- Да вон же, рядом с черненькой, негритянской... С той, что чирикает...
   - Чирикает? Да они никогда не чирикают! Это птички, болван!  Ты  видишь
их  гнездышки...  Конечно,  должен  признать,  формы   у   них   несколько
специфические, но тем не менее...
   - А вон та говорит мне: мяу-мяу!
   - Это такая птица-кисанька. И подумать только, все это  на  дороге,  по
которой могут ходить дети! Я подам жалобу. Нас должны защитить от подобных
мерзостей.  Нет,  не  смей   туда   смотреть!   Это   просто   неслыханная
непристойность!
   - Папа, ты зря все  время  думаешь  об  этом.  Шопенгауэр  сказал,  что
стремление к абсолюту убивает.
   - Это ты мне? Ты посмел сказать мне такое? Я покажу тебе Шопенгауэра! У
меня, слава Богу, есть глаза, и не воображай, что  ты  сможешь  скрыть  от
меня свои пакости! Глазеть на подобные мерзости! Какой стыд!  Да  еще  при
собственном отце! Все, марш домой!
   И они отвалили.  Я  покачал  головой.  Ах,  мечтательное  человечество!
Вечная тоска по идеалу.
   - Истинные визионеры, - отметил Флориан. - Видишь, дорогая, не ты  одна
мечтаешь  об  абсолюте.  Беспредельные   духовные   потребности   пожирают
человеческую душу... Между прочим, у меня всегда была слабость к рыжим.
   - А мальчик очень мил.
   - Он еще вернется, дорогая. К  следующему  разу  он  будет  уже  вполне
готов.
   - Флориан.
   - Да, любимая.
   - Последнее время я очень много думаю о Боге.
   - Хорошо, дорогая. Как только Он объявится, я тебя с Ним сведу.



        35. ЗЕМНАЯ КОРОВА И НЕБЕСНЫЙ БЫК

   Я  как  раз  предавался  размышлениям  насчет  неизмеримых  бездн  души
человеческой,  этого  Океана,  столь  богатого  на  утонувшие   сокровища,
волнующее наличие которых порой  открывается  нам,  когда  глубинные  бури
выносят их на поверхность, и тут почувствовал, что кто-то  тянет  меня  за
ногу. Ну конечно, Шатц. Отнимите  у  немца  его  еврея,  и  он  сейчас  же
начинает ощущать себя обездоленным.
   - Поглядите.
   Я обнаружил, что Шатц, совершенно обезумевший от  подрывных  элементов,
что кружат вокруг нас, - солнце и луна, казалось, сократились в размерах и
изменили свои функции, причиной чего могло быть только воздействие на  них
потрясенной  и  злобной  психики,  явно  пребывающей  в  тисках  комплекса
кастрации, - так вот, я обнаружил, что Шатц напялил солдатскую каску,  вне
всяких сомнений, опасаясь, что небосвод рухнет ему на голову. С первого же
взгляда я понял, что каска тут не поможет, совсем даже напротив.  Нет,  не
надо думать, будто я испытываю  к  пресловутой  германской  мужественности
этакую неодолимую враждебность, просто когда она принимает такие  размеры,
я имею полное право вознегодовать. Я прекрасно понимаю, что  Шатц  тут  ни
при  чем,  что  бесспорной  причиной  всего   этого   является   сволочное
подсознание того гада без чести и совести, который держит  нас  в  себе  и
грязнит нас своей подлостью и своими постыдными болезнями, но тем не менее
это вовсе не значит, что Шатц должен появляться в таком виде. Конечно, мне
известно, что в повести Гоголя "Нос" вышепомянутый  орган  сбежал  с  лица
своего законного обладателя и  разгуливал  по  улицам  Санкт-Петербурга  в
блестящем мундире, но, с одной  стороны,  мы  же  все-таки  не  в  царской
России, мы в лесу Гайст, месте возвышенном, где дышит дух, а с другой -  я
предпочел бы скорей уж иметь дело с любым носом, нежели  с  Шатцем  в  его
нынешнем обличье, тьфу, тьфу, тьфу. Ну, я и разорался:
   - Вы не смеете появляться в таком виде!
   - А что такое?
   - Послушайте, Шатц, если вы не видите,  во  что  вы  превратились,  вам
достаточно ощупать  себя!  Вы  не  имеете  права  на  подобную  харю!  Это
омерзительно! Вам бы следовало сходить к психиатру!
   Шатц от возмущения  стал  зеленый,  и  клянусь  вам  лапсердаком  моего
славного наставника рабби Цура из Бялостока, ничего отвратительней в жизни
я не видел. Какой-то миг у меня была  надежда,  что,  может,  это  ничего,
может,  это  Пикассо,  однако  явившееся  моему   взору   было   настолько
реалистично и фигуративно, что я даже отвернулся. Зеленый,  ну  совершенно
зеленый! Ой, такого цвета я не пожелал бы своим лучшим друзьям.
   - Так, значит, мне надо бежать к психиатру? - заорал Шатц. - Но это вы,
Хаим, видите меня таким! Это происходит у вас  в  голове!  Вы  -  типичный
образчик вырожденческого еврейского искусства, и я это всегда утверждал!
   Я открыл глаза и заставил себя глянуть. Поскольку на башку  он  напялил
каску, мне пришлось рассмотреть  его  поближе,  и  это  лишь  усилило  мое
отвращение. Но зато дало возможность высказаться.
   - Нет, могу вас заверить, это вовсе не еврейское искусство, - заявил  я
ему со всей решительностью.
   - Ну хорошо, давайте обсудим, - буркнул Шатц. - Я ничего  не  хочу  вам
сказать, чисто из деликатности, тем паче что прекрасно знаю, что мы влипли
в попытку переворота. Только я не дам этому террористу прикончить меня. Но
вы все равно должны взглянуть на себя. Повторяю, вы обязаны  взглянуть  на
себя! Ха-ха-ха!
   Я так и остался стоять на месте. И даже поднес уже руку к  лицу,  чтобы
пощупать, но нет, я не  позволю  этому  спившемуся  хаму,  находящемуся  в
состоянии  полнейшего   разложения,   мало   того,   полнейшего   зеленого
разложения, навязывать себе что бы то ни было.
   - У вас галлюцинации, - с величайшим достоинством парировал я.
   - У меня галлюцинации? Хаим, ощупайте себя, проверьте, человек  ли  вы!
Так вот я скажу и надеюсь, это доставит вам удовольствие:  вы  -  человек,
доподлинный, стопроцентный, и тут уж нет никаких сомнений. Ха-ха-ха!
   Я горделиво выпрямился. Принял этакий небрежный вид.  Слегка  пошевелил
ушами, чтобы чуток успокоиться,  но  это  совершенно  безобидное  движение
ушными раковинами вызвало у Шатца приступ безудержного веселья.  Он  прямо
пополам согнулся,  что  само  по  себе  зрелище  -  тьфу!  тьфу!  тьфу!  -
омерзительное, тыкал мне чуть ли не в лицо пальцем и ржал как безумный.
   Мне все стало ясно.  Не  осталось  никаких  сомнений  насчет  характера
злобного и террористического поведения, объектом которого стал я. Я  знаю,
что это.
   Это антисемитизм, вот что это такое.
   - Хаим, говорю вам, сейчас не время ругаться. Мы оба с вами в  одном  и
том же дерьме. И это еще не конец. Идемте, сейчас я вам кое-что покажу.
   Не представляю, что такого еще он мог бы мне показать.
   - Благодарю вас. Я уже вполне достаточно видел.
   - Да идемте, говорю вам. Готовится нечто ужасное.
   Произнес это он с такой убежденностью, что я наперекор себе  последовал
за ним.
   Лес Гайст, как всем известно, место очень возвышенное, расположен он на
холмах, что тянутся около Лихта. С окраины леса открывается  исключительно
красивый вид  на  долину  и  поля,  а  на  горизонте  маячат  дымы  Дахау.
Обнаружив, что пейзаж не изменился, я почувствовал облегчение. Хмырь этот,
само собой, людей  не  щадит,  но,  возможно,  именно  поэтому  к  природе
относится с  бережностью.  Итак,  ни  поля,  ни  луга  никаким  психически
сомнительным элементом  запятнаны  не  были.  Воздух  прозрачен,  пронизан
солнечным светом, весело поблескивают речные струи, все чистенько,  все  в
порядке.
   Несколько, правда, сбивает с толку религиозная деятельность на полях. И
тут я осознал, что произнес "религиозная"  инстинктивно,  не  задумываясь,
быть может потому, что всегда был немножко  склонен  к  мистике,  как  вы,
должно   быть,   уже   заметили,   но,   надо   сказать,   характер   этой
сельскохозяйственной  деятельности  не  поддавался  точному   определению.
Вполне возможно, на меня повлияли доминиканцы в белых рясах, которых  было
великое  множество  в  толпе.  Во  всяком  случае,  толпа  там   собралась
огромнейшая, можно подумать, что сбежалось население  со  всей  округи.  С
высоты, откуда мы смотрели, все это смахивало на Брейгеля, однако то,  чем
с лихорадочным пылом занимались все эти добрые люди, не походило ни на что
известное мне.
   С первого взгляда можно было бы решить,  что  они  пытаются  звонить  в
колокол, но колокола там не было. Вся эта толпа ухватилась  за  веревку  и
изо всех сил тянула ее, а другой конец веревки - и  тут  я  понял  тревогу
Шатца - исчезал в небесах.
   Я задрал голову,  приставил  ладонь  козырьком  к  глазам,  старательно
обшарил взглядом все небо, но так и не нашел, куда девается второй  конец.
Самое же странное, небосвод был лазурно-синим, без единого облачка, и  тут
сразу же возникает вопрос: на чьей шее может быть  завязана  эта  веревка?
Люди эти, похоже, тянут изо всех сил, то есть, надо  полагать,  на  втором
конце кто-то  сопротивляется.  Если  бы  дело  шло  только  о  том,  чтобы
определить характер их стараний, я бы сказал, что это крестьяне  тянут  на
выгон корову или норовистого быка. Но нет же. Я решительно не мог  понять,
что они задумали, чего ради они так выламываются. Они тянули  то  так,  то
этак, но второй  конец  веревки  по-прежнему  терялся  где-то  в  небесных
безднах.
   Я попытался призвать на помощь душу моего добрейшего  наставника  рабби
Цура, но даже в Каббале, насколько мне известно, не было ничего, что могло
бы мне помочь.
   И они пели. Тянули за веревку и пели, и мне почудилось, что я распознал
в  этом  хоре  песню  волжских  бурлаков.  Корабль  какой-нибудь?  Никаких
признаков корабля я не обнаружил, и потом, с каких это пор корабли плавают
по небесам?
   И вот тут Шатц высказал гипотезу. Не Бог весть  какую,  но  лучше  хоть
какая-то гипотеза, чем ничего.
   - Это все из-за Лили, - сказал он.
   - Что значит, из-за Лили?
   - Им это уже осточертело. Допекла она их своей требовательностью.
   - Ну и что?
   - Они требуют подмоги.
   - Подмоги?
   -  Послушайте,  они  наконец-то  поняли,  что   только   Бог   способен
ублаготворить ее, и вот пытаются приволочь Его к ней.
   Однако... Меня тоже все это уже здорово допекло.  Конечно,  Шатц  порет
чушь, но задуматься над нею стоит.
   - Понимаете, молитвы, свечки, службы, от них никогда никакого толку  не
было, и вот теперь они прибегли к непосредственному воздействию.
   Чем дольше я размышлял, тем резонней казалась мне  эта  гипотеза.  Этот
хмырь всячески притворялся, наводил тень на плетень у себя в  подсознании,
но все-таки не смог не выдать себя. Впрочем,  чем  дальше  углубляешься  в
подсознание, тем больше шансов наткнуться там на Бога.  Нужно  только  как
следует покопаться. Все эти умники одинаковы. Розовые  мечты,  старательно
укрытые под мусором.
   Великолепные обломки дивных небес. Доисторические  святилища  в  полной
сохранности, которые так и заманивают воспользоваться ими. Кстати,  думаю,
движение тут идет в обоих направлениях. Чем глубже влезаешь в  подсознание
человека, тем верней можно наткнуться  на  Бога,  чем  глубже  влезаешь  в
подсознание Бога, тем больше вероятность наткнуться на человека.
   И мы еще не готовы выпутаться из этого затруднения.
   Я коснулся крайне деликатной теологической проблемы.
   - Вы полагаете, они понравятся друг другу? Ведь в таких случаях  никого
нельзя принуждать. Необходимо хотя бы  минимальное  взаимное  влечение.  А
представляете, они вдруг почувствуют отвращение друг к другу? Нельзя же их
насильно заставлять. Одно дело - покрыть  корову  на  пастбище,  и  совсем
другое здесь. Вы думаете, тут можно обойтись без участия сердца?
   - Да ничего я не думаю, - уныло ответил Шатц. - Я знаю одно:  если  эту
девку не удовлетворят, жди большой беды.
   Но  с  другой  стороны,  не  может  же  быть,  что  Господь   откажется
осчастливить человечество, если их обоих наконец  свести  в  благоприятной
обстановке. В сущности, до  сих  пор  Он  был  связан  по  рукам  и  ногам
церковью.  Совершенно  очевидно,  что  церковь   не   создала   подходящей
обстановки, совсем даже  напротив.  Она  окружила  Бога  такой  атмосферой
ложной стыдливости и  испытывала  такой  священный  ужас  перед  плотью  и
плотскими радостями,  что  самая  прекрасная  натура  даже  при  наилучших
побуждениях не решалась проявить себя. Видимо, церковь полностью  подавила
Бога. Я имею в виду всего лишь  нашу  старую  иудео-христианскую  церковь,
потому  что  у  Бодхисатвы  подобное  осуществление  особо  предвидится  и
ожидается. Вполне возможно - я всего лишь  высказываю  гипотезу,  так  как
моего дорогого наставника из Бялостока тут нет и я не могу воспользоваться
его духовной поддержкой, - то есть я хочу сказать,  очень  даже  возможно,
что наша церковь, создав вокруг  Бога  и  Его  добродетельности  атмосферу
абстрактности, бессильной чахлости,  ложной  стыдливости  и  бесплотности,
окружив Его неусыпным  надзором,  добилась  того,  что  у  Него  развились
комплексы, и даже если Он и не стал импотентом, то  стал  страшно  робким.
Нашей старой иудео-христианской церкви, возможно  даже,  удалось  обратить
Бога и вызвать у Него отвращение  к  плоти  и  ее  потребностям.  И  таким
образом получается, что, когда речь заходит о  даровании  человечеству  не
загробного, а телесного и земного счастья, Господь Бог начинает испытывать
серьезные затруднения, у Него возникают угрызения совести,  Он  становится
узником  наших  предрассудков  и  нашего  культа  страдания,   оказывается
полностью  подавлен  и  не  решается   проявить   Себя   во   всем   Своем
всемогуществе. А бедная плоть Лили тем временем изнывает и мучается.
   - Надо бы, наверно, ее предупредить, - сказал я Шатцу. - Нельзя,  чтобы
это стало для нее потрясением. Это может окончательно травмировать  ее,  и
она уже никогда не избавится от фригидности.
   Шатц все больше и больше погружался в уныние и растерянность.
   - А представляете, вдруг она Ему не понравится? - пробормотал он. -  Он
ведь еще никогда не рассматривал ее под таким углом зрения. Дело-то тут не
в ее душе, а во внешности. Представляете, вдруг Он только глянет на нее  и
сразу задаст деру?
   Сколько бы я ни копался в Каббале, я все равно не нашел бы там  ничего,
что позволило бы мне разобраться с этой новой теологической проблемой.
   - Во всяком случае, нет никакой уверенности, что Его удастся  уговорить
даже с веревкой на шее, - задумчиво произнес я. - Так что, может, лучше не
стоит давать Лили ложную надежду,  лучше  позволить  событиям  идти  своим
ходом и...
   Но тут я прервал речь, потому  что  услышал  далекий  звук,  который  я
прекрасно знал и которому никогда не был способен противиться. Так  что  я
повернулся к Шатцу спиной и устремился в лес.



        36. ГУЛКИЙ РОГ ВО МГЛЕ ЛЕСОВ

   Торжественный и мужественный звук доносился из лесной  чащи.  Думаю,  я
единственный слышал его: у нас  очень  чуткие  уши,  вся  наша  история  -
сплошная тренировка слуха.  Припав  ухом  к  стене  гетто,  мы  напряженно
вслушивались, тщетно пытаясь уловить приближение спасителей, помощи извне.
Никто так и не приходил, но, поскольку мы все  время  напрягали  слух,  он
развился у  нас,  и  мы  стали  нацией  музыкантов.  Горовиц,  Рубинштейн,
Менухин, Хейфиц, Гершвин и тысячи других - выходцы из еврейских  местечек,
затерянных на русской  равнине:  держа  все  время  ушки  на  макушке,  мы
научились уже издалека улавливать топот копыт казачьей конницы, стук сапог
на улицах Амстердама, постоянные перемены настроений Германии,  украинских
атаманов и Святой Руси. И вот таким образом после  расселения  уши  у  нас
обрели отличительные признаки, до той поры отсутствовавшие: вы все, должно
быть, отметили у  мертвых  еврейских  подростков  в  гетто  -  есть  очень
занимательные  фильмы  на  эту  тему  -   чрезвычайно   развившиеся   уши,
напоминающие лопухи.
   Так что нет ничего удивительного в том, что я единственный, кто услышал
рог. Звучал он очень красиво, потому что издалека. Но вот он  приблизился,
и теперь уже его услыхала Лили, да и  Флориан  тоже.  Даже  Шатц,  хоть  и
легавый, - он уже успел  присоединиться  ко  мне  в  кустарнике,  -  также
проявил к нему интерес. Нет, это еще не фюрер, но, может, уже фон  Тадден.
А на лице Лили я уловил мечтательное выражение. Похоже,  рог  произвел  на
нее благоприятное впечатление. А он звучал все ближе, все настойчивей, все
продолжительней, я бы даже рискнул сказать, проявлялся с  какой-то  особой
мужественной основательностью. Да, это  было  серьезно.  Флориан  выглядел
крайне раздраженным.
   - Не слушай его, дорогая. Он просто хвастается.
   - Люблю я гулкий рог во мгле густых лесов [первая строка  стихотворения
А. де Виньи "Рог", пер. О.Корнеева], - вполголоса произнесла Лили.
   - Единственное, о чем он оповещает, так это  о  том,  что  сезон  охоты
открылся... Вот только не знаю, на кого они могут охотиться.
   А рог звучал все  настойчивей.  На  мой  слух,  немножко  грубовато.  И
поскольку был он совсем близко, это стало очевидно. Да, мы этого не  можем
не почувствовать. Я поморщился. Но Шатц заинтересовался: возможно, это еще
и не идеал, но дает надежду. Как заметил  г-н  Галински,  глава  еврейской
общины Берлина, среди многообещающих заглавий статей  появилось  и  такое:
"Еврейская пресса растлевает Германию".
   Рог был уже так близко, что это стало даже неприятно.
   - Как он чудесно звучит, - промолвила Лили. - Я люблю рог,  Флориан.  В
нем обещание чего-то...
   - Дорогая, мы уже пробовали музыку. Ничего это не дало. И наших проблем
не  решило.  Она  только   обманывает   ожидания.   Подлинного,   великого
инструмента не существует. Впрочем,  люди  над  этим  работают.  Никто  не
запрещает надеяться. Кстати, вскоре они получат искусственное сердце.
   - Он уже рядом, - прошептала Лили.
   Я просто ощущал, как она изнемогает. Прямо-таки  незабываемая  картина:
подлесок, цветочки, звук рога, все на месте. Вот так и изображают ее, нашу
принцессу из легенды, на всех гобеленах.
   - Осторожней, - бросил Флориан. - Когда слышится рог во мгле лесов, это
всегда  звучит  прекрасно,  многообещающе,  но,  по  сути,   он   сообщает
единственное: вот-вот появятся злющие псы.
   Из леса вышел охотник. Он еще не оторвал рог от губ. Заметив  Лили,  он
тут же принял выигрышную позу. Lederhosen [короткие кожаные штаны (нем.)],
тирольская шляпа. Красавчик мужчина, пропорционально  сложен,  много  мяса
там, где надо. Бархатные, на редкость  глупые  глаза.  То,  что  на  идише
называется "дурацкая рожа". Красивые усики. На немца не похож. Если судить
по  его  стандартному  виду,  он  скорей   смахивает   на   персонажа   из
какого-нибудь рассказа Мопассана или с импрессионистской картины, помните,
красивые усатые самцы в старомодных купальных костюмах и с  веслами.  Лили
улыбнулась ему, и охотник принял еще более выигрышную позу. Выставил ногу,
надул щеки, поднял рог к небу и готов уже был затрубить.
   - Свинья, - с нескрываемым раздражением буркнул Флориан.
   - Какой чудный инструмент, - восторженно выдохнула Лили.
   Охотник был польщен:
   - О, спасибо, мадам.
   Глубокий низкий голос. Исходит прямо-таки из самых глубин его существа.
   - За что спасибо? - пробурчал Флориан. - Погодите пока благодарить.
   Он и не думал сдерживать себя. Охотник, так эффектно  появившийся,  был
ему крайне несимпатичен.  Это  чувствуется  на  расстоянии.  Я  было  даже
подумал, уж не ревнует ли Флориан.
   - Экая дурацкая харя, - бросил Флориан, даже не подумав понизить голос.
   Но суперсамец не слышал его. Все его внимание приковано к Лили. У  меня
даже возникло ощущение, что рог  в  его  руке  вдруг  побелел.  Раскалился
добела. Ах, вечно одно и то же.  Стоит  ей  взглянуть  на  них,  и  каждый
начинает чувствовать себя сверхчеловеком. Так что,  похоже,  сверхчеловеки
существуют, они отнюдь не праздная мечта  Ницше.  Во  всяком  случае,  был
один, который  не  обманул  ожиданий  Ницше.  Вы  могли  читать  о  нем  в
репортажах с Кубы времен диктатора  Батисты.  Нет,  то  был  не  диктатор,
совсем даже напротив, самый настоящий сверхчеловек без всякой липы.  Звали
его Хулио-супермен, а видеть его можно было в некоторых кабаре, куда в  те
времена ходили как в кино, чтобы созерцать сверхчеловеческие  возможности.
То был поистине потрясающий феномен. Ему приводили семнадцать женщин, и  с
каждой он доходил до  абсолюта.  А  для  доказательства  публике,  что  он
подлинный сверхчеловек и не мошенничает, он  в  решающий  момент  вынимал,
чтобы все скептики и циники, по природе своей склонные  к  недоверию,  все
прирожденные ниспровергатели, не  верящие  в  могущество  человека,  могли
убедиться: тут нет обмана, и он действительно семнадцать раз по-настоящему
кончает. Если бы такое увидели Наполеон или Микеланджело, они впали  бы  в
тяжелую   нервную   депрессию,   заполучили   бы    устойчивый    комплекс
неполноценности.
   Вот это, что бы там ни говорили, и есть истинное величие.
   Лили любовалась великолепным  и  благородным  музыкальным  инструментом
охотника, и ее лицо, ее глаза, этот свет, это неожиданное  освещение,  что
сделало ее еще прекрасней, я не забуду до тех пор, пока останусь  мертвым.
Я воистину узрел нашу всеобщую  королеву  в  апофеозе  страстного  пыла  и
ласкового томления  в  тот  миг,  когда  она  собиралась  даровать  земное
человеческое счастье. Она чуть приподняла свое шедевральное тяжелое платье
- сколько горести, грез, любви, кропотливого труда и веры! - сделала  шаг,
ступая  по  маргариткам,  и  тотчас  же,  словно  то  был  знак  небесного
благоволения, в лесу Гайст,  в  котором  давно  уже  не  осталось  никакой
положенной ему от  природы  дичи,  который  весь  зарос  травой,  возникли
двадцать семь Сократов, семь Гомеров, четырнадцать Платонов, двадцать семь
Лейбницев, семьдесят два Иоганна Себастьяна Баха, два махоньких Генделя  и
три  тысячи  четыреста  греческих  и  индийских  богов  и  божеств   среди
единорогов,  святилищ  и  ста  сорока   четырех   мифологических   зверей,
пребывающих под присмотром их естественных пастухов, философов, хранителей
музеев и поэтов, меж тем как тысяча коршунов взмыли в воздух и каждый  нес
в клюве послание надежды и  любви.  Какой  гобелен,  какой  шедевр,  какое
искусство,  какая   магия!   Ощущение,   будто   каждая   травинка   вновь
преисполнилась надежд.
   - Она ляжет с ним, - сообщил мне  комиссар  Шатц,  и  в  голосе  его  я
услышал  всю  неудовлетворенность  столетий   лирического   наваждения   и
вдохновений.
   - Какой чудный инструмент! - снова промурлыкала Лили. - Можно  мне  его
потрогать?
   Охотник безмерно удивлен. Такого он не  ожидал.  Он  с  трудом  пытался
сориентироваться.
   - Но... конечно! Буду польщен!
   - Польщен, польщен, - пробормотал Флориан. - У, гад!
   Лили потрогала рог:
   - Какая прекрасная линия!
   - Вы мне льстите, фрау!
   - Да за кого он себя берет! - проскрежетал Флориан.
   - Сыграйте, пожалуйста!
   Охотник дунул в рог. Теперь, когда звук рога прозвучал совсем рядом, он
показался   мне   отвратительным.   Ничего   общего   с    тем    дальним,
ностальгическим, доносящимся от горизонта. Сейчас он звучал резко,  грубо.
Реальность, как всегда, убивает мечту. Я нашел, что  звук  рога  похож  на
мычанье быков по пути на бойню, было в нем что-то глубинно тупое и в то же
время возмущенное. Что-то наподобие "му-у-у!" крупного рогатого скота.  Но
на Лили он произвел впечатление, тут уж сомневаться не приходится.
   - Так и ждешь, что небо ответит ему, - промурлыкала она.
   Она не ошиблась: я услышал, как вдалеке залаяли собаки.
   - Вот, ответило, - констатировал Флориан.
   Лили своей восхитительной  рукой,  которую  нарисовал  Леонардо,  снова
коснулась рога, сперва робко, но потом стала гладить его.
   - Я обожаю все, что возносится к бесконечности, что указывает дорогу  к
небу... Охотник благодарно поклонился:
   - Я получил первую премию за игру на роге на выставке крупного рогатого
скота в Санкт-Венцесласе... Золотую медаль, фрау...
   Она схватила его за руку:
   - Золотую медаль?
   - Да, фрау.
   - Взгляни на этот лоб, Флориан! Какой он высокий! Какой  огромный!  Это
не лоб, это стена,  открытая  гению  нового  Джотто,  нового  Пьеро  делла
Франческа!
   - Благодарю вас, фрау. Флориан сплюнул.
   - Как обычно, та же самая старая стена и та же самая старая награда,  -
пробурчал он.
   Принцесса из легенды кончиками пальцев провела по вышеупомянутому лбу:
   - Знак судьбы... Это основатель империй... Разве ты не  слышишь,  какое
безмолвие   вокруг   нас?   Мир   затаил   дыхание.   Произойдет    что-то
необыкновенное... Прощай, Флориан. Мне больше не потребуются твои  услуги.
Когда я вернусь, ты  не  узнаешь  меня.  Я  стану  другой.  Преображенной,
успокоенной, счастливой, наконец-то  удовлетворенной.  Ты  будешь  изгнан.
Тебе будет запрещено бросать свою бесстыдную тень на  землю.  Я  вознесусь
высоко-высоко и никогда больше не опущусь...
   - Дорогая, подстели что-нибудь на землю, становится прохладно.
   Лили нежно сжала руку охотника и посмотрела на него  томными  очами,  в
которых блестело по еврейской звезде.
   - Золотая медаль!
   И они удалились. Почти сразу же я  услыхал  звук  рога:  охотник  занят
своим делом. Звук был очень красив, очень мужественен, трогал  за  сердце,
но длился не слишком долго. Затем миг тишины, а потом снова зазвучал  рог;
он, этот  охотник,  был  сильной  натурой,  но  уже  чувствовалась  дрожь,
чувствовалось напряжение. Не было уже подлинного вдохновения. Да,  талант,
способности, но той высокой гениальности, которая могла бы  даровать  Лили
реальность, соразмерную ее тоске, не было. Я ждал.  На  сей  раз  молчание
продолжалось куда дольше. Гений запыхался. Должно быть,  выбился  из  сил,
обливался  потом,  тщетно  ждал  помощи  небес.  Я  поморщился.  М-да,  от
реального шедевра, долгожданного,  дарованного,  обретенного,  мы  страшно
далеки. Прирожденные способности несомненны, но на них далеко  не  уедешь.
Все это уже было, было, все это мы уже видели. Кажется,  если  вы  читаете
Мао Цзедуна, это удесятеряет ваши возможности, и вы становитесь  чемпионом
мира по пинг-понгу, но меня страшно удивило  бы,  если  бы  всем  семистам
миллионам китайцев подобное удалось. Только не приписывайте мне то, чего я
не говорил: я вовсе не утверждаю, что она не может, что  она  фригидна,  я
лишь говорю, что просто мы не обладаем тем, что нужно,  и  тут  уж  Маркс,
Фрейд или там Мао не помогут. Необходим Мессия. Истинный. Обладающий  тем,
что нужно. Он придет. Надо только потерпеть.
   Мессия придет. Он явится к ней, возьмет ее за руку и даст  наконец  то,
чего она так долго ждала. И  это  станет  концом  поисков,  разочарования,
тоски.  Возможно  даже,  что  кто-то  после  этого  и  выживет,  не  стоит
предаваться пессимизму.
   И вот рог зазвучал в третий  раз.  Начало  было  очень  красивым,  звук
усиливался,  вибрировал,  завывал,  но  была  в  нем  какая-то  нервность,
надсадность и, как бы это сказать, нарочитость, однако, тем не менее,  рог
звучал, завораживал... Энергия отчаяния. Увы!  Трижды  увы!  Я  сморщился.
Звук  слабел,  прерывался,  всхлипывал,  давился  и  завершился   каким-то
жалостным бурчанием. Флориан покачал головой и вынул нож:
   - Пожалуйста. Все как всегда. Уж коль сил нет, ничто не  поможет,  или,
если угодно, даже самому прекрасному на свете приходит конец.



        37. КОЗЕЛ И ДЖОКОНДА

   Он ушел, и мне стало немножко грустно  от  мысли,  что  надежда  всегда
будет лишь звуком рога во мгле лесов, и потому я обратил  свои  помыслы  к
Тому, Кого с такой любовью указал мне рабби Цур обвиняющим перстом, и было
подумал, а не стоит ли мне  совершить  нечто  позитивное  и  пойти  помочь
людям, тянущим за веревку, вместо того чтобы оплакивать судьбу  Лили,  как
вдруг увидел выходящих из-за деревьев барона фон Привица и графа фон Цана.
Я тотчас же понял, что события ускоряются, то есть дела принимают скверный
оборот и этот террорист, обложивший  нас  со  всех  сторон,  твердо  решил
извергнуть, изблевать нас  вместе  со  всеми  нашими  световыми  годами  и
мелкими потребностями, чтобы наконец иметь возможность  спокойно  почитать
газету. Похоже,  избранные  натуры  вызывали  у  него  особенную  злобу  и
враждебность. Например, барон фон Привиц - кстати, он  ничем  не  запятнал
себя  при  нацистах,  совершенно  ничем  -  пребывал  в  особенно   жалком
состоянии. Его костюм был весь в крови, но это было бы еще ничего, если бы
не развязавшийся галстук-бабочка. В ужасе он вертелся как юла,  и  в  этом
нет  ничего  удивительного,  поскольку  его  буквально   заливала   улыбка
восьмидесятилетнего  еврея-хасида,  которого  таскал  за  бороду  немецкий
солдат, тоже сияющий белозубой улыбкой, а другие солдаты осаждали барона и
его избранную натуру ослепительными улыбками, позируя перед фотоаппаратом,
что держала в руках Джоконда.
   - Я тут ни при чем! -  стенал  барон,  пытаясь  избавиться  от  грязной
еврейской улыбки, пятнавшей его облачение. - Я удалился в свой замок!
   -  Крепитесь,  дорогой  друг!  -  блеял  граф.  -  Главное,   сохранять
хладнокровие.
   Мне, право, было непонятно,  почему  они  так  обеспокоены  сохранением
крови холодной, ведь они с головы до  ног  были  покрыты  ею,  причем  уже
засохшей.
   Я отметил, что руки барона обременены скрипками Страдивари, насчитал  я
их не меньше двух десятков, а барон, хоть и  был  без  штанов  и  отчаянно
оборонялся от черного козла и крайне злобно настроенной  солонки,  тем  не
менее не выпускал из рук культуру в прекрасном состоянии, полное  собрание
в шести томах, включая полный каталог, скатерти и салфетки,  и  без  дрожи
взирал на еврейский кулак, лезущий ему под нос  из  люка  канализационного
колодца.
   - Это ужасно!  -  выдохнул  барон  умирающим  голосом,  в  котором  еще
сохранялись отзвуки баховской фуги. - Они возвращаются!
   - Надо что-то делать! - вскричал граф.
   - Да, но что?
   - Что-то решительное! Граф боязливо огляделся.
   - Этого как раз нельзя! - пробормотал он. - Слишком преждевременно и  к
тому же уже недостаточно!
   - Господи Боже! - простенал барон. - А чем, в конце концов, заняты  эти
арабы?
   Его лицо озарилось последним отсветом надежды. Ему пришла идея. С этого
все всегда начинается.
   - Надо любой ценой примириться с ними! Дорогой друг, этот портрет...
   Граф все так же оборонялся от козла и солонки, но культуру  из  рук  не
выпускал. Невозможно было не восхищаться им. Правда, козел внезапно сменил
объект и напал на Джоконду, которая только этого и ждала.
   - Какой портрет?
   - Портрет еврея Макса Жакоба, которого уничтожили  нацисты,  написанный
евреем Модильяни, который поторопился и умер  сам!  Достаточно  приобрести
его у них, чтобы они наконец поняли, что Германия не отступит ни перед чем
и мы готовы все забыть! Поспешим, друг мой, нельзя медлить! В наших музеях
есть еще место!
   Они попробовали  выбраться,  граф  пытался  подобрать  Джоконду,  козел
разъярился; это был уже почти момент истины, барон трахнул козла  скрипкой
Страдивари по башке, культура защищалась, и я уже совершенно  не  понимал,
кто там козел, кто там культура, тем паче что все было  озарено  боязливой
улыбкой старого еврея-хасида, которого козел таскал за  бороду  на  глазах
других улыбающихся козлов, обращенных к культуре и грядущим поколениям.
   У меня вдруг возникло впечатление, что я повторяюсь. Не знаю, четко  ли
вы представляете себе все последствия того, что называется  "повторяться".
Но в любом случае, если то, что я делаю,  вам  не  по  нраву,  отойдите  в
сторонку, ступайте к конкурентам: слава Богу,  недостатка  в  негритянских
кабаре и во вьетнамских ресторанах нет.
   Я проследил взглядом  за  парочкой  аристократов:  им  наконец  удалось
вырваться, и они скрылись в лесу Гайст. Мне  полностью  понятно  смятение,
овладевшее избранными натурами, когда  на  бирже  произошел  окончательный
обвал духовных ценностей. Впрочем, они это напрасно. Ведь  как  раз  когда
курс падает, когда он самый низкий, и нужно покупать. Правда, никто из нас
в Аушвице не  предвидел  "немецкого  чуда".  А  ведь  на  это  можно  было
рассчитывать и извлечь из этого  выгоду,  по  крайней  мере  в  финансовом
плане. Гитлер на серебряном блюде поднес нам возможность обделать неплохое
дельце, а мы не воспользовались ею. Нет, право, не такие уж мы хитрые, как
о нас говорят.
   А еврейский кулак торчит по-прежнему. Я уж даже подумал, а вдруг это он
мне грозит, вдруг тот хмырь разозлился куда сильней, чем мне казалось.  Да
нет же, нет. Скорей  всего,  это  памятник.  Я  решил  подойти  поближе  и
рассмотреть, но увидел возвращающихся Лили и Флориана. Лили  не  выглядела
безразличной, как в прошлые разы, напротив,  она,  казалось,  еще  сильней
отчаялась. Лучше так, чем  ничего,  она,  по  крайней  мере,  хоть  что-то
почувствовала. Флориан нес рог, этот сукин сын обожает трофеи.
   - Дорогая, нам надо  поторопиться.  Поезд  отходит  через  полчаса,  не
забывай, нас ждет доктор Шпиц.  Он  просто  чудотворец!  Вспомни  светскую
даму, которая требовала, чтобы стучали в дверь во время... Шесть  коротких
ударов, один длинный. А ту, которая получала удовлетворение только в метро
в час пик? И ту, что возносилась к небесному блаженству только в лифте,  и
еще одну, которой, чтобы она расслабилась, нужно было  ласково  приставить
револьвер к виску? Безмерны тайны и бездны души! Но теперь, дорогая, у них
все в порядке. У науки есть ответы на все. Так что ты можешь быть уверена.
   Но она уже не верила. Голос ее чуть шелестел, но  в  нем  еще  не  было
безропотности, он еще оставался человеческим голосом:
   - Я думала, что достаточно иметь сердце...
   - Ну разумеется, дорогая. Доктор  Шпиц  в  предисловии  как  раз  очень
подчеркивает важность сердца.
   - Но он упоминает его точно так же, как печень или селезенку!
   - Это означает только то, что он не преуменьшает роли ни одного органа.
   - Но, черт возьми, я не хочу,  чтобы  о  сердце  упоминалось  только  в
предисловии!
   - Уверяю тебя, дорогая, наука полностью решит все  твои  проблемы.  Она
делает такие  успехи...  Вот  увидишь,  они  изобретут  что-нибудь  совсем
новое... Они изобретут любовь.
   - Ты вправду так думаешь?
   - А как же! Это лишь вопрос вложения средств. Да,  да,  именно  любовь.
Причем  не  тот  отвратительный  феномен,  благодаря  которому  на   земле
стремительно размножаются мухи, скорпионы, пауки, ящерицы, гиены, шакалы и
китайцы. Дорогая моя, ты просто расцветешь.



        38. ЛЮБОВЬ КАК ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ АКТ

   Ну да, не хватало только простого народа! И при этих пророческих словах
появился Иоганн с канистрой бензина. Он увидел Лили,  и  впечатление  было
такое, будто принцесса из легенды, мадонна с  фресок  снизошла  со  своего
прославленного гобелена к простым смиренным людям. Иоганн  весь  задрожал,
сорвал  с  головы  соломенную  шляпу,  прижал  ее  к  сердцу,  согнулся  в
почтительном  поклоне;  его  физиономия  озарилась   лучезарной   дурацкой
улыбкой, а глаза  излучали  такую  надежду  и  умиление,  что  все  птички
защебетали, цветы прямо на глазах стали  распускаться,  родники  зазвенели
что-то совершенно вергилиевское, а вся земля казалась растроганной  святою
простотой этой народной до самых печенок  натуры;  известное  дело,  земля
умеет узнавать своих.
   - Смотри-ка, садовник, - бросил Флориан.
   - О госпожа!
   Но на сей раз, похоже, Лили была совсем не расположена.
   - Что ему от меня нужно?
   - Как это, что нужно? У нас демократия, и он имеет  право  сунуть  свой
бюллетень в урну.
   - Ах, нет, только не он! Флориан был потрясен:
   - Лили, так нельзя! Неужели ты будешь кого-то дискриминировать?
   - Нет.
   - Лили, но послушай! Это уже чересчур! Это же народ! В нем все  лучшее,
самое  дорогое,  самое  святое,  достохвальное...   Это   уже   никем   не
оспаривается, принимается как истина! И потом, никто  на  это  не  обратит
внимания. Напротив, это поощряется.
   - Нет.
   Иоганн просто  увял  на  глазах.  На  его  лице  появилось  уязвленное,
оскорбленное выражение; он стоял  и  хлопал  глазами,  чувствовалось:  еще
немножко, и он заплачет от разочарования, потрясения, унижения. Мне  стало
жаль его. Я считаю, что у Лили нет права пренебрегать простыми людьми. Она
делает ошибку, обращая внимание только  на  выдающихся  личностей.  Ей  бы
следовало попробовать массы. Убежден, она бы не прогадала.
   - Почему не я? - возопил в отчаянии Иоганн. - Почему все, кроме меня?
   - Нет.
   - Лили, что значит этот отказ?
   - Господи, что я плохого сделал тебе? - стенал Иоганн.
   - Не хочу.
   - Лили, у тебя классовые предрассудки, это недопустимо.
   Она топнула ножкой:
   - Народ, вечно народ! Мне это уже надоело!
   - Но, дорогая, именно в нем обретается истинный гений! Нужно помочь ему
проявиться, дать ему шанс. Между прочим,  Иисус  был  сыном  плотника,  он
вышел из самых низов. Элиты необходимо обновлять!
   - К черту!
   - Прошу вас! Умоляю!
   Иоганн упал на колени. Молитвенно сложил руки:
   - Я хочу испытать это, как все другие! Я готов! Я чистый! Я помыл ноги!
   - Лили, ты слышишь? Он помыл ноги. Это крайне трогательно.
   - Не хочу.
   - Но я сделаю все, что вы пожелаете! Все  что  угодно!  Ради  вас  буду
убивать, сколько прикажете! Я исполню любой  приказ!  Буду  беспрекословно
слушаться. Если надо, двадцать лет буду  нести  военную  службу.  Я  пойду
добровольцем! Пойду убивать куда угодно и ради чего угодно! Вы же  знаете,
вы можете требовать от меня все, что захотите. Я на все согласен! Я  люблю
вас!
   - Лили, нельзя презирать простых людей. Это невежливо.
   - Я - сын народа!
   - Лили, ну снизойди к народу.
   - А сейчас я даже социалист!
   - Ты слышишь, Лили? Он - социалист. Он действительно имеет право.
   - Отстань.
   Иоганн зарыдал. Он тер кулаками глаза.
   - Но почему? Неужели я такой противный? Мне стыдно, что меня  отвергли.
Это несправедливо. У меня тоже есть мама, и она любит своего сына.
   - Ты слышала, Лили? Ты не можешь так поступить с его мамой.
   - Заткнись.
   - Сжальтесь! Я тоже хочу!
   - Лили, нельзя же так относиться к человеку.
   - Что он себе воображает, этот... За кого он меня принимает? Я все-таки
не общественный транспорт.
   - Но почему? - не унимался Иоганн. -  Ответьте  хотя  бы,  почему  все,
кроме меня? Надо мной вся деревня будет смеяться.
   -  Нет,  это  невероятно!  Можно  подумать,  они  принимают   меня   за
нимфоманку!
   - Да нет же, дорогая, нет. Они все хотят сделать тебя счастливой.
   - Да! Да! Я желаю дать вам счастье! И сделаю все что угодно!
   На сей раз Лили, похоже, заинтересовалась:
   - Все что угодно?
   - Да! Все! Не отступлюсь ни перед чем! Все что угодно!  Вам  достаточно
лишь приказать! У меня такое желание! Такое желание!
   - Слышишь, дорогая? У этого юноши самые благие намерения.
   Лили, похоже, тронута. Она любезно улыбнулась Иоганну. В сущности,  она
не любит огорчать.
   - Хорошо. Подойдите сюда.
   Иоганн поднялся с колен. Но еще не решался.
   - Ну, хватит стоять и глазеть на меня. Подойдите. Покажите, на  что  вы
готовы. И пусть это будет по крайней мере красиво.
   - Что, один?
   - Да. Один.
   - Хорошо. Сейчас.
   Иоганн схватил канистру и облился бензином. Признаюсь, я  был  изумлен.
Лили тоже.
   - Ой! - с любопытством воскликнула она. -  А  я  такого  способа  и  не
знала.
   Иоганн достал из кармана коробку спичек. Он улыбался.
   - Неплохо, неплохо, - одобрил Флориан. - Только отойдите чуть подальше,
займитесь своими непристойностями в сторонке.
   Иоганн удалился в кусты. И тотчас же я увидел пламя. Горел  он  хорошо.
Лили захлопала в ладоши, как девочка.
   - Флориан, посмотри! Как полыхает! Какой огонь!
   На Флориана это произвело весьма благоприятное впечатление.
   - Да, он сумел самовыразиться.  Надеюсь,  дорогая,  ты  убедилась,  что
нельзя  презирать  простых  людей?  Иногда  в  них   скрываются   огромные
внутренние возможности.
   Огонь погас довольно быстро. Лили некоторое время  смотрела  на  черный
дым, а потом заплакала. Флориан взял ее за руку:
   - Не плачь, дорогая, не надо. Мне кажется, он не страдал и даже получил
подлинное наслаждение... Не плачь же.
   Но Лили была безутешна:
   - Уже кончилось! Так быстро! О Флориан, ну почему это всегда бывает так
недолго?
   - Увы, дорогая. Но ты не огорчайся. Придут новые славные  парни,  чтобы
поддержать священный огонь. Идем, дитя мое. Пошли, нам надо будет соблюсти
минуту молчания. Таков обычай. Нужно поощрять высокие чувства.  Идем,  моя
маленькая королева.
   И, осторожно подталкивая, он увлек ее к идеальным местам.
   Я подождал немножко, но нет, огонь не вспыхнул  вновь,  а  у  меня  нет
того, что ей нужно. Придется довольствоваться тем, что могу предложить  ей
немногое, еще оставшееся у меня: надежду - надежду, что однажды она  будет
сотворена. Богом или людьми. Как бы мне хотелось  стать  свидетелем  того,
как человечество наконец выйдет из первородного  Океана,  где  оно  смутно
грезит в бесконечном ожидании своего рождения. Мне  нравится  Океан,  и  я
ожидаю от него многого, да что там,  всего!  Он  неспокойный,  бурный,  он
бьется в берегах, ему в них тесно. Он - мой брат.




        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ИСКУШЕНИЕ ЧИНГИЗ-ХАИМА


        39. БУКЕТ

   Происходит  что-то  подозрительное.   С   секунду,   наверно,   как   я
почувствовал, что надо мной нависла какая-то  непонятная  угроза,  природу
которой я сразу не смог распознать. Впечатление, будто я среди  друзей,  в
полной безопасности,  и  меня  прямо-таки  обволакивает  дружба,  доброта,
приветливость. Давненько  я  не  чувствовал  себя  так  хорошо,  уверенно,
окруженным такой благожелательностью. Преследов