорил, что он мексиканец. - Нет, он итальянец. Каждый черпает надежду там, где ее находит. - Я не знала. Что ж, извините еще раз... - Ничего. - Спокойной ночи. - Спокойной ночи. Она отошла, покачивая дамской сумочкой. - Может быть, лучше подождать в каком-нибудь более спокойном квартале, - заботливо предложил я. Лидия включила зажигание и так и осталась сидеть, подавшись вперед, не убирая руку с ключа, глядя прямо перед собой, и я понял, что она пытается разобраться в себе. Профиль женщины в седых волосах, взгляд незнакомого мужчины, пара из доисторических времен, Музей истории естествознания. Бесспорно, с самой нашей встречи мы еще не были ближе друг другу, чем теперь: у нас было одно на двоих острое чувство призрачности всего окружающего. - Вы как-то говорили о взаимопомощи, дорогой мой. Я принимаю ваше предложение. Нас связывает невозможность, мы могли бы ее разделить. Не знаю, что бы я делала без вас в эти последние несколько часов. Я сейчас объясню вам поподробнее. Я люблю одного человека, которого я разлюбила, и с тех пор пытаюсь любить его еще больше... - Я ни о чем вас не спрашиваю. - Мне все равно, спрашиваете вы меня или нет. Сейчас речь обо мне. Конец света, он не только для вас. Он для всех нас. Итак, я продолжу. Что ходить вокруг да около. Я вас представлю моему мужу. - У меня нет ни малейшего желания разбираться в подробностях. - Ничего, ничего. Я уже видела, что вы можете быть забавным. Я собираюсь теперь кое-что для вас сделать. Я покажу вам, как это у других. Пора дать вам почувствовать, что вы... не такой уж уникальный. Опера, бульвар Оссмана, бульвар Малерба. Только мужа мне и не хватало. Она молчала с каким-то враждебным упорством, как будто торопилась покончить с этим. - Вы мне сказали, что ваш муж умер. - Я прекрасно помню, что я вам сказала. По телефону вы мне объявили: "Я должен вам объяснить..." Я тоже должна вам объяснить кое-что. В конце концов, я с вами переспала. И как только вы позвонили, я пришла. Видите, я тоже пытаюсь... - Я не понимаю, зачем мне идти смотреть вашему мужу в глаза в такой поздний час, - протестовал я. - Вы почувствуете себя лучше после этого. Прекрасный старинный дом на бульваре Малерба. Чтобы подняться на пятый этаж, мы потревожили древний лифт, который, должно быть, мирно грезил о временах экипажей. Я приоткрыл створку двери, и лифт остановился между двух этажей. Я присел на скамеечку, обитую пунцовым плюшем. - Хорошо здесь, правда? Думаю, во мне сидит бес: я еще не расхотел быть счастливым. Конечно, я чертовски устал, нервы на пределе, еще... вы. Я не знаю, что такое женственность. Может, это всего лишь один из способов быть мужчиной. Но мужчина, свободный от женщины, и женщина, свободная от мужчины, они дуют каждый в свою сторону до тех пор, пока их половина не раздуется, загромождая собой все. Несчастье знает свое дело: независимость, независимость! Мужчины, женщины, страны - все мы настолько заразились независимостью, что не стали независимыми, мы стали заразными. Эти вечные истории калек, инвалидов, которые хватаются друг за друга: они ставят увечье и уродство в пример. Браво. Пусть их наградят орденом "За заслуги" в отстаивании искусственного дыхания. Мы уже одержали такие оглушительные победы над природой, что осталось только объявить асфиксию нормальным способом дышать. Единственная гуманная ценность независимости - это возможность обмена. Когда бережешь эту независимость только для себя одного, разлагаешься со скоростью лет одиночества. Пара" Лидия, да и все остальное, - это воссоединение. Пара - это мужчина, живущий женщиной, и женщина, живущая мужчиной. Вы можете меня спросить, отчего же тогда я не лег рядом с ней, не обнял ее, не ждал последнего вздоха, чтобы сорвать его прямо с ее губ. Я бы пошел за ней до конца, умер бы вместе с ней. Но она хотела остаться живой и счастливой, и в данный момент это значит: вы и я. - Вы пьяны, просто невозможно. - Да. Завтра, через два дня, через месяц я посмотрю на вас и спрошу: "Что она здесь делает?" Если вы и в самом деле так думаете, то вам не нужен смысл жизни. Вам еще не приходилось быть до конца побежденной. Вполне вероятно, что мы пойдем ко дну, вы и я: знаю, трудно пускаться в бурю на корабле, потерпевшем уже два кораблекрушения. Предположим, что вы подобрали на улице человека без сознания. Вы помогли ему провести ночь и следующий день, а потом вы его оставили - ни от кого не требуют невозможного. Но я не верю, чтобы вы до такой степени обессилели и потеряли надежду. Есть уроды, которые чувствуют себя полноценными без женщины, есть калеки, которые чувствуют себя полноценными без мужчины. Это значит только то, что мы способны на все, и мы еще до Гитлера знали это. Я не говорю, что невозможно жить без любви: возможно, это-то и есть самое отвратительное. Органы продолжают функционировать самостоятельно, как часы, и эта видимость жизни может длиться очень долго, до тех пор, пока механизм не сломается и труп не окажется там, где ему и место. Можно также искать забвения и утешения в сексе, жить с кем Бог пошлет. Ну скажите же: "Бедный, не спал две ночи, бредит теперь". Проявите осторожность, это всегда служит хорошим оправданием. Или едемте завтра со мной. Не проходите мимо, не делайте этой глупости, потому что вы якобы научены опытом. Попробуйте, дайте хоть один шанс невозможному. Вы никогда не задумывались, как оно, это невозможное, устало, как оно нуждается в нас. Она с дружеским участием смотрела на этого одержимого, сидящего на скамеечке в лифте между двух этажей. - Я, как и вы, Мишель, могу жить случайностями и плыть по течению. Вот почему мы вместе этой ночью. Мы мучительно не хотим признавать, что мимолетность затягивается. Глядя на мои седые волосы, вы уже не рискуете спрашивать, сколько лет минутам. Уезжайте завтра один в Каракас, и я начну верить во встречи. Она закрыла дверь и нажала кнопку пятого этажа. - Вот мы и на месте. Не знаю, что вы обо мне подумаете, и я, верно, покажусь вам жестокой, но нам уже давно пора познакомиться. Глава VI Меня зовут Мишель Фолен. Мои родители - выходцы из Ирландии; изначально наша фамилия была О'Фолэйн, но я родился во Франции, и меня записали уже на французский манер. Я пилот гражданской авиации, рост метр восемьдесят, мне сорок пять, и в данный момент я стою на лестничной площадке пятого этажа старого дома на бульваре Малерба, рядом с женщиной, которая тоже существует, на самом деле. Все это настолько явно, несомненно, живо, что испытываемое мной впечатление нереальности вполне естественно и вызвано как раз избытком реальности. У меня нет никакой особой причины находиться сейчас именно здесь, а не где-нибудь в другом месте; это то, что называют "обстоятельствами": случайно выбили из колеи, случайно протянули руку. В настоящей жизни не бывает автопилота. Я заметил на стене маленький металлический цилиндр, мезузу, которую верующие евреи вешают у входа в жилище, чтобы Бог мог сразу распознать своих и идти дальше, оставив их с миром. За открывшейся дверью показался официант в белом пиджаке, из комнат доносился шум праздничного вечера. - Месье... Мадам... - Лидочка! Как я рада! Пожилая дама, низенькая и пухленькая, катилась нам навстречу с распростертыми объятьями и смотрела на Лидию, улыбаясь так, будто счастливее нее на всем белом свете не сыскать. Ее иссиня-черные волосы, разделенные спереди пробором, на затылке были собраны в шиньон, заколотый красивым черепаховым гребнем. Ее элегантность, начиная с платья от "Шанель" и заканчивая кольцами, браслетами и большими серьгами в форме золотых колец, подчеркивала возраст - где-то за семьдесят. - Лидочка, дорогуша! Она схватила Лидию за руку и держала в ладонях не выпуская, глядя на невестку одновременно с волнением, восторгом и напряжением, еще более усиливающимся от дрожащих под смычком цыганских скрипок. Мимо прошел метрдотель, держа в руках поднос с икрой. На стенах висели афиши концертов, которые отзвучали уже давным-давно: Стравинский, Рахманинов, Брайловский, Бруно Вальтер; фотографии певцов в оперных костюмах и музыкантов во фраках, я никого из них не знал, но выглядели они настоящими знаменитостями. - Он очень беспокоился, очень... Звонил тебе сегодня утром, как всегда... Мы даже думали, что ты больше не придешь... - Добрый вечер, Соня. Мишель Фолен, мой друг... Мадам Соня Товарски... Она взяла нас за руки. - Друг Лидии? Как я рада! - Мы повстречались в Каракасе, - сказал я. - Предупреждаю, Соня, он в стельку пьян. - Ну что ж, всему свое время! Иногда нужно и выпить! Надо жить! Надо чувствовать себя счастливым! Как говорят у нас в России: "Чтобы твоя чаша всегда была полной!" - Пирожки! - вставил я. - Ай да тройка! Волга, Волга! Очи черные! Кулебяка! Пожилая дама была в полном восторге. - Как?.. Он говорит по-русски! Вы... вы русский? Нет, нет, не отрицайте! Я сразу же что-то почувствовала! Что-то... родное! - Что? - Родное! Что-то... наше! Лидия... он русский! - Черт, - с досадой сказала Лидия. - В Париже почти не осталось больше русских! - сказала пожилая дама. - Их всех депортировали в сорок третьем, после той облавы, помните... Велодром д'Ивер! Мой муж так и не вернулся тогда. Идемте, надо за это выпить. Лидочка, так мило, что ты его привела... Я уверена, вы будете счастливы вместе... Я заметил, что Лидию всю трясет. Я ничего не понимал, но живо ощутил сложившуюся обстановку. - Перестаньте, Соня. Я похитила вашего сына, я знаю. Но добрый Боженька вам это вернул. Есть на небе Бог, который замечает матерей. Вам повезло. Пожилая дама вся светилась добротой. - Как ты можешь говорить такие вещи, Лидия? Так нельзя, нельзя... Она решила объяснить мне: - Мы ведь евреи, вы понимаете... Я поклонился: - Очень приятно. Интересно, что это были за звуки, доносившиеся до нас: стерео или живая музыка? Балалайка, гитара, скрипка. Прелесть. - Не нужно так говорить, Лидочка. Бог, Он добрый. Он видит наши сердца. Он справедливый... Простите ее, она очень несчастлива". - Это ничего, - подбодрил я ее. - Я здесь инкогнито. Лидия рассмеялась каким-то нервным смехом. Я был на пределе. - Идемте. Я вас представлю нашим друзьям. У моего сына сегодня день рождения. Давайте сюда ваше пальто... Я так рада, что вы смогли прийти вдвоем... - Соня - прирожденный боец, никогда не сдается, - сказала Лидия. Тут только я заметил, что где-то оставил дорожную сумку. - Вот видите, вам уже удалось что-то забыть, - улыбнулась Лидия. Со стен на нас смотрела вся Святая Русь: раввин Шагала, ряд икон, портреты Толстого и Пушкина, кавказские ковры с кривыми саблями крест-накрест. Сюда бы еще шашлык или бефстроганов, но это, должно быть, еще впереди. Пожилая дама перехватила мой взгляд. - Мой муж был из Тифлиса. Бакинская нефть... - Все забрали большевики, - пояснила Лидия. Мы вошли. Анфилада из трех залов, запруженных народом: в этой компании не хватало разве что Артура Рубинштейна. Все лица казались мне знакомыми, оттого, наверное, что все они были очень старыми, а то, в чем я видел знакомые черты, - всего-навсего рука времени, у которого всегда один и тот же почерк. Трое молодых людей в русских рубахах, в сапогах и шароварах ловко управлялись с блинами и "пожарскими" котлетами. Представляя меня, пожилая дама каждый раз добавляла с заговорщицким видом: "Друг Лидии", а Лидия молчала, стиснув зубы, как будто в этих словах было какое-то скрытое злорадств